Наконец-то собралась! Она считает, что нам лучше расстаться. По-дружески.
Мы, мол, не понимаем друг друга. И мне ведено не писать ей больше. У нее
есть кто-нибудь?
Я озадаченно посмотрел на него. Видимо, его глубоко задела эта история.
- Я ничего такого не заметил, - ответил я. - Она живет довольно скромно в
Вествуде, среди кур и собак, души не чает в своей хозяйке. Я видел ее
несколько раз. Она довольна, что ничего не делает. Не думаю, чтобы у нее
кто-нибудь завелся.
- Как бы вы поступили на моем месте. Росс? Поехали бы туда? Привезли бы
ее назад? А согласилась бы она уехать?
- Не думаю.
- Я тоже. Так что же мне делать?
- Ждать. И ничего больше. Ни в коем случае не писать. Может быть, она
сама вернется.
- Вы в это верите?
- Нет, - сказал я. - А вас это так волнует?
Некоторое время он молчал.
- Это не должно было бы вовсе меня волновать. Совершенно не должно. Было
легкое увлечение, а потом вдруг разом все изменилось. Знаете, почему?
- Потому что она решила уехать. А почему же еще? На его лице появилась
меланхолическая улыбка.
- Просто, не правда ли? Но когда такое случается, смириться очень трудно.
Я подумал о Наташе. Почти то же самое чуть не случилось и у меня с ней -
и, может, уже случилось? [387]
Я гнал от себя эту мысль, размышляя о том, что же посоветовать Кану. Все
это как-то не сочеталось с ним. Ни Кармен, ни эта ситуация, ни его
меланхолия. Одно не вязалось с другим и потому было чревато опасностью. Если
бы такое случилось с наделенным бурной фантазией поэтом, это было бы смешно,
но понятно. В случае же с Каном все было непонятно. Видимо, этот контраст
трагической красоты и флегматичной души был для него своего рода
интеллектуальной забавой, в которой он искал прибежища. И то, что он
серьезно воспринял историю с Кармен, являлось роковым признаком его
собственного крушения.
Он поднял бокал.
- Как мало мы можем сказать о женщинах, когда счастливы, не правда ли? И
как много, когда несчастны.
- Это правда. Вы считаете, что могли бы быть счастливы с Кармен?
- А вы думаете, что мы не подходим друг другу? Это так. Однако с людьми,
которые подходят друг другу, расстаться просто. Это как кастрюля с притертой
крышкой. Такое сочетание можно нарушить совершенно безболезненно. Но если
они не подходят и нужно брать в руки молоток, чтобы подогнать крышку к
кастрюле, то легко что-нибудь сломать, когда попытаешься снова отделить их
друг от друга.
- Это только слова, - сказал я. - Все в этих рассуждениях не так. Любую
ситуацию можно вывернуть наизнанку.
Кан с трудом сдержался.
- И жизнь тоже. Забудем Кармен. Я, наверное, просто устал. Война подходит
к концу, Роберт.
- Поэтому вы и устали?
- Нет. Но что будет дальше? Вам известно, что вы будете делать потом?
- Разве кто-нибудь может точно ответить на такой вопрос? Пока трудно даже
представить себе, что война может кончиться. Так же, как я не могу
представить себе, чем буду заниматься после войны.
- Вы думаете остаться здесь?
- Мне не хотелось бы говорить об этом сегодня. [388]
- Вот видите! А я постоянно думаю об этом. Тогда для эмигрантов наступит
миг отрезвления. Последней опорой для них была учиненная над ними
несправедливость. И вдруг этой опоры больше нет. И можно вернуться. А зачем?
Куда? И кому мы вообще нужны? Нам нет пути назад.
- Многие останутся здесь.
Он с досадой махнул рукой.
- Я имею в виду людей надломленных, а не ловких дельцов.
- А я имею в виду всех, - возразил я, - в том числе и дельцов.
Кан улыбнулся.
- Ваше здоровье, Роберт. Сегодня я болтаю сущий вздор. Хорошо, что вы
здесь. Радиоприемники - хорошие ораторы, но зато какие плохие слушатели! Вы
можете себе представить, что я буду доживать век в качестве агента по сбыту
радиоаппаратуры?
- А почему бы и нет? - сказал я. - Только почему в качестве агента? Вы
станете владельцем фирмы. Он посмотрел на меня.
- Вы думаете, это возможно?
- Не знаю, не уверен, - ответил я.
- То-то и оно, Роберт.
Он рассмеялся.
- Вино выпито, - заметил я. - А мы совсем забыли пожертвовать последнюю
каплю богам. Может быть, поэтому мы и настроились на излишне меланхолический
лад. Как насчет мороженого? Вы ведь так его любите!
Он покачал головой.
- Все обман, Роберт. Иллюзия легкой жизни. Самообман. Я отказался
разыгрывать веселость перед самим собой. Гурман. Мошенник. Я превращаюсь
просто в старого еврея.
- И это в тридцать-то пять лет?
- Евреи всегда старые. Они и рождаются стариками. На каждом с рождения
лежит печать двухтысячелетних гонений.
- Давайте-ка возьмем с собой бутылку водки и разопьем ее, беседуя о
жизни. [389]
- Евреи даже и не пьяницы. Нет, уж лучше я пойду домой, в свою комнату
над магазином, а завтра вволю посмеюсь над собой. Доброй ночи, Роберт.
- Я провожу вас, - сказал я, глубоко встревоженный.
Из ресторанного тепла мы вышли на трескучий мороз. В эту ветреную ночь
аптечные магазины и закусочные светились особенно холодным, безжалостным
неоновым светом.
- В некоторых ситуациях героическое одиночество кажется нелепым, - сказал
я. - Ваша холодная каморка. ..
- Она слишком жарко натоплена, - перебил меня Кан. - Как, впрочем, всюду
в Нью-Йорке.
- Нью-Йорк слишком натоплен и слишком холоден, холоден, как этот
проклятый неоновый свет - сама безутешность; кажется, что один бродишь по
улицам и стучишь зубами от холода. Почему бы вам не перебраться в плюшевую
конуру гостиницы "Ройбен"? Среди гомосексуалистов, сутенеров, самоубийц и
лунатиков чувствуешь себя в большей безопасности, чем где бы то ни было.
Будьте же благоразумны и перебирайтесь к нам!
- Завтра, - сказал Кан. - На сегодня у меня назначено свидание.
- Глупости.
- Да, свидание, - повторил он. - С Лиззи Коллер. Теперь вы верите?
"С одной из двойняшек", - подумал я. А почему бы и нет? Странно, но она,
как мне казалось, еще меньше подходила Кану, чем Кармен. Прелестная внешне,
Лиззи была домовитой, она нуждалась в ласке, как заблудшая кошка, будучи
притом гораздо умнее, чем Кармен; и вдруг в эту холодную, ветреную ночь меня
осенило, почему Кан мог быть только с Кармен: это сочетание своей
бессмысленностью снимало бессмысленность лишенного корней бытия.
Кан смотрел на улицу, где, как разбросанные угли, красновато мерцали
задние фонари автомобилей, тщетно пытаясь согреть холодную темноту. [390]
- Эта призрачная война с невидимыми ранеными и невидимыми убитыми, с
неслышными разрывами бомб и безмолвными кладбищами подходит к концу. Что
останется от всего этого? Тени, тени - и мы тоже всего лишь тени.
Мы подошли к радиомагазину. Приемники блестели в лунном свете, как
автоматические солдаты будущей войны. Я поднял голову. В окне у Кана горел
свет.
- Не оглядывайтесь по сторонам, точно озабоченная наседка, - сказал Кан.
- Вы видите, что я не потушил света. Не могу приходить в темную комнату.
Я подумал о двойняшке, которая тоже боялась собственной комнаты. Может
быть, она действительно сидела сейчас наверху и причесывалась. Но это,
конечно, было не так и только усугубляло общее состояние полной
безнадежности.
- Что, в Нью-Йорке будет еще холоднее? - спросил я.
- Да, еще холоднее, - ответил Кан.
В ушах у Наташи были серьги, в которых сверкали крупные рубины, колье
было из рубинов и алмазов, а на пальце великолепное кольцо.
- В кольце сорок два карата, - прошептал мне на ухо фотограф Хорст. -
Собственно, нам нужен был для этого большой звездчатый рубин, но таких не
найти, их нет даже у "Ван Клеефа и Арпельса". Мы хотим снять ее руки. В
цвете. Ну, а звезду можно подрисовать. Сделать даже еще красивее, чем на
самом деле, - добавил он с удовлетворением. - В наше время ведь все сплошной
монтаж.
- Да? - спросил я и посмотрел на Наташу, на которой было белое шелковое
платье.
Вся сверкая рубинами, она спокойно сидела на возвышении в ярком свете
софитов. Ничто не напоминало о том, что прошлым вечером она лежала на моей
кровати и хрипло кричала, изогнувшись, как тетива: "Ломай меня! Ну разорви
же меня!"
- Конечно! - заявил Хорст. - Женщины, как и политики, все больше
применяют монтаж. Фальшивые [391] бюсты, зады с накладками из пористой
резины, грим, искусственные ресницы, парики, вставные зубы - все фикция,
обман, мираж. Добавьте к этому мягкую наводку на резкость, неконтрастные
линзы, утонченные световые эффекты, и вот годы уже тают, как сахар в кофе.
Voila(1). A политики? Большинство не умеют ни читать, ни тем более писать.
Для этого у них есть маленькие умные евреи, которые составляют им речи,
референты, подбрасывающие им bon mots (2), есть авторы, пишущие за них
книги, консультанты, стоящие за их спиной, актеры, отрабатывающие с ними
правильную осанку, а то и пластинки, говорящие за них. - Он поднялся и
подскочил к своему аппарату. - Так хорошо, Наташа! Минуточку, не двигайтесь.
Готово!
Наташа спустилось со своего возвышения, выскользнув из белых лучей света,
и в один момент превратилась из императрицы в сверкающую драгоценностями
жену фабриканта оружия.
- Я только переоденусь, - сказала она. - Еще осталось что-нибудь от
гуляша?
Я покачал головой.
- Его хватило на три дня. Вчера вечером мы выскребли остатки.
Драгоценности ты должна взять с собой?
- Нет. Их возьмет вон тот светловолосый человек от "Ван Клеефа".
- Хорошо. Тогда мы можем пойти куда угодно.
- У меня еще съемка в платье из весенней коллекции. Боже, как мне хочется
есть.
Я сунул руку в карман. Мне были знакомы ее приступы голода; она страдала
болезнью, противоположной диабету, с ужасным названием "гипогликемия". Эта
болезнь заключается в том, что содержание сахара в крови уменьшается
быстрее, чем у нормальных людей. В результате человек совершенно внезапно
ощущает резкий приступ голода. Когда Наташа жила на Пятьдесят седьмой улице,
я нередко просыпался ночью, думая,
-----------------------------------------(1) Вот так-то (франц.).
(2) Острое словцо (франц.). [392] что в квартиру залезли воры, и заставал
ее перед холодильником: голая, магически освещенная светом из холодильника,
она с упоением расправлялась с холодной котлетой, держа в другой руке кусок
сыра.
Я достал из кармана сверток, завернутый в пергамент.
- Бифштекс по-татарски, - сказал я. - На, замори червячка.
- С луком?
- С луком и с черным хлебом.
- Ты ангел! - воскликнула она, передвинула колье, чтобы не мешало, и
принялась есть.
Я привык носить такие пакетики в карманах, когда мы шли куда-нибудь, где
несколько часов подряд нельзя было поесть, - особенно когда мы отправлялись
в кино или в театр. Это избавляло меня от многих неудобств, так как Наташа
очень сердилась, когда ее начинал мучить неудержимый приступ голода, а
поблизости нельзя было достать ни кусочка хлеба. Она ничего не могла с собой
поделать. Это походило на своего рода физиологическое помешательство. Дело в
том, что она ощущала голод значительно острее и резче, чем другие люди,
будто целый день до этого постилась. Как правило, в кармане пиджака я носил
маленькую бутылочку, в которую входило лишь два глотка водки. Если к этому
прибавить бифштекс по-татарски, получалось поистине царское лакомство, хотя
водка, естественно, не была холодной. Урок такой запасливости когда-то
преподал мне человек, от которого я получил паспорт. "Телесный комфорт куда
важнее душевных порывов, - сказал он мне. - Стоит лишь чуть-чуть
побеспокоиться, и человек уже счастлив".
Наташа, конечно, снова обгоняла времена года на один сезон. В ателье уже
