Хриплый голос старика прозвучал сердито, как будто Лилиан
обманула его и решила дезертировать.
-- Я не уезжаю насовсем, -- поспешно сказала она. -- Я
уезжаю лишь на короткое время. Я вернусь обратно.
-- Все возвращаются обратно, -- прохрипел Рихтер,
успокоившись. -- Все.
-- Передать ваш ход Ренье?
-- Бесполезно. Можно считать, что я уже сделал ему мат.
Скажите Ренье, что лучше начать сначала.
а, -- подумала она, -- начать сначала,
После обеда Лилиан уговорила молоденькую сестру
показать ей последние рентгеновские снимки. Не успев как
следует закрыть дверь, Лилиан вытащила из конверта темные
снимки и принялась разглядывать их против света. Она не
очень-то разбиралась в них, но помнила, как Далай-Лама
несколько раз показывал ей затемнения и темные пятна. В
последнее время он этого больше не делал.
Лилиан смотрела на снимки, на их блестящую серо-черную
поверхность; от них зависела ее жизнь.
Вот ее плечевая кость, вот позвонки, ребра, весь ее скелет,
а в промежутках то зловещее и неясное нечто, что зовется
здоровьем или болезнью. Она вспомнила свои прежние снимки,
вспомнила расплывчатые серые пятна на них и попыталась найти их
вновь. Она разыскала эти пятна, и ей показалось, что они
увеличились.
Лилиан резко обернулась. Теплый свет мирно струился из-под
золотистого абажура. В комнате было тихо, но Лилиан почудилось,
что тишина ждет ответа на вопрос, неведомый ей. Она повернулась
к зеркалу.
-- Ну, так что же? -- раздался за ее спиной голос
молоденькой сестры. Неслышно ступая на резиновых подошвах,
сестра вошла, чтобы забрать снимки.
-- В последние два месяца я потеряла два кило, -- сказала
Лилиан.
-- Нельзя быть такой беспокойной. И надо есть побольше. Вы
ведь уже очень неплохо поправились.
-- Скажите, а вы когда-нибудь болели?
-- Нет, никогда, если не считать кори и скарлатины. Ну, да и
вы скоро поправитесь, -- по привычке затараторила девушка. --
Небольшие рецидивы всегда возможны. Особенно зимой.
-- И весной, -- с горечью сказала Лилиан. -- И летом. И
осенью.
-- Надо быть поспокойнее. И выполнять предписания
профессора!
-- Да, я так и сделаю, -- сказала Лилиан, вдруг потеряв
терпение.
-- Вам надо побольше есть. Тогда вы быстро наберете эти
несколько кило. -- Сестра уже стояла в дверях. -- Начните с
сегодняшнего вечера. На ужин у нас шоколадное суфле с ванильным
соусом.
x x x
Сестра ушла, а Лилиан все еще стояла неподвижно. Неужели это
та же самая комната, какой она была минуту назад?
В дверь постучали. Вошел Хольман.
-- Клерфэ завтра уезжает. Сегодня ночью -- полнолуние.
Поэтому в орной хижине, как обычно, будет праздник. Давайте
удерем и отправимся с ним наверх? Ведь это последний вечер с
Клерфэ. Будет очень грустно провести его здесь. Пойдете с нами?
Лилиан не ответила.
-- Долорес Пальмер и Шарль Ней тоже хотят идти, -- сказал
Хольман. -- Если мы улизнем отсюда часов в десять, то как раз
поспеем к фуникулеру. Он работает сегодня до часу ночи.
-- Вы изменились, -- с неприязнью сказала Лилиан. -- Раньше
вы были так осторожны.
Хольман засмеялся.
-- И опять буду! Начиная с завтрашнего вечера. Клерфэ уедет,
и снова наступит тишь и гладь. С завтрашнего вечера я стану
самым послушным, самым осторожным пациентом. А вы нет? Ну, так
как же, зайти за вами в десять?
-- Да.
-- Хорошо. Значит, мы сегодня празднуем.
-- Что именно? -- спросила Лилиан.
Хольман оторопел.
-- Каждый что-нибудь свое, -- сказал он затем. -- Что мы еще
живы. Что приехал жузеппе. Что наступило полнолуние.
-- И что завтра мы опять станем идеальными пациентами.
-- Ну что ж, я согласен и на это!
Хольман ушел.
автра, -- думала Лилиан. -- Завтра привычная санаторная
рутина бесшумно поглотит все, как мокрый снег, который
безостановочно падает в эту гнилую зиму, мягкий и тихий,
засыпающий и заглушающий все живое... Только не меня, -- думала
она. -- Только не меня!
x x x
орная хижина ярко светилась. Она была расположена высоко над
деревней; раз в месяц, в полнолуние, ее не закрывали всю ночь,
и посетители разъезжались с факелами.
Для больных санатория праздники в орной хижине были своего
рода маскарадами. Шарль Ней и Хольман наклеили себе усики,
чтобы их нельзя было узнать. Красавица Долорес Пальмер накинула
на волосы кружевной шарф и прикрыла лицо вуалеткой.
Лилиан не захотела надеть ни шарфа, ни вуали. Она была в
своих обычных синих брюках и меховом жакете.
Лилиан выглядела очень взволнованной. В ночи было что-то
Драматичное: луна то выплывала из-за рваных облаков, то снова
скрывалась за ними, тени от облаков ложились на белые склоны, и
склоны оживали -- казалось, гигантские фламинго с мощными
крыльями летают над землей.
-- Когда вы уезжаете? -- спросила Лилиан Клерфэ.
-- Завтра после обеда. Хочу до наступления темноты проехать
перевал. -- Он посмотрел на нее. -- Поедете со мной?
-- Да, -- ответила она.
Клерфэ засмеялся; он ей не поверил.
-- Хорошо, -- сказал он. -- Только не берите много вещей.
-- Мне много не нужно. Куда мы поедем?
-- Прежде всего мы избавимся от снега, который вы так
ненавидите. Проще всего поехать в Тессин на ЛагоМаджоре. Весна
идет оттуда. Сейчас там уже все в цвету.
-- А потом куда?
-- В Париж.
-- Хорошо, -- серьезно сказала Лилиан.
-- Боже мой, -- прошептал Хольман. -- Пришел Далай-Лама! Вот
он, стоит в дверях.
Все четверо поглядели на профессора, бледного, с лысиной во
всю голову, в сером костюме. Он обозревал веселую суматоху,
царившую в орной хижине. Потом повернулся и направился к
столику, стоявшему слева, неподалеку от двери.
-- Может, нам лучше исчезнуть? -- с беспокойством спросил
Хольман.
-- Он вас не узнает, -- сказала Лилиан. -- Из-за усов.
-- А вас? И Долорес?
-- Мы можем сесть так, что он будет видеть Лилиан и Долорес
только со спины, -- сказал Шарль Ней. -- Тогда он и их не
узнает.
-- Все равно узнает. У него не глаза, а рентгеновский
аппарат. Но попробовать можно. Сядьте на мое место, Лилиан.
Лилиан покачала головой.
-- А вы, Долорес?
Помедлив секунду, Долорес встала и села так, чтобы
Далай-Лама не смог ее увидеть.
Лилиан смотрела на врача, и он смотрел на нее.
-- Смешно! -- сказала она. -- Но здесь поневоле становишься
смешным.
-- Люди всегда смешны, -- возразил Клерфэ. -- И если
осознать это, жизнь кажется намного легче.
-- В котором часу вы уезжаете завтра? -- вдруг спросила
Лилиан.
Он посмотрел на нее и сразу все понял.
-- Когда хотите, -- ответил он.
-- Хорошо. Тогда заезжайте за мной в пять часов.
Когда Волков вошел, Лилиан укладывала чемоданы.
-- Собираешься, душка? -- спросил он. -- Зачем? Ведь через
два-три дня ты их опять распакуешь.
Она уже несколько раз укладывалась при нем. Каждый год --
весной и осенью -- ее, словно перелетную птицу, обуревало
желание улететь. И тогда на несколько дней, а то и недель, в ее
комнате появлялись чемоданы; они стояли до тех пор, пока Лилиан
не теряла мужества и не отказывалась от своего намерения.
-- Я уезжаю, Борис, -- сказала она. -- На этот раз
действительно уезжаю.
Он стоял, прислонившись к двери, и улыбался.
-- Знаю, душка.
-- Борис! -- крикнула она. -- Оставь это! Ничего ужо не
поможет! Я в самом деле уезжаю!
-- Да, душка.
Лилиан почувствовала, как его мягкость и неверие, словно
паутина, опутывают ее и парализуют.
-- Я уезжаю с Клерфэ, -- сказала она. -- Сегодня!
Она увидела, что выражение его глаз изменилось.
-- Я уезжаю одна, -- сказала она. -- Но еду с ним потому,
что иначе у меня не хватит мужества. Одна я не в силах бороться
против всего этого.
-- Против меня, -- сказал Волков.
Он отошел от двери и встал возле чемоданов. Он увидел ее
платья, свитеры, туфли -- и вдруг его пронизала острая боль,
такая, какую ощущает человек, который вернулся с похорон
близкого друга и уже взял себя в руки, но вдруг увидел что-то
из вещей покойного -- его туфли, блузу или шляпу.
Теперь Волков понял, что Лилиан действительно хочет уехать.
-- Душка, -- сказал он, чувствуя, как у него перехватило
дыхание, -- ты не должна уезжать.
-- Должна, Борис. Я хотела тебе написать. Вот смотри, -- она
показала на маленькую латунную корзинку для бумаги у стола. --
У меня ничего не вышло. Я не смогла. Напрасные старания -- это
невозможно объяснить. Потом я хотела уехать, не попрощавшись, и
написать тебе оттуда, но и этого я бы не смогла. Не мучь меня,
Борис...
е мучь меня, -- думал он. -- Они всегда так говорят, эти
женщины -- олицетворение беспомощности и себялюбия, никогда не
думая о том, что мучают другого. Но если они даже об этом
подумают, становится еще тяжелее, ведь их чувства чем-то
напоминают сострадание спасшегося от взрыва солдата, товарищи
которого корчатся в муках на земле, -- сострадание, беззвучно
вопящее: лава богу, в меня не попали, в меня не попали...
-- Ты уходишь с Клерфэ?
-- Я уезжаю с Клерфэ отсюда, -- сказала Лилиан с тоской. --
Он довезет меня до Парижа. В Париже мы расстанемся. Там живет
мой дядя. У него мои деньги, та небольшая сумма, которая у меня
есть. Я останусь в Париже.
Она знала, что это не совсем правда, но сейчас ей казалось,
что она говорит правду.
-- Пойми меня, Борис, -- просила она.
-- Зачем нужно, чтобы тебя поняли? Ведь ты уходишь -- разве
этого недостаточно?
Лилиан опустила голову.
-- Да, этого достаточно. Бей еще.
ей еще, -- подумал он. -- Когда ты вздрагиваешь от боли,
потому что тебе пронзили сердце, они стенают ей еще, как будто
ты и есть убийца.
-- Я тебя не бью.
-- Ты хочешь, чтобы я осталась с тобой?
-- Я хочу, чтобы ты осталась здесь. Вот в чем разница.
тоже лгу, -- думал он. -- Я хочу, чтобы она была со мной,
ведь, кроме нее, у меня нет ничего, она -- последнее, что у
меня осталось, я не хочу ее терять, о боже, я не должен ее
потерять!
-- Я не хочу, чтобы ты швырялась своей жизнью, словно это
деньги, потерявшие всякую цену.
-- Все это слова, Борис, -- возразила она. -- Если арестанту
предложат на выбор -- прожить год на свободе, а потом умереть,
или гнить в тюрьме, как, по-твоему, он должен поступить?
-- Ты не в тюрьме, душка! И у тебя ужасно неправильное
представление о том, что ты называешь жизнью, -- сказал Волков.
-- Конечно. Ведь я ее не знаю. Вернее, знаю только одну ее
сторону -- войну, обман и нужду, и если другая сторона принесет
мне много разочарований, все равно она будет не хуже той,
которую я узнала и которая, я уверена, не может исчерпать всей
жизни. Должна же быть еще другая, не знакомая мне жизнь,
которая говорит языком книг, картин и музыки, будит во мне
тревогу, манит меня... -- Она помолчала. -- Не надо больше об
этом, Борис. Все, что я говорю, -- фальшь... становится
фальшью, как только я произношу это вслух, мои слова -- как
нож. А я ведь не хочу тебя обидеть. Но каждое мое слово звучит
оскорбительно. И даже если я сама уверена, что говорю правду, в
действительности все оказывается совсем не так. Разве ты не
видишь, что я ничего не понимаю?
Она посмотрела на него. В ее взгляде были и гаснущая любовь,
и сострадание, и враждебность; ведь он стремился ее удержать, и
он заставлял ее говорить о том, что она хотела забыть.
-- Пусть Клерфэ уедет, и через несколько дней ты сама
поймешь, как нелепо было идти за первым встречным, поманившим
тебя, -- сказал Волков.
-- Борис, -- с безнадежным видом сказала Лилиан, -- неужели
