-- Воды, задние колеса, скорее! -- крикнул Клерфэ; мотор уже
замолк, но в ушах Клерфэ все еще стоял гул, как в пустых
заброшенных залах.
Кто-то протянул ему кружку с лимонадом и дал новые очки.
-- На каком мы месте? -- спросил Торриани.
-- Вы идете прекрасно! На восемнадцатом.
-- Паршиво, -- сказал Клерфэ. -- А как другие?
-- Монти на четвертом, Саккетти на шестом, Фриджерио на
седьмом. Конти выбыл.
-- Кто на первом месте?
-- Маркетти. Обошел всех на десять минут. За ним Лотти,
отстал от него на три минуты.
-- А мы?
-- Вы отстали на девятнадцать минут. Не беспокойтесь. Тот,
кто приходит в Рим первым, никогда не выигрывает гонки. Это
всем известно.
Откуда-то вдруг появился тренер.
-- Да, такова воля божья, -- добавил он. -- Святая мадонна,
матерь господа нашего! Ты ведь это тоже знаешь! Покарай
Маркетти за то, что он первый! Ниспошли ему маленькую дырочку в
бензонасосе, больше ничего не надо. И Лотти тоже; быть вторым
-- почти такой же грех, как быть первым. Святые архангелы,
храните... -- молил он.
-- Как вы сюда попали? -- спросил его Клерфэ. -- Почему вы
не в Брешии?
-- Готово! -- крикнул один из механиков.
-- Давай!
-- Я лечу... -- начал было тренер, но его слова сразу же
заглушил рев мотора.
Машина ринулась вперед. Люди бросились врассыпную, и шоссе,
к которому они были приклеены, вновь пошло разворачивать перед
Клерфэ свои бесчисленные петли.
то сейчас делает Лилиан? -- подумал Клерфэ. Сам не зная
почему, он надеялся, что на этом пункте обслуживания его ждет
телеграмма. Но телеграммы всегда запаздывают. Может быть, он
получит ее при следующей остановке... А потом были только огни,
ночь, люди; из-за рева мотора он не слышал их криков, и они
походили на тени, мелькающие на экране немого кино. Но вот все
исчезло, кроме шоссе, которое, словно змея, ползло по земле, и
таинственного зверя, ревущего под капотом машины.
Разговор дали очень быстро. А Лилиан ждала его
только через несколько часов, хотя бы потому, что знала порядки
на французских телефонных узлах; кроме того, ей казалось, что
санаторий страшно далеко, чуть ли не на другой планете.
-- Санаторий онтана слушает...
Лилиан не могла понять, знаком ли ей этот голос. Возможно,
что к телефону по-прежнему подходила фрейлейн Хегер.
-- Будьте добры, господина Хольмана, -- сказала Лилиан,
почувствовав, как у нее вдруг забилось сердце.
-- Минутку.
Лилиан прислушалась к едва различимому гулу проводов. У нее
мелькнула мысль, что Хольмана, вероятно, придется искать. Она
взглянула на часы: в санатории уже поужинали. очему я так
взволнована, словно собираюсь оживить мертвого? -- подумала
она.
-- Хольман у телефона. Кто говорит?
Лилиан испугалась, так близко прозвучал его голос.
-- Это Лилиан, -- прошептала она.
-- Кто?
-- Лилиан Дюнкерк.
Хольман помолчал.
-- Лилиан, -- сказал он затем недоверчиво. -- Где вы?
-- В Париже. Ваша телеграмма пришла ко мне. Телеграмму
переслали из отеля Клерфэ, и я по ошибке распечатала ее.
-- Вы не в Брешии?
-- Нет, -- сказала она, почувствовав легкую боль. -- Я не в
Брешии.
-- Клерфэ не захотел?
-- Да, не захотел.
Клерфэ, конечно, взял бы ее с собой, если бы она стала
настаивать, но она не настаивала, и он удовольствовался ее
обещанием побольше спать, отдыхать и не думать о гонках.
-- Я сижу у приемника! -- сказал Хольман. -- Вы, конечно,
тоже!
-- Да, конечно.
-- Клерфэ идет великолепно. В сущности, гонки еще только
начались. Я знаю Клерфэ, он выжидает. Пусть другие гробят свои
машины. Раньше полуночи он не начнет нажимать, возможно, даже
немного позднее... впрочем, я думаю, что как раз в полночь. Вы
ведь знаете, что это гонки только по секундомеру. Никто из
гонщиков не видит, за кем он идет, это-то как раз больше всего
изматывает; гонщики узнают, на каком они месте, только во время
заправки, и часто бывает, что сведения уже устарели. Это бег в
неведомое. Вы понимаете меня, Лилиан?
-- Да, Хольман. Бег в неведомое. Как вы себя чувствуете?
-- Хорошо. Скорость просто фантастическая. Средняя До сих
пор была сто двадцать километров и выше. А ведь большинство
мощных машин только еще выходят на прямую. Я говорю о средней
скорости, Лилиан, а не о максимальной!
-- Да, Хольман. Как вы себя чувствуете?
-- Очень хорошо. Мне стало намного лучше, Лилиан. Какую вы
станцию слушаете? Включите Рим. Рим сейчас ближе к трассе, чем
Милан.
-- Я слушаю Рим. Я рада, что вы себя чувствуете лучше.
-- А что у вас, Лилиан?
-- Все хорошо. И...
-- Может, это правильно, что вы не в Брешии, там дождь и
сильный ветер, но я бы не выдержал, я бы поехал туда. Как вы
живете, Лилиан?
Она знала, о чем он спрашивает.
-- Хорошо, -- сказала она. -- А как там вообще у вас?
-- Как обычно. За эти несколько месяцев почти ничего не
изменилось.
еужели прошло только несколько месяцев? -- подумала Лилиан.
-- А ведь мне казалось, что прошли уже годы.
-- Как живет... -- она помедлила секунду, хотя в глубине
души знала, что позвонила только ради этого вопроса. -- Как
живет Борис?
-- Кто?
-- Борис.
-- Борис Волков? Его почти не видно. Он теперь не приходит в
санаторий. Думаю, что у него все в порядке.
-- Вы все-таки его встречали?
-- Да, конечно. Правда, это было недели две-три назад. Он
гулял со своей овчаркой, вы ее, наверно, помните? Но мы с ним
не разговаривали. А как там у вас, внизу? Так, как вы себе
представляли?
-- Примерно так, -- сказала Лилиан. -- Ведь все зависит от
тебя самого, от того, как ты сам ко всему относишься. В горах
еще снег?
Хольман засмеялся.
-- Давно растаял. Все цветет. Лилиан... -- Он немного
помолчал. -- Через несколько недель меня выпишут. Это
действительно так. Мне сказал сам Далай-Лама.
Лилиан не поверила Хольману. Несколько лет назад ее тоже
обещали выписать.
-- Вот и прекрасно, -- сказала она. -- Значит, увидимся
внизу. Сказать об этом Клерфэ?
-- Лучше не надо: в таких делах я суеверен. Вот... сейчас
начнут передавать спортивные известия! Вам тоже надо их
послушать! До свиданья, Лилиан!
-- До свиданья, Хольман.
Лилиан хотелось еще что-нибудь узнать о Борисе, но она так
больше ни о чем не спросила. Секунду она смотрела на черную
трубку, а потом осторожно повесила ее на рычаг и задумалась.
Она думала обо всем и ни о чем и вдруг заметила, что плачет.
лезы капают, как дождь в Брешии, -- подумала Лилиан,
вставая. -- Какая я глупая. За все в жизни надо расплачиваться.
Неужели я могла решить, что уже расплатилась?
x x x
-- В наши дни преувеличивают значение слова частье, --
сказал виконт де Пестр. -- Существовали эпохи, когда это слово
было вообще неизвестно. Тогда его не путали со словом изнь.
Почитайте с этой точки зрения китайскую литературу периода
расцвета, индийскую, греческую. Люди интересовались в то время
не эмоциями, в которых коренится слово частье, а неизменным и
ярким ощущением жизни. Когда это ощущение исчезает, начинаются
кризисы, путаница, романтика и глупая погоня за счастьем,
которое является только эрзацем по сравнению с ощущением жизни.
Лилиан засмеялась.
-- А разве ощущение жизни не эрзац?
-- Более достойный человека.
-- Вы думаете, что для человека невозможно счастье без
ощущения жизни?
Пестр задумчиво посмотрел на Лилиан.
-- Почти невозможно. Но вы, по-моему, исключение. Как раз
это меня в вас и очаровывает. Вы обладаете и тем и другим. Но
предпосылкой для этого является состояние глубокого отчаяния;
бесполезно пытаться назвать по имени это состояние, так же как
и определить, что такое отчаяние. Ясно только одно: это не
смятение чувств. Это состояние подобно полярной равнине,
символу одиночества, одиночества, не знающего скорби. Скорбь и
мятеж уже давно исключили друг друга. Мелкие события стали
такими же важными, как и самые большие. Мелочи засверкали.
-- Ну вот, мы и дошли опять до восемнадцатого века, --
сказала Лилиан с легкой издевкой. -- Ведь вы считаете себя его
последним потомком.
-- Последним почитателем.
-- Разве в восемнадцатом веке о счастье не говорили больше,
чем когда бы то ни было?
-- Только в тяжелые времена, и то, говоря и мечтая о нем,
люди были куда практичнее нас -- в широком смысле этого слова.
-- Пока не ввели гильотину.
-- Пока не ввели гильотину и не открыли раво на счастье, --
подтвердил Пестр. -- От гильотины никуда не скроешься.
Лилиан выпила вино.
-- Не является ли все это лишь долгой прелюдией к тому
предложению, которое вы мне намерены сделать, -- стать вашей
метрессой?
Пестр сохранил невозмутимость.
-- Можете называть это как угодно. Я предлагаю создать для
Клерфэ поставил машину у высокой каменной лестницы. Они
условия, которые, по моему мнению, подобают вам.
-- Дать камню соответствующую оправу?
-- Оправу, которой достоин очень драгоценный камень.
-- И я должна согласиться, потому что я в глубоком отчаянии?
-- Нет, потому что вы необычайно одиноки. И необычайно
мужественны, мадемуазель. Примите мои комплименты! И простите
меня за настойчивость. Но бриллианты такой чистой воды
встречаются крайне редко.
Пестр поставил рюмку на стол.
-- Хотите послушать последние известия о гонках в Италии?
-- Здесь? В аксиме?
-- А почему бы и нет? Альбер, хозяин здешних мест, исполняет
и не такие желания, когда захочет. А он захочет, раз дело
касается вас. Я это сразу понял; Альбер -- знаток людей.
Оркестр по существующей в аксиме традиции прежде всего
сыграл отрывки из еселой вдовы. Официанты убирали со стола.
Проходя мимо них, Альбер распорядился подать Пестру и Лилиан
бутылку коньяку; на бутылке не оказалось ни слоя пыли, ни
этикетки с гербом Наполеона, на ней была просто маленькая
наклейка, надписанная от руки.
-- Я ведь сказал, что он знаток людей, -- повторил Пестр. --
Отведайте этого коньяку, предварительно выполнив, разумеется,
весь положенный ритуал: согрейте рюмку, вдохните в себя букет и
поговорите немного на эту тему. За нами наблюдают.
Лилиан взяла рюмку и залпом выпила, не согревая ее в руках и
не вдыхая аромата коньяка. Пестр рассмеялся. На неподвижном
лице Альбера, наблюдавшего за ними из угла, появилось какое-то
подобие одобрительной улыбки. Она послужила знаком для одного
из официантов, который через несколько минут принес им
маленькую бутылку фрамбуаза; поставив рюмки поменьше, официант
разлил в них вино. Над столиком сразу же разнесся аромат
фруктовых садов, и в памяти возникли картины раннего лета,
когда по небу плывут облака, похожие на белые замки.
-- Старая малиновая наливка, -- с благоговением сказал
Пестр.
А Лилиан подумала, что он сделает, если она выплеснет
малиновую наливку ему в лицо -- прямо в его сверхпородистое
лицо! Наверное, тоже сумеет онять и произнесет по этому случаю
одну из своих пышных фраз; Лилиан его не презирала; наоборот,
он был ей даже приятен, подобно не очень сильному снотворному;
она внимательно слушала его. Ведь Пестр являлся представителем
противоположного образа жизни. Он сделал из жизни культ, а
страх смерти превратил в эстетический цинизм; опасные горные
тропы он пытался низвести до садовых дорожек. Но от этого
ничего не менялось. Как-то раз она уже слышала нечто похожее.
Кажется, это было в Сицилии, на вилле Левалли. Чтобы так жить,
требовалось много денег и мало сердца. Люди подобного рода не
ездили из Брешин в Брешию, они сидели в Брешии, делая вид,
будто находятся в Версале начала восемнадцатого века.
