такой ерунды. В конце концов, чем меньше ответственности, тем меньше
неприятностей. Но Райт явно обеспокоен. И не только потому, что участие в
любой операции - это доля в дележе. Но и потому, что раз Дрейк держит его,
свою правую руку, в неведении, значит, он больше не доверяет или же
никогда не доверял этой самой правой руке.
В кабинете уже давно нечем дышать, и труд мой давно закончен, и мы с
Райтом уже давно делаем вид, что вовсе не замечаем друг друга, - занятие
довольно утомительное, - когда дверь наконец открывается и входит шеф.
Дрейк явно в приподнятом настроении: уголек его носа горит ярким
пламенем. Он весело осведомляется:
- Ну как, все готово?
Вместо ответа я подаю ему свой скромный труд. Рыжий берет доклад,
идет к сейфу и убирает мое домашнее задание в надежное место.
- Вы свободны, Райт, - холодным тоном говорит он, гораздо более
холодным, чем осведомляется у меня о докладе.
Агент похоронного бюро торопливо исчезает, пожелав начальству доброго
вечера, потому что за плотно задернутыми шторами кабинета уже давно
наступил вечер.
- Что вы скажете, Питер, если я предложу вам скромный ужин на
французский манер?
Я, конечно, польщен вниманием шефа - что еще я могу сказать.
- В сущности, я должен был зайти за Брендой. Но мы увидимся прямо в
"Еве". Если бы вы знали, приятель, как это иногда обременительно -
возиться с домашней кошкой.
Предоставив дрейковским гориллам приятную обязанность проветрить
кабинет, мы выходим на улицу. До ресторана, куда пригласил меня шеф,
недалеко, метров пятьсот. Это заведение совсем иной категории, чем
харчевня нашего общего знакомого итальянца: хрусталь, фарфор, серебряные
приборы, белоснежные скатерти и цветы на столах, к счастью - не сирень.
Сирень давным-давно отцвела во всем городе, и ее благоуханием можно
упиваться, только находясь в обществе Райта.
- Выбирайте, не глядя на цены, - с царственной щедростью заявляет
Дрейк, когда метрдотель кладет перед каждым из нас меню в переплете из
натуральной кожи.
Пропустив его заявление мимо ушей, я скромно выбираю салат по-ниццки
и банальный бифштекс с черным перцем.
- Что будут пить мсье? - с неподдельным интересом спрашивает
метрдотель, поскольку решающий удар по клиенту наносят именно напитки.
Рискуя разочаровать его, я заявляю:
- Мне все равно.
- Придется заняться вашим светским воспитанием, - добродушно ворчит
Дрейк. - Разве можно, придя во французский ресторан, заявить, будто вам
все равно, что вы будете пить!
Воодушевленный его замечанием официант предлагает белое бургундское
неизвестно какого года, от которого Дрейк, невзирая на охвативший его
прилив щедрости, отказывается, потому что оно сильно горчит с точки зрения
цены. После этого у них завязывается увлекательная беседа о французких
винах, в итоге которой Дрйек останавливается опять-таки на бургундском,
более приемлемом в эти прискорбные времена финансовой нестабильности, как
изволил выразиться шеф.
Этот ресторан с его бледно-розовыми обоями, белоснежными скатертями,
хрустальными люстрами, серебряными приборами - сущий оазис утонченности в
грязном городе, имя которому Сохо; но в Сохо контрасты не редкость, и не
стоит удивляться, если вы обнаружите здесь такой оазис рядом с квартальной
пивнушкой, как не стоит удивляться и в том случае, если вы видите рядом со
столом мистера Дрейка членов Палаты лордов британского парламента.
Название этого оазиса не то "Золотой петух", не то "Золотой лев", а может,
"Золотая рыбка" или "Золотой бочонок"; в этом городе на вывесках такого
рода заведений золота больше, чем на витринах ювелирных фирм. Данную тему
можно было бы продолжить, но я не специалист по такого рода материям; тут
бы пригодилось мнение мистера Оливера, всесторонне осведомленного мистера
Оливера, который умеет со вкусом порассуждать, почему, например, автобусы
в Лондоне - красные, а в Париже - зеленые, и всегда готов предложить по
каждому вопросу собственную, хорошо обоснованную концепцию.
Ужин проходит без особых проволочек, и я подозреваю, что Дрейку не
терпится как можно скорее с ним покончить, чтобы добраться наконец до
своего любимого напитка, потому что все французские вина вместе взятые
ничего ему не говорят. Может быть, именно поэтому, когда я заказываю кофе
и рюмочку коньяка, он просит принести двойную дозу виски и от мелких
вопросов, связанных с утряской будущей операции, переходит к высоким
обобщениям о смысле жизни и прочем. И если я до сих пор не усвоил, что
философия моего шефа - это философия альтруиста, то теперь пришла пора
окончательно убедиться в этом.
- Не знаю, Питер, замечали вы или нет, но если абстрагироваться от
дурацких предрассудков, моя жизненная цель высокоблагородна. Оспаривать
это мог бы только какой-нибудь въедливый лицемер. Ибо моя цель... у меня
нет иной цели кроме как доставлять людям радость. Радость другим и,
конечно же, радость себе самому, я ведь тоже человек. Вот моя цель.
При этом скромном заявлении Дрейк делает солидный глоток и
посматривает на меня в ожидании сочувствия своим словам и поощрения к
дальнейшей откровенности.
- Я не берусь судить, что есть добро и что есть зло, - продолжает он.
- Это дело пасторов. Но я знаю кое-что, не известное пасторам, знаю, что
доставляет человеку радость и что - нет. И по мере своих сил ограничиваю
себя рамками первого. Если же порой в виде исключения я вынужден прибегать
ко второму, то только потому, что меня к этому принуждают, потому, что на
свете есть люди, неспособные оценить мое главное стремление - доставлять
людям радость.
- Люди бывают разные, - соглашаюсь я, чтобы доставить удовольствие
шефу.
- Именно, - говорит Дрейк. - Но вернемся к моей главной мысли.
Взрослые люди ничем не отличаются от детей. Они больше всего радуются
играм и игрушкам, бесстыдным картинкам, живым куклам, по возможности
голым, им подавай азартные игры, гашиш... И я даю им все это. Питер, я
приношу им радость. Пусть меня судит всевышний на том свете за то, что я
приносил радость людям...
- А себе? - нескромно интересуюсь я.
- О, мои радости весьма прозаичны, милый мой. Я человек скромный.
Иметь под рукой стакан любимого напитка. Пользоваться услугами хорошего
повара, приличного портного и, конечно, рассчитывать на малую толику
уважения со стороны окружающих. А для всего этого, особенно для уважения,
нужно... вы сами понимаете, что нужно.
- Это каждый понимает.
- Иногда мне, конечно, приходится наказывать за непослушание. Я
стараюсь делать это как можно реже, но бывает, что без этого не обойтись -
не то все пойдет прахом. Но даже в наказании я стараюсь избегать лишней
жестокости. Вы знаете, какие истязания придумали китайцы, святая
инквизиция, гестаповские садисты и тому подобные изверги. У меня, Питер,
ничего подобного нет. Зачем истязать человека, зачем его мучить, делать из
него пожизненного инвалида? Лучше послать к нему Марка - и довольно. Одна
пуля - и точка. Просто и гуманно, как и водится у воспитанных людей.
- Не знаю, как воспитан Марк, но если судить по вашим двум
гориллам...
- Вы ошибаетесь, дорогой, - добродушно протестует Дрейк. - Вы
проявляете понятное пристрастие человека, занимающего определенную сторону
в споре. Боб и Ал - просто дети. Невинные дети, которые любят пускать в
ход невинные хитрости и проделки. Вам, наверное, известен коронный номер
Боба: он делает резкий удар головой по носу, что при его росте нетрудно, а
потом подает человеку носовой платок, чтобы тот вытер кровь. Ну как? Ал же
показывает правый кулак и говорит: "Видал", а сам пускает в ход левый
кулак. Детские шалости, не больше.
- Возможно, - иду на уступки я. - Хотя мои личные воспоминания
говорят о другом.
- Пристрастие, дорогой мой, в вас говорит пристрастие! Если прибегать
к сильным выражениям, то Марк - это ад, или бесспорный конец, а Боб и Ал -
чистилище. И я послал вас в чистилище именно затем, чтобы в вашей голове
восцарил разум и вы пришли к единственно правильному и мудрому решению. Не
знаю, поняли вы это или нет, но вы, Питер, стали правой рукой человека,
единственная цель которого - доставлять людям радость! Вы имеете все
основания гордиться собой!
Дрейк делает еще глоток и покровительственно заявляет:
- Гордитесь, Питер! Гордитесь! Следует гордиться, раз для этого есть
основания!
Не знаю, то ли женское общество на него подействовало, то ли он
перебрал за ужином, но в "Еве" Дрейк быстро скис, его повышенное
настроение испарилось, и он впал в апатию.
Явившись в "Еву", мы застали там Бренду, которая вместо приветствия
кислым тоном заявила:
- Я жду уже больше часа, Билл...
- Всем нам приходится ждать, - философски отозвался Дрейк. - Если бы
вы знали, сколько приходится ждать мне...
- Да, но я сижу совсем одна, и некоторые думают, что я жду чего-то
другого... начинают навязываться...
- Вы могли бы обратить подобные недоразумения себе на пользу,
дорогая, - невозмутимо заявляет Дрейк. - Лишние банкноты вам не повредили
бы.
Это заявление достаточно красноречиво говорит о настроении шефа.
Бренда взглядывает на него с глубокой укоризной, но Дрейк в это время
смотрит в другую сторону, и она воздерживается от замечания. Зато начинает
греметь оркестр, и на сцене появляется уже знакомая мне самка в золотистом
платье. Видимо, программа в "Еве" одна и та же.
- Ваша конкурентка, - не утерпев, указывает Дрейк Бренде.
- Перестаньте, Билл. Вы в самом деле заставите меня выйти на дансинг
и раздеться перед всеми этими чужими мужчинами! - восклицает Бренда так
громко, что перекрикивает оркестр.
- Я не удивлюсь, если узнаю, что вы это уже делаете, хотя и не перед
такой многочисленной аудиторией, - говорит Дрейк.
Бренда, прикусив губу, молчит.
Подходит черед очаровательной мисс Линды Грей. Певица выходит все в
том же скромном туалете, ее встречают, как и раньше, дружелюбными
аплодисментами, на которые она отвечает милым поклоном. Вообще в "Еве",
кажется, уважают традиции. Да и какой смысл менять программу, если
меняется публика, а раз так, значит, программа все время остается свежей.
Мисс Линда берет в руку микрофон и делает несколько шагов по залу -
очевидно, в поисках жертвы. Жертвой на этот раз оказывается некий молодой
человек в очках с несколько ошеломленным выражением лица. Он похож на
библиотекаря или учителя латинского языка. Певица устремляет на него
пристальный взгляд, стараясь преодолеть стеклянную преграду очков и
проникнуть в его ошеломленную душу. Зал оглашает ее мягкий, мелодичный
голос:
Не говори, я знаю: жизнь течет.
Ночь умирает, новый день наступит...
На сей раз я могу спокойно слушать этот мелодичный голос, не чувствуя
себя экспонатом с рекламной витрины. Но радость моя недолговечна. Пропев
первый куплет, Линда делает поворот кругом, быстрыми шагами пересекает
дансинг и, положив мне руку на плечо, переходит к припеву:
Не говори: увидимся мы завтра.
Не говори: с тобой я буду завтра,
И снова поцелую я тебя.
Быть может, это завтра, завтра, завтра
Наступит без меня и без тебя.
Я, само собой, стараюсь укорить ее взглядом, стараюсь дать ей понять,
чтобы она отошла от меня, но меланхоличный голос и колдовские сине-зеленые
глаза так ясно говорят, что она поет для меня, именно для меня и только
