способности рисовать те каракули, в которых даже его
родсгвенняки никогда не узнают представителя их чудесной
фамилии.
Флот силен своими росписями. Где он их только не ставит.
На каких только бумажках он не расписывается. Особенно в
журналах инструктажа по технике безопасности. Сколько у нас
этих журналов инструктажа - этого никто не знает, и
расписываемся мы за этот инструктаж когда угодно. Поднесут
журнал в любое время дня и ночи - и расписываемся. Скажут:
- Вот здесь чиркани, - и чирканешь, никуда не денешься.
На огромном подводном крейсере шел пряем боезапаса:
машинка торпедо-погрузочного устройства визжала, как поросенок,
в тумане, и торпеда ленивым чудовищем сползала в корпус.
Среди общего безобразия и суетни взгляд проверяющего
непременно нащупал бы Котьку Брюллова, по кличке Летало.
Лейтенант и минер Котька был награжден от природы
мечтательностью - редкое качество среди славного стада
отечественных мино-торпедеров.
- Очнитесь! Вы очарованы! - периодически орал ему в ухо
командир.
Котька пугался, начинал командовать, и все шло
наперекосяк. А потом он опять забывался и в мечтах далеко
улетал.
И вдруг он испугался самостоятельно, без командира: ему
показалось, что тот крадется к его уху. Котька ошалело взмахнул
руками, как дирижер, которого нашло в брюках шило, и одна рука
его, вместе с рукавицей, попала туда, куда она никак не должна
была попасть: в работающую машинку.
Рукавицу затянуло, и Котька заорал. Орал он хорошо, звучно
и непрерывно. Он орал и тогда, когда все остановили, а руку
выдернули и осмотрели.
На звуки Котьки из люка неторопливо выполз толстый
помощник командира с журналом инструктажа по технике
безопасности под мышкой. Он был похож на старую, жирную, мудрую
крысу, бредущую забрать приманку из лап только что прихлопнутой
мышеловкой товарки.
- Не ори! - оказал он негромко и мудро, подходя
непосредственно к Котьке. - Чего орешь? Сначала распишись, а
потом ори. После этих слов Котька, ошалевший от боли, почему-то
перестал орать и расписался там, где была приготовлена галочка.
- Вот теперь, - сказал помощник, убедившись в наличии
росписи, - ори, разрешаю, - и так же неторопливо исчез в люке.
Перенесемся через десять лет в ту же лодку, в тот же
первый отсек. Что мы видим? Ну, прежде всего, командира первого
отсека мино-торпедера Котьку, растерявшего мечты и вояосы,
награжденного болью в душе и в желудке, мирно дремлющего в
ожидании перевода к новому месту службы, и его отличного
мичмана, втягивающего специальной рукояткой торпеду в аппарат.
Все торпедисты знают, как коварна рукоятка. Она обладает
обратным ходом. Обратный ход бывает только в лоб.
Мичман для чего-то отпустил рукоятку - то ли пот стирал,
то ли чесался. Сейчас это уже трудно установить. Рукоятка
сделала "бум!" - обратно и в лоб.
Посыпались искры, от которых мичман на время ослеп; лицо
его с криком превратилось в одну большую шишку.
И что же сделал наш славный командир Котька? Он бросился
к... журналу инструктажа. Он лихорадочно нашел нужную графу и
увидел, что там нет росписи. Он вспотел от предчувствия. Он
подсунул слепому от все еще сыплющихся искр подчиненному
журнал, вложил в руки ручку и сказал:
- Не вой! вот здесь... распишись. Мичман перестал выть и
расписался наощупь, после этого он был спасен. После росписи
его перевязали.
Дерево
- Дерево тянется к дереву...
- Деревянность спасает от многого... Эти фразы были
брошены в кают-компании второго отсека в самой середине той
небольшой истории, которую мы хотим вам рассказать.
Итак... В шестом отсеке, приткнувшись за каким-то железным
ящиком, новый заместитель командира по политической части
следил за вахтенным. Новый заместитель комаидира лишь недавно
прибыл на борт, а уже следил за вахтенным.
Человек следит за человеком по многим причинам. Одна из
причин: проверять отношение наблюдаемого к несению ходовой
вахты. Для этого и приходится прятаться. Иначе не проверишь. А
тут как в кино: дикий охотник с поймы Амазонки.
Из-за ящика хрипло дышало луком; повозившись, оттуда
далеко выглядывал соколиный замовский глаз и клок волос.
Лодка куда-то неторопливо перемещалась, и вахтенный
реакторного отсека видел, что его наблюдают. Он давно заметил
зама в ветвях и теперь вел себя, как кинозвезда перед камерой:
позировал во все стороны света, втыкал свой взгляд в приборы,
доставал то то, то это и удивлял пульт главной энергетической
установки обилием и разнообразием докладов.
- Он что, там с ума сошел, что ли?
- Пульт, шестьдесят пятый...
- Есть...
- Прошу разрешения осмотреть механизмы реакторного отсека.
- Ну вот опять... - вахтенный пульта повертел у виска, но
разрешил. - Осмотреть все механизмы реакторного отсека.
- Есть, осмотреть все механизмы реакторного отсека, -
отрепетовал команду вахтенный.
- Даже репетует, - пожалуй плечами на пульте. - И это
Попов. Удивительно. Он, наверное, перегрелся. С каждым днем
плаванья растет общая долбанутость нашего любимого личного
состава. Сказывается его усталость.
Вахтенный тем временем вернул "банан" переговорного
устройства на место, как артист. Потом он вытащил откуда-то две
аварийные доски и, засунув это дерево себе в штаны, кое-как
заседлал себя им спереди и сзади, отчего стало казаться, что он
сидит в ящике.
Засеменив, как японская гейша, он двинулся в реакторный
отсек, непрерывно придерживая и поправляя сползающую деревянную
сбрую.
Ровно через десять минут его мучения были вознаграждены
по-царски: у переборки реакторного его дожидался горящий от
любопытства зам.
- Реакторный осмотрен, замечаний нет, - оказал ваму
вахтенный.
- Хорошо, хорошо... а вот это зачем? - ткнул зам в доски,
выглядывавшие из штанов вахтенного.
- Нейтроны там летают. Попадаются даже нейтрино. Дерево -
лучший замедлитель. Так и спасаемся.
- Дааа... и другой защиты нет?
- Нет, - наглости вахтенного не было предела.
- И мне бы тоже... - помялся зам, - нужно проверить
несение вахты в корме.
Дело в том, что за неделю плавания зам пока что никак не
мог добраться до кормы, а тут ему представлялась такая
великолепная возможность.
Через минуту зам был одет в дерево и зашнурован. А когда
он свежекастрированным чудовищем исчез за переборкой,
восхищенный вахтенный весело бросился к "каштану".
- Восьмой!
- Есть, восьмой...
- Деревянный к тебе пополз... по полной схеме...
- Есть...
Медленно, толчками ползущего по восьмому отсеку
деревянного зама встретил такой же медленно ползущий деревянный
вахтенный:
- В восьмом замечаний нет!
На следующий день мимо зама все пытались быстро
проскользнуть, чтоб вдоволь нарадоваться подальше.
Каждый день его теперь ждали аварийные доски, и каждый
день вахтенные кормы прикрывали свой срам аварийно-спасательным
имуществом. Его ежедневные одевания демонстрировались
притаившимся за умеренную плату. Через неделю доски кончились.
- Как это кончились?! - зам строго глянул в бесстыжие
глаза вахтенного.
- Ааа... вот эта... - рот вахтенного, видимо, хотел что-то
сказать, а вот мозг еще не сообразил. Глаза его, от такого
неожиданного затмения, наполнились невольными слезами, наконец
он всхлипнул, махнул рукой и выдавил:
- Ук-рали...
- Безобразие! И это при непрерывно стоящей вахте!
Возмутительно! Какая безответственность! Просто вопиющая
безответственность! Как же я осмотрю корму?..
Зам, помявшись, двинулся назад. В тот день он не
осматривал корму. Вечером на докладе от него все чего-то ждали.
Всем, кроме командира, было известно, что у зама кончились
доски.
- Александр Николаич, - сказал командир заму в конце
доклада, - у вас есть что-нибудь? И зам встал. У него было что
сказать.
- Товарищи! - сказал зам. - Я сегодня наблюдал вопиющую
безответственность! Причем все делается при непрерывно
несущейся вахте. И все проходят мимо. Товарищи! В корме пропали
все доски. Личный состав в настоящее время несет вахту без
досок, ничем не защищенный. Я сегодня пытался проверить несение
вахты в корме и так и не сумел это сделать...
- Погоди, - опешил командир (как всякий командир, он все
узнавал последним), - какие доски?
И зам объяснил. Кают-компания взорвалась: сил терпеть все
это не было. На столах так рыдали, что, казалось, они все
сейчас умрут от разрыва сердца: некоторые так
открывали-закрывали рты, словно хотели зажевать на столах все
свои бумажки.
Речь
Речь готовили долго. Считалось, что во время дружеского
визита наших кораблей во французский город Марсель каждому
придется сказать речь. Приказали всем заранее ее написать, и
все написали. Потом всех вызвали куда надо и прочитали, что же
они там написали. Потом каждому сказали, что это не речь, а
откровение опившейся сивой кобылы и галиматья собачья. Всем
приказали переписать этот бред, и каждый обложился журналами,
газетами, обозрениями и переписал. Опять прочитали и сказали:
"Товарищи! Ну так же нельзя!" После чего всех усадили за общий
стол и продиктовали им то, что им надо говорить. Затем
подскавали, как нужно говорить и когда нужно говорить. Сказали,
что лучше не говорить, если за язык не тянут. Затем каждому
внесли в речь индивидуальность на тот случай, если придется
говорить всем одновременно. Затем еще раз все проверили,
окончательно все, что надо, причесали, где надо подточили и
заострили. Вспомнили и припустили красной нитью. Каждому
сказали, чтоб он выучил свою речь наизусть. Предупредили, что
проверят. Установили срок. Проверили. Сказали, что надо бы
почетче. Установили новый срок. Снова проверили
и удостоверились, что все идет нормально. Потом каждому
вложили речь в рот, то есть в карман, я хотел сказать, и
поехали в город Марсель.
В городе Марселе оказалось, что все наши являются дорогими
гостями мэра города Марселя, поэтому всех повезли в мэрию. Там
был накрыт стол и на столе стояло все, что положено: бутылки,
бутылки, бутылки и закуска.
Слово взял мэр города Марселя. Он сказал, что он безмерно
рад приветствовать на французской земле посланцев великого
народа. После этого было предложено выпить. Все выпили.
Прошло два часа. Пили не переставая, потому что все время
вставал какой-нибудь француз и говорил, что он рад безмерно.
Потом все французы, как по команде, упали на стол и заснули. Во
главе стола спал мэр города Марселя. За столом остались только
наши. Они продолжали: собирались группами, поднимали бокалы, о
чем-то говорили, спорили...
В конце стола сидел седой капитан второго ранга из
механиков. Красный, распаренный, он пил и ни с кем не спорил.
Он смотрел перед собой и только рюмку к губам подносил. Как-то
незаметно для самого себя он залез во внутренний карман и
выудил оттуда какую-то бумажку. Это была речь. Механик
удивился. Какое-то время он смотрел в нее и ничего не понимал.
- ...В то время, - начал читать он хорошо поставленным
голосом, отчего все за столом притихли, - когда оба наши
наро-да-а...
Механик выпучил глаза, он ничего не понимал, но читал:
- Оба... ну ладно... и-дут, идут... и-ик... У него
началась икота, которую он мужественно преодолевал:
