были введены в опричнину по соображениям финансовым: назначением их было
доставлять опричнине отдельные от "земских" доходы. Разумеется, вся
территория опричнины платила искони существовавшие на Руси "дани и оброки",
особенно же волости промышленного Поморья, где не было помещиков; но
главнейший интерес и значение для опричной царской казны представляли
крупные городские посады, так как с их населения и рынков поступали
многообразные и богатейшие сборы. Интересно посмотреть, как были подобраны
для опричнины эти торгово-промышленные центры. К некоторым, кажется,
бесспорным и не лишенным значений выводам может привести в данном случае
простое знакомство с картой Московского государства. Нанеся на карту
важнейшие пути от Москвы к рубежам государства и отметив на карте места,
взятые в опричнину, убедимся, что в опричнину попали все главные пути с
большой частью городов, на них стоящих. Можно даже, не рискуя впасть в
преувеличение, сказать, что опричнина распоряжалась на всем пространстве
этих путей, исключая, разве, самых порубежных мест. Из всех дорог,
связывавших Москву с рубежами, разве, только дороги на юг, на Тулу и Рязань
оставлены опричниной без внимания, думаем, потому, что их таможенная и
всякая иная доходность была невелика, а все их протяжение было в беспокойных
местах южной украйны.
Изложенные нами наблюдения над составом земель, взятых в опричнину,
можно теперь свести к одному заключению. Территория опричнины, слагавшаяся
постепенно, в 70-х годах XVI в. составлена была из городов и волостей,
лежавших в центральных и северных местностях государства -- в Поморье,
замосковных и заоцких городах, в пятинах Обонежской и Бежецкой. Опираясь на
севере на "великое море окиан", опричные земли врезывались в "земщину",
разделяя ее надвое. На востоке за земщиной оставались пермские и вятские
города, Понизовье и Рязань; на щзападе города порубежные: "от немецкой
украйны" (псковские и новгородкие), "от литовской украйны" (Великие Луки,
Смоленск и др.) и города Северские. На юге эти две полосы "Земщины"
связывались украинными городами да "диким полем". Московским севером,
Поморьем и двумя Новгородскими пятинами опричнина владела безраздельно; в
центральных же областях ее земли перемешивались с земскими в такой
чересполосице, которую нельзя не только объяснить, но и просто изобразить.
За земщиной оставались здесь из больших городов, кажется, только Тверь,
Владимир, Калуга. Города Ярославль и Переяславль Залесский, как кажется,
были взяты из "земщины" только в середине 70-х годов. Во всяком случае,
огромное большинство городов и волостей в московском центре отошло от
земщины, и мы имеем право сказать, что земщине, в конце концов, оставлены
были окраины государства. Получалось нечто обратное тому, что мы видим в
имераторских и сенатских провинциях древнего Рима: там императорская власть
берет в непосредственное ведение военные окраины и кольцом легионов
сковывает старый центр; здесь царская власть, наоборот, отделяет себе в
опричнину внутренние области, оставляя старому управлению военные окраины
государства.
Вот к каким результатам привело нас изучение территориального состава
опричнины. Учрежденный в 1565 г. новый двор московского государя в десять
лет охватил все внутренние области государства, произвел существенные
перемены в служилом землевладении этих областей, завладев путями внешних
сообщений и почти всеми важнейшими рынками страны и количественно сравнялся
с земщиной, если только не перерос ее. В 70-х годах XVI в. это далеко не
"отряд царских телохранителей" и даже не "опричнина" в смысле удельного
двора. Новый двор Грозного царя до такой степени разросся и осложнился, что
перестал быть опричниной не только по существу, но и по официальному
наименованию: около 1572 г. слово "опришнина" в разрядах исчезает и
заменяется словом "двор". Думаем, что это не случайность, а достаточно ясный
признак того, что в сознании творцов опричнины она изменила свой
первоначальный вид.
Ряд наблюдений, изложенных выше, ставит нас на такую точку зрения, с
которой существующие объяснения опричнины представляются не вполне
соответствующими исторической действительности. Мы видим, что, вопреки
обычному мнению, опричнина вовсе не стояла "вне" государства. В учреждении
опричнины вовсе не было "удаления главы государства от государства", как
выражался С. М. Соловьев; напротив, опричнина забирала в свои руки все
государство в его коренной части, оставив "земскому" управлению рубежи, и
даже стремилась к государственным преобразованиям, ибо вносила существенные
перемены в состав служилого землевладения. Уничтожая его аристократический
строй, опричнина была направлена, в сущности, против тех сторон
государственного порядка, которые терпели и поддерживали такой строй. Она
действовала не "против лиц", как говорит В. О. Ключевский, а именно против
порядка, и потому была гораздо более орудием государственной реформы, чем
простым полицейским средством пресечения и предупреждения государственных
преступлений. Говоря так, мы совсем не отрицаем тех отвратительно жестоких
гонений, которым подвергал в опричнине Грозный царь своих воображаемых и
действительных врагов. И Курбский, и иностранцы говорят о них много и
вероподобно. Но нам кажется, что сцены зверства и разврата, всех ужасавшие и
вместе с тем занимавшие, были как бы грязной пеной, которая кипела на
поверхности опричной жизни, закрывая будничную работу, происходящую в ее
глубинах. Непонятное ожесточение Грозного, грубый произвол его "кромешников"
гораздо более затрагивали интерес современников, чем обыденная деятельность
опричнины, направленная на то, чтобы "людишек перебрать, бояр и дворян и
детей боярских и дворовых людишек". Современники заметили только результаты
этой деятельности -- разгром княжеского землевладения; Курбский страстно
упрекал за него Грозного, говоря, что царь губил княжат ради вотчин,
стяжаний и скарбов; Флетчер спокойно указывал на унижение "удельных князей"
после того, как Грозный захватил их вотчины. Но ни тот, ни другой из них, да
и вообще никто не оставил нам полной картины того, как царь Иван Васильевич
сосредоточил в своих руках, помимо "земских" бояр, распоряжение доходнейшими
местами государства и его торговыми путями и, располагая своей опричной
казной и опричными слугами, постепенно "перебирал" служилых людишек, отрывал
их от той почвы, которая питала их неудобные политические воспоминания и
притязания, и сажал на новые места или же совсем губил их в припадках своей
подозрительной ярости.
Может быть, это неумение современников рассмотреть за вспышками
царского гнева и за самоуправством его опричной дружины определенный план и
систему в действиях опричнины было причиной того, что смысл опричнины стал
скрыт и от глаз потомства. Но есть этому и другая причина. Как первый период
реформ царя Ивана IV оставил по себе мало следов в бумажном делопроизводстве
московских приказов, так и опричнина с ее реформой служилого землевладения
почти не отразилась в актах и приказных делах XVI в. Переводя области в
опричнину, Грозный не выдумывал для управления ими ни новых форм, ни нового
типа учреждений; он только поручал их управление особым лицам -- "из двора",
и эти лица из двора действовали рядом и вместе с лицами "из земского". Вот
почему иногда одно только имя дьяка, скрепившего ту или другую грамоту,
показывает нам, где дана грамота, в опричнине или в земщине, или же только
по местности, к которой относится тот или другой акт, можем судить, с чем
имеем дело, с опричным ли распоряжением или с земским. Далеко не всегда в
самом акте указывается точно, какой орган управления в данном случае надо
разуметь, земский или дворовый; просто говорится: "Большой дворец", "Большой
приход", "Разряд" и лишь иногда прибавляется пояснительное слово, вроде: "из
земского Дворца", "дворовый Разряд", "в дворовый Большой Приход". Равно и
должности не всегда упоминались с означением, к какому порядку, опричному
или земскому, они относились; иногда говорилось, например, "с государем
бояре из опришнины", "Дворецкий Большого земского Дворца", "дворовые
воеводы", "дьяк Розряду дворового" и т. д., иногда же лица, заведомо
принадлежащие к опричнине и "к двору", именуются в документах без всякого на
то указания. Поэтому нет никакой возможности дать определенное изображение
административного устройства опричнины. Весьма соблазнительна мысль, что
отдельных от "земщины" административных учреждений опричнина и вовсе не
имела. Был, кажется, только, один Разряд, один Большой приход, но и в этих и
других присутственных местах разным дьякам поручались дела и местности
земские и дворовые порознь, и неодинаков был порядок доклада и решения тех и
других дел. Исследователям еще предстоит решить вопрос, как размежевывались
дела и люди в таком близком и странном соседстве. Нам теперь представляется
неизбежной и непримиримой вражда между земскими и опричными людьми, потому
что мы верим, будто бы Грозный заповедал опричникам насиловать и убивать
земских людей. А между тем не видно, чтобы правительство XVI в. считало
дворовых и земских людей врагами; напротив, оно предписывало им совместные и
согласные действия. Так, в 1570 г., в мае, "приказал государь о (литовских)
рубежах говорити всем бояром, земским и из опришнины... и бояре обои,
земские и из опришнины, о тех рубежах говорили" и пришли к одному общему
решению. Через месяц такое же общее решение "обои" бояре постановили по
поводу необычного "слова" в титуле литовского государя и "за то слово велели
стояти крепко". В том же 1570 и 1571 гг. на "берегу" и украйне против татар
были земские и "опришнинские" отряды, и им было велено действовать вместе,
"где случится сойтись" земским воеводам с опришнинскими воеводами. Все
подобные факты наводят на мысль, что отношения между двумя частями своего
царства Грозный строил не на принципе взаимной вражды, и если от опричнины,
по словам Ивана Тимофеева, произошел "земли всей велик раскол", то причины
этого лежали не в намерениях Грозного, а в способах их осуществления. Один
только эпизод с вокняжением в земщине Симеона Бекбулатовича мог бы
противоречить этому, если бы ему можно было придавать серьезное значение и
если бы он ясно указывал на намерение отделить "земщину" в особое "великое
княжение". Но, кажется, это была кратковременная и совсем не выдержанная
проба разделения власти. Симеону довелось сидеть в звании великого князя на
Москве всего несколько месяцев. При этом так как он не носил царского
титула, то не мог быть и венчан на царство; его просто, по словам одной
разрядной книги, государь "посадил на великое княжение на Москве", может
быть и с некоторым обрядом, но, конечно, не с чином царского венчания.
Симеону принадлежала одна тень власти, потому что в его княжение рядом с его
грамотами писались и грамоты от настоящего "царя и великого князя всея
Руси", а на грамоты "великого князя Симеона Бекбулатовича всея Руси" дьяки
даже не отписывались, предпочитая отвечать одному "государю князю Ивану
Васильевичу Московскому". Словом, это была какая-то игра или причуда, смысл
которой не ясен, а политическое значение ничтожно. Иностранцам Симеона не
показывали и о нем говорили сбивчиво и уклончиво; если бы ему дана была
действительная власть, вряд ли возможно было бы скрыть этого нового
