одной его волости в другую, стало быть, не меняя своих отношений к хозяину.
Такой подсчет, как бы ни был он несовершенен, дает очень определенное
впечатление: как правило, крестьянский выход не существует; существует вывоз
и побег. Не закон отменил старый порядок выхода, а крестьянская нужда,
искусственно осложненная владельческим "серебром", привязывала крестьян,
имевших право на переход, к известной оседлости.
Экономическая зависимость задолженного крестьянина, таким образом,
могла и не переходить в юридическое ограничение права выхода и все-таки была
действительным житейским средством держать земледельца на владельческой
пашне. Но эта зависимость могла получить и юридический характер, превратив
крестьянина в холопа, полного или кабального. Судебник 1550 г. допускает, в
статье 88-й, возможность того, что "крестьянин с пашни продастся в полную в
холопи". По записным книгам служилых кабал конца XVI в. можно установить
десятки случаев, когда в число кабальных людей вступали бобыли и
крестьянские дети. Выход из крестьянского состояния в рабство законом не был
закрыт или ограничен до самого конца XVI в., чем и пользовалась практика.
Законодательство московское терпело даже такой порядок, по которому выдача
служилой кабалы могла совершаться без явки правительству. Только с 1586 г.
записка кабал в особые книги стала обязательной; до тех же пор, несмотря на
указание статьи 78-й Судебника, можно было обходиться и без этого. Понятно,
какой простор оставался для подобного рода сделок, раз они могли происходить
с полной свободой и бесконтрольно. Землевладельцы вымогали кабалу у тех,
кому давали приют в своем дворе и на чей труд рассчитывали. Большой процент
малолетних и инородцев, которые, по новгородским записным книгам, "били
челом волею" в холопство, указывает на то, что такая "воля" не всегда бывала
сознательной даже при совершении договора формальным порядком. А вне этого
порядка закабаление могло принимать еще более откровенные и грубые формы. В
погоне за лишним работником и слугой, при общем в них недостатке, кабала
была хорошим средством привязать к месту тех, кого не было расчета сажать
прямо на пашню. По записным книгам видно, что в кабалу идут в большинстве
одинокие бездомовные люди, сироты и бродячая крестьянская молодежь; их еще
не станет на ведение крестьянского хозяйства, но они уже полезны в качестве
дворовых слуг и батраков. В других случаях службу "во дворе" могли
предпочитать крестьянству и сами работники: маломочному бобылю и бродячему
мастеровому человеку, портному или сапожнику в чужом дворе могло быть лучше,
чем на своем нищем хозяйстве и бедном бродячем мастерстве. Вот
приблизительно те условия, в которых создавалась кабальная или вообще
холопья зависимость. Она отрывала людей от пашни и тягла, но не выводила их
из экономии землевладельца. Она содействовала тому, чтобы за
землевладельцами закреплялись и те элементы крестьянского мира, которые не
имели прямого отношения к тяглой пашне и отличались наибольшей подвижностью.
Чем заметнее становилась эта подвижность и наклонность к выходу на
государственные окраины и в "поле", тем деятельнее перетягивали владельцы к
себе во двор на кабальную службу бродившие силы. В этих условиях не мы
первые видим главную причину чрезвычайного развития в XVI в. кабальной
службы.
Но служба во дворе могла и не быть кабальной. При отсутствии контроля,
который приводил бы к необходимости укреплять за собой дворню формальным
порядком, через записку крепостных документов владельцы держали у себя людей
вовсе без крепостей. Такие "добровольные" люди или "вольные холопи", как их
назвал закон 1597 г., на деле ничем не отличались от крепостных слуг, что
признал и закон в 1597 г., указав брать на них крепости даже против их воли.
И ранее московское правительство не покровительствовало такой "добровольной
службе", осуждая тех, кто "добровольному человеку верит и у себя его держит
без крепости". В самом деле, с точки зрения государственного порядка,
"добровольные" слуги могли представляться нежелательными. Господам своим они
не были крепки, потому что могли их покинуть с полной безканазанностью; для
государства они были бесполезны, ибо не несли его тягот, и очень неудобны
своей неуловимостью. В рядах таких "вольных" слуг легко могли скрываться
люди, ушедшие с государевой службы и тягла и "заложившиеся" за частное лицо,
способное их укрыть как от частной обиды, так и от государственных
повинностей.
Но именно эта возможность переманить способного к работе человека с
тягла и службы в частный двор или в частную вотчину поддерживала обычай
"добровольной" службы без крепости. Людей, записанных в тягло или в служилую
десятню, нельзя было формально укрепить в холопстве, потому что
правительство запрещало выход с черных тяглых мест и с государевой службы. А
между тем много таких людей укрывалось на частных землях привилегированных
владельцев, где и жило "во льготе", разорвав свои связи с государством. Их
держали там без крепостей и звали чаще всего именем "закладчиков". Отношения
их к землевладельцам были чрезвычайно разнообразны. При крайней юридической
неопределенности, они представляют большой бытовой интерес. Мы видим
закладчиков везде: на монастырских землях они зовутся "вкладчиками",
"дворниками" и просто "закладчиками"; на землях боярских их зовут
"дворниками", "вольными холопами", просто "людьми" и тоже "закладчиками". В
одних случаях это арендаторы владельческих земель и дворов, в других --
сторожа осадных дворов и дворов "для приезду", в третьих -- дворовые слуги,
в четвертых -- это обитатели их собственных дворов и усадеб, когда-то
тяглых, а затем фиктивно проданных привилегированному землевладельцу и
потому "обеленных", т.е. освобожденных от тягла. Вся эта среда представляла
собой внезаконное явление, с которым правительство долго не находило средств
бороться. Оно не раз запрещало держать закладчиков, оно требовало крепости
на всякого служившего в частном хозяйстве человека, но это не вело к цели, и
закладничество жило, как известно, во всей силе до Уложения 1649 г.
Мы представили перечень тех способов, какими частные земельные
хозяйства осваивали и укрепляли за собой рабочую силу. Все эти способы
одинаково вели к ограничению свободы и прав крестьянской и вообще тяглой
массы, а некоторые из них клонились и к нарушению правительственных
интересов. Когда землевладельцы сажали на пустоши новых работников и их
трудом переводили эти пустоши "из пуста в жило", правительство выигрывало во
всех отношениях: населенная и обработанная вотчина прямо увеличивала
средства и силы самого правительства. Но когда этих новых работников
хищнически вырывали из чужого хозяйства, терпело не только это последнее, но
терпело и правительство: оно должно было разбирать тяжбу о крестьянах и
лишалось дохода и службы с потерпевшего хозяйства. Когда владелец ссудой и
серебром кабалил своего крестьянина, правительство могло оставаться
спокойным; за разоренного мужика платил подати его владелец, а над общим
вопросом о последствиях обнищания земледельческого класса тогда еще не
задумывались. Но когда разоренный крестьянин превращался в непашенного
бобыля или продавался с пашни в холопы, оставаясь в руках прежнего
владельца, правительство теряло: крестьянская деревня обращалась в пустошь и
не давала податей. И так бывало во многих случаях: одно и то же действие,
смотря по его обстановке, обращалось то в пользу, то во вред действовавшему
порядку. Этим обстоятельством прежде всего должно объяснить ту
нерешительность и осторожность, какую мы видим в действиях правительства.
Жизнь заставляла его в одно и то же время служить различным целям:
поддерживать землевладельцев, особенно служилых, в их усилиях при
вязать трудовое население к месту; но вместе с тем охранять свой собственный
интерес, часто нарушаемый земледельческой политикой, и интересы
крестьянства, когда они сближались и совпадали с правительственными. Не
будучи в состоянии примирить и согласить разные и в существе непримиримые
стремления, правительство до самого конца войны не могло выработать
определенного и решительного образа действий в постигшем его кризисе и этим
еще более осложняло дело.
Оно без сомнения желало укрепления крестьян на местах, стремилось
оставить их выход из-за владельцев или, по крайней мере, думало направлять
их брожение сообразно своим видам: но оно не дошло до полного и
категорического провозглашения крестьянской крепости. Предприняв общую
"перепись 7101 года", как ее обыкновенно принято называть, правительство
записывало в книгах крестьян за владельцами и затем сделало писцовую книгу
своего рода крепостным актом, которым землевладелец мог доказывать свое
право на записанного в книгу крестьянина. Но вместе с тем оно как бы
понимало, что книги не могли исчислить всей наличности крестьянского
населения, и спокойно смотрело на выход из тяглых хозяйств сыновей,
племянников, захребетников и тому подобного не записанного в тягло люда; оно
иногда выпускало и дворохозяев-тяглецов, если они передавали свой тяглый
жеребий новому "жильцу". Таким образом, на право передвижения крестьян
правительство не налагало безусловного и общего запрета: оно только его
ограничивало условиями государственного порядка и владельческого интереса. В
этом собственно и заключались первые меры к укреплению крестьян. Действуя в
таком смысле, правительство стояло на стороне владельческих стремлений.
Допуская обращение в холопство лиц, происходящих из крестьянских семей, оно
также удовлетворяло владельческим вожделениям. Но, с другой стороны, и в
конце века оно продолжало заселение вновь приобретенных окраин и Сибири,
причем тяглых "приходцев" из центральных областей водворяло там в служилых
слободах и просто на пашне, не возвращая их в прежнюю владельческую
зависимость. Чтобы наполнить, по словам А Палицына, "предел земли своей
воинственным чином", Грозный и Борис Годунов извлекали людей из коренных
частей государства, всячески содействуя заселению рубежей. Такая политика, в
сущности, поддерживала то самое народное брожение, с которым боролись в
центре страны, и шла совершенно против землевладельческой политики.
Но вряд ли это противоречие было плодом политического двуличия; скорее
в нем отразилось бессилие подняться над двумя порядками явлений и подчинить
их своему распоряжению. Когда на новозанятых местах укрепилось московское
население и под охраной новых крепостей возможна стала правильная
хозяйственная деятельность, здесь повторялись те же самые явления, которыми
сопровождался кризис в старом центре. Появившиеся на окраинах, на юге от
Оки, привилегированные землевладельцы, в громадном большинстве служилые,
пользовались всяческим покровительством правительства в ущерб тяглым
классам. В городах служилые слободки уничтожали посады, а в уездах служилые
вотчины и поместья уничтожали крестьянское мирское устройство. Условия,
вызвавшие кризис в центральных волостях, перешли на юг и вызвали дальнейшее
расселение населения. Оно уходило за рубежи и наполняло собой казачьи
городки и становища на южных реках. Там питалось и росло неудовольствие на
тот государственный порядок, который лишал крестьянство его земли и
предпочитал выгоды служилого человека, жившего чужим трудом, интересам
тяглого работника.
