ошибались в том, кто был его виновником. Наступившую тишину они приписывали
умелому правлению, которое вызвало к нему народную симпатию. Не
принадлежащий к поклонникам Годунова Буссов в своей "Московской хронике"
говорит, что народ "был изумлен" правлением Бориса и прочил его в цари,
если, конечно, естественным путем прекратится царская династия. Чрезвычайно
благосклонные характеристики Годунова как правителя легко можно видеть и у
других иностранцев (например, у Маржерета). А живший в России восемь лет
(1601--1609) голландец Исаак Масса, который очень не любил Годунова и взвел
на него много небылиц, дает о времени Федора Ивановича следующий характерный
отзыв: "Состояние всего Московского государства улучшалось и народонаселение
увеличивалось. Московия, совершенно опустошенная и разоренная вследствие
страшной тирании покойного великого князя Ивана и его чиновников... теперь,
благодаря преимущественно доброте и кротости князя Федора, а также благодаря
необыкновенным способностям Годунова, снова начала оправляться и богатеть".
Это показание подкрепляется цифровой данной у Флетчера, который говорит, что
при Иване IV продажа излишка податей, доставляемых натурой, приносила
Приказу (Большого Дворца) не более 60 тыс. ежегодно, а при Федоре -- до 230
тыс. рублей. К таким отзывам иностранцев нелишне будет добавить раз уже
приведенные слова А. Палицына, что Борис "о исправлении всех нужных царству
вещей зело печашеся... и таковых ради строений всенародных всем любезен
бысть".
Итак, миролюбивое направление и успешность Борисовой политики -- факт,
утверждаемый современниками;
этот факт найдет себе еще большее подтверждение, если мы обратимся хотя
бы к простому перечню правительственных мер Бориса. Мы оставим в стороне
внешние дела правления и царствования Бориса, где политика его отличалась
умом, миролюбием и большой осторожностью. Эту осторожность в международных
отношениях многие считают просто трусостью; нельзя осудить политику Бориса,
если взять во внимание общее расстройство страны в то время, расстройство,
которое требовало большой дипломатической осторожности, чтобы не втянуть
слабое государство в непосильную ему войну. Во внутренней полигике Бориса,
когда вы читаете о ней показания русских и иностранных современников, вы
раньше всего заметите один мотив, одну крайне гуманную черту. Это, выражаясь
языком того времени, "защита вдов и сирот", забота "о нищих", широкая
благотворительность но время голода и пожаров. В то тяжелое время гуманность
и благотворительность были особенно уместны, и Борис благотворил щедрой
рукой. Во время венчания Бориса на царство особенно заставили говорить о
себе его финансовые милости и богатые подарки. Кроме разнообразных льгот, он
облегчал и даже освобождал от податей многие местности на три, на пять и
более лет. Эта широкая благотворительность, служившая, конечно, лишь
паллиативом в народных нуждах, представляла собой только один вид
многообразнах забот Бориса, направленных к поднятию экономического
благосостояния Московского государства.
Другой вид этих забот представляют меры, направленные к оживлению
упавшей торговли и промышленности. Упадок же промышленности и торговли
действительно доходит в то время до страшных размеров, в чем убеждают нас
цифры Флетчера. Он говорит, что в начале царствования Ивана IV лен и пенька
вывозились через Нарвскую гавань ежегодно на ста судах, а в начале
царствования Федора--только на пяти, стало быть, размеры вывоза уменьшились
в 20 раз. Сала вывозилось при Иване IV втрое или вчетверо больше, чем в
начале царствования Федора. Для оживления промышленности и торговли, для
увеличения производительности, Годунов дает торговые льготы иностранцам,
привлекает на Русь знающих дело промышленных людей (особенно настоятельно он
требует рудознатцев). Он заботится также об устранении косвенных помех к
развитию промышленности и безопасности сообщений, об улучшении полицейского
порядка, об устранении разного рода административных злоупотреблений. Заботы
о последнем были в то время особенно необходимы, потому что произвол в
управлении был очень велик: без посулов и взяток ничего нельзя было
добиться, совершались постоянные насилия. И все распоряжения Бориса в этом
отношении остались безуспешны, как и распоряжения позднейших государей
московских в XVII в. О Борисе, между прочим, сохранились известия, что он
заботился даже об урегулировании отношений крестьян к землевладельцам.
Говорят, будто он старался установить для крестьян определенное число
рабочих дней на землевладельца (два дня и неделю). Это известие вполне
согласуется с духом указов Бориса о крестьянстве; эти указы надо понимать
как направленные не против свободы крестьян, а против злоупотребления их
перевозом.
Таким симпатичным характером отличалась государственная деятельность
Годунова. История поставила ему задачей умиротворение взволнованной страны,
и он талантливо решал эту задачу. В этом именно и заключается историческое
значение личности Бориса как царя-правителя. Решая, однако, свою задачу, он
ее не разрешил удовлетворительно, не достиг своей цели: за ним последовал не
мир и покой, а смута, но в этом была не его вина. Боярская среда, в которой
ему приходилось вращаться, с которой он должен был и работать и бороться,
общее глубокое потрясение государственного организма, несчастное совпадение
исторических случайностей -- все слагалось против Бориса и со всем этим
сладить было не по силам даже его большому уму. В этой борьбе Борис и был
побежден.
Внешняя политика времени Бориса не отличалась какими-либо крупными
предприятиями и не всегда была вполне удачна. С Польшей шли долгие
переговоры и пререкания по поводу избрания в польские короли царя Федора, а
позднее -- по поводу взаимных отношений Швеции и Польши (известна их вражда
того времени, вызванная династическими обстоятельствами). На западе цель
Бориса была вернуть Ливонию путем переговоров; но войной со Швецией ему
удалось вернуть лишь те города, какие были потеряны Грозным. Гораздо важнее
была политика Бориса по отношению к православному Востоку.
С падением Константинополя (в 1453 г.), как мы уже видели, в московском
обществе возникает убеждение, что под властью турок-магометан греки не могут
сохранить православия во всей первоначальной его чистоте. Между тем Россия,
свергнув к этому времени татарское иго, почувствовала себя вполне
самостоятельным государством. Мысль русских книжников, двигаясь в новом
направлении, приходит и к новым воззрениям. Эти новые воззрения впервые
выразились в послании старца Филофея к дьяку Мунехину, где мы читаем: "Все
христианския царства преидоша в конец и спадошася во едино царство нашего
государя по пророческим книгам; два убо Рима падоша, а третий (т.е. Москва)
стоит, а четвертому не быть". Здесь, таким образом, мы встречаемся с мыслью,
что Рим пал вследствие ереси; Константинополь, второй Рим, пал по той же
причине, и осталась одна Москва, которой и назначено вовеки быть
хранительницей православия, ибо четвертому Риму не бывать. Итак, значение
Константинополя, по убеждению книжников, должно быть перенесено на Москву.
Но эта уверенность искала для себя доказательств. И вот в русской литературе
в половине XVI в. появляется ряд сказаний, которые должны были удовлетворить
религиозному и национальному чувству русского общества. Легенда о том, что
апостол Андрей Первозванный совершил путешествие в русскую землю и был там,
где построен Киев, получает теперь иной смысл, иную окраску. Прежде
довольствовались одним фактом; теперь из факта делают уже выводы:
христианство на Руси столь же древне, как и в Византии. В этом смысле и
высказался Иван Грозный, когда сказал Поссевину: "Мы веруем не в греческую
веру, а в истинную христианскую, принесенную Андреем Первозванным". Затем мы
находим любопытное сказание о белом клобуке, который сначала был в Риме,
потом был перенесен в Константинополь, а оттуда в Москву. Это странствование
клобука, конечно, чисто апокрифическое, имело целью доказать, что высокий
иерархический сан должен с Востока перейти в Россию. Далее сохранилось
сказание об иконе Тихвинской Божьей Матери, которая покинула Константинополь
и перешла на Русь, ибо в Греции православие должно было пасть. Известно
предание о передаче на Русь царских регалий, хотя мы не можем наверно
сказать, когда и при каких обстоятельствах регалии появились. Итак, русские
люди думали, что Московское государство есть единственное, которое может
хранить заветы старины. Так работала мысль наших книжников. Они чувствовали
себя в религиозном отношении выше греков, но факты не соответствовали такому
убеждению. На Руси не было еще ни царя, ни патриарха. Русская церковь не
считалась первой православной церковью и даже не пользовалась
независимостью. Следовательно, мысль витала выше фактов, опережала их.
Теперь стараются догнать их. Старей Филофей уже называет Василия III
"царем". "Вся царства православныя христианския веры, -- говорит он, --
снидошася в твое едино царство: един ты во всей поднебесной христианам
царь". Иван Грозный, приняв титул царя, осуществил часть этой задачи. Он
искал признания этого титула на востоке, и греческие иерархи прислали ему
утвердительную грамоту (1561). Но оставалась еще неосуществленной другая
часть -- учреждение патриаршества. Относительно последнего на Москве знали,
что греческие иерархи отнесутся несочувственно к стремлению русского
духовенства получить полную самостоятельность. До сих пор некоторая
зависимость русской церкви от греков выразилась в платоническом уважении,
которое выказывали московские митрополиты восточным патриархам, и в
различных им пособиях; восточные иерархи придавали этому факту большое
значение, полагая, что русская церковь подчинена восточной. С падением
Константинополя московский митрополит стал средствами богаче и властью выше
всех восточных патриархов. На востоке же жизнь была стеснена, материальные
средства сильно оскудели, и вот восточные патриархи стали считать себя
вправе обращаться в Москву, как в город, подчиненный им в церковном
отношении, за пособиями. Начинаются частые поездки в Москву за милостыней,
но это еще больше возвысило московского митрополита в глазах русского
общества. Стали полагать, что главный вселенский константинопольский
патриарх должен быть заменен московским вселенским патриархом. Греческие же
патриархи держались, разумеется, того мнения, что сан этот может быть только
у них, ибо составляет исконную их принадлежность. Несмотря на это, Москва
пожелала иметь у себя патриарха и для осуществления своего желания избрала
практический путь; она принялась за это в правление Бориса Годунова. Летом
1586 г. приехал в Москву антиохийский патриарх Иоаким. Ему дали знать о
желании царя Федора учредить в Москве патриарший престол. Иоаким отвечал
уклончиво, однако взялся пропагандировать эту мысль на востоке. Русский
подьячий Огарков отправлен был вслед за Иоакимом, чтобы наблюдать, как
пойдет это дело; но он привез неутешительные вести. Так прошло два года в
неопределенном положении. Вдруг летом 1588 г. разнеслась весть, что в
Смоленск приехал старший из патриархов, цареградский Иеремия. В Москве все
были взволнованы, делались различные предположения, зачем и с какой стати он
приехал. Пристав, отправленный встречать и провожать патриарха до Москвы,
