собственному выражению. Наконец, третьи не считают возможным ни отрицать
политические притязания боярства, ни преувеличивать значение происходивших
между властью и боярами столкновений до размеров правильной политической
борьбы. Боярство, по этому последнему взгляду, было родовой аристократией,
которая притязала на первенствующее положение при дворе и в государстве
именно в силу своего происхождения. Но эти притязания не имели в виду
ограничить державную власть или вообще изменить государственный порядок. В
свою очередь, и власть до середины XVI в. не противопоставляла ничего
определенного боярским притязаниям, не подавляла их систематично и круто, но
вместе с тем не считала для себя обязательным их удовлетворять или даже
признавать. Неопределенность стремлений и взглядов вела к отдельным, иногда
очень крупным недоразумениям между государем и слугами; но принципиально
вопрос о взаимном отношении власти и боярства не поднимался ни разу до того
времени, пока дело не разрешилось опричниной и казнями Грозного. Это
последнее мнение кажется нам более вероятным, чем прочие.
В XVI в. московское боярство состояло из двух слоев. Один, более
древний, но не высший, состоял из лучших семей старинного класса "вольных
слуг" московского княжеского дома, издавна несших придворную службу и
призываемых в государеву думу. Другой слой, позднейший и знатнейший,
образовался из служилого потомства владетельных удельных князей, которое
перешло на московскую службу с уделов северо-восточной Руси и из-за
литовского рубежа. Такую сложность состав высшего служилого класса в Москве
получил с середины XV в., когда политическое торжество Москвы окончательно
сломило удельные дворы и стянуло к московскому двору не только самих
подчиненных князей, но и слуг их -- боярство удельных дворов. Понятно, что в
Москве именно с этого времени должно было приобрести особую силу и важность
местничество, так как оно одно могло поддержать известный порядок и создать
более или менее определенные отношения в этой массе служилого люда, среди
новой для него служебной обстановки. Местничество и повело к тому, что
основанием всех служебных и житейских отношений при московском дворе XVI в.
стало "отечество" лиц, составлявших этот двор. Выше прочих по "отечеству",
разумеется, стали титулованные семьи, ветви старых удельных династий,
успевшие с честью перейти со своих уделов в Москву, сохранив за собой и свои
удельные вотчины. Это, бесспорно, был высший слой московского боярства; до
него лишь в исключительных случаях служебных отличий или дворцового фавора
поднимались отдельные представители старых не княжеских боярских фамилий,
которые были "искони вечные государские, ни у кого не служивали, окромя
своих государей" -- московских князей. Эта-то избранная среда перворазрядных
слуг московского государя занимала первые места везде, где ей приходилось
быть и действовать: во дворце и на службе, на пирах и в полках. Так
следовало по "отечеству", потому что вообще, выражаясь словами царя В.
Шуйского, "обыкли большая братья на большая места седати". Так "повелось", и
такой обычай господствовал над умами настолько, что его признавали
решительно все: и сами бояре, и государь, и все московское общество. Быть
советниками государя и его воеводами, руководить политическими отношениями
страны и управлять ее областями, окружать особу государя постоянным
"синклитом царским", -- это считалось как бы прирожденным правом
княжеско-боярской среды. Она сплошь состояла из лиц княжеского
происхождения, о которых справедливо заметил В. О. Ключевский, что "то все
старинные привычные власти Русской земли, те же власти, какие правили землей
прежде по уделам; только прежде оне правили ею по частям и поодиночке, а
теперь, собравшись в Москву, оне правят всею землею и все вместе". Поэтому
правительственное значение этой среды представлялось независимым от
пожалования или выслуги: оно боярам принадлежало "Божиею милостию", как
завещанное предками родовое право. В "государеве родословце" прежде всего
искали князья-бояре опоры для занятой ими в Москве высокой позиции, потому
что рассматривали себя как родовую аристократию. Милость московских
государей и правительственные предания, шедшие из первых эпох московской
истории, держали по старине близко к престолу некоторые семьи вековых
московских слуг не княжеской "породы", в роде Вельяминовых и Кошкиных. Но
княжата не считали этих бояр равными себе по "породе", так как, по их
словам, те пошли "не от великих и не от удельных князей". Когда Грозный
женился на Анастасии, не бывшей княжной, то этим он, по мнению некоторых
княжат, их "изтеснил, тем изтеснил, что женился у боярина своего дочерь
взял, понял робу свою". Хотя говорившие так князья "полоумы" и называли
царицу-рабу "своею сестрою", тем не менее с очень ясной брезгливостью
относились к ее нетитулованному роду. В их глазах боярский род Кошкиных не
только не шел в сравнение с Палеологами, с которыми умел породниться Иван
III, но не мог равняться и с княжеским родом Глинской, на которой было женат
отец Грозного. Грозный, конечно, сделал менее блестящий выбор, чем его отец
и дед;
на это-то и указывали князья, называя рабой его жену, взятую из
простого боярского рода. Этому простому роду они прямо и резко отказались
повиноваться в 1553 г., когда не захотели целовать крест маленькому сыну
Грозного -- Димитрию: "А Захарьиным нам, -- говорили они, -- не служивать".
Такая манера князей-бояр XVI в. свысока относиться к тому, что пошло не от
великих и не от удельных князей, дает основание думать, что в среде высшего
московского боярства господствовал именно княжеский элемент с его
родословным гонором и удельными воспоминаниями.
Но, кроме родословца государева, который давал опору притязаниям
бояр-князей на общественное и служебное первенство, у них был и еще один
устой, поддерживающий княжат наверху общественного порядка, -- это их
землевладение. Родословная московская была и земельной знатью. Все вообще
старые и служилые князья Московской Руси владели наследственными земельными
имущества-ми; нововыезжим князьям и слугам, если они приезжали в Москву на
службу без земель, жаловались земли. Малоземельным давали поместья, которые
нередко, за службу, обращались в вотчины. Можно считать бесспорным, что в
сфере частного светского землевладения московское боярство первенствовало и,
заметим, -- не только количественно, но и качественно. В XVI в. еще
существовали, как наследие более ранней поры, исключительные льготы знатных
землевладельцев. Представляя собой соединение некоторых правительственных
прав с вотчинными, эти льготы сообщались простым боярам пожалованием от
государя. Но у княжат-землевладельцев льготы и преимущества вытекали не из
пожалования, а представляли остаток удельной старины. Приходя на службу к
московским государям со своими вотчинами, в которых они пользовались
державными правами, удельные князья и их потомство обыкновенно не теряли
этих вотчин и на московской службе. Они переставали быть самостоятельными
политическими владетелями, но оставались господами своих земель и людей со
всей полнотой прежней власти. По отношению к московскому государю они
становились слугами, а по отношению к населению своих вотчин были
по-прежнему "государями". Зная это, Иосиф Волоцкий и говорил о московском
великом князе, что он "всеа Русскиа земли государям государь", такой
государь, "которого суд не посужается". Подобное сохранение старинных
владетельных прав за княжатами -- факт бесспорный и важный, хотя и
малоизученный. Нет сомнения, что в своих вотчинах они имели все атрибуты
государствования: у них был свой Двор, свое "воинство", которое они выводили
на службу великого князя московского; они были свободны от поземельных
налогов; юрисдикция их была почти не ограничена; свои земли они "жаловали"
монастырям в вотчины и своим служилым людям в поместья. Приобретая к старым
вотчинам новые, они и в них водворяли те же порядки, хотя их новые земли не
были их родовыми и не могли сами по себе питать владельческих традиций.
Когда, например, Ф. М. Мстиславский получил от великого князя Василия
Ивановича выморочную волость Юхоть, то немедленно же стал жаловать земли
церквам и служилым людям. Так, в 1538 г., он "пожаловал своего сына
боярского" в поместье несколькими деревнями: дал деревню священнику "в доме
Леонтия чудотворца", "в препитание и в вечное одержание" и т. д. Естественно
было, вслед за князьями, и простым боярам водворять на своих землях те же
вотчинные порядки и "пожалованием великого государя" усваивать себе такие же
льготы и преимущества. Уже в самом исходе XVI в. (1598) Иван Григорьевич
Нагой, например, "пожаловал дал человеку своему Богдану Сидорову за его к
себе службу и за терпенье старинную свою вотчину в Бельском уезде, в
Селехове слободе, сельцо Онофреево с деревнями и с починки", и прибавлял,
что до той его вотчины его жене и детям, роду и племени "дела нет никому ни
в чем некоторыми делы". Но в то же время он ни в жалованной грамоте на
вотчину, ни в своей духовной не объявлял, что отпускает своего старого слугу
на свободу: напротив, он обязывал его дальнейшей службой жене и сыновьям
своим. Знаменитая семья Романовых, Федор Никитич с братьями, также имела у
себя холопа-землевладельца, -- второго Никитина сына Бартенева. В 1589 г.
Второй Бартенев, будучи "человеком" Федора Никитича, искал деревни на
властях Троице-Сергиева монастыря, "отчины своей, отца своего по купчей"; а
на одиннадцать лет позже, служа в казначеях у Александра Никитича, этот же
самый "раб довел царю Борису на "государей" своих Романовых". Что
землевладельцы-холопы, "помещики своих государей", были явлением гласным и
законным в XVI в., доказывается, между прочим, тем, что в 1565 г. сам царь
велел своему сыну боярскому Казарину Трегубову, бывшему в приставах у
литовского гонца, "сказыватися княжь Ивановым человеком Дмитриевича
Бепьского" и говорить гонцу, что он, Казарин, никаких служебных вестей не
знает по той причине, что он у своего государя князя Ивана в его жалованье
был, в "поместье".
Таким образом, создался в Московском государстве особый тип
привилегированного землевладения -- "боярское" землевладение. Самыми резкими
чертами оно было ограничено от других менее льготных видов владения. Тяглый
землевладелец севера, служилый помещик центра, запада и юга, мелкий
вотчинник на своей купле или выслуженной вотчине -- весь этот мелкий
московский люд, отбывавший всю меру государева тягла и службы со своей
земли, стоял неизмеримо ниже землевладельца боярина, ведавшего свои земли
судом и данью, окруженного дворней "из детей боярских" или -- что то же --
"боярских холопей", для которых он был "государем", гордого своим удельным
"отечеством": близкого ко двору великого государя и живущего в государевой
думе. Общественное расстояние было громадно, настолько громадно, что прямо
обращало эту земледельческую княжеско-боярскую среду в особый правящий
класс, который вместе с государем стоял высоко над всем московским
обществом, руководя его судьбами.
Это были "государи" Русской земли, суд которых "посужался" только
"великим государем"; это были "удельнии великие русские князи", которые
окружили "московского великого князя" в качестве его
сотрудников-соправителей. С первого взгляда кажется, что этот правящий класс
