предметов, для изделия которых мастеру надо отвлечься от всего
низкого и нечистоплотного в своем теле, тем более Сербинов
тосковал. Его не радовала женская молодость, хотя он и сам был
молод, -- он заранее верил в недостижимость необходимого ему
счастья. Вчера Сербинов был на симфоническом концерте; музыка
пела о прекрасном человеке, она говорила о потерянной
возможности, и отвыкший Сербинов ходил в антрактах в уборную,
чтобы там переволноваться и вытереть глаза невидимо ото всех.
Пока Сербинов думал, он ничего не видел и механически ехал в
трамвае. Перестав думать, он заметил совершенно молодую
женщину, которая стояла близ него и глядела ему в лицо.
Сербинов не застеснялся ее взора и сам посмотрел на нее, потому
что женщина наблюдала его такими простыми и трогательными
глазами, какие каждый может вынести на себе без смущения.
На женщине было одето хорошее летнее пальто и шерстяное
чистое платье; одежда покрывала неизвестную уютную жизнь ее
тела -- вероятно, рабочего тела, ибо женщина не имела ожиревших
пышных форм, -- она была даже изящна и совсем лишена обычной
сладострастной привлекательности. Больше всего Сербинова
трогало то, что женщина была чем-то счастлива и смотрела на
него и вокруг себя глазами расположения и сочувствия. От этого
Сербинов сейчас же нахмурился: счастливые были для него чужими,
он их не любил и боялся. "Или я разлагаюсь, -- с искренностью
разгадывал сам себя Сербинов, -- или счастливые бесполезны для
несчастных".
Странно-счастливая женщина сошла на Театральной. Она была
похожа на одинокое стойкое растение на чужой земле, не
сознающее от своей доверчивости, что оно одиноко.
Сербинову сразу стало скучно в трамвае без нее; засаленная,
обтертая чужими одеждами кондукторша записывала номера билетов
в контрольный листок, провинциальные люди с мешками ехали на
Казанский вокзал, жуя пищу на дальнюю дорогу, и электромотор
равнодушно стонал под полом, запертый без подруги в теснинах
металла и сцеплений. Сербинов соскочил с трамвая и испугался,
что та женщина навсегда исчезла от него в этом многолюдном
городе, где можно жить годами без встреч и одиноким. Но
счастливые медлят жить: та женщина стояла у Малого театра и
держала руку горстью, куда газетчик постепенно складывал
гривенники сдачи.
Сербинов подошел к ней, решившись от страха тоски на
смелость.
-- А я думал, что вас уже утратил, -- сказал он. -- Я шел и
вас искал.
-- Мало искали, -- ответила женщина и пересчитала
правильность денег.
Это Сербинову понравилось; он сам никогда не проверял сдачу,
не уважая ни своего, ни чужого труда, которым добываются
деньги, -- здесь же в этой женщине он встретил неизвестную ему
опрятность.
-- Вы хотите немного походить со мной? -- спросила женщина.
-- Я вас прошу об этом, -- без всяких оснований произнес
Сербинов.
Доверчиво-счастливая женщина не обиделась и улыбнулась.
-- Иногда встретишь человека, и он вдруг -- хороший, --
сказала женщина. -- Потом его потеряешь на ходу, тогда
поскучаешь и забудешь. Я вам показалась хорошей, верно?
-- Верно, -- полностью согласился Сербинов. -- Я бы долго
скучал, сразу утратив вас.
-- А теперь поскучаете недолго -- раз я не сразу пропала!
В манере идти и во всем нраве этой женщины была редкая
гордость открытого спокойствия, без всякой рабской нервности и
сохранения себя пред другим человеком. Она шла, смеялась от
своего настроения, говорила и молчала и не следила за своей
жизнью, она не умела приспособить себя к симпатиям своего
спутника. Сербинов пробовал ей понравиться -- не выходило,
женщина не менялась к нему; тогда Сербинов оставил надежду и с
покорной тоской думал о времени, которое сейчас спешит и
приближает его вечную разлуку с этой счастливой, одаренной
какой-то освежающей жизнью женщиной, ее любить нельзя, но и
расстаться с ней слишком грустно. Сербинов вспомнил, сколько
раз он переживал вечную разлуку, сам ее не считая. Скольким
товарищам и любимым людям он сказал однажды и легкомысленно "до
свидания" и больше никогда их не видел на свете и уже не сможет
увидеть. Сербинов не знал, что нужно сделать для удовлетворения
своего чувства уважения к этой женщине, тогда бы ему легче было
попрощаться с ней.
-- Между друзьями нет средств утолиться до равнодушия, хотя
бы временного, -- сказал Сербинов. -- Дружба ведь не брак.
-- Для товарищей можно работать, -- ответила спутница
Сербинова. -- Когда уморишься, бывает легче, -- даже одной
можно жить; а для товарищей остается польза труда. Не себя же
им отдавать, я хочу остаться целой...
Сербинов почувствовал в своей кратковременной подруге некую
твердую структуру -- такую самостоятельную, словно эта женщина
была неуязвима для людей или явилась конечным результатом
неизвестного, умершего социального класса, силы которого уже не
действовали в мире. Сербинов представил ее себе остатком
аристократического племени; если бы все аристократы были
такими, как она, то после них история ничего бы не произвела,
-- напротив, они бы сами сделали из истории нужную им судьбу.
Вся Россия населена гибнущими и спасающимися людьми -- это
давно заметил Сербинов. Многие русские люди с усердной охотой
занимались тем, что уничтожали в себе способности и дарования
жизни: одни пили водку, другие сидели с полумертвым умом среди
дюжины своих детей, третьи уходили в поле и там что-то тщетно
воображали своей фантазией. Но вот эта женщина не погубила
себя, а сделала. И быть может, она потому и растрогала чувство
Сербинова, что он себя сделать не мог и погибает, видя того
прекрасного человека, о котором обещала музыка. Или это только
тоска Сербинова, ощущение своей собственной уже недостижимой
необходимости, а спутница станет его любовницей и он от нее
устанет через неделю? Но тогда откуда же это трогательное лицо
перед ним, защищенное своею гордостью, и эта замкнутость
завершенной души, способной понять и безошибочно помочь другому
человеку, но не требующая помощи себе?
Дальнейшая прогулка не имела смысла, она только докажет
слабость Сербинова перед женщиной, и он сказал ей: до свидания,
желая сохранить в своей спутнице достойную память о себе. Она
тоже сказала: до свидания -- и прибавила: "Если вам будет очень
скучно, то приходите -- мы увидимся".
-- А вам бывает скучно? -- спросил Сербинов, жалея, что
попрощался с ней.
-- Конечно, бывает. Но я сознаю, отчего мне скучно, и не
мучаюсь.
Она сказала Сербинову, где проживает, и Сербинов отошел от
нее. Он начал возвращаться назад. Он шел среди густого уличного
народа и успокаивался, будто чужие люди защищали его своей
теснотой. Затем Сербинов был в кино и снова слушал музыку на
концерте. Он сознавал, отчего ему грустно, и мучился. Ум ему
нисколько не помогал, очевидно, он разлагался. Ночью Сербинов
лежал в тишине прохладного гостиничного номера и молча следил
за действием своего ума. Сербинов удивлялся, что ум при своем
разложении выделяет истину, -- и Сербинов не беспокоил его
тоской памяти о встреченной женщине. Пред ним сплошным потоком
путешествия проходила Советская Россия -- его неимущая,
безжалостная к себе родина, слегка похожая на сегодняшнюю
женщину-аристократку. Грустный, иронический ум Сербинова
медленно вспоминал ему бедных, неприспособленных людей, дуром
приспособляющих социализм к порожним местам равнин и оврагов.
И что-то уже занимается на скучных полях забываемой России:
люди, не любившие пахать землю под ржаной хлеб для своего
хозяйства, с терпеливым страданием сажают сад истории для
вечности и для своей неразлучности в будущем. Но садовники, как
живописцы и певцы, не имеют прочного полезного ума, у них
внезапно волнуется слабое сердце: еле зацветшие растения они от
сомнения вырвали прочь и засеяли почву мелкими злаками
бюрократизма; сад требует заботы и долгого ожидания плодов, а
злак поспевает враз, и на его ращение не нужно ни труда, ни
затраты души на терпение. И после снесенного сада революции его
поляны были отдалены под сплошной саморастущий злак, чтобы
кормиться всем без мучения труда. Действительно, Сербинов
видел, как мало люди работали, поскольку злак кормил всех
даром. И так будет идти долго, пока злак не съест всю почву и
люди не останутся на глине и на камне или пока отдохнувшие
садовники не разведут снова прохладного сада на оскудевшей,
иссушенной безлюдным ветром земле.
Сербинов уснул в обычной печали, со стесненным, заглушенным
сердцем. Утром он сходил в комитет партии и получил
командировку в далекую губернию, чтобы исследовать там факт
сокращения посевной площади на 20 процентов; выезжать нужно
было завтра. Остальной день Сербинов просидел на бульваре в
ожидании вечера, и ожидание его оказалось утомляющим трудом,
хотя сердце Сербинова билось покойно, без всякой надежды на
счастье собственной женщины.
Вечером он пойдет ко вчерашней молодой знакомой. И он пошел
к ней пешком, чтобы истратить ненужное время на дорогу и
отдохнуть от ожидания.
Адрес ее был, вероятно, неточен. Сербинов попал на усадьбу,
застроенную старыми домами пополам с новыми, и начал искать
свою знакомую. Он ходил по многим лестницам, попадал на
четвертые этажи и оттуда видел окраинную Москву-реку, где вода
пахла мылом, а берега, насиженные голыми бедняками, походили на
подступы к отхожему месту.
Сербинов звонил в неизвестные квартиры, ему отворяли пожилые
люди, чувствовавшие себя жильцами, которым больше всего
необходим покой, и удивлялись желанию Сербинова видеться с не
проживающим, не прописанным здесь человеком. Тогда Сербинов
вышел на улицу и начал плановый детальный обход всех жилых
помещений, не в силах остаться на нынешний вечер одиноким;
завтра ему будет легче -- он поедет вплоть до пропавшей
площади, на которой теоретически должен расти бурьян. Свою
знакомую Сербинов нашел нечаянно, она сама спускалась навстречу
ему по лестнице, иначе бы Сербинову пришлось до нее обойти до
двадцати ответственных съемщиков. Женщина провела Сербинова в
свою комнату, а сама снова вышла из нее на время. Комната была
порожняя, словно в ней человек не жил, а лишь размышлял.
Назначение кровати обслуживали три ящика из-под кооперативных
товаров, вместо стола находился подоконник, а одежда висела на
стенных гвоздях под покрытием бедной занавески. В окно
виднелась все та же оплошавшая Москва-река, и по берегам ее
продолжали задумчиво сидеть те же самые голые туловища, которые
запомнил Сербинов еще в бытность свою на скучных лестницах
этого дома.
Закрытая дверь отделяла соседнюю комнату, там посредством
равномерного чтения вслух какой-то рабфаковец вбирал в свою
память политическую науку. Раньше бы там жил, наверно,
семинарист и изучал бы догматы вселенских соборов, чтобы
впоследствии, по законам диалектического развития души, прийти
к богохульству.
Женщина принесла угощенье для своего знакомого: пирожное,
конфеты, кусок торта и полбутылки сладкого церковного вина --
висанта. Неужели она такая наивная?
Сербинов начал понемногу есть эти яства женского сладкого
стола, касаясь ртом тех мест, где руки женщины держали пищу.
Постепенно Сербинов поел все -- и удовлетворился, а знакомая
женщина говорила и смеялась, словно радуясь, что принесла в
жертву пищу вместо себя. Она ошиблась -- Сербинов лишь
любовался ею и чувствовал свою грусть скучного человека на
свете; он уже не мог бы теперь спокойно жить, оставаться
