-- Обожди, -- попросил Чепурный. -- Может, он без нас
скорее оживет.
Копенкин тоже присел в бурьян, музыка остановилась, и теперь
было слышно, как бурчат ветры и потоки в животе Якова Титыча,
отчего тот лишь вздыхал и терпел дальше.
-- Отчего он умер? Ведь он после революции родился, --
спросил Копенкин.
-- Правда ведь, -- отчего ж он тогда умер, Прош? --
удивляясь, переспросил Чепурный.
Прокофий это знал.
-- Все люди, товарищи, рождаются, проживают и кончаются от
социальных условий, не иначе.
Копенкин здесь встал на ноги -- ему все стало определенным.
Чепурный тоже встал -- он еще не знал, в чем беда, но ему уже
вперед было грустно и совестно.
-- Стало быть, ребенок от твоего коммунизма помер? --
строго спросил Копенкин. -- Ведь коммунизм у тебя социальное
условие! Оттого его и нету. Ты мне теперь за все ответишь,
капитальная душа! Ты целый город у революции на дороге взял...
Пашинцев! -- крикнул Копенкин в окружающий Чевенгур.
-- А! -- ответил Пашинцев из своего глухого места.
-- Ты где?
-- Вот он.
-- Иди сюда наготове!
-- Чего мне готовиться, я и так управлюсь.
Чепурный стоял не боялся, он мучился совестью, что от
коммунизма умер самый маленький ребенок в Чевенгуре, и не мог
себе сформулировать оправдания.
-- Прош, это верно? -- тихо спросил он.
-- Правильно, товарищ Чепурный, -- ответил тот.
-- Что же нам делать теперь? Значит, у нас капитализм? А
может, ребенок уже прожил свою минуту? Куда ж коммунизм пропал,
я же сам видел его, мы для него место опорожнили...
-- Вам надо пройти ночами вплоть до буржуазии, --
посоветовал Копенкин. -- И во время тьмы завоевать ее во сне.
-- Там электрический ток горит, товарищ Копенкин, --
равнодушно сказал знающий Прокофий. -- Буржуазия живет посменно
-- день и ночь, ей некогда.
Чепурный ушел к прохожей женщине -- узнавать, не оживал ли
от социальных условий покойный мальчик. Мать положила мальчика
в горнице на кровать, сама легла с ним, обняла его и заснула.
Чепурный стоял над ними обоими и чувствовал свое сомнение --
будить женщину или не надо: Прокофий однажды говорил Чепурному,
что при наличии горя в груди надо либо спать, либо есть
что-либо вкусное. В Чевенгуре ничего не было вкусного, и
женщина выбрала себе для утешения сон.
-- Спишь? -- тихо спросил женщину Чепурный. -- Хочешь, мы
тебе найдем что-нибудь вкусное? Тут в погребах от буржуазии еда
осталась.
Женщина молча спала; ее мальчик привалился к ней, и рот его
был открыт, будто ему заложило нос и он дышал ртом; Чепурный
рассмотрел, что мальчик уже щербатый, -- он успел прожить и
проесть свои молочные зубы, а постоянные теперь опоздал
отпустить.
-- Спишь? -- наклонился Чепурный. -- Чего же ты все спишь?
-- Нет, -- открыла глаза прохожая женщина. -- Я легла, и
мне задремалось.
-- С горя или так?
-- Так, -- без охоты и со сна говорила женщина; она держала
свою правую руку под мальчиком и не глядела на него, потому что
по привычке чувствовала его теплым и спящим. Затем нищенка
приподнялась и покрыла свои оголенные ноги, в которых был запас
полноты на случай рождения будущих детей. "Тоже ведь хорошая
женщина, -- видел Чепурный, -- кто-нибудь по ней томился".
Ребенок оставил руку матери и лежал, как павший в
гражданской битве -- навзничь, с грустным лицом, отчего оно
казалось пожилым и сознательным, и в бедной единственной
рубашке своего класса, бредущего по земле в поисках даровой
жизни. Мать знала, что ее ребенок перечувствовал смерть, и это
его чувство смерти было мучительней ее горя и разлуки, --
однако мальчик никому не жаловался и лежал один, терпеливый и
смирный, готовый стынуть в могиле долгие зимы. Неизвестный
человек стоял у их постели и ожидал чего-то для себя.
-- Так и не вздохнул? Не может быть -- здесь тебе не
прошлое время!
-- Нет, -- ответила мать. -- Я его во сне видела, он был
там жив, и мы шли с ним за руку по простому полю. Было тепло,
мы сыты, я хочу взять его на руки, а он говорит: нет, мама, я
ногами скорей дойду, давай с тобой думать, а то мы побирушки. А
идти нам было некуда. Мы сели в ямку, и оба заплакали...
-- Это ни к чему, -- утешил Чепурный. -- Мы бы твоему
ребенку Чевенгур в наследство могли подарить, а он отказался и
умер.
-- Мы сидели и плакали в поле: зачем мы были живы, раз нам
нельзя... А мальчик говорит мне: мама, я лучше сам умру, мне
скучно ходить с тобой по длинной дороге: все, говорит, одно и
то же да одно и то же. А я говорю ему: ну умри, может, и я
тогда забудусь с тобой. Он прилег ко мне, закрыл глаза, а сам
дышит, лежит живым и не может. Мама, говорит, я никак. Ну, не
надо, раз не можешь, пойдем опять ходить потихоньку, может, и
нам где остановка будет.
-- Это он сейчас у тебя живым был? На этой койке?
-- Тут. Он лежит у меня на коленях и дышит, а умереть не
может.
Чепурному полегчало.
-- Как же он умрет в Чевенгуре, скажи пожалуйста? Здесь для
него условие завоевано... Я так и знал, что он немного подышит,
только ты вот спала напрасно.
Мать посмотрела на Чепурного одинокими глазами.
-- Чего-то тебе, мужик, другого надо: малый мой как помер,
так и кончился.
-- Ничего не надо, -- поскорее ответил Чепурный. -- Мне
дорого, что он тебе хоть во сне живым приснился, -- значит, он
в тебе и в Чевенгуре еще немного пожил...
Женщина молчала от горя и своего размышления.
-- Нет, -- сказала она, -- тебе не мой ребенок дорог, тебе
твоя дума нужна! Ступай от меня ко двору, я привыкла одна
оставаться; до утра еще долго мне с ним лежать, не трать мне
время с ним!
Чепурный ушел из дома нищенки, довольный тем, что мальчик
хоть во сне, хоть в уме матери пожил остатком своей души, а не
умер в Чевенгуре сразу и навеки.
Значит, в Чевенгуре есть коммунизм и он действует отдельно
от людей. Где же он тогда помещается? И Чепурный, покинувший
семейство прохожей женщины, не мог ясно почувствовать или
увидеть коммунизм в ночном Чевенгуре, хотя коммунизм
существовал уже официально. "Но чем только люди живут
неофициально? -- удивлялся Чепурный. -- Лежат в темноте с
покойниками, и им хорошо! Напрасно".
-- Ну, что? Ну, как? -- спросили Чепурного оставшиеся
наружи товарищи.
-- Во сне дышал, но зато сам хотел умереть, а когда в поле
был, то не мог, -- ответил Чепурный.
-- От этого он и умер, как прибыл в Чевенгур, -- понял
Жеев. -- У нас ему стало свободно: что жизнь, что смерть.
-- Вполне ясно, -- определил Прокофий. -- Если б он не
умер, а сам одновременно желал скончаться, то разве это свобода
строя?
-- Да, скажи пожалуйста?! -- отметая все сомнения,
вопросительно поддакнул Чепурный; сначала он не мог понять, что
здесь подразумевается, но увидел общее удовлетворение событием
с пришлым ребенком и тоже обрадовался. Один Копенкин не видел в
этом просвета.
-- Что ж баба та к вам не вышла, а с ребенком укрылась? --
осудил всех чевенгурцев Копенкин. -- Значит, ей там лучше, чем
внутри вашего коммунизма.
Яков Титыч привык жить молча, переживая свои рассуждения в
тишине чувства, но тоже мог сказать правильно, когда обижался,
и действительно -- сказал:
-- Оттого она и осталась со своим малым, что между ними
одна кровь и один ваш коммунизм. А уйди она от мертвого -- и
вам основы не будет.
Копенкин начал уважать старика-прочего и еще больше утвердил
его правильные слова.
-- У вас в Чевенгуре весь коммунизм сейчас в темном месте
-- близ бабы и мальчугана. Отчего во мне движется вперед
коммунизм? Потому что у меня с Розой глубокое дело есть, --
пускай она мертва на все сто процентов!
Прокофий считал происшествие со смертью формальностью и
рассказывал тем временем Жееву, сколько он знал женщин с
высшим, низшим и со средним образованием -- отдельно по каждой
группе. А Жеев слушал и завидовал: он знал сплошь неграмотных,
некультурных и покорных женщин.
-- Она очаровательна была! -- досказывал что-то Прокофий.
-- В ней имелось особое искусство личности -- она была,
понимаешь, женщиной, нисколько не бабой. Что-то, понимаешь,
такое... вроде его...
-- Наверно, вроде коммунизма, -- робко подсказал Жеев.
-- Приблизительно. Мне было убыточно, а хотелось. Просила
она у меня хлеба и материи -- год был кругом съеденный, -- а я
вез немного в свое семейство -- отец, мать, братья у меня
сидели в деревне, -- думаю, ну тебя -- мать меня родила, а ты
уничтожишь. И доехал себе покойно до самого двора -- скучал по
ней, зато добро привез и семейство накормил.
-- Какое же у нее образование было? -- спросил Жеев.
-- Самое высшее. Она мне документы показывала -- семь лет
одну педагогию изучала, детей служащих в школах развивала.
Копенкин расслышал, что кто-то гремит в степи на телеге:
может быть, это едет Саша Дванов.
-- Чепурный, -- обратился он. -- Когда Саша прибудет,
Прошку -- прочь. Это гад с полным успехом.
Чепурный согласился, как и раньше:
-- Я тебе любого хорошего за лучшего отдам: бери,
пожалуйста.
Телега прогремела невдалеке мимо Чевенгура, не заехав в
него: значит, жили где-то люди, кроме коммунизма, и даже ездили
куда-то.
Через час и самые неугомонные, самые бдительные чевенгурцы
предались покою до нового свежего утра. Первым проснулся Кирей,
спавший с пополудни прошлого дня, и он увидел, как выходила из
Чевенгура женщина с тяжестью ребенка на руках. Кирей сам бы
хотел выйти из Чевенгура, потому что ему скучно становилось
жить без войны, лишь с одним завоеванием; раз войны не было,
человек должен жить с родственниками, а родственники Кирея были
далеко -- на Дальнем Востоке, на берегу Тихого океана, почти на
конце земли, откуда начиналось небо, покрывавшее капитализм и
коммунизм сплошным равнодушием. Кирей прошел дорогу от
Владивостока до Петрограда пешком, очищая землю для Советской
власти и ее идеи, и теперь дошел до Чевенгура и спал, пока не
отдохнул и не заскучал. Ночами Кирей смотрел на небо и думал о
нем как о Тихом океане, а о звездах -- как об огнях пароходов,
плывущих на дальний запад, мимо его береговой родины. Яков
Титыч тоже затих; он нашел себе в Чевенгуре лапти, подшил их
валенком и пел заунывные песни шершавым голосом -- песни он
назначал для одного себя, замещая ими для своей души движение
вдаль, но и для движения уже приготовил лапти -- одних песен
для жизни было мало.
Кирей слушал песни старика и спрашивал его: о чем ты
горюешь, Яков Титыч, жить тебе уже хватит!
Яков Титыч отказывался от своей старости -- он считал, что
ему не пятьдесят лет, а двадцать пять, так как половину жизни
он проспал и проболел -- она не в счет, а в ущерб.
-- Куда ж ты пойдешь, старик? -- спрашивал Кирей. -- Тут
тебе скучно, а там будет трудно: с обеих сторон тесно.
-- Промежду пойду, выйду на дорогу -- и душа из меня вон
выходит: идешь, всем чужой, себе не нужен: откуда во мне жизнь,
туда она и пропадает назад.
-- А в Чевенгуре ведь тоже приятно!
-- Город порожний. Тут прохожему человеку покой; только
здесь дома стоят без надобности, солнце горит без упора и
человек живет безжалостно: кто пришел, кто ушел, скупости на
людей нету, потому что имущество и еда дешевы.
Кирей старика не слушал, он видел, что тот лжет:
-- Чепурный людей уважает, а товарищей любит вполне.
-- Он любит от лишнего чувства, а не по нужде: его дело
летучее... Завтра надо сыматься.
Кирей же совсем не знал, где ему лучшее место: здесь ли, в
Чевенгуре, -- в покое и пустой свободе, или в далеком и более
