ребенка, и все неспавшие его услышали, -- до того тихо
находилась ночь на земле и сама земля была под тою ночью как в
отсутствии. И вслед мучению ребенка раздалось еще два голоса --
матери того ребенка и тревожное ржание Пролетарской Силы.
Копенкин сейчас же поднялся на ноги и расхотел спать, а
привычный к несчастью старик сказал:
-- Маленький плачет, -- не то мальчик, не то девочка.
-- Маленькие плачут, а старенькие лежат, -- сердито обвинил
Копенкин и ушел попоить лошадь и утешить плачущего.
Дорожная нищенка, явившаяся в Чевенгур отдельно от прочих,
сидела в темных сенях, держала коленями и руками своего ребенка
и часто дышала на него теплом из своего рта, чтобы помочь
ребенку своей силой.
Ребенок лежал тихо и покорно, не пугаясь мучений болезни,
зажимающих его в жаркую одинокую тесноту, и лишь изредка
стенал, не столько жалуясь, сколько тоскуя.
-- Что ты, что ты, мой милый? -- говорила ему мать. -- Ну,
скажи мне, где у тебя болит, я тебя там согрею, я тебя туда
поцелую.
Мальчик молчал и глядел на мать полуприкрытыми, позабывшими
ее глазами; и сердце его, уединенное в темноте тела, билось с
такой настойчивостью, яростью и надеждой, словно оно было
отдельным существом от ребенка и его другом, иссушающим
скоростью своей горячей жизни потоки гнойной смерти; и мать
гладила грудь ребенка, желая помочь его скрытому одинокому
сердцу и как бы ослабляя струну, на которой звучала сейчас
тонкая жизнь ее ребенка, чтобы эта струна не затихла и
отдохнула.
Сама мать была не только чувствительна и нежна сейчас, но и
умна и хладнокровна -- она боялась, как бы ей чего не забыть,
не опоздать с той помощью ребенку, которую она знает и умеет.
Она зорко вспоминала всю жизнь, свою и виденную чужую, чтобы
выбрать из нее все то, что нужно сейчас для облегчения
мальчика, -- и без людей, без посуды, лекарств и белья, во
встреченном, безымянном для нее городе мать-нищая сумела помочь
ребенку, кроме нежности, еще и лечением; вечером она очистила
ребенку желудок теплой водой, нагрела его тело припарками,
напоила сахарной водой для питания и решила не засыпать, пока
мальчик еще будет жив.
Но он не переставал мучиться, руки матери потели от
нагревающегося тела ребенка, и он сморщил лицо и застонал от
обиды, что ему тяжко, а мать сидит над ним и ничего ему не
дает. Тогда мать дала ему сосать грудь, хотя мальчику уже шел
пятый год, и он с жадностью начал сосать тощее редкое молоко из
давно опавшей груди.
-- Ну, скажи мне что-нибудь, -- просила мать. -- Скажи,
чего тебе хочется!
Ребенок открыл белые, постаревшие глаза, подождал, пока
насосется молока, и сказал как мог:
-- Я хочу спать и плавать в воде: я ведь был больной, а
теперь уморился. Ты завтра разбуди меня, чтобы я не умер, а то
я забуду и умру.
-- Нет, мальчик, -- сказала мать. -- Я всегда буду
сторожить тебя, я тебе завтра говядины попрошу.
-- Ты держи меня, чтоб побирушки не украли, -- говорил
мальчик, ослабевая, -- им ничего не подают, они и воруют... Мне
так скучно с тобой, лучше б ты заблудилась.
Мать поглядела на уже забывшегося ребенка и пожалела его.
-- Если тебе, милый ты мой, жить на свете не суждено, --
шептала она, --
то лучше умри во сне, только не надо мучиться, я не хочу, чтоб
ты страдал, я хочу, чтоб тебе было всегда прохладно и легко...
Мальчик сначала забылся в прохладе покойного сна, а потом
сразу вскрикнул, открыл глаза и увидел, что мать вынимает его
за голову из сумки, где ему было тепло среди мягкого хлеба, и
раздает отваливающимися кусками его слабое тело, обросшее
шерстью от пота и болезни, голым бабам-нищенкам.
-- Мать, -- говорит он матери, -- ты дура-побирушка, кто ж
тебя будет кормить на старости лет? Я и так худой, а ты меня
другим подаешь!
Но мать не слышит его, она смотрит ему в глаза, уже похожие
на речные мертвые камешки, и сама кричит таким заунывным
голосом, что он делается равнодушным, забыв, что мальчик уже
меньше мучается.
-- Я лечила его, я берегла его, я не виновата, -- говорила
мать, чтоб уберечь себя от будущих годов тоски.
Чепурный и Копенкин пришли первыми из чевенгурских людей.
-- Ты чего? -- спросил нищенку Чепурный.
-- Я хочу, чтоб он еще пожил одну минуту, -- сказала мать.
Копенкин наклонился и пощупал мальчика -- он любил мертвых,
потому что и Роза Люксембург была среди них.
-- Зачем тебе минута? -- произнес Копенкин. -- Она пройдет,
и он снова помрет, а ты опять завоешь.
-- Нет, -- пообещала мать. -- Я тогда плакать не буду -- я
не поспела запомнить его, какой он был живой.
-- Это можно, -- сказал Чепурный. -- Я же сам долго болел и
вышел фельдшером из капиталистической бойни.
-- Да ведь он кончился, чего ты его беспокоишь? -- спросил
Копенкин.
-- Ну и что ж такое, скажи пожалуйста? -- с суровой
надежностью сказал Чепурный. -- Одну минуту пожить сумеет, раз
матери хочется: жил-жил, а теперь забыл! Если б он уже
заледенел либо его черви тронули, а то лежит горячий ребенок --
он еще внутри весь живой, только снаружи помер.
Пока Чепурный помогал мальчику пожить еще одну минуту,
Копенкин догадался, что в Чевенгуре нет никакого коммунизма --
женщина только что принесла ребенка, а он умер.
-- Брось копаться, больше его не организуешь, -- указывал
Копенкин Чепурному. -- Раз сердце не чуется, значит, человек
скрылся.
Чепурный, однако, не оставлял своих фельдшерских занятий, он
ласкал мальчику грудь, трогал горло под ушами, всасывал в себя
воздух изо рта ребенка и ожидал жизни скончавшегося.
-- При чем тут сердце, -- говорил Чепурный в забвении
своего усердия и медицинской веры, -- при чем тут сердце, скажи
ты мне, пожалуйста? Душа же в горле, я ж тебе то доказывал!
-- Пускай она в горле, -- согласился Копенкин, -- она идея
и жизнь не стережет, она ее тратит; а ты живешь в Чевенгуре,
ничего не трудишься и от этого говоришь, что сердце ни при чем:
сердце всему человеку батрак, оно -- рабочий человек, а вы все
эксплуататоры, и у вас нету коммунизма!..
Мать принесла горячей воды на помощь лечению Чепурного.
-- Ты не мучайся, -- сказал ей Чепурный. -- За него теперь
будет мучиться весь Чевенгур, ты только маленькой частью будешь
горевать...
-- Когда ж он вздохнет-то? -- слушала мать.
Чепурный поднял ребенка на руки, прижал его к себе и
поставил между своих коленей, чтобы он находился на ногах, как
жил.
-- Как вы это без ума все делаете? -- огорченно упрекнула
мать.
В сени вошли Прокофий, Жеев и Яков Титыч; они встали к
сторонке и ничего не спросили, чтоб не мешать.
-- Мой ум тут не действует, -- объяснил Чепурный, -- я
действую по памяти. Он и без меня должен твою минуту пожить --
здесь действует коммунизм и вся природа заодно. В другом месте
он бы еще вчера у тебя умер. Это он лишние сутки от Чевенгура
прожил -- тебе говорю!
"Вполне возможно, вполне так", -- подумал Копенкин и
взглянул на двор --
посмотреть, нет ли какого видимого сочувствия мертвому в
воздухе, в Чевенгуре или в небесах над ним. Но там менялась
погода и ветер шумел в бурьяне, а пролетарии вставали с
остывающей земли и шли ночевать в дома.
"Там одно и то же, как и при империализме, -- передумал
Копенкин, -- так же волнуется погода и не видно коммунизма, --
может быть, мальчик нечаянно вздохнет -- тогда так".
-- Больше не мучайте его, -- сказала мать Чепурному, когда
тот влил в покорные уста ребенка четыре капли постного масла.
-- Пусть он отдохнет, я не хочу, чтоб его трогали, он говорил
мне, что уморился.
Чепурный почесал мальчику спекшиеся волосы на голове, уже
темнеющие, потому что раннее детство умершего кончилось. На
крышу сенец закапал быстрый, успокаивающийся дождь, но
внезапный ветер, размахнувшись над степью, оторвал дождь от
земли и унес его с собой в дальнюю темноту, -- и опять на дворе
стало тихо, лишь запахло сыростью и глиной.
-- Сейчас он вздохнет и глянет на нас, -- сказал Чепурный.
Пятеро чевенгурцев склонились над отчужденным телом ребенка,
чтобы сразу заметить его повторившуюся жизнь в Чевенгуре, так
как она будет слишком коротка. Мальчик молча сидел на коленях у
Чепурного, а мать сняла с него теплые чулочки и нюхала пот его
ног. Прошла та минута, которую ребенок мог бы прожить, чтобы
мать его запомнила и утешилась, а затем снова умереть; но
мальчик не хотел дважды мучиться насмерть, он покоился прежним
мертвым на руках Чепурного -- и мать поняла.
-- Я не хочу, чтобы он жил хоть одну минуту, -- отказалась
она, -- ему опять надо будет умирать и мучиться, пусть он
останется таким.
"Какой же это коммунизм? -- окончательно усомнился Копенкин
и вышел на двор, покрытый сырою ночью. -- От него ребенок ни
разу не мог вздохнуть, при нем человек явился и умер. Тут
зараза, а не коммунизм. Пора тебе ехать, товарищ Копенкин,
отсюда -- вдаль".
Копенкин почувствовал бодрость, спутницу дали и надежды;
почти с печалью он глядел на Чевенгур, потому что с ним скоро
предстоит расстаться навсегда; всем встречным людям и
покидаемым селам и городам Копенкин всегда прощал: его
несбывшиеся надежды искупались расставанием. Ночами Копенкин
терял терпение -- тьма и беззащитный сон людей увлекали его
произвести глубокую разведку в главное буржуазное государство,
потому что и над тем государством была тьма и капиталисты
лежали голыми и бессознательными, -- тут бы их и можно было
кончить, а к рассвету объявить коммунизм.
Копенкин пошел к своей лошади, оглядел и ощупал ее, чтобы
знать наверное -- может он уехать на ней в любую нужную минуту
или нет; оказалось -- может: Пролетарская Сила была столь же
прочна и готова ехать в даль и в будущее, как прошагала она
свои дороги в минувшем времени.
На околице Чевенгура заиграла гармоника -- у какого-то
прочего была музыка, ему не спалось, и он утешал свое бессонное
одиночество.
Такую музыку Копенкин никогда не слышал -- она почти
выговаривала слова, лишь немного не договаривая их, и поэтому
они оставались неосуществленной тоской.
-- Лучше б музыка договаривала, что ей надо, -- волновался
Копенкин. --
По звуку -- это он меня к себе зовет, а подойдешь -- он все
равно не перестанет играть.
Однако Копенкин пошел на ночную музыку, чтобы до конца
доглядеть чевенгурских людей и заметить в них, что такое
коммунизм, которого Копенкин никак не чувствовал. Даже в
открытом поле, где не могло быть организованности, и то
Копенкину было лучше, чем в Чевенгуре; ездил он тогда с Сашей
Двановым, и, когда начинал тосковать, Дванов тоже тосковал, и
тоска их шла навстречу друг другу и, встретившись,
останавливалась на полпути.
В Чевенгуре же для тоски не было товарища навстречу, и она
продолжалась в степь, затем в пустоту темного воздуха и
кончалась на том, одиноком, свете. Играет человек, -- слышал
Копенкин, -- нету здесь коммунизма, ему и не спится от своей
скорби. При коммунизме он бы договорил музыку, она бы кончилась
и он подошел ко мне. А то не договаривает -- стыдно человеку.
Трудно было войти в Чевенгур и трудно выйти из него -- дома
стояли без улиц, в разброде и тесноте, словно люди прижались
друг к другу посредством жилищ, а в ущельях между домов пророс
бурьян, которого не могли затоптать люди, потому что они были
босые. Из бурьяна поднялись четыре головы человека и сказали
Копенкину:
-- Обожди немного.
Это были Чепурный и с ним те, что находились близ умершего
ребенка.
