сердись, и давай об этом как-нибудь после... наведайся лучше вон
в ту расщелину... охота узнать, как тебе все это покажется,--
конечно, я побываю в той расщелине, а потом вернусь и присяду
рядом с тобой, плечом к плечу, как сейчас на ступеньке трапа.
Думаю, рано или поздно -- это должно было случиться, не с
нами, так с кем-то из наших, все равно, с кем и когда, и
неважно, в каком квадрате. Квадратов у Космоса несть числа, бери
выбирай любой, и когда-нибудь, если повезет дождаться, эта штука
падет на тебя всей своей тяжестью; и уйти от этого веса никому
не дано. И будет то, что будет: крутая стена глухой расщелины, а
в стене -- семь дверей человеческих, поставленных этак
запросто, словно в клозетах Космопорта. Семь дверей, в самый раз
по нашему росту, с замочным скважинами, с удобными кругляшками
рукоятей; ровно семь, облицованных пластиком зеленоватого цвета,
и на каждой -- порядковый номер в левом верхнем углу.
Привычные арабские цифры от единицы до семерки, слева направо,
как и положено земным заведениям. Только это была не земля,
старик, и в той стороне, откуда донесся этот камень, некому было
заниматься подобным благоустройством. Рано или поздно, не мы,
так кто-то, что еще, дружище, можно думать об этом? Когда мы
намолчимся, я скажу: отличные двери, дед, но у нас нет ключей...
Знаешь, сперва я тоже решил -- вот если бы крючок сюда, а на
нем болталась бы связка... но ты поостынь, тут ничего такого не
нужно, они ведь не заперты... Тень страшной беспрепятственности
заполняла расщелину, густая, цепкая тень. Ну да, разумеется, все
дело в привычке, а они, конечно, не заперты... Потом я пройдусь
к горизонту, и мы испытаем наши переговорники на расстоянии,
обратно ты позовешь меня взмахом руки. Загадочные вещи всегда
норовят нахлынуть скопом; мы влипли, старик, и на этот раз по
уши... Странное состояние вдруг подступит к нам,-- то ли от
невозмутимости звездных светлячков, то ли от самой
расщелины,-- состояние властного абсолюта происходящего, и
почему-то без примеси отчаяния, сколько бы оно ни продлилось. И
мы уже понимали, что продлится оно до последнего из короткой
череды оставшихся дней.
Славные обстоятельства, Космач, не правда ли? Жаль, что нет
никакой возможности обозначить их для тебя. Да и что бы мы
поведали? Эй, Космач, вечный наш ангел-распорядитель,
наиглавнейший чистюля вселенских дорог и тропинок,-- дела у
нас хоть куда: кислород, подогревка в норме, колпаки не потеют,
за ушами не чешется, и даже аттракцион от скуки наладили: дед
минировал тут одну трещину, а в ней оказалось сразу семь
лазеек,-- примерно так, Космач, или вроде того? Оставили
камешек на закуску, закуска оказалась славненькой. Все
устроилось очень здорово, мы часами торчим перед этой стеной,
Черепашку давно перегнали поближе, но поднимаемся на борт лишь
поесть да послушать музыку. Снаружи теперь ничего не услышишь,
хоть голову высунь из колпака. Вообще со звуком у нас
приключилось нечто забавное -- между собой мы общаемся только
нос к носу, или на пальцах показываем -- а до тебя, Космач, и
подавно не дойдет ни слова из того, что тебе адресуется. И еще:
в эти дни мы обленились неимоверно и многого не сумели; в эти
дни мы не сумели больше, чем за всю свою прошлую жизнь. Мы не
воспользовались Черепашкой -- бежать, позабыв о минах,
оставив камень защитному поясу Дома, и не воспользовались ею,
чтобы принять, согласно предписанию, умеренный отход -- а
глыбу распылить взрывчаткой. Нам помешала внезапная уверенность:
этого делать нельзя, ни под каким предлогом, нельзя и нельзя,
ибо за каждой из этих перегородок что-то присутствует, что-то
наше и что-то для всех; недаром ведь камень метит прямо по Дому.
Но мы и туда не шагнули, веселенькая история -- дед не
пускает меня, а я придерживаю деда, буквально за рукав, не
улизнул бы. А двери по-прежнему на замках и не заперты. Если
подолгу рассматривать их, порою чудится: легкий сквозняк, откуда
ни возьмись, подталкивает их изнутри, и они виляют на петлях.
Семь штук, ровно семь, сколько и было в самом начале. Старик
утверждает, что это семь Морей Человеческих, которым подвластно
все разумное -- и зрение омывать, и выносить на плаву, и так
же верно погребать в тяжелой пучине; еще он поговаривает о Семи
Ветрах над Семью Холмами, и улыбается при этом, точно в канун
разлуки. Я же склоняюсь к Семи Грехам у Семи Сокровищ, но
спорить с дедом не хочется. Конечно, Космач, мы, похоже,
свихнулись, и что бы там ни было, ты сообразил бы это по-своему,
твоим соседям пришло бы в голову что-то еще, издалека все
видится проще и ясней,-- но кто из вас решился бы первым
потянуть на себя любую из этих дверей и войти туда, где вряд ли
уготовано право на повтор, исправления, на отказ или милостыню?
Не те это двери, Космач, чтобы позволить себе ошибку. И два
старика-уборщика, в прошлом незаменимые, из тех, кому успели
наставить преждевременных надгробий, потому что их шлюпки
некогда канули в огненном океане Риеста, потому что им выпадало
вырываться из жерла Черного кратера и отбивать атаки белых
пауков Саконы,-- эти двое теперь опасаются лишь нечаянной
помощи смышленышей, а сами не смеют и пальцем пошевелить.
Славные обстоятельства, Космач,-- камешек угодит прямо в Дом,
прямо в большую гостиную; защитный пояс Дома пропускает все, в
чем теплится хоть кроха живого. Мы задохнемся от пламенеющей
плоти воздуха, который вскормил нас и теперь примется
испепелять. А может, мы не осилим последней пытки -- бежим от
огня в эти двери, уже не заботясь о выборе, забыв обо всем,
ничего не прося,-- и так ворвемся в свой Дом. Удар падения
смешает прошлое с будущим: залы, захламленные скопившимся
мусором, и залы, где чисто, Космач, как у матери на руках; и где
всякий день придется начинать сызнова, потому что в глазах не
останется и тени прежних беспокойств: "или ты, или тебя"
-- или ты, или всех, Космач, только это... Но об этом ты
узнаешь потом; потом тоже будет, ребята, должно быть, что бы мы
с дедом тут ни придумали,-- колесико вертится, вот в чем
штука. И будет так, как будет, посидим-помолчим о разных
пустяках, потом ты скажешь: пора,-- мы привычно перешагнем
порожек рубки. Черепашка наша -- не самая дрянная каталка на
звездных полях; Ч-шестнадцать с готовностью, беру на третьей,
по-ошла жестяночка, будь здоров, сынок...
(C) Андрей Печенежский, 1995.
Андрей ПЕЧЕНЕЖСКИЙ
БЕЗМОЛВИЕ
Их набирали в детских приютах, из числа малолеток, которые наверняка
не имеют родителей (не имели родителей - так это называлось, хотя кто-то
ведь привел нас в эту жизнь, в самый крайний, самый узкий ее коридор -
коридор одиночества, где раньше всего остального мы изведали тупики
холодных застенков, призрачное освещение и улыбку ближнего, внезапную и
восхитительную, как падение звезды).
Набором занимались люди большого опыта и весьма тщательные в деле. В
отлично оборудованных кабинетах специалисты ощупывали, взвешивали,
казалось, каждую клетку организма дитяти, определяя, что - при должном
уходе и воспитании, - столько-то лет спустя может получиться из этого
мяса, костей, из этого мозга. В довершение процедуры сам наборщик
заглядывал уже избранным в зубы, как это делалось всегда на конных
заводах. И говорил, (он говорил нам: подтянитесь, красавцы, (красотки),
отныне для вас начинается настоящая жизнь: вы забудете нужду и
притеснения, проблемы, удушающие наш дряхлый мирок, не коснутся вас ни с
какой стороны; молодость, здоровье, сила и уверенность поступка станут
главным вашим достоянием на долгие годы... или кто-то из вас не желает
пристать к Когорте Безмолвных?) - новобранцы отвечали благодарным
безмолвием, уже тогда пробуя вкусить эту благость.
Под охраной их увозили в заповедные места, и у стен питомников голоса
большого мира немели, как бездомные калеки на приступках величественного
храма. Там было вдоволь чистого воздуха и зеленых трав, певчие птицы
порхали на райских полянах, выманивая из непролазной чащобы клыкастых
хищников; там вольно плескались мелкие и глубокие водоемы, и хотелось
испытать выносливость собственного тела на теле отвесной скалы. День за
днем физические упражнения превращали тонконогих юнцов в образцовых
атлетов; завидная упругость, безотказность мышц подчинялись строго
определенной мысли. Теоретический рацион воспитанников состоял из точных
наук, - это могло пригодиться в будущем; история же человечества и его
культурное наследие отметались вчистую. Препятствие, верный расчет
превосходства над ним и само превосходство - вот что мерещилось
воспитанникам всякий час их молодой, здоровой и обеспеченной жизни; и
грядущие испытания не страшили избранных, как не отпугивает гордого тура
узость карниза над пропастью. Вторым божеством, которому они поклонялись
(мы носили в себе эту заповедь искренне и ревностно, находя в ней стержень
победного удовольствия и пульс вселенского бытия, - это была Заповедь
Безмолвия, что люди, давшие нам силу и уверенность, потребуют от нас в
решительную минуту). Безмолвие похлеще умельца-наставника учило парней
письменам едва уловимых шорохов, когда в зачетных походах одна
уготовленная опасность сменялась другой; оно выхолащивало соразмерный,
мумиеподобный дух молодых женщин, продолжательниц рода Когорты, когда они
разлучались со своими детьми еще в залах родильного заведения. Безмолвие
плодило перевертышей одиночества и постепенно выстраивало из них крепость
исключительной независимости. Избранные покорились Безмолвию (мы
покорились Безмолвию и полюбили его; а время превосходства запаздывало,
оно тащилось в хвосте нашего нетерпения, - поэтому при выпуске из
питомников мы все напоминали друг другу патроны из потерянного
боекомплекта, блистательные мертвыши, что оживают лишь в мгновение
выстрела). Опекуны караулили срок дозревания каждого и передерживали
безмолвных взаперти ровно столько, чтобы те, разряжаясь, в азарте уже не
смогли бы контролировать свой предел. А разряжаться было где, чего
другого, но костоломных ям и ямищ на земле, в небесах и на водах от века к
веку не убывает. Покинув питомник, безмолвный шел разгребать завалы
километровых шахт, испытывал новейшую технику, бродил по пещерам
Марианской впадины или отправлялся на поиски космических невзгод. Это все
были ямищи, ямы помельче попадались, куда ни ступи: спецслужбы внутреннего
порядка, отряды боевых пловцов, неистовые пожарные команды, заоблачные
верхолазы-монтажники, - да мало ли что? - остальное расскажут те, кто там
побывал; теперь уже не собрать всех случаев, когда безмолвные не имели
равной себе подмены. И ни разу, никто из них не потребовал дорогостоящих
подстраховок или отсрочки, никто из них не спросил возмещения
растраченного своего могущества. Они даже понятия не имели о таком
человеческом праве - потребовать от других, потому что идол Безмолвия
неотступно следовал за нами. И я с особой силой почувствовал его
увлекающую близость, когда в среду около пяти часов пополудни наставник
повел меня в директорский корпус питомника. Там я увидел еще десяток
безмолвных; среди них были Нэг Задира, Головастик Прив и Точило Мус, -
остальных я не знал по именам. Директор лично пожелал нам удачи и сообщил,
что отряд передан в подчинение самому значительному ведомству.
- Сопровождающий уже прибыл за вами. Запомните его лицо и повинуйтесь
каждому его слову.
Сопровождающим был низкорослый доходяга, гладко выбритый и
наодеколоненный чрезмерно - больше о нем ничего не скажешь. Все они,
увозящие безмолвных, выглядели то ли больными, то ли чахлыми от какого-то
