прокаженных, - сказал старик и начал наступать на Нэга, а тот начал
пятиться. Это все вы настарались, - уверял старик и размахивал своими
клюками. Он был похож на общипанного вороненка, которому никак не удается
взлететь. "Люди бегут из селений, - говорил он, - люди бросают города,
дети лишаются крова, матери находят у себя в груди пустоту..." "Старик,
старик, - сказал ему Нэг, - ты посмотри на нас - ты нас видишь?" - а
старик ему: "Вижу и проклинаю!.." Задира опустил голову, и я удивился, что
он так высох за эти дни, - теперь даже голову не держит. "Старик, старик",
- сказал он и умолк потерянно. Тогда я объяснил оставшемуся, что все не
так, и нам от них ничего не нужно - немного воды и чем-нибудь прикрыться
от солнцепека. Мы не хотим, чтобы нас боялись, а если кому-то и станет
по-настоящему худо при нас - то это синим человечкам, - но старик не
понимал моих слов. Он не желал понимать, потому что нас окружали мертвые
дома; вот это он знал лучше всего остального... Нэг молча поплелся дальше,
я пошел следом. Старик нехорошо напутствовал нас, а сам плакал, как
ушибленный ребенок. Самовольно брать одежду и пищу мы не решились... Тогда
я шел и думал: почему старик остался? почему в деревне не было снайперов?
неужели всякий на месте старика сказал бы нам то же самое? Нэг не хотел
бежать, а шагом мы продвигались очень медленно. Дорога пустовала, и
остаток дня мы прошагали молча и бездумно. Потом Нэг рассудил: старик
прав, это хуже проказы, - а я вспомнил, что это называется "страхом".
Странная штука этот страх, - думал Задира и спрашивал: как ты считаешь? Я
понял - Задира топчется на самом краю, Задире привиделась огромная воронка
в степи, и как она заполнилась водою и стала озером... "А что, по-твоему,
будет с нашим хлюпиком? С кривоногим синим уродцем? - спросил я Нэга, -
озер можно сделать сколько угодно, а синие человечки будут любоваться ими
и будут шастать в своих проклятых автобусах по новым питомникам! Они
должны поучиться, как делать озера! Это будет воронка через всю нашу
вертушку - насквозь, глубже, чем самая последняя глубина, где по ночам
скрывается солнце!" - вот что говорил я Нэгу Задире, а он продолжал
упорствовать: к синим человечкам дорога ведет через новые поселки, и что
этим людям до наших воронок глубинных, если они жили и хотят оставаться
над глубиной?.. Мы не спорили, Нэг отлично понимал, в чем я сомневаюсь, и
я невольно разделял его сомнения. Мы были вместе еще два дня. Потом Нэг
сказал: "Тут никого нет, можно отоспаться. - И сказал: - Липи, однажды ты
проснешься на берегу молодого озера - окунись в него, и силы вернутся к
безмолвному..." В ту ночь наш идол лихо отплясывал в степи - при свете
исполинского факела. Дождь пригасил огонь и омыл первой водой горячее
днище нового озера...) "Послушай, Мэг, собери мне что-нибудь на ужин..."
Фрида встрепенулась.
- Что бы ты хотел, безмолвный?
- После такой голодовки я даже не знаю... А что у тебя есть?
Она стала перечислять, и безмолвный (и я) соглашался на все: мы
уставили блюдами ковер, подоконник, стол, а когда в спальне уже негде было
ступить, спустились вниз и начали накрывать столы. Запасы у Мэгги
оказались изрядные. За окнами была ночь, я попросил Мэгги, чтобы она
открыла заведение, и распахнул дверь, и начал созывать гостей. В доме
напротив кто-то выглянул в окно, и потом в меня бросили гнилой апельсин.
Мэгги увела меня с улицы, говоря, что уже поздно и ликцы спят. Я понимал,
что спят сейчас все, даже снайперы, даже их капитан, и мне хотелось их
всех разбудить. Даже снайперов, даже их капитана...
- У тебя сильные глаза, - сказала Мэгги, когда мы вдвоем уселись за
стол.
- Глаза не бывают сильными, - сказал я. - Просто одни умеют видеть, а
другие нет.
- Что же ты видишь, безмолвный?
- Да простит меня моя Мэг, - сказал я, - но мне привиделся этот
великолепный окорок. Окажите любезность, мадам, подайте-ка горчицу...
- Ты еще ни разу не улыбнулся, безмолвный, - задумчиво проговорила
Мэгги.
- Это потому, что я еще должен вспомнить кое-что, хотя и знаю, что
мне это вряд ли удастся...
- Ты говоришь об именах, которые не успел услышать?
Я отнес ее в спальню на руках. Дверь нашего дома до утра оставалась
открытой, а утром Мэгги вышла проводить меня...
- Не уходи, безмолвный, - вдруг попросила она. - Все давно
перевернулось. Тот человек наверняка сейчас возится на каком-нибудь
картофельном поле. Или торгует кастрюлями.
Все давно перевернулось, - думал я, блуждая взглядом по улице и видя,
как отпираются магазины, размахивают веерами газет мальчишки-разносчики,
как с царственной неторопливостью вершат каждодневный объезд люди с
молочными бидонами на мотороллерах. Выткнувшись в окно, бранятся спросонок
разрумянившиеся хозяйки и где-то всплакнул младенец, - быть может, за этой
дверью? или за той?.. Великому Безмолвию никогда не разгадать, о чем он
плачет. Все перевернулось, Мэг, никто не ушел из города; все перевернулось
раньше, чем я успел сосчитать пустыни нашей земли. Теперь каждый второй
осилит распылить вселенную, даже если он и сам не ведает пока об этой
своей одаренности. Зато всякому известен теперь секрет Великого Безмолвия:
не там, так здесь, то в отдалении, то совсем рядом - где-то обязательно
промелькнет плечистый парень, я промелькну, Мэг, человек-бомба, который
хуже прокаженного и который знает, куда и зачем ему надо. И к тому, кто
видел меня, за здорово живешь уже не подступиться, и никакими розовыми,
зелеными, черными облучателями прошлого уже не вернуть. А на каждого
второго уже поглядывает каждый первый и тоже кое-что соображает про
себя...
- Может, останешься? - снова обозвалась Мэгги. - У нас найдется еще
что-нибудь, кроме насыпи на заднем дворе.
- Я так и не спросил, что с твоим Кребом? Он сильно обгорел?
- Пустяки, а скулил всю ночь, ты разве не слышал? У него вот здесь
наросли водянки... При чем тут он, безмолвный? Я прошу остаться тебя.
- А все-таки жалко Креба?
- Ну и что? - созналась она.
- Он славный парень, - сказал я. - Сделай ему компресс, ладно.
- Скоро я начну ненавидеть тебя, безмолвный!
Я потерял умение угадывать мысли другого человека, но я научился
распознавать значение произнесенных слов. Побольше бы мне такой ненависти,
Мэгги... Мы проходили мимо дома, где квартировал снайперский отряд. Они
устроили себе уличный завтрак, - человек пятнадцать сидели, как это
принято у забастовщиков, прямо на мостовой; перед ними пестрели тарелки с
бутербродами, в больших чашках остывал кофе. Снайперы, похоже, были
довольны новым уставом, хотя и нервничали немного. Им было невдомек, как у
них сложится дальше. Они смотрели на нас - на меня и мою Мэгги, которая не
боялась держать под руку человека-бомбу и вообще ничего не боялась. Даже
ненавидеть того, кто забрал у нее прежнее имя.
- Я все-таки пойду, Мэг, - сказал я. - Мне бы только убедится насчет
этой картошки.
- Тогда воспользуйся автостопом, - сдержано посоветовала она. - Так
будет быстрее. Но никому не хвастайся своим динамитом, еще не все успели
привыкнуть.
- А потом мы вместе проведаем Нэга...
Она не ответила, я улыбнулся и обнял ее. Снайперы все как один
наблюдали за нами, прищурившись. Солнце и табачный дым слепили парней, но
парни видели, кто идет мимо них к северной городской заставе. Винтовки,
составленные в пирамиду, целились глушителями в недосягаемое небо, а
дальше, метрах в пятидесяти от своего отряда, присев на корточки,
покуривал командир. Он ухмылялся мне, как старому знакомому, быть может,
размечтавшись о том, чтобы я напоследок выдал ему безмолвного снайпера.
- Что ты так хохочешь? - забеспокоилась Мэгги. - Эй, Липи, да
угомонись ты!
А я хохотал во всю глотку, и это было со мной впервые. Угомониться я
не мог еще долго, потому что вдруг понял, зачем капитан не сидит со своими
людьми. Нет, Мэгги, что ни говори, а этот заморыш - самый шальной вояка из
всех, какие были, есть и будут на нашей земле. Ведь он, вообрази-ка себе,
- он решил, что полсотни шагов между ним и человеком-бомбой - расстояние
достаточно безопасное!..
Андрей ПЕЧЕНЕЖСКИЙ
МАЛЬЧИШКА В ДОМЕ
7. Просите, и дано будет вам; ищите, и
найдете; стучите, и отворят вам;
25. И пошел дождь, и разлились реки, и
подули ветры, и устремились на дом тот; и он
не упал, потому что основан был на камне.
От Матфея. Святое благовествование. Гл.7.
Теперь я должен уйти, и за дверью меня ждет уныние.
Отец ничего не говорил об этом, и никто, никто не говорил, и я не
знаю, отчего это стало для меня так важно - покинуть Дом, но сколько бы я
ни думал об этом, сколько бы ни отстранял решительную минуту, а все равно
мне нужно будет уйти.
Быть может, я уйду сегодня вечером или сейчас; или пробуду в Доме еще
ночь, уверенный в том, что и этот срок ничего не изменит, и потом открою
дверь и уйду без оглядки; и Дом исчезнет, растворится в потоках Серого
ливня.
И что будет после ухода, я тоже не знаю; и вероятно, что мне уже
никогда не выпадет приблудиться к дому снова, даже если я очень этого
захочу.
Но я должен уйти, и я уйду, пусть это глупо и страшно.
Вот только вспомню еще раз, еще разочек - и еще раз погуляю по его
комнатам, послушаю скрип его половиц; лишь один единственный раз...
Тот замечательный день; в тот день мы поднялись на холм, и там я
увидел деревья.
Похоже, это был настоящий лес.
Сперва неясные, угрожающе разлапистые силуэты вдруг начали проступать
из поредевшей дождливой мороси; мы приблизились, и это действительно были
деревья.
- Добро, - сказал отец. - Здесь мы отдохнем.
- Только ты не оставляй меня, - попросил я.
- Ладно, сынок...
В это время небо опять прорвало: Серый ливень столбами зашатался по
лесу, в отдалении ударил гром.
Мы присели к стволу безлистого дерева; водяные столбы, наступая,
гнули и трясли деревья, и ветви, каким бы густым ни казалось их сплетенье,
были плохой защитой от Серого ливня.
Когда мы подсели к дереву, там уже был один человек; он скрючился,
колени поджал до самого лица, покрытого капюшоном, и был совершенно
неподвижен; он не мешал нам, и мы не мешали ему.
- Славный лесочек, - сказал отец, чуть приподняв край своего
капюшона.
- Почему мы не можем здесь остаться? - спросил я.
- Ты хочешь здесь остаться?
Отец глядел на меня, и я видел, как по его черной густой бороде
струилась вода; я ничего не ответил, потому что очень трудно выразить
словами, чего ты хотел бы по-настоящему, когда усталость вытянула из тебя
все силы.
Так мы оба примолкли, сидели и слушали хлесткую поступь Серого ливня.
- Только ты не уходи никуда, - сказал я, сдерживая слезы.
- Ты же все понимаешь...
Теперь он смотрел куда-то вглубь леса, а там все те же размытые Серым
ливнем пятна деревьев словно играли в прятки - то проявлялись на миг, то
вновь пропадали, и не было в этой игре ничего необычного; не знаю, почему
он так долго смотрел на лес, хотя это и был настоящий лес, где можно
передохнуть в пути и где всегда чувствуешь себя лучше, чем где бы то ни
было.
- Я скоро вернусь, а ты постарайся уснуть, - сказал отец, поправляя
свой капюшон. - Я буду считать деревья от этого места. В хорошем лесу
