бывают хорошие лагеря. Я буду считать от этого дерева, а ты не бойся и
постарайся уснуть...
Он встал, а я тотчас закрыл глаза и колени поджал повыше - наподобие
того человека, который облюбовал это дерево первым; похожанин не шевелился
по-прежнему, но я услышал его приглушенное бормотание, как только отец
зашагал прочь по опушке; должно быть, он спал и жаловался на что-то во
сне...
Тогда мы были, как все похожане: отец носил огромный серебристый
плащ, укрывавший его почти до самой земли; у меня был плащ поменьше и тоже
серебристый; мы кутались в наши серебристые плащи днем и ночью.
В пути похожане редко собирались вместе, еще реже видели они лица
друг друга; капюшоны плащей вечно бывали надвинуты, и люди передвигались,
сосредоточенно поглядывая под ноги, на твердь земную - на то, что принято
было так называть.
Земная твердь; она раскисала и уносилась потоками воды в болотистые
низины; она то липко захватывала, то лежала ускользающей слизью, и она не
умела подолгу хранить наши следы; мне часто казалось, что нескончаемый
поход, в который мы вовлечены по прихоти таинственного замысла, является
как бы частью этих беспрестанных перемещений - того, что называется
твердью, воздухом и водой; Серый ливень трудился давным-давно и все не
иссякал; он тщательно разжижал, сминал и размазывал, больше ни о чем не
заботясь; и другой земли я не знаю.
Мы останавливались в лесах и спали, обседая стволы деревьев; если к
чему-нибудь прислоняешься, почти всегда возникает ощущение уюта.
Однажды я видел в лесу костер, но к нему было не протиснуться; помню
трепыхание красного огонька - будто затухающее, вот-вот останется лишь
дымный пепел; серебристые плащи безмолвно заслоняли это маленькое чудо;
мне и сейчас невозможно понять, из чего тот костерок был сложен - неужели
грязь и мокрая кора способны гореть? И от чего они могли быть зажжены?
Обычно, когда нам случалось набрести на скопление похожан, отец
оставлял меня, бывало, что и надолго; он говорил: "Здесь должна быть
какая-то работа" - и раньше я спрашивал, что такое работа, и предлагал
пойти с ним; я думал, что смог бы делать все то, что принужден был делать
он; отец только посмеивался: "Ты обожди, сынок, еще успеешь, это никуда от
тебя не денется, ты обожди пока..."; и я ожидал терпеливо, и тогда он
приносил что-нибудь съедобное; он говорил: "Ешь, это хлеб" - и я с
жадностью поглощал глинистую массу, пахнущую костерным дымом; или он
говорил: "Ешь, тебе надо подкрепиться, это вкусно, вот попробуй" - и я
послушно жевал какие-то листья и корешки, и это действительно было вкусно;
сам отец тут же засыпал, и водопад Серого ливня грохотал, грохотал по
нашим плащам, отпугивая сны...
Вернулся он незаметно; просто я открыл глаза, а он уже был рядом,
сидел, сутулясь, и мелкая дрожь пробегала по складкам его плаща - то ли от
тяжести водяного сева, то ли оттого, что отец здорово озяб.
Он умел чувствовать мой взгляд, и спросил, не поворачиваясь:
- Проголодался?
- Ничуть, - возразил я, удивляясь правдивости слова.
- Знаешь, я ничего не нашел, - с усилием в голосе сообщил он. - Такой
славный лес, и ни души...
- Но я правда не голоден!
Он не поверил мне, но он не мог ничего поделать.
- Я решил было пойти дальше и побоялся заблудиться, - сказал он. -
Если ты отдохнул хоть немного...
Он повернулся ко мне и потеребил рукав моего плаща; быстро темнело;
его лицо теперь почти не выделялось из теневого провала под капюшоном.
- Как дела, сынок? - спросил он все еще виноватым голосом.
- Пойдем, - я махнул рукой, указывая направление; в сущности, нам
было безразлично, куда идти; но не успели мы сделать и по пять шагов, как
мягкое, коротко оборвавшееся движение заставило нас оглянуться -
похожанин, мирно соседствовавший с нами под деревом, лежал, неудобно
запрокинув голову; холодные розги Серого ливня хлестали его открывшееся
лицо, и что-то жуткое до тошноты было в этом его положении.
- Человек умер, - сказал отец, а я испугался и заплакал; мы не знали
даже: тот человек - он был мужчина или женщина, а всякое возвращение,
всякую скорбь по умершим Серый ливень держал для похожан под запретом.
И так мы снова были в пути, неизвестно от чего спасаясь, неизвестно
какую награду надеясь получить впереди; и так мы снова шли по этой земле,
истязаемой Серым ливнем; и уже была ночь, и мы очень скоро отбились от
нашего замечательного леса; я безутешно жалел об этом, но молчал, и только
сейчас в полной мере начинаю сознавать всю тщетность моих сожалений тогда
и ту предательскую видимость, которая их возбуждала - ведь если бы мы в
тот день остались на опушке леса... я спрашиваю: кто скажет, что было бы
лучше в тот день? - и нет никого, кто бы дал мне ответ... и так мы скоро
потеряли свой лес, а Серый ливень косил и косил нам навстречу, и отец то и
дело придерживал меня за плечо; я двигал ногами, как заведенный, стараясь
не оскользнуться; я ничего не видел перед собой и знал, что впереди
ничего-то и нет, кроме черного ночного вещества, нанизанного на длинные
спицы ливня, и отец сам изменял направление похода, проводя меня мимо
закраин кипящих под ливнем болот и озер, и единственное, что нам было
очень необходимо тогда - это поскорей, буквально ощупью отыскать хоть
какую-никакую возвышенность; и меня уже настигла минута отчаянья, как
вдруг отец остановился, и я услышал его охрипший до неузнаваемости голос.
- Постой, сынок...
Так в ночи мы наткнулись на то, что отец назвал Домом...
- Это дом, - сказал он, а я же ничего, ничего не знал об этом...
- Это дом, запомни, - сказал он, и я запомнил слово...
- Господи, ведь это - дом... - сказал он, и мы прикоснулись к
промокшей, сложенной из толстых деревянных обрезков стене. - Господи,
где-то будет дверь, и мы войдем...
- И мы войдем... - повторил я, скользя ладонями по гладким
неровностям стены; это дом, лихорадочно билось в сознании, - вот стена -
это и есть дом, и где-то будет дверь, и мы войдем...
И мы вошли.
Ничего подобного я в жизни не видывал; и многие слова я услышал тогда
впервые, и значение этих слов не крылось за непроглядными завесами Серого
ливня, а было тут же, при нас - оно стелилось расчетливо ровной поклажей
половиц, поскрипывало и самим ногам придавало неведомую ранее упругость;
оно легко открылось одной дверью, второй и третьей, и тем, что было за
каждой из них; замыкалось стенами комнат - сухими, в надежном соединении
составленных коробами, изгибалось чудным изваянием камина и было очерчено
застекленными провалами окон; и оно же лестничным переходом манило выше,
где был внутренний балкон и были новые двери; и здесь совершенно не было
Серого ливня и даже болотного запаха его; я просто не знаю, как объяснить
все это...
- Снимай свой плащ, - сказал отец.
- Это ты сделал светло?
- Это свечи, сынок.
- Свечи... Но это ты сделал так, чтобы они горели?
Он кивнул как-то странно, будто лишь для того, чтобы я не удивился.
- А как тебе удалось это?
- Я потом покажу...
- Покажи сейчас!
- Сейчас надо спать, сынок.
Впервые я спал без плаща; мне снился Дом, и он уже не казался
порождением невероятного фокуса, а было так, словно я знал о Доме всегда,
и просто мы с отцом однажды вышли погулять, а начался дождь, мы
заблудились и долго не могли вернуться, но не могли мы и вовсе потеряться
в лабиринтах Серого ливня, рано или поздно - мы все равно вошли бы в эту
дверь, и вот мы здесь; нет, порождением странного фокуса Дом никогда и не
был, но этому фокусу принадлежал Серый ливень, больная, потопающая земля и
человек, умерший в тот день в двух шагах от меня; снилось, что и остальные
похожане бредут в поисках Дома, и они находят его, потому что его нельзя
не найти, раз уж он существует в глухих закоулках Серого ливня; и среди
ночи я просыпался от смутного беспокойства - но мы по-прежнему были в
Доме, лежали, вытянувшись перед камином, и нам было тепло, и отец улыбался
во сне, и ничего другого уже давным-давно не хотелось...
Утром я долго рассматривал отца, а он взял меня за руку и повел в
одну из комнат.
- Это зеркало, - сказал он, и я захохотал, увидев себя.
Потом он повел меня в комнату, где на столе было много хлеба и
зелени; впервые после еды я ощутил жажду.
- Это вино, - сказал отец. - Много не пей...
- Почему свечи не горят? - спросил я.
- Сейчас это не нужно, зачем тебе?
- А хорошо, когда они горят, правда?
Отец улыбнулся, и мне было весело и светло - даже при потухших
свечах; мы бродили по Дому, и я не умел сосчитать всех комнат, сколько их
было здесь; мы прикасались к различным вещам, и отец рассказывал о них, и
тогда же я спросил, где моя мать.
- Я потерял ее, - ответил он и отвернулся к окну.
- Она умерла?
- Я потерял ее... это часто бывает, она потеряла меня, а я потерял
ее...
- Но ты всегда придерживал меня за плечо, и я не потерялся.
- Все время держать человека за плечо невозможно. А Серый ливень
способен разорвать самые крепкие объятия...
- Теперь мы были бы втроем... - сказал я.
- Да, сынок.
Мне стало грустно, подумалось почему-то о дыре, которую вчера мы
обнаружили в потолке над входной дверью; капель мелко отстукивала по полу,
напоминая обо всем, что оставалось за окнами Дома.
- Если здесь прикрыть чем-нибудь, вода перестанет литься, - предложил
я.
- Не надо ничего прикрывать, само собой затянется...
Тогда я решил, что отец шутит, - вспомнив мою мать, он здорово
затосковал, и сейчас старался вернуть настроение; а он оказался прав -
через несколько дней дыра в потолке исчезла, и это обстоятельство
почему-то не удивило меня; дыра затянулась сама собой, и сами собой
загорались по вечерам свечи; они горели, не сгорая, как и поленья в
камине; и на столе в небольшой соседней комнатушке не убывало хлеба и
зелени...
- Откуда ты все знаешь?
- Что, сынок?
- Ну, про лестницу, про зеркало, про Дом...
- Теперь и ты знаешь об этом, верно?
А Серый ливень бесновался за окнами, но ему было не достать нас, и я
был уверен в том, что иного счастья не дано человеку...
В последние дни отец не отходил от окна, словно готовился встретить
кого-то; вероятно, что в нем сработало предчувствие, но меня это не
коснулось до самой роковой минуты - для себя я решил, что он ожидает мать;
именно ее, ведь в этом доме нет ничего невозможного, нужно только
дождаться; но когда я не вытерпел сомнений и тоже стал у окна, отец лишь
пожал плечами.
- Вряд ли это будет она, сынок... но кто-то же должен присоединиться
к нам! - он говорил так, точно разгадывал мой первый сон о Доме: множество
похожан, они бредут, кутаясь в серебристые плащи, и вдруг промелькнет
вдалеке огонек, раз и другой, и его заметят... и этот "кто-то" пришел к
нам очень скоро, и сейчас я говорю: будь он проклят! - и слезы
наворачиваются на глаза, и я чувствую приступ такой же отчаянной
беспомощности, какая охватила меня в тот вечер: мы успели поужинать, - да,
мы еще успели поужинать вместе, и вместе же вернулись в комнату, где был
камин; и там увидели человека в серебристом плаще.
Капюшон был отброшен на спину; волосы на голове слиплись и мешали ему
смотреть; он стоял, широко расставив ноги, а с плаща его струился на пол
крошечный Серый ливень.
- Приветствую тебя, человек, - сказал отец.
- Это твое? - просипел гость; и я увидел, как отец изменился в лице.
- Это Дом, - сказал он.
