еврейского террора по улице ночью прогуляться нельзя. Ай-ай-ай, какой у
пацанов облом вышел. А с другой стороны, наоборот, никакого облома:
своего-то они добились! Сейчас вся полиция, да и не только, кинется искать
эту самую сионскую группу. В добрый час, и подальше от меня, пожалуйста.
Вставая, я вдруг на короткое время ощутил некое противодействие
организма. Какое-то онемение, что ли. Даже пошатнулся. Никогда раньше
ничего подобного не бывало. Постоял, прислушиваясь к внутренним ощущениям.
Нет, все нормально, как обычно. Показалось. Однако, тридцать шесть. Пора бы
начинать ощущать всякие покалывания - побаливания - покручивания. Старость,
считай, не за горами, хорошо, что не дотяну. А если вспомнить, сколько
пережито, так и не удивительно. Троим семидесятилетним на три жизни хватит.
Но перед заданием - плохой признак.
...А-310 шел вслед за падающим за несуществующий горизонт солнцем.
Багровый нескончаемый закат уже который час заливал полнеба прямо по курсу
самолета. Позади, во тьме, засыпала благополучная Европа, иссеченная рыжей
паутиной автомагистралей и обсиженная сияющими пауками городов. Еще дальше,
на востоке, спала ледяным сном сумеречная зона человечества, Россия.
Добровольцы в кампусах обнимали во сне свои драгоценные сапоги. Беспокойно
ворочались на холодных нарах зэки. Хрустел лед под каблуками ночных
патрулей. Черные каракатицы во мраке сибирской ночи ныряли в низкие облака.
Экскаваторы суетливо царапали ковшами промороженный грунт.
Я сидел в своем кресле у иллюминатора, смотрел невидящим взглядом в
красное зарево, скрывавшее за собой Америку, но мысли мои оставались там,
во тьме, за неподвижно висящим над бездной хвостовым оперением лайнера.
Не ожидал, что это окажется так страшно. Им легко сказать: "иди - и
убей". Если бы дали хоть неделю - все получилось бы совсем по-другому.
Лайнер просто исчез бы где-то над Атлантикой, и все, что я при известии об
этом испытал - это удовлетворение от хорошей работы. Бомба ничего не
ощущает, она просто срабатывает в нужное время, и все. Но теперь я сам -
бомба. Дефектная бомба, наделенная чувствами. И я видел, как много в
самолете детей. Детей я еще никогда не убивал. Мужчин, женщин, стариков -
приходилось, а детей - нет. Ужаснее всего, что они просто не понимают, что
могут умереть. Взрослые знают про смерть все, они приняли и признали ее
неизбежность, а детям всегда кажется, что они бессмертны. Я не должен
разочаровывать их, это было бы самым большим преступлением из всех, которые
я совершил. И потом, гибель самолета не мгновенна. Сначала он станет долго
падать, и прежде, чем удар о воду распылит человеческие тела на атомы,
будут ужас и паника. Дети успеют понять, что это смерть. Это неправильно,
так нельзя!
До Нью-Йорка остается чуть больше часа. Дальше тянуть некуда. Если я не
приступлю к действиям немедленно, я провалю задание. И тогда кто-то,
сидящий в этом салоне, сможет нанести Родине непоправимый вред. Вред, по
сравнению с которым жизни полутора сотен человек - мелкая разменная монета.
Я не говорю уж о своей никчемной жизни, до краев налитой чужой болью и
кровью. Ради чего я столько лет убивал людей? Родина приказывала? Да черта
с два! Родина даже не знает, кто я такой. Приказывали разные мерзавцы,
вроде того кучерявого хозяина Крыши. Как я объяснял себе свое право лишать
людей единственной настоящей ценности этого мира? Убивая бандитов, говорил,
что убиваю бандитов. Хотя, может, их вина перед Богом и людьми куда меньше
моей. Убивая предпринимателей, говорил, что убиваю воров и паразитов,
урывающих кусок от чужого, и без того малого. Убивая в Чечне, наказывал за
смерть товарищей. Убивая здесь, за границей, верил, что помогаю Родине,
которой сейчас трудно. Для каждого убийства я находил оправдание. Но не
слишком ли много не связанных между собой событий так легко оправданы?
Пора, пора бы уже усомниться.
Однако, время. Итак. Офицер безопасности сидит в хвосте. Ни ума, ни
фантазии. Совсем пацан, я его легко вычислил, когда ходил в туалет. Сверну
шею, как цыпленку. Надо только выманить его в закуток возле туалетов.
Заберу оружие, тело спрячу. Потом - в пилотскую кабину. Главное - натиск и
внезапность, и никакой стрельбы. Оставить в живых одну стюардессу,
хорошенько попросить ее, чтобы пилоты открыли дверь, дескать, кофеек готов.
А уж в кабине все пойдет само собой. Быстро убрать всех, кто там
околачивается. Лайнер пока на автопилоте, никто и не заметит, что экипажа
больше нет. А уж потом решу, что делать дальше. Найду спаскомплект - дотяну
до суши и попробую уйти из машины. Не найду - останусь вместе со всеми до
финала. В первом случае вероятность выжить процентов пятнадцать, во втором
- ноль. Надо еще подумать, что лучше.
Я закрыл шторку иллюминатора. Не осталось никаких сил пялиться в
багрово-фиолетовое пространство. Стар я стал. Лет пять назад уже давно бы
сидел в кресле командира, среди трупов, слушал бы по радио вопли наземных
служб и прикидывал наилучшие способы сделать дело и выбраться из него
живым. А сейчас все еще отлеживаюсь в сонном салоне и ищу силы заставить
себя выбраться из-под теплого пледа и приступить к работе. И вот еще опять
этот приступ слабости. Будто кто-то посторонний пытается управлять моими
задеревеневшими мышцами. Нет, пора на покой. Вечный покой. Если самолет
благополучно сядет в аэропорту, долго я не протяну. Придет какой-нибудь
молодой перспективный парень, и сделает то, что я делал много раз с
другими. Круговорот веществ в природе. Пищевая цепочка. Естественный отбор.
Акеле пора промахнуться. Занавес.
И я принял решение. Наверное, первое в своей жизни самостоятельное
решение. Я лежал в кресле, прикрыв глаза и натянув плед под самый
подбородок, и перебирал, как драгоценные четки, новые чувства, вдруг
поселившиеся во мне. Свобода! Она и вправду сладкая! Вы, сволочи, годы и
годы управлявшие мной, как роботом, чуете, что ваши незримые кнопки и
клавиши больше не отзываются визгом сервоприводов? Плевал я на вас и ваши
задания. Первое, что сделаю в аэропорту - пойду в бар попить кофе и
почитать газетку. Чтобы вы, гады, знали, что в бар можно ходить просто пить
кофе и просто читать газетки, а не сигналить агенту, что задание провалено.
И вообще, проживу оставшиеся дни так, как будто вас на самом деле нет и
никогда не было. А вы совещайтесь там в своих кабинетах, что вам со мной,
таким, делать. Пошли вы на три буквы.
Слабость отступила. Все стало легко и просто. Лайнер, отказавшись от
попыток догнать закат, плавно падал в сиреневый сумрак нижних эшелонов. По
салону шла живая, по моей воле, стюардесса, собирая пледы и вежливо тормоша
сонных пассажиров. Где-то хныкал разбуженный ребенок. Толстый дядька в
соседнем кресле сладко хрустел суставами. Еще одна стюардесса, тоже
чудесным образом живая, катила тележку с последними в этом полете
напитками. Чертовски привлекательная, в своей юбчонке и крахмальной блузке
с крылышками на левой груди.
А-310 переломился посередине фюзеляжа, в шести рядах впереди меня. У
моих невидимых хозяев много роботов. Погаснут кнопки на одном пульте -
перейдут к другому. А я последний дурак, распустил сопли, размечтался. Одно
интересно - я был основным или резервным вариантом?
Стюардесса вместе с тележкой и крылышками на левой груди проваливалась
во тьму, оказавшуюся вдруг за ее спиной на месте освещенного салона, и
единственное, что я мог видеть в последние доли секунды - это ее
неподвижные темные глаза, смотрящие прямо мне в лицо. Или мне показалось,
что я вижу ее глаза, ведь свет погас одновременно со скрежетом рвущегося
металла.
В следующее мгновение меня выбросило в облачный слой, прочь из
наполненного предсмертным воем кувыркающегося обломка. Я не потерял
сознания от разряжения: высота уже невелика. Не случилось даже удара о
ледяной воздух. Просто выплыл, как в невесомости, во тьму, и сразу остался
один, в промозглом тумане. Ни остатков лайнера, ни людей, ни верха, ни
низа. Только свист черного воздуха, и я посреди бесконечного мира.
Организм сработал сам, исполняя давно заложенные программы выживания.
Когда я сообразил, что падаю в ночи, и до конца - секунды, и в ушах - боль
от перепада давления, и тугой морозный воздух жжет незащищенное тело, он
уже сам, без моей команды, вспомнил парашютную практику, остановил
кувыркание, и я оказался лежащим лицом вниз на встречном воздушном потоке.
Бессмысленно и глупо, конечно, но свой последний полет я совершал достойно.
Нижняя кромка облаков оказалась совсем близко. Я вышел под нее, и мир
распахнулся во всю свою ширь, разом, как будто только что, на моих глазах,
родился. В этом мире вечерело. Внизу ровной неподвижной плоскостью лежал
океан. По сторонам вокруг меня из облачного небосклона выпадали и и шли
навстречу этой плоскости обломки того, что недавно называлось самолетом.
Некоторые куски падали быстро и упрямо, обгоняя остальные. Другие
кувыркались и отставали. Самые шустрые уже достигли воды, и вся она
оказалась испещрена следами от их падений. Какие-то обломки горели,
подсвечивая безмолвную сцену катастрофы тревожным красным светом, и
навстречу им из водной глуби быстро поднимались неверные сгустки
отраженного огня. Людей я не видел - они оказались слишком мелки в этой
грандиозной панораме.
И в последние секунды я ощутил озарение. Он вошло в меня истиной истин,
внезапно, как входит в сердце узкий десантный клинок. В сиянии нового
знания привиделись мне старик, открывающий бездны Вечности, и два молодых,
веселых парня посреди грозового московского вечера, и прекрасная, добрая
женщина в теплой, как парное молоко, казахстанской ночи, и мальчишка,
видящий цветные детские сны под негреющим тонким одеялом в жестокой
северной стране. И еще я увидел светящиеся зеленым светом живые воздушные
пузыри в океане неведомой планеты, и мчащиеся навстречу пленки горизонтов
черной дыры, и город вечных закатов, в который так и не долетел в этот раз,
и многое-многое, чего когда-то навсегда лишился, заменив это простым и
ясным делом всей своей жизни.
И я заплакал прямо во встречный ветер, и он сдул слезы и заморозил их
на моих висках.
И я широко раскинул руки, потому что захотел вдруг обнять весь огромный
и сверкающий мир, открывшийся мне в последнюю секунду, и навсегда
заменивший грязный и страшный мир моей бесконечной жизни. И серый бетон
зимней Атлантики здесь, совсем близко.
Прости, Илюха, брат мой. Прости, Санек, брат мой.
Глава 12. Финал
Старик оказался совсем плох.
Отревевшись за столом с холодными оплывшими свечами, в пустой и
прозябшей библиотеке, освещенной даже не светом, а, скорее, отсутствием
полной тьмы, сочащимся через стрельчатые окна, я побрел искать Саваофа по
неприветливым коридорам его одинокого дома. Странно, но дом стал непривычно
молчалив. Словно умер. Бешеный ветер пустоты, насыщенный несуществующим
снегом, больше не пробовал прочность его стен. Да и снег, в самом деле, уже
не сыпал в окна. Сероватое ничто прильнуло к стеклам снаружи, и только
благодаря его полусвету я ориентировался среди теней неуютного жилья
вечного старца.
Я дергал подряд ручки всех бесчисленных дверей, но все они отвечали
неумолимой прочностью вековых замков. Так дошел я до двери в свою давнюю,
забытую московскую квартиру. Она подалась. Ее миллиметровое движение
