хотя мне так и не удалось как следует познакомиться с Каиром 1811 года,
надеюсь, меня ожидает уже не слишком много сюрпризов, о которых мне
придется умолчать в разговоре с Бейли. Я уверен, например, что больше не
попадусь в руки Романелли, который, по слухам, устроился личным медиком
к Мохаммеду Али. Не думаю, чтобы он узнал меня сейчас - с черной
шевелюрой, темным загаром и обилием новых морщин на лице - следствием
лечения без анестезии. Хорошо, хоть оба уха пока на месте..."
***
На парадном плацу перед Цитаделью в ряды мамелюков влились
беи-бахриты, и на пятнадцать долгих минут - на протяжении которых Эшвлис
исходил потом в неслыханно дорогом халате с чужого плеча, предоставив
лошади Амина самой идти за Хафи, - все четыреста восемьдесят
беев-мамелюков как один, потомки бывших рабов, восставших, чтобы
овладеть всей властью в стране, и даже в последние годы почти не
поступившихся ею, гарцевали во всей своей варварской красе под
безоблачным египетским небом.
Мощная, злобная кобыла Амина по кличке Мельбус горделиво
пританцовывала, встряхивая время от времени маленькой головой и, в
общем, заставляя своего седока казаться тем, кем он на деле не был, -
уверенным наездником. Это было прекрасное животное, и Амин чрезвычайно
ею гордился, однако обстановка требовала, чтобы он бросил ее.
До Дойля неожиданно дошло, что ему будет не хватать Амина -
единственного человека в Каире, знавшего, что Эшвлис на самом деле вовсе
не глухонемой. Получивший образование в Вене, молодой бей знал, что,
помимо традиционных для мамелюка войны и славы, в жизни есть и другие
цели, и много жарких часов он провел, стоя у ниши сапожника и ведя с ним
разговор по-английски об истории, политике, религии... правда, они
всегда смолкали, стоило вблизи показаться кому-то из клиентов, ибо Амин
слышал, что паша назначил награду за любую информацию о рослом,
говорящем по-английски беглеце.
На плац выехали несколько рядов наемников-албанцев, ощетинившихся
мечами, булавами, пистолетами и кремневыми ружьями длиннее их самих; на
взгляд Эшвлиса, они выглядели в складчатых белых юбках и высоких
тюрбанах просто нелепо.
Албанцы один за другим свернули в улочку, поднимающуюся по пологому
склону ко входу в Цитадель. Колонна мамелюков потянулась следом за ними,
и как раз в это время ворота Баб-эль-Азаб в верхнем конце улицы медленно
отворились.
И хотя теперь мамелюки оказались недоступны взглядам зрителей, они
продолжали шествовать с неизменным достоинством и торжественностью,
албанцы же поспешно, смешав ряды, галопом поскакали к открытым верхним
воротам.
Дойль с любопытством вертел головой, озираясь по сторонам. Улица, по
которой они ехали, походила скорее на ущелье; она явно относилась к
оборонительным укреплениям Цитадели, так как в массивных каменных стенах
можно было заметить лишь несколько глухих дверей, а многочисленные окна
на самом деле вовсе и не окна, а узкие вертикальные бойницы, ширина
которых позволяла разве что просунуть ружейный ствол.
В пятидесяти ярдах перед ними наемники-албанцы втянулись в ворота
Баб-эль-Азаб... и Дойль с удивлением увидел, что стоило последнему из
них оказаться внутри Цитадели, как ворота начали закрываться. Он
повернулся в седле, чтобы посмотреть назад, и увидел, что казавшийся уже
далеким нижний конец улицы блокирован еще одним отрядом наемников. На
его глазах передний ряд их опустился на колено, каждый поднял длинное
ружье и прицелился.
Не успел он открыть рот для крика, как ударил пушечный выстрел, в
синее небо поднялся столб серого дыма, и улица взорвалась шквалом
оглушительного, беспощадного ружейного огня - спереди, сзади, из каждого
окна. Воздух, казалось, весь наполнился десятками, сотнями свистящих
пуль, высекающих из стен и мостовой фонтанчики пыли и каменных осколков.
Пороховой дым лез в глаза и горло, не давая разглядеть неприятеля.
Строй мамелюков смешался, как ряды китайских фонариков под ударом
пожарного брандспойта. Большинство беев упало со своих лошадей мертвыми
уже после первого залпа, но даже те, кто успел выхватить оружие, не
имели возможности ответить, ибо за исключением албанцев в нижнем конце
улицы неприятель оставался невидимым. Несколько мамелюков - Дойль как во
сне увидел среди них Хасана - попытались атаковать их, однако получили
по дюжине пуль каждый, не успев пройти и пяти шагов. Несмотря на то что
халат его несколько раз рвануло, Дойль еще четыре или пять секунд
оставался цел и невредим, и судя по тому, как Мельбус прыгнула вперед
через груду мертвых тел, она - тоже. Отчаянный вопль Дойля: "Ну же,
лошадка, через стену, прыгай!" - затерялся в грохоте залпов, но лошадь
уже рванулась вперед, спотыкаясь о трупы. Отрикошетившая пуля - а может,
это был осколок стены - больно ударила Дойля над ухом, он пошатнулся в
седле, и тут же три пули попали в него почти одновременно: одна
оцарапала ему правую руку выше локтя, другая оставила рваную рану на
левом бедре, а третья чиркнула по животу. Возможно, эта третья пуля и
помогла ему удержаться в седле, ибо он, согнувшись, рухнул на шею
лошади, обхватив ее руками, - как раз когда Мельбус взобралась на самую
высокую груду тел и с ее вершины прыгнула через стену, верхний край
которой все еще оставался для них на недосягаемой высоте как минимум
восьми футов. Мощный импульс скачка лошади подкинул Дойля, и сквозь
пелену слез, боли и клубы порохового дыма он увидел, как приближается
верх стены... они зависли в верхней точке, и он смог заглянуть за
стену... Еще мгновение - и гравитация неумолимо должна была бы обрушить
их вниз, в пекло перекрестного огня, но лошадь по-кошачьи зацепилась
передними копытами за кромку стены, отчаянным усилием подтянулась,
зацепилась задними копытами и, перевалившись через стену, рухнула вместе
с седоком вниз, но уже с наружной стороны.
Лошадь падала головой вперед, и Дойль непроизвольно откинулся назад,
увидев в пятидесяти футах под собой наполненный водой ров, а потом он
летел уже сам по себе, в ужасе глядя на стремительно надвигающуюся воду.
Падение показалось ему мучительно долгим; он дважды выпускал воздух
из легких и делал новый вдох, и все же удар о воду, когда он наконец
произошел, вышиб из него дух, и почти сразу же он больно ударился руками
и ногами о каменное дно рва. У него хватило сил подобрать под себя ноги
и оттолкнуться, рванувшись вверх сквозь двадцатипятифутовую толщу
неожиданно вязкой воды.
Он выскочил на поверхность, как пузырь со дна кипящего чайника, и, из
последних сил молотя руками, поплыл к высокому парапету; человек,
мочившийся в ров, изумленно выпучил на него глаза, торопливо оправил
одежду и исчез.
- Тупица грязный! - буркнул Дойль ему вслед. Стоило беглому сапожнику
выползти из рва, ставшего еще грязнее обычного, как он тут же сорвал
одежды и оружие Амина и зашвырнул подальше - уличные попрошайки найдут
им лучшее применение. Он оставил только меч, который завернул в тюрбан и
зажал под мышкой. Он нашел на дороге полоску прокаленной солнцем пыли и
катался в пыли нагишом до тех пор, пока не просох. Замотанный меч, решил
он, сойдет за посох, оставшийся в наследство от предшественника.
- Мельбус! - вскричали двое лавочников, созерцавших всю сцену, и
кровь застыла у Дойля в жилах, ибо он решил было, что им откуда-то
известна кличка лошади; только спустя пару секунд он сообразил, что это
слово означает "божественное безумие" - помутнение рассудка волею
Аллаха. Тут, кстати, и сама лошадь выкарабкалась изо рва, приковав к
себе жадные взоры нескольких рахарин - египетских цыган.
- Да забирайте ее! - прохрипел Дойль. - Аво, чал! Несмотря на жару,
он продолжал дрожать, пробегая полосы света и тени от одежд, развешанных
для просушки над узкой улочкой. Только усевшись в глубокой дверной нише
и уронив голову на руки, он понял, что плачет с той самой минуты, когда
выбрался из воды. Он поднял голову и попытался взять себя в руки.
В глазах до сих пор стояли, накладываясь на уличный пейзаж и друг на
друга, картины тех нескольких жутких секунд на улице у Баб-эль-Азаб;
теперь эти картины стали проявляться все отчетливее и отчетливее, и он
как наяву видел - до сих пор мозг его лишь хранил это, не осознавая, -
брызги крови и пыли и клочки одежды, разлетающиеся во все стороны от
коня и всадника, дергающихся людей - шквал перекрестного огня не давал
им упасть... мимолетно промелькнувшее лицо, прильнувшее к ружейному
прикладу, целясь с верха стены, - лицо, деловито-сосредоточенное,
поглощенное сложной работой... какой-то бей с простреленной головой,
слепо тычущий мечом в каменную стену в короткие мгновения между смертью
коня и своей смертью...
Дойль застонал и ткнулся лбом в грубую каменную кладку, чем вызвал
еще одно восклицание "Мельбус!" - на этот раз со стороны мальчишки,
тащившего по улице бурдюк с водой.
Звуки доходили до Дойля, как сквозь толстый слой ваты, но он увидел,
как мальчишка шарахнулся, прижавшись к стене, - по улице проезжал отряд
наемников-албанцев. Их было двенадцать, и каждый из двенадцати в упор
посмотрел на грязного старого нищего с ужасными язвами на руке, ноге и
животе. Старый нищий всхлипывал, опираясь на какую-то замотанную тряпкой
палку. Двое ехавших последними засмеялись, и один из них швырнул ему
монету.
Когда они свернули за угол, Дойль подобрал монету, встал и помахал
мальчишке - разносчику воды; тот подбежал и дал ему напиться из горла
бурдюка. Теплая и затхлая вода тем не менее помогла смыть привкус
пороховой гари, и жуткие воспоминания немного отступили, во всяком
случае, теперь еж мог думать о чем-то другом.
Да, Амин, вяло подумал он, ты был прав в двух вещах: Али и впрямь
рассчитывал укоротить власть мамелюков и не собирался арестовывать
четыреста восемьдесят вооруженных до зубов беев. Ты ошибался только в
одном: ехать на пир оказалось далеко не безопасно.
Он все еще дрожал от холода и потел одновременно, и рука его сильно
кровоточила. Нужно найти одежду и врача, подумал он, да и отомстить не
помешает. Ниже по течению Нила расположено летнее поместье Мустафы-бея,
где проводят дни в неге и лености его сыновья и жены...
Дойль зашагал в ту сторону. Он имел для них кое-какие новости и
кое-какое предложение.
***
Хотя солнце уже скрылось за Мукаттамскими холмами, а луна
отпечаталась на темно-синем бархате небосклона, как след от покрытой
пеплом монеты, верхушки пирамид продолжали сиять золотом в последних
лучах заката, а разноцветные фонари, украшавшие неуклюжую повозку,
выезжавшую из старых городских кварталов, наверное, еще целый час будут
служить только для украшения, не имея необходимости освещать дорогу.
Дополнявшие декор развеселые ленты и колокольчики совершенно не
соответствовали выражению лиц шестерых ехавших в повозке - на их лицах
читались усталость, горе и самое главное - гнев, слишком сильный, чтобы
его можно было передать словами или жестами. И при всем карнавальном
убранстве повозки бдительный часовой у дворца неминуемо задержал бы их,
ибо в то время как задние колеса - пусть украшенные разноцветными
гирляндами - оставляли в пыли необычно глубокий след, передние едва
касались земли, а широкий ковер, свешивавшийся сзади, волочась по земле,
явно скрывал что-то. Однако ни один часовой так и не увидел этого,
поскольку шестерка запряженных в повозку лошадей потащила ее направо, по
старой дороге в Карафе, в некрополис, а не налево - по новой, ведущей к
Цитадели.
- Иеминак! - произнес человек, сидевший на прикрытом ковром предмете
