пришел этот Мохаммед Али и весь мир смотрит на нас и ждет наших
дальнейших шагов. Впервые за тысячи лет нам рукой подать до
независимости, так что нельзя допустить, чтобы она попала в руки шайки
разбойников. Нам повезло, что этот Али обратился к Мастеру - через меня,
конечно, - как к главному советнику.
"И если я вернусь в Англию, - подумал он, поворачиваясь и глядя на
то, как вспотевшие рабы заряжают сигнальную пушку, - так только для
того, чтобы изменить судьбу этой нации, так что сегодня, на заре новой
эпохи, нам ничто не сможет помешать. Разве что посягательства Франции -
но и с ними мы тоже как-нибудь разберемся. Все, что нам нужно сделать, -
это восстановить знания, утерянные со смертью ка Ромени, и очень, очень
скоро мы узнаем и их - или завершив наши расчеты, или выжав наконец
что-нибудь ценное из этого ущербного ка, что мы вырастили из крови
Брендана Дойля, прежде чем тому удалось сбежать".
Впрочем, это не так-то просто, с досадой подумал он, спускаясь по
каменным ступеням к узенькой, выжженной солнцем улочке перед воротами
Эль-Азаб и припоминая на ходу последний допрос.
Впервые за минувший месяц ка вытащили из каменной клетки в подвале, и
первые полчаса он, казалось, даже не слышал вопросов, которые задавал
ему Мастер, - просто сидел на балконе, пожевывая грязную бороду да
иногда тихо вскрикивал, отгоняя воображаемых насекомых. В конце концов
он все же начал говорить, хотя это и не были ответы на вопросы.
- Я пытаюсь остановить их, - бормотал он, - чтобы они не садились на
этот мотоцикл, понимаете? Но каждый раз слишком поздно, и они выезжают
на шоссе, прежде чем я успеваю перехватить их, и я торможу, так как не
хочу, не могу видеть этого... но я все равно слышу... лязг металла и
скрежет скользящего по асфальту мотоцикла... и треск шлема,
разлетающегося о столб...
- Как ты попадаешь в поток времени? - в четвертый раз спросил Мастер.
- Джеки вытащил меня, - отвечал ка. - Он набросил сеть на маленьких
человечков, а потом затащил меня в каноэ...
- Нет, не в реку, во время! Как ты попадаешь туда?
- Это все равно река, только вместо верстовых столбов листки
календаря. Если осадка невелика, туда можно попасть через пламя свечи.
Река течет подо льдом - вы что, не слышали, как Дерроу объяснял? - но
там ходит лодка, лодка на колесах, разрисованная лицами, плывущая по
льду под парусом... лодка может ожить и убить тебя... черная лодка,
чернее ночи...
Тут Мастер пришел в неописуемую ярость, так что ему пришлось говорить
не самому, а через одного из восковых ушабти, стоявших в яме на дне
сферы.
- Уведите его, - кричал его голос, - и не давать ему больше ни пищи,
ни воды! Он нам больше не нужен!
Да, это будет непросто - и все же это шанс. В конце концов в его
бормотании промелькнули какие-то занятные обрывки информации.
"Так или иначе, - подумал Романелли, открывая дверь, которую очень
скоро запрут накрепко, - нам, возможно, даже не понадобятся Врата
Анубиса. Предстоит ряд решительных политических ходов вроде того, что
случится сегодня, и с таким сильным правителем, как Мохаммед Али, под
мудрым руководством Мастера мы сможем возродить Египет, даже не
переписывая историю. Важно только знать, когда убирать того или иного
человека, заменяя его покорным ка, а этот процесс может растянуться на
несколько лет".
Прежде чем войти в зал, он оглянулся на пустынную улицу, идущую между
высоких стен. Тихо, подумал он. Пока тихо.
***
В час пополудни на Мусти царила самая толчея: тяжело навьюченные
верблюды с трудом шагали по запруженной народом улице, а крики торговок
апельсинами в чадрах сливались в невообразимой какофонии с пением
крысолова - на широкополой шляпе которого шестеро, дрессированных
объектов охоты, каждый в собственной шапочке, выстроили живую пирамиду -
и воплями торговцев рыбой и молоком, дополняемыми сурами из Корана в
исполнении нищих. Однако толпа поспешно расступалась, пропуская
блестящую процессию, с неспешной торжественностью гарцевавшую по
середине улицы. В надежде на подачку уличный мальчишка добровольно взял
на себя роль глашатая - в данном случае совершенно излишнюю. Он бежал
почти под копытами передней лошади, крича "Риглак!" толстому нубийскому
купцу, убравшемуся с дороги, прежде чем тот открыл рот, или "Ухруг!"
паре укутанных в чадры леди из гарема, и без того прижавшихся к стене и
визгливыми голосами протестовавших против подобной узурпации
общественной проезжей части.
И все же каждый хотел хотя бы одним глазком посмотреть на кавалькаду,
и даже британские эфенди передвигали кресла из пальмового дерева на
тротуаре перед кафе "Завийя" так, чтобы мрачно коситься на нее со
стаканом питья в руке, - ибо это был настоящий парад беев-мамелюков во
всей своей красе. Жаркое солнце играло на самоцветах, украшавших ножны
мечей и рукояти седельных пистолетов, а по сравнению с яркими одеждами,
шлемами, увенчанными перьями тюрбанами все остальное казалось тусклым и
бесцветным. Однако при всем великолепии дорогого оружия, пышных одежд и
арабских скакунов в богатой сбруе самым поразительным были тонкие
загорелые лица с ястребиными носами, презрительно щурившие глаза поверх
толпы.
И никто не догадывался, что одно из этих лиц - чернобородое, в шлеме
- принадлежало самозванцу, ибо хотя многие из тех, кто шарахался из-под
копыт или выглядывал из окон, отлично знали Эшвлиса-сапожника,
занимавшего нишу в наружной стене мечети в двух кварталах отсюда, никто
и подумать не мог, что это он гарцует в золоченых доспехах мамелюкского
бея Амина.
И тем более никто не догадывался, что даже в обычном своем обличье
сапожника немой Эшвлис - все равно самозванец, и что до того, как он
сменил имя и покрасил волосы и бороду в черный цвет, его звали Брендан
Дойль.
За несколько последних месяцев Дойль уже привык жить как Эшвлис,
однако сегодняшняя роль, на которую он так беспечно согласился утром,
начинала изрядно смущать его, и он отворачивался всякий раз, как видел в
толпе одного из своих клиентов. Разве не преступление явиться на пир к
самому паше под видом одного из приглашенных? Если бы его друг Амин не
уверял его в полной безопасности этого предприятия, он бы немедля
повернул данную ему взаймы лошадь, снял бы меч, кинжалы и дорогие одежды
и забился бы в свою нишу, чтобы созерцать процессию с безопасного
расстояния.
Они как раз проезжали мимо его ниши - он посмотрел на нее и, хотя уже
оплатил каюту на судне, которое должно было поднять якорь завтра утром,
изрядно удивился и даже рассердился тому, что на его месте уже восседал
другой сапожник. Ну и конкуренция, подумал он не без горечи, стоило
пропустить одно утро - и вот на тебе...
Перед ними открывалась площадь, на которой он впервые познакомился с
Амином. Дойль криво усмехнулся, вспоминая то жаркое октябрьское утро.
Все пошло наперекосяк с того момента, когда Хасан Бей сломал пряжку на
башмаке как раз во время встречи с британским губернатором.
Это печальное событие привело к немедленной приостановке переговоров,
и Хасан со своими сводными братьями Амином и Хафи покинул Цитадель,
направляясь к ожидавшему в Булаке судну, однако на этой самой площади с
ними произошла еще одна неприятность: здоровенный нищий, известный всем
как глухонемой Эшвлис, о каковом обстоятельстве извещала большая вывеска
в деревянной раме, недостаточно быстро убрался из-под копыт мамелюк-ских
лошадей, так что торчащий из рамы гвоздь зацепил Хасана за расшитый
золотом халат и порвал его, выставив на всеобщее обозрение бедро
разгневанного мамелюка.
Извергнув не подобающее правоверному мусульманину ругательство, Хасан
выхватил меч с рукоятью слоновой кости и замахнулся им на нищего.
Однако Дойль со скоростью, которой позавидовал бы мангуст, пал на
четвереньки в пыль, так что меч лишь разрубил вывеску, просвистев в
нескольких дюймах над головой, и прежде чем не ожидавший этого бей успел
занести меч еще раз, Дойль бросился на него, вытащил у него из-за пояса
один из его собственных кинжалов и отбил им следующий, более слабый
удар.
Тут в дело вмешался Хафи - он осадил коня, вскинул зачехленное ружье
на уровень бедра и, не успел Амин вмешаться, спустил курок.
Эхо от выстрела пошло гулять взад и вперед по узкой улочке, ружье от
отдачи вылезло из чехла. Боевой конь Хафи, приученный к выстрелам, не
вскинулся на дыбы, но лишь тряхнул головой и фыркнул от едкого
порохового дыма. Дойль совершил обратное сальто в воздухе и приземлился
лицом вниз на булыжную мостовую, а красная дырка на спине его халата
довольно быстро меняла очертания, так как ткань пропитывалась кровью.
- Невежды! - вскричал Амин. - Он же нищий!
Этот факт, в горячке ускользнувший от остальных, означал, что на
нищего не только нельзя поднимать меч, но с точки зрения мусульманской
морали он еще и прямой представитель Аллаха на земле, за что и получает
подаяние от каждого правоверного.
***
Улица свернула налево, и из-за зданий уже показались минареты и
каменные стены Цитадели, вздымающиеся к небу с вершины холма Мукатам, и
хотя повод, по которому мамелюков пригласили в крепость - назначение
одного из сыновей Мохаммеда Али пашаликом, - был совершенно безобидным,
один вид грозного сооружения заставил Дойля обрадоваться тому, что он и
его спутники так хорошо вооружены.
Амин заверил его утром, что, хотя массовые аресты среди мамелюков и
ожидаются, они не могут произойти прямо на пиру.
- Успокойся, Эшвлис, - говорил он Дойлю, затягивая ремни на дорожных
сундуках и выглядывая в окно на караван уже навьюченных верблюдов во
дворе. - Али не сумасшедший. Хотя я не сомневаюсь в том, что он намерен
урезать непомерную власть мамелюков, он ни за что не осмелится
арестовать всех четыреста восемьдесят беев сразу, вооруженных и готовых
драться. Мне кажется, подлинная цель этого пира - сосчитать врагов,
удостовериться в том, что все они в городе, и этой же ночью, ближе к
рассвету, взять их под тем или иным предлогом тепленькими в собственных
постелях. И, положа руку на сердце, я не могу сказать, чтобы они этого
не заслужили; впрочем, ты-то сам испытал это на собственной шкуре. Но я
сейчас же уезжаю в Сирию, а ты сразу по окончании пира вернешься в
обличье Эшвлиса, а завтра и вовсе уплывешь из Каира, так что нас с тобой
это не коснется.
В устах Амина все звучало так безобидно... И конечно, Дойль был
обязан ему жизнью, ибо кто, как не Амин, приказал отнести истекающего
кровью нищего к ученому Мористану из Каалуна на исцеление, а спустя два
месяца помог ему заняться сапожным делом, уговорив Хасана заплатить ему
сотню золотых за починку сломанной башмачной пряжки. Порванный халат при
этом не упоминался; возможно, Хасан счел, что за него уже заплачено -
входным и выходным отверстием от пули.
Дойль нахмурился и с минуту раздумывал, почему ни одно из этих
событий не нашло отражения в Бейлевой биографии Эшблеса. Разве не такие
события делают биографию поэта интересной для читателя? Недолгая карьера
нищего, пуля мамелюкского военачальника, тайное посещение королевского
пира... Он улыбнулся: ну конечно же, он не мог рассказать Бейли об этом,
ибо рано или поздно Дойлю предстоит прочесть эту биографию. И как,
спросил он себя, после этого заставишь кого-то хотя бы близко подойти к
площади, на которой, как тебе известно, в тебя будут стрелять?
"Ну, по крайней мере мне известно, что Эшблес отплыл из Египта на
"Фаулере", рейсом Каир - Лондон, отправление - завтра утром, так что,
