добавил, кивая на ванну с раствором, - он будет все время бодрствовать и
будет все время кричать.
Хорребин вздохнул:
- Послезавтра все это кончится, и мы наконец сможем отдохнуть.
- Возможно, ближе к вечеру. Мы будем упорно работать над ним по очереди
всю завтрашнюю ночь и весь день после. К вечеру у него не останется
собственной воли, потом мы позволим ему денька два побыть на виду, потом
дадим ему инструкции и этот миниатюрный пистолет и отпустим его. Затем мои
цыгане и ваши нищие выйдут на работу, и примерно через час мой человек в
Государственном Казначействе объявит, что пятая часть всех золотых соверенов
в стране - фальшивые, мои капитаны совершат набег на Английский Банк. И
затем, когда наш мальчик Байрон проделает свои трюк, страна фактически будет
поставлена на колени. Если Наполеон не будет в Лондоне к Рождеству, я буду
очень удивлен. - И он удовлетворенно улыбнулся.
Хорребин потоптался на своих ходулях.
- Ты... действительно уверен, что это будет улучшение? Я не против
устроить хорошенькую встряску, но разумно ли уничтожать до конца эту
страну?
- Французами легче управлять, - сказал Ромени. - Я знаю, я имел с ними
дело в Каире.
- А-а... - Хорребин затопал к дверям, но остановился и заглянул в ванну,
где красные нити уже образовали некое подобие скелета. - О Боже, это
отвратительно, - заметил он, укоризненно покачал головой в клоунском колпаке
и удалился из комнаты.
Доктор Ромени тоже уставился на то, что происходило в этом колдовском
тигле.
- О-о, - сказал он спокойно, - есть вещи куда хуже, Хорребин. Скажешь мне
через месяц - так это или нет, удалось ли тебе найти вещи и похуже.
***
Утром во вторник, двадцать пятого сентября, Дойль стоял у прилавка
табачного магазина Вэзарда, пытаясь выбрать приемлемый табак, и пока он так
стоял в задумчивости, он понял, что невольно прислушивается к разговору
рядом.
- Да, конечно, он настоящий лорд, - сказал лавочник средних лет. - Он
напился как свинья, ведь так?
Его собеседник засмеялся, потом вдумчиво сказал:
- Я не знаю. Скорее он выглядел больным... или чокнутым, да, пожалуй что
так.
- Он элегантно одет.
- Да, но он скорее похож на актера в костюме лорда в мюзик-холле. - Он
покачал головой. - Если бы не все эти золотые соверены, которые он
разбрасывает... но, пожалуй, он это делает, чтобы вызвать интерес к этому
чертову спектаклю... Так ты говоришь, что слышал об этом лорде... как его
зовут? Бриан?
- Байрон. Он написал небольшую книжку, где высмеял всех современных
поэтов, даже Литтла, к которому я сам неравнодушен. Этот Байрон - один из
университетских умников. - Да сопляки они все, надутые маленькие ублюдки.
- Вот-вот, я и говорю, все они такие! Ты видел его усы?
Дойль, весьма озадаченный всем этим, решил уточнить:
- Прошу прощения, но, если я правильно понял, вы говорите, что видели
лорда Байрона? И это было недавно?
- О, да! Видели. Мы и половина делового района. Он в таверне "Насест и
курица" на Ломбард-стрит, совершенно пьяный - или сумасшедший, - подумав,
предположил он. - Этот лорд сидит там и ставит всем выпивку.
- Может, у меня найдется время пойти и воспользоваться гостеприимством, -
сказал Дойль, улыбнувшись. - У кого есть часы?
Один из говоривших выудил из жилетного кармана золотую "луковицу" и
глянул:
- Половина одиннадцатого.
Дойль поблагодарил за любезность и поспешил из магазина. Еще полтора часа
до того, как я встречусь с Беннером, подумал он. Времени достаточно, чтобы
проверить этого самозваного Байрона и попробовать догадаться, кому
понадобилось проделывать такие дешевые трюки. Впрочем, Байрон не такой уж
плохой прототип для третьесортного имитатора - ведь реальный Байрон все еще
почти неизвестен в 1810 году - он опубликует "Паломничество Чайлд-Гарольда"
только через два года, и это сделает его знаменитым. Потому-то никто из
посторонних и не знает, что как раз сейчас Байрон путешествует по Греции и
Турции. Но совершенно непонятно, чего ради разбрасывать золотые соверены,
чтобы сыграть роль Байрона?
Он шел к югу по направлению к Ломбард-стрит и вскоре без труда обнаружил
"Насест и курицу" - перед таверной собралась такая толпа людей, что они
перегородили улицу. Дойль подбежал к толпе и попытался заглянуть поверх
голов. - Эй, парень, не напирай так, - проворчал человек рядом с ним, - ты
получишь свое в порядке общей очереди, как и всякий другой.
Дойль извинился, бочком протиснулся к окну и заглянул внутрь.
В таверне было полно народу, и если Дойль что и увидел, так только толпу
пьющих да торопливо снующих официантов, доливающих по новой в опустевшие
кружки, но в какой-то момент через случайно образовавшийся просвет в толпе
он заметил темноволосого курчавого молодого человека, который, прихрамывая,
подошел к бару и, приветливо улыбаясь, бросил горсть монет на полированную
стойку. Последовали одобрительные возгласы, столь громкие, что Дойль без
труда слышал их сквозь стекло, и молодой человек скрылся из вида за лесом
машущих рук.
Дойль протолкнулся через толпу на улицу и прислонился к фонарному столбу.
Хотя на поверхности его мозг был спокоен, он мог ощутить какое-то
холодное давление, распространявшееся где-то глубоко внутри, и он знал, что,
когда это нечто, как подводная лодка, всплывет на поверхность из
подсознания, оно будет распознано как паника, - поэтому он постарался
проговорить это сейчас. Байрон в Турции или где-то в Греции, говорил Дойль
самому себе, надеясь, что это звучит убедительно. И конечно, это всего лишь
случайное совпадение, что этот парень так чертовски похож на все его
портреты. Одно из двух - или этот самозванец по чистой случайности тоже
хромой, или он так тщательно изучил модель, что добавил эту деталь... хотя
почти никто в 1810-м и не знал, что следует обратить на это внимание. Ладно,
пусть так... Но как объяснить усы? Байрон отрастил усы, пока был за
границей, - их можно увидеть на портрете Филипса, - но даже если подражатель
мог каким-то образом это знать, он все равно вряд ли бы использовал эту
деталь. Ведь если здесь кто и видел Байрона, то видел его, разумеется, без
всяких усов. И если усы - это только оплошность, то, чего имитатор не знал
точно в облике Байрона, каким его видели в последний раз в Англии, - тогда
почему такая точная деталь с хромотой? Паника, или что бы там ни было, все
нарастала... Что, если это все-таки Байрон? И он вовсе не в Греции, как
утверждает история? Да что же здесь такое творится, черт побери! Эшблес
должен быть здесь - а его нет, Байрон должен быть в другом месте - а он
здесь! А что, если Дерроу забросил нас в какой-то альтернативный 1810 год,
из которого история будет развиваться по-другому?
У него закружилась голова, и он был рад поддержке фонарного столба, но он
знал, что должен войти сейчас в таверну и выяснить, кто этот юноша на самом
деле - настоящий Байрон или нет. Он с усилием оттолкнулся от фонарного
столба и сделал пару шагов, и тут он вдруг осознал, что растущий в нем страх
слишком глубинный и слишком сильный, чтобы его могло вызвать нечто столь
абстрактное, как вопрос о том, в каком временном потоке он находится. Что-то
происходило с ним самим, что-то такое, чего мозг не мог осознать, но это
неопределимое что-то взбаламучивало его подсознание, как взрыв на дне
глубокого колодца.
Толпа и здание перед ним внезапно потеряли всю глубину, почти все краски
и четкость, так что казалось, он смотрит на импрессионистское полотно, где
есть только оттенки желтого и коричневого. И вдруг будто кто-то разом
выключил звук и свет, и, ничем не поддерживаемый, Дойль провалился в
темноту; наверное, так проваливаются в люк виселицы - это было то самое
мгновение, когда думаешь, что умираешь.
***
Иногда подпрыгивая, но чаще передвигаясь ползком на одной ноге и руках,
как таракан, потому что у его левой ноги появилось новое скрипучее
соединение, Дойль торопливо удирал, борясь с тошнотой и задыхаясь, по
мокрому от дождя асфальту, даже не видя, как наезжающие машины тыкаются
носом в асфальт, когда их тормоза отжаты до упора, а шины визжат.
Он видел скрюченное тело на гравиевой обочине, и хотя он мучительно полз
к ней, чтобы посмотреть, жива ли она, он уже знал, что - нет, потому что он
уже прошел через все это. Единожды - в реальной жизни и несколько раз - в
снах. И хотя его мозг был раскален от волнения и страха, он уже знал, что
найдет.
Но на этот раз случилось иначе - вместо того что он помнил, вместо месива
из крови и костей и ярких осколков шлема, разбросанных по асфальту, голова у
той, что лежала на обочине, была цела и держалась на плечах. Он подполз
ближе и заглянул в лицо, и это не было лицо Бекки - эуо было лицо нищего
мальчишки Джеки.
Он очень удивился, а потом увидел - почему-то совсем не удивившись, - что
он не на обочине, а в узкой комнате с грязными шторами, хлопающими в пустом
окне. Окно все время меняло очертания - иногда оно было круглым, оно то
увеличивалось, то сжималось подобно некоему архитектурному сфинктеру, от
размера глазка на двери до размера розетки в Шартрском соборе, а иногда оно
так искривлялось, что вполне могло быть названо прямоугольным. Пол тоже
капризничал - он то выгибался вверх, едва не задевая потолок, то вдруг
прогибался, как расшалившийся трамплин. Очень забавная комната.
Он чувствовал онемение во рту, и хотя дантист, на котором было аж две
хирургические маски (так что его блестящие глаза - это было все, что Дойль
мог видеть), просил его не прикасаться ко рту, Дойль тайком, с огромным
усилием поднес к губам руку в меховых перчатках и ужаснулся, увидев, что
золотистый мех потускнел от крови. Какой-то дантист, подумал Дойль и с
трудом вытащил себя из этого видения обратно в маленькую комнату... Но что
это? Он все еще в меховых перчатках, и кровь все так же сильно сочится изо
рта. Когда он согнулся, борясь со следующим желудочным спазмом, кровь
брызнула на тарелку, и нож, и вилку, которые кто-то оставил на полу.
Его рассердило, что кто-то, кто бы это ни был, оставил на полу свою еду,
но потом он вспомнил, что это остатки его собственного обеда. Может, это и
вызвало онемение и кровотечение? Может, там были осколки стекла? Он поднял
вилку и подцепил кусочек оставшейся на тарелке еды, опасливо высматривая,
нет ли там чего-нибудь блестящего. Через некоторое время он пришел к выводу,
что никакого стекла там нет.
Но в таком случае, что это было? Это пахло, как кэрри, но похоже было на
нечто вроде холодного тушеного мяса из листьев и чего-то, что выглядело, как
киви, но мельче, тверже и более пушистое... Его мозг зацепился за это
слово... пушистое, пушистой бывает шерсть, да, да - шерсть! Что-то с этим
связано очень важное, только вот что? Некоторое время он не мог отвлечься ни
на что другое, но вот наступил момент холодной ясности, и он распознал
необычный фрукт. Он видел такие раньше - на Гавайях, в Садах Нууану, на
высоком дереве с научным названием, которое он еще помнил: Strychnos Nux
Vomica - богатейший источник природного стрихнина.
Он ел стрихнин.
Вода пахла ужасно - дохлой рыбой и гнилыми водорослями, но на набережной
было оживленно, там гуляли веселые люди в купальных костюмах, и Дойль
обрадовался, что нет очереди в ларек "Ио-Хо-Снэк". Он доковылял к узкому
окошку и постучал четвертаком по деревянной стойке, чтобы привлечь внимание.
Человек за стойкой обернулся, и Дойль с удивлением узнал Уильяма Кокрана
Дерроу в фартуке и белом бумажном колпаке. Вот он наконец и разорился, с
