и в наш монастырь пришел слух, что новый каллиграф у св. Николая написал
такую икону, что все ущелье спешит на нее посмотреть. Отправился и я
взглянуть, как на иконе в монастыре Святого Николая Господь-Севастокра-
тор держит младенца Иисуса на руках. Вошел я вместе с другими и хорошо
рассмотрел, что было на этой иконе. После, во время трапезы, рассмотрел
я и Никона Севаста, красивое лицо которого, хоть я и видел его впервые,
напоминало мне кого-то, кого я хорошо знаю, однако никак не могу вспом-
нить кого. Не было такого среди лиц в моих воспоминаниях - все они разом
лежали передо мной как брошенные на стол карты, не было его и в снах,
где они лежали как перевернутые карты, любую из которых я мог по своему
желанию открыть. Такого лица не было нигде.
Откуда-то с гор слышались удары топора по буку - в это время года ру-
били только бук и вяз, но вяз под топором звенит другим голосом. Я прек-
расно помнил эти звуки с того первого вечера, как услыхал их впервые,
более десяти лет назад во время метели, я помнил давно уже погибших
птиц, пробивавшихся через эту метель и тяжело падавших в мокрый снег, но
я, хоть убей, никак не мог вспомнить, что я увидел на лице, которое
рассматривал только что. Не мог вспомнить ни одной черты лица Никона, ни
одного цвета, не помнил даже того, была ли у него борода. Это был первый
и единственный раз, когда память предала меня. И это было столь исключи-
тельно и невероятно, что объяснение нашлось быстро и легко. Объяснение
могло быть только одно: нельзя запомнить то, что не от этого мира, оно
не откладывается в памяти ни на миг. Уходя, я отыскал взглядом Никона и
со страхом посмотрел ему прямо в рот, боясь, что он откусит мой взгляд.
А он это действительно сделал, у него даже слегка щелкнули зубы, как
будто он отхватил кусок. И с отгрызенным взглядом я вернулся в монастырь
Святого Иоанна.
Я по-прежнему переписывал книги, но как-то раз почувствовал, что в
моей слюне больше слов, чем у того, кто их пишет, С тех пор я стал к то-
му, что переписываю, прибавлять слово-другое, а иногда и целые фразы.
Был вторник, и первые собственные слова на вкус казались мне кислыми и
твердыми, но с каждым днем, по мере того как наступала осень, они, будто
плоды, все больше созревали, и становились все сочнее, вкуснее и слаще,
наполнялись содержанием, которое было не только приятно, но и давало си-
лу. На седьмой вечер, в страхе, что мои плоды могут перезреть, упасть и
сгнить, я добавил к житию святой Петки целую страницу, которой не было
ни в одном из переписывавшихся мною изводов. Монахи не только не обнару-
жили мое бесчинство и не вывели меня на чистую воду, но, напротив, стали
чаще просить меня переписывать им, и книги с моими собственными добавле-
ниями имели у них гораздо больший успех, чем книги других переписчиков,
которых в Овчарском ущелье было немало. Это меня окрылило, и я решил се-
бя не ограничивать. Теперь я уже не только добавлял целые истории к жи-
тиям, но даже начал выдумывать новых пустынников, новые чудеса, а мои
книги стали стоить гораздо дороже, чем те, с которых я их якобы перепи-
сывал. Мало-помалу я почувствовал, что в моей чернильнице скрывается
страшная сила, которую я могу по собственной воле выпускать на свет. И
тогда же пришел к выводу: каждый пишущий всего лишь в двух строках безо
всякого труда может убить своего героя. Для того же, чтобы убить читате-
ля, то есть существо из плоти и крови, достаточно превратить его в пер-
сонаж книги, в героя жития. А дальше уж дело нехитрое...
В то время в монастыре Сретенья жил молодой монах по имени Лонгин. Он
был отшельником и чувствовал себя лебедем, который, расправив крылья,
ждет порыва ветра, чтобы заскользить по воде. У самого Адама, крестивше-
го дни, не было такого чистого слуха, как у него. А глаза его были как
те осы, которые переносят святую заразу. Один глаз мужской, другой женс-
кий, но в каждом по жалу. И он видел добро также зорко, как ястреб цып-
ленка. Он часто повторял: "Каждый из нас легко мог бы выбрать в пример
кого-то лучшего, чем он сам; так дух сотворил бы от земли до неба подо-
бие лестницы Иакова, и все оказалось бы связано и приведено в равновесие
легко и радостно, потому что нетрудно следовать за кем-то, кто лучше те-
бя, и слушаться его. Все зло происходит оттого, что на этом свете мы
постоянно оказываемся перед искушением слушать и брать в пример тех, кто
хуже нас..." Когда он заказал мне переписать для него житие святого Пет-
ра Коришского, который на пятый день поста узрел нестареющий свет, стоял
сумрак, и птицы черными молниями падали в свои гнезда среди ветвей. С
такой же стремительностью взлетали мои мысли, и я чувствовал, что не
имею сил противостоять ощущению пробуждающейся во мне силы. Я сел пере-
писывать житие святого Петра Коришского и, дойдя до того места, где го-
ворилось о длительности поста, вместо пяти дней написал пятьдесят и в
таком виде отдал переписанную книгу молодому монаху. Он взял ее с песней
на устах, прочитал в тот же вечер, а на следующий день по ущелью прошел
слух, что монах Лонгин начал великий пост.
Пятьдесят один день спустя, когда Лонгина похоронили в монастыре Бла-
говещения, прямо под самой горой, я решил больше никогда не брать перо в
руки. С ужасом смотрел я в чернильницу и думал: слишком много костей в
тесной душе. И решил искупить свой грех. Пошел утром к игумену и попро-
сил направить меня в скрипторий монастыря Св. Николая помощником прото-
каллиграфа Никона Севаста. Игумен согласился, и когда я там появился,
Никон привел меня в келью, где он работал, и где пахло семенами тыквы и
шалфеем, который, по мнению монахов, умеет молиться. Монахи на четы-
ре-пять дней брали из других монастырей или у странствующих торговцев с
Украины книги, которых не было в их монастыре, и давали мне, чтобы я
быстро заучивал их на память. Потом книги возвращали назад, хозяевам, а
я месяцами изо дня в день диктовал выученный текст, который записывал
своим пером протокаллиграф Никон, Он чинил перья и рассказывал мне о
красках: одна только зеленая не была растительного происхождения, ее по-
лучали из железа, все остальные он цедил из растений и разноцветными
буквами украшал книги, которые мы писали. Так я зашагал в паре с Нико-
ном, как мужские дни в неделе. Он был левша и работал левой рукой, скры-
вая от правой, что делает. Писали мы целыми днями, а когда работы не бы-
ло, Никон расписывал монастырские стены, однако это он вскоре забросил и
целиком посвятил себя книгам. Так мы спускались в свою жизнь - медленно,
ночь за ночью, годами.
В 1683 году, на святого Евстратия Сербского, такой мороз вышел сеять
свое просо, что собак брали с собой в постель, а сапоги и зубы потреска-
лись от стужи. Галки на лету замерзали в зеленом небе и падали камнем,
оставляя высоко в воздухе свой крик. Язык ощущал лед губ, не чувствовав-
ших больше языка. С другого берега застывшей во льду Моравы завыли вет-
ры, а вдоль ее русла из-под ледяной корки торчал, как серебряная щетина,
заиндевевший камыш. Плакучие ивы стояли в клетках из обледеневших веток,
вмерзших в реку. Сквозь мглу виднелись застывшие почти на одном месте
одинокие вороны, с трудом вытаскивающие крылья из белой гущи соленой
влаги. А в высоте, над холмами, между 1 которыми лежал мороз, по недос-
тупному взгляду пространству неслись, прощаясь со всем этим, мысли - Ни-
кона и мои,- беспорядочные, как быстрые летние облака, и с ними улетали
и все наши воспоминания, тягучие, как зимние болезни. А затем, в марте,
на Крестопоклонное воскресенье, опустили мы в котел с кипящей фасолью
горшочек ракии, разогрели ее, выпили, поели и навсегда покинули монас-
тырь Св. Николая. На Белград мы свалились вместе с первым и последним в
том году снегом, отстояли службу по белградским первомученикам Стратони-
ку, Донату и Хермилу и начали новую жизнь.
Мы стали бродячими писарями, и наши перья и чернильницы путешествова-
ли через воды и границы государств. Для церквей мы теперь почти не рабо-
тали, а переписывали книги на разных языках. Теперь мы делали это не
только для мужчин, но и для женщин, ведь мужские и женские истории не
могут заканчиваться одинаково. За нашей спиной оставались реки и равнины
(имена которых мы уносили с собой), смердящие взгляды, кольца с ключами,
висящие в ушах, дороги, засыпанные соломой, связанной узлом птичьими
клювами, дымящиеся деревянные ложки и вилки, сделанные из ложек, а в Ду-
хов вторник тысяча шестьсот восемьдесят четвертого года вошли мы в сто-
лицу империи - Вену. Большой колокол на церкви Святого Стефана Венского
начал отсчитывать нам часы, мелкие - торопливо, будто роняя с башни но-
жи, а крупные - торжественно, как будто ночь вокруг храма приносит и
кладет яйца. А когда мы вошли в полумрак под этой башней, над звонким
каменным полом спустились на длинных нитях полиелеи, похожие на зажжен-
ных пауков, а вокруг них поднимался запах воска и, устремляясь наверх,
принимал форму церкви, облекаясь камнем стен, как тело одеянием. Не было
видно ничего, однако чем выше поднимался взгляд к вершине башни, тем гу-
ще становилась тьма, так что можно было ожидать, что там, в этой густо-
те, на самом верху, в любой момент может прерваться нить, на которой на
дне церкви висит свет... Здесь мы нашли новую работу и узнали нашего но-
вого хозяина, господина Аврама из благородного рода Бранковичей ?, чело-
века, который умеет водить пером и церкви строит саблей. О нем я скажу
только одно или два слова, потому что боялись мы его так же, как и люби-
ли.
Люди считали, что Бранкович водится с нечистой силой, что в молодости
он сорок дней не умывался, наступил черту в ужин и превратился в колду-
на. На каждом плече выросло у него по хвосту волос, он стал ясновидящим,
в марте его одолевала сонливость, всегда и во всем ему сопутствовал ус-
пех, он был способен на многое, причем не только телом, но и духом, ко-
торый, пока его тело спало, парил подобно стае голубей, вызывал ветер,
гнал облака, приносил и уносил град и бился с заморскими колдунами за
урожай и скотину, молоко и хлеб, не давая им завладеть богатствами свое-
го края. Поэтому люди верят, что Бранкович встречается иногда с ангела-
ми, и говорят о нем: "Там, где меньше колдунов, там и меньше хлебов".
Рассказывают, что он принадлежал к колдунам второй ложи, вместе с ска-
дарскими визирями и плавогусиньскими бегами, и в одной стычке с колдуна-
ми из Требинья одолел требиньского пашу Мустай-бега Сабляка ?, из
третьей ложи. В этом бою, где как оружие использовались песок, перья и
ушата, Бранкович был ранен в ногу и после этого взял себе вороного коня
- султана всех коней, который ржал во сне и тоже был колдуном, так что
хромоногий Бранкович во время сражений скакал верхом на душе своего ко-
ня, превращенной в соломинку. Кроме того говорили, что в Царьграде он во
всем покаялся на исповеди и после этого перестал быть колдуном, так что
теперь скотина в Трансильвании больше не пятилась, когда он проходил ми-
мо стада. Вот такой человек, который спит так крепко, что нужно сторо-
жить, как бы кто не перевернул его головой в ту сторону, где ноги, после
чего можно и не проснуться, такой человек, принадлежащий к тем, кого в
могилу кладут вниз животом и любят и после смерти, такой человек нанял
нас писарями и привел в принадлежавшую ему и его дяде, графу Георгию
Бранковичу, библиотеку. И мы потерялись среди книг, как на улице с мас-
сой ответвляющихся тупиков и поворачивающих лестниц. На венских рынках и
в подвалах мы покупали для кира Аврама рукописи на арабском, еврейском и
греческом, и я заметил, рассматривая дома на улицах Вены, чт асставлены
один возле другого, как книги на полках в библиотеке Бранковича. И я по-
думал, что дома больше всего похожи на книги: столько их вокруг, а лишь
