Как только Виктор ушел, Дориан Грей подбежал к экрану и отодвинул его.
Никаких новых перемен в портрете не произошло. Видно, весть о смерти Сибилы
Вэйн дошла до него раньше, чем узнал о ней он, Дориан. Этот портрет узнавал
о событиях его жизни, как только они происходили. И злобная жестокость
исказила красивый рот в тот самый миг, когда девушка выпила яд. Или, может
быть, на портрете отражаются не деяния живого Дориана Грея, а только то, что
происходит в его душе? Размышляя об этом, Дориан Грей спрашивал себя: а что,
если в один прекрасный день портрет изменится у него на глазах? Он и желал
этого, и содрогался при одной мысли об этом.
Бедная Сибила! Как все это романтично! Она часто изображала смерть на
сцене, и вот Смерть пришла и унесла ее. Как сыграла Сибила эту последнюю
страшную сцену? Проклинала его, умирая? Нет, она умерла от любви к нему, и
отныне Любовь будет всегда для него святыней. Сибила, отдав жизнь, все этим
искупила. Он не станет больше вспоминать, сколько он изза нее выстрадал в
тот ужасный вечер в театре. Она останется в его памяти как дивный
трагический образ, посланный на великую арену жизни, чтобы явить миру высшую
сущность Любви. Дивный трагический образ? При воспоминании о детском личике
Сибилы, об ее пленительной живости и застенчивой грации Дориан почувствовал
на глазах слезы. Он торопливо смахнул их и снова посмотрел на портрет.
Он говорил себе, что настало время сделать выбор. Или выбор уже сделан?
Да, сама жизнь решила за него -- жизнь и его безграничный интерес к ней.
Вечная молодость, неутолимая страсть, наслаждения утонченные и запретные,
безумие счастья и еще более исступленное безумие греха -- все будет ему
дано, все он должен изведать! А портрет пусть несет бремя его позора -- вот
и все.
На миг он ощутил боль в сердце при мысли, что прекрасное лицо на
портрете будет обезображено. Как-то раз он, дурашливо подражая Нарциссу,
поцеловал -- вернее, сделал вид, что целует эти нарисованные губы, которые
сейчас так зло усмехались ему. Каждое утро он подолгу простаивал перед
портретом, любуясь им. Иногда он чувствовал, что почти влюблен в него. И
неужели же теперь каждая слабость, которой он, Дориан, поддастся, будет
отражаться на этом портрете? Неужели он станет чудовищно безобразным и его
придется прятать под замок, вдали от солнца, которое так часто золотило его
чудесные кудри? Как жаль! Как жаль!
Одну минуту Дориану Грею хотелось помолиться о том, чтобы исчезла эта
сверхъестественная связь между ним и портретом. Перемена в портрете возникла
потому, что он когда-то пожелал этого, -- так, быть может, после новой
молитвы портрет перестанет меняться?
Но... Разве человек, хоть немного узнавший жизнь, откажется от
возможности остаться вечно молодым, как бы ни была эфемерна эта возможность
и какими бы роковыми последствиями она ни грозила? Притом -- разве это
действительно в его власти? Разве и в самом деле его мольба вызвала такую
перемену? Не объясняется ли эта перемена какими-то неведомыми законами
науки? Если мысль способна влиять на живой организм, так, быть может, она
оказывает действие и на мертвые, неодушевленные предметы? Более того, даже
без участия нашей мысли или сознательной воли не может ли то, что вне нас,
звучать в унисон с нашими настроениями и чувствами, и атом -- стремиться к
атому под влиянием какого-то таинственного тяготения плп удивительного
сродства?.. Впрочем, не все ли равно, какова причина?
Никогда больше он не станет призывать на помощь какие-то страшные,
неведомые силы. Если портрету суждено меняться, пусть меняется. Зачем так
глубоко в это вдумываться?
Ведь наблюдать этот процесс будет истинным наслаждением! Портрет даст
ему возможность изучать самые сокровенные свои помыслы. Портрет станет для
него волшебным зеркалом. В этом зеркале он когда-то впервые понастоящему
увидел свое лицо, а теперь увидит свою душу. И когда для его двойника на
полотне наступит зима, он, живой Дориан Грей, будет все еще оставаться на
волнующепрекрасной грани весны и лета. Когда с лица на портрете сойдут
краски и оно станет мертвенной меловой маской с оловянными глазами, лицо
живого Дориана будет попрежнему сохранять весь блеск юности. Да, цвет его
красоты не увянет, пульс жизни никогда не ослабнет. Подобно греческим богам,
он будет вечно сильным, быстроногим и жизнерадостным. Не все ли равно, что
станется с его портретом? Самому-то ему ничто не угрожает, а только это и
важно.
Дориан Грей, улыбаясь, поставил экран на прежнее место перед портретом,
и пошел в спальню, где его ждал камердинер. Через час он был уже в опере, и
лорд Генри сидел позади, облокотясь на его кресло.
ГЛАВА IX
На другое утро, когда Дориан сидел за завтраком, пришел Бэзил Холлуорд.
-- Очень рад, что застал вас, Дориан, -- сказал он серьезным тоном.-- Я
заходил вчера вечером, но мне сказали, что вы в опере. Разумеется, я не
поверил и жалел, что не знаю, где вы находитесь. Я весь вечер ужасно
тревожился и, признаться, даже боялся, как бы за одним несчастьем не
последовало второе. Вам надо было вызвать меня телеграммой, как только вы
узнали... Я прочел об этом случайно в вечернем выпуске "Глоба", который
попался мне под руку в клубе... Тотчас поспешил к вам, да, к моему великому
огорчению, не застал вас дома. И сказать вам не могу, до чего меня потрясло
это несчастье! Понимаю, как вам тяжело... А где же вы вчера были? Вероятно,
ездили к ее матери? В первую минуту я хотел поехать туда вслед за вами --
адрес я узнал из газеты. Это, помнится, где-то на ЮстонРод? Но я побоялся,
что буду там лишний, -- чем можно облегчить такое горе? Несчастная мать!
Воображаю, в каком она состоянии! Ведь это ее единственная дочь? Что она
говорила?
-- Мой милый Бэзил, откуда мне знать? -- процедил Дориан Грей с
недовольным и скучающим видом, потягивая желтоватое вино из красивого,
усеянного золотыми бусинками венецианского бокала.-- Я был в опере. Напрасно
и вы туда не приехали. Я познакомился вчера с сестрой Гарри, леди Гвендолен,
мы сидели у нее в ложе. Обворожительная женщина! И Патти пела божественно.
Не будем говорить о неприятном. О чем не говоришь, того как будто и не было.
Вот и Гарри всегда твердит, что только слова придают реальность явлениям. Ну
а что касается матери Сибилы... Она не одна, у нее есть еще сын, и, кажется,
славный малый. Но он не актер. Он моряк или что-то в этом роде. Ну,
расскажитека лучше о себе. Что вы сейчас пишете?
-- Вы... были... в опере? -- с расстановкой переспросил Бэзил, и в его
изменившемся голосе слышалось глубокое огорчение.-- Вы поехали в оперу в то
время, как Сибила Вэйн лежала мертвая в какой-то грязной каморке? Вы можете
говорить о красоте других женщин и о божественном пении Патти, когда
девушка, которую вы любили, еще даже не обрела покой в могиле? Эх, Дориан,
вы бы хоть подумали о тех ужасах, через которые еще предстоит пройти ее
бедному маленькому телу!
-- Перестаньте, Бэзил! Я не хочу ничего слушать! -- крикнул Дориан и
вскочил.-- Не говорите больше об этом. Что было, то было. Что прошло, то уже
прошлое.
-- Вчерашний день для вас уже прошлое?
-- При чем тут время? Только людям ограниченным нужны годы, чтобы
отделаться от какого-нибудь чувства или впечатления. А человек, умеющий
собой владеть, способен покончить с печалью так же легко, как найти новую
радость. Я не желаю быть рабом своих переживаний. Я хочу ими насладиться,
извлечь из них все, что можно. Хочу властвовать над своими чувствами.
-- Дориан, это ужасно! Что-то сделало вас совершенно другим человеком.
На вид вы все тот же славный мальчик, что каждый день приходил ко мне в
мастерскую позировать. Но тогда вы были простодушны, непосредственны и
добры, вы были самый неиспорченный юноша на свете. А сейчас... Не понимаю,
что на вас нашло! Вы рассуждаете, как человек без сердца, не знающий
жалости. Все это -- влияние Гарри. Теперь мне ясно...
Дориан покраснел и, отойдя к окну, с минуту смотрел на зыбкое море
зелени в облитом солнцем саду.
-- Я обязан Гарри многим, -- сказал он наконец.-- Больше, чем вам,
Бэзил. Вы только разбудили во мне тщеславие.
-- Что же, я за это уже наказан, Дориан... или буду когданибудь
наказан.
-- Не понимаю я ваших слов, Бэзил, -- воскликнул Дориан, обернувшись.--
И не знаю, чего вы от меня хотите. Ну, скажите, что вам нужно?
-- Мне нужен тот Дориан Грей, которого я писал, -- с грустью ответил
художник.
-- Бэзил, -- Дориан подошел и положил ему руку на плечо, -- вы пришли
слишком поздно. Вчера, когда я узнал, что Сибила покончила с собой...
-- Покончила с собой! Господи помилуй! Неужели? -- ахнул Холлуорд, в
ужасе глядя на Дориана.
-- А вы думали, мой друг, что это просто несчастный случай? Конечно,
нет! Она лишила себя жизни.
Художник закрыл лицо руками.
-- Это страшно! -- прошептал он, вздрогнув.
-- Нет, -- возразил Дориан Грей.-- Ничего в этом нет страшного. Это --
одна из великих романтических трагедий нашего времени. Обыкновенные актеры,
как правило, ведут жизнь самую банальную. Все они -- примерные мужья или
примерные жены, -- словом, скучные люди. Понимаете -- мещанская добродетель
и все такое. Как непохожа на них была Сибила! Она пережила величайшую
трагедию. Она всегда оставалась героиней. В последний вечер, тот вечер,
когда вы видели ее на сцене, она играла плохо оттого, что узнала любовь
настоящую. А когда мечта оказалась несбыточной, она умерла, как умерла
некогда Джульетта. Она снова перешла из жизни в сферы искусства. Ее окружает
ореол мученичества. Да, в ее смерти -- весь пафос напрасного мученичества,
вся его бесполезная красота... Однако не думайте, Бэзил, что я не страдал.
Вчера был такой момент... Если бы вы пришли около половины шестого... или
без четверти шесть, вы застали бы меня в слезах. Даже Гарри -- он-то и
принес мне эту весть -- не подозревает, что я пережил. Я страдал ужасно. А
потом это прошло. Не могу я то же чувство переживать снова. И никто не
может, кроме очень сентиментальных людей. Вы ужасно несправедливы ко мне,
Бэзил. Вы пришли меня утешать, это очень мило с вашей стороны. Но застали
меня уже утешившимся -- и злитесь. Вот оно, людское сочувствие! Я вспоминаю
анекдот, рассказанный Гарри, про одного филантропа, который двадцать лет
жизни потратил на борьбу с какими-то злоупотреблениями или несправедливым
законом -- я забыл уже, с чем именно. В конце концов он добился своего -- и
тут наступило жестокое разочарование. Ему больше решительно нечего было
делать, он умирал со скуки и превратился в убежденного мизантропа. Такто,
дорогой друг! Если вы действительно хотите меня утешить, научите, как забыть
то, что случилось, или смотреть на это глазами художника. Кажется, Готье
писал об утешении, которое мы находим в искусстве? Помню, однажды у вас в
мастерской мне попалась под руку книжечка в веленевой обложке, и, листая ее,
я наткнулся на это замечательное выражение: consolation des arts. Право, я
нисколько не похож на того молодого человека, про которого вы мне
рассказывали, когда мы вместе ездили к Марло. Он уверял, что желтый атлас
может служить человеку утешением во всех жизненных невзгодах. Я люблю
красивые вещи, которые можно трогать, держать в руках. Старинная парча,
зеленая бронза, изделия из слоновой кости, красивое убранство комнат,
роскошь, пышность -- все это доставляет столько удовольствия! Но для меня
всего ценнее тот инстинкт художника, который они порождают или хотя бы
