актриса с хорошеньким личиком.
Сибила побледнела и вся дрожала. Сжав руки, она прошептала с трудом,
словно слова застревали у нее в горле:
-- Вы ведь не серьезно это говорите, Дориан? Вы словно играете.
-- Играю? Нет, играть я предоставляю вам, -- вы это делаете так хорошо!
-- едко возразил Дориан.
Девушка поднялась с колен и подошла к нему. С трогательным выражением
душевной муки она положила ему руку на плечо и заглянула в глаза. Но Дориан
оттолкнул ее и крикнул:
-- Не трогайте меня!
У Сибилы вырвался глухой стон, и она упала к его ногам. Как затоптанный
цветок, лежала она на полу.
-- Дориан, Дориан, не покидайте меня! -- шептала она с мольбой.-- Я так
жалею, что плохо играла сегодня. Это оттого, что я все время думала о вас. Я
попробую опять... Да, да, я постараюсь... Любовь пришла так неожиданно. Я,
наверное, этого и не знала бы, если бы вы меня не поцеловали... если бы мы
не поцеловались тогда... Поцелуй меня еще раз, любимый! Не уходи, я этого не
переживу... Не бросай меня! Мой брат... Нет, нет, он этого не думал, он
просто пошутил... Ох, неужели ты не можешь меня простить? Я буду работать
изо всех сил и постараюсь играть лучше. Не будь ко мне жесток, я люблю тебя
больше всего на свете. Ведь я только раз не угодила тебе. Ты, конечно, прав,
Дориан, -- мне не следовало забывать, что я артистка... Это было глупо, но я
ничего не могла с собой поделать. Не покидай меня, Дориан, не уходи!..
Захлебываясь бурными слезами, она корчилась на полу, как раненое
животное, а Дориан Грей смотрел на нее сверху с усмешкой высокомерного
презрения на красиво очерченных губах. В страданиях тех, кого разлюбили,
всегда есть что-то смешное. И слова и слезы Сибилы казались Дориану
нелепомелодраматичными и только раздражали его.
-- Ну, я ухожу, -- сказал он наконец спокойно и громко.-- Не хотел бы я
быть бессердечным, но я не могу больше встречаться с вами. Вы меня
разочаровали.
Сибила тихо плакала и ничего не отвечала, но подползла ближе. Она, как
слепая, протянула вперед руки, словно ища его. Но он отвернулся и вышел.
Через несколько минут он был уже на улице.
Он шел, едва сознавая, куда идет. Смутно вспоминалось ему потом, что он
бродил по каким-то плохо освещенным улицам мимо домов зловещего вида, под
высокими арками, где царила черная тьма. Женщины с резким смехом хриплыми
голосами зазывали его. Шатаясь, брели пьяные, похожие на больших обезьян,
бормоча чтото про себя или грубо ругаясь. Дориан видел жалких, заморенных
детей, прикорнувших на порогах домов, слышал пронзительные крики и брань,
доносившиеся из мрачных дворов.
На рассвете он очутился вблизи КовентГардена. Мрак рассеялся, и
пронизанное бледными огнями небо сияло над землей, как чудесная жемчужина.
По словно отполированным мостовым еще безлюдных улиц медленно громыхали
большие телеги, полные лилий, покачивавшихся на длинных стеблях. Воздух был
напоен ароматом этих цветов. Прелесть их утоляла душевную муку Дориана.
Шагая за возами, он забрел на рынок. Стоял и смотрел, как их разгружали.
Один возчик в белом балахоне предложил ему вишен. Дориан поблагодарил и стал
рассеянно есть их, удивляясь про себя тому, что возчик отказался взять
деньги. Вишни были сорваны в полночь, и от них словно исходила прохлада
лунного света. Мимо Дориана прошли длинной вереницей мальчики с корзинами
полосатых тюльпанов и желтых и красных роз, прокладывая себе дорогу между
высокими грудами нежнозеленых овощей. Под портиком, между серыми, залитыми
солнцем колоннами, слонялись простоволосые и обтрепанные девицы. Другая
группа их теснилась у дверей кафе на Пьяцце. Неповоротливые ломовые лошади
спотыкались на неровной мостовой, дребезжали сбруей и колокольцами.
Некоторые возчики спали на мешках. Розовоногие голуби с радужными шейками
суетились вокруг, клюя рассыпанное зерно.
Наконец Дориан кликнул извозчика и поехал домой. Минутудругую он
постоял в дверях, озирая тихую площадь, окна домов, наглухо закрытые
ставнями или пестрыми шторами. Небо теперь было чистейшего опалового цвета,
и на его фоне крыши блестели, как серебро. Из трубы соседнего дома
поднималась тонкая струя дыма и лиловатой лентой вилась в перламутровом
воздухе.
В большом золоченом венецианском фонаре, некогда похищенном, вероятно,
с гондолы какого-нибудь дожа и висевшем теперь на потолке в просторном холле
с дубовыми панелями, еще горели три газовых рожка, мерцая узкими голубыми
лепестками в обрамлении белого огня. Дориан погасил их и, бросив на столик
шляпу и плащ, прошел через библиотеку к двери в спальню, большую
осьмиугольную комнату в первом этаже, которую он, в своем новом увлечении
роскошью, недавно отделал заново и увешал стены редкими гобеленами времен
Ренессанса, найденными на чердаке его дома в Селби. В ту минуту, когда он
уже взялся аа ручку двери, взгляд его упал на портрет, написанный Бэзилом
Холлуордом. Дориан вздрогнул и отступил, словно чем-то пораженный, затем
вошел в спальню. Однако, вынув бутоньерку из петлицы, он остановился в
нерешительности -- что-то его, видимо, смущало. В конце концов он вернулся в
библиотеку и, подойдя к своему портрету, долго всматривался в него. При
слабом свете, затененном желтыми шелковыми шторами, лицо на портрете
показалось ему изменившимся. Выражение было какое-то другое, -- в складке
рта чувствовалась жестокость. Как странно!
Отвернувшись от портрета, Дориан подошел к окну и раздвинул шторы.
Яркий утренний свет залил комнату и разогнал причудливые тени, прятавшиеся
по сумрачным углам. Однако в лице портрета попрежнему заметна была какая-то
странная перемена, она даже стала явственнее. В скользивших по полотну ярких
лучах солнца складка жестокости у рта видна была так отчетливо, словно
Дориан смотрелся в зеркало после какого-то совершенного им преступления.
Он вздрогнул и, торопливо взяв со стола овальное ручное зеркало в
украшенной купидонами рамке слоновой кости (один из многочисленных подарков
лорда Генри), погляделся в него.
Нет, его алые губы не безобразила такая складка, как на портрете. Что
же это могло значить?
Дориан протер глаза и, подойдя к портрету вплотную, снова стал
внимательно рассматривать его. Краска, несомненно, была нетронута, никаких
следов подрисовки. А между тем выражение лица явно изменилось. Нет, это ему
не почудилось -- страшная перемена бросалась в глаза.
Сев в кресло, Дориан усиленно размышлял. И вдруг в его памяти всплыли
слова, сказанные им в мастерской Бэзила Холлуорда в тот день, когда портрет
был окончен. Да, он их отлично г помнил. Он тогда высказал безумное желание,
чтобы портрет старел вместо него, а он оставался вечно молодым, чтобы его
красота не поблекла, а печать страстей и пороков ложилась на лицо портрета.
Да, он хотел, чтобы следы страданий и тяжких дум бороздили лишь его
изображение на полотне, а сам он сохранил весь нежный цвет и прелесть своей,
тогда еще впервые осознанной, юности. Неужели его желание исполнилось? Нет,
таких чудес не бывает! Страшно даже и думать об этом. А между тем -- вот
перед ним его портрет со складкой жестокости у губ.
Жестокость? Разве он поступил жестоко? Виноват во всем пе он, виновата
Сибила. Он воображал ее великой артисткой и за это полюбил. А она его
разочаровала. Она оказалась ничтожеством, недостойным его любви. Однако
сейчас он с безграничной жалостью вспомнил ту минуту, когда она лежала у его
ног и плакала, как ребенок, вспомнил, с каким черствым равнодушием смотрел
тогда на нее. Зачем он так создан, зачем ему дана такая душа?..
Однако разве и он не страдал? За те ужасные три часа, пока шел
спектакль, он пережил столетия терзаний, вечность мук. Его жизнь, уж во
всяком случае, равноценна ее жизни. Пусть он ранил Сибилу навек -- но и она
на время омрачила его жизнь. Притом женщины переносят горе легче, чем
мужчины, так уж они создалы! Они живут одними чувствами, только ими и
заняты. Они и любовников заводят лишь для того, чтобы было кому устраивать
сцены. Так говорит лорд Генри, а лорд Генри знает женщин.
К чему же тревожить себя мыслями о Сибиле Вэйп? Ведь она больше для
него не существует.
Ну а портрет? Как тут быть? Портрет храпит тайну его жизни и может всем
ее поведать. Портрет научил его любить собственную красоту, -- неужели тот
же портрет заставит его возненавидеть собственную душу? Как ему и смотреть
теперь на это полотно?
Нет, нет, все это только обман чувств, вызванный душевным смятением. Он
пережил ужасную ночь -- вот ему и мерещится чтото. В мозгу его появилось то
багровое пятнышко, которое делает человека безумным. Портрет ничуть не
изменился, и воображать это -- просто сумасшествие.
Но человек на портрете смотрел на него с жестокой усмешкой, портившей
прекрасное лицо. Золотистые волосы сияли в лучах утреннего солнца, голубые
глаза встречались с глазами живого Дориана. Чувство беспредельной жалости
проснулось в сердце Дориана -- жалости не к себе, а к своему портрету.
Человек на полотне уже изменился и будет меняться все больше! Потускнеет
золото кудрей и сменится сединой. Увянут белые и алые розы юного лица.
Каждый грех, совершенный им, Дорианом, будет ложиться пятном на портрет,
портя его красоту...
Нет, нет, он не станет больше грешить! Будет ли портрет меняться или
нет, -- все равно этот портрет станет как бы его совестью. Надо отныне
бороться с искушениями. И больше не встречаться с лордом Генри -- или, по
крайней мере, не слушать его опасных, как тонкий яд, речей, которые когда-то
в саду Бэзила Холлуорда впервые пробудили в нем, Дориане, жажду
невозможного.
И Дориан решил вернуться к Сибиле Вэйн, загладить свою вину. Он женится
на Сибиле и постарается снова полюбить ее. Да, это его долг. Она, наверное,
сильно страдала, больше, чем он. Бедняжка! Он поступил с ней, как
бессердечный эгоист. Любовь вернется, они будут счастливы. Жизнь его с
Сибилой будет чиста и прекрасна.
Он встал с кресла и, с содроганием взглянув последний раз на портрет,
заслонил его высоким экраном.
-- Какой ужас! -- пробормотал он про себя и, подойдя к окну, распахнул
его.
Он вышел в сад, на лужайку, и жадно вдохнул всей грудью свежий утренний
воздух. Казалось, ясное утро рассеяло все темные страсти, и Дориан думал
теперь только о Сибиле. В сердце своем он слышал слабый отзвук прежней
любви. Он без конца твердил имя возлюбленной. И птицы, заливавшиеся в
росистом саду, как будто рассказывали о ней цветам.
ГЛАВА VIII
Когда Дориан проснулся, было далеко за полдень. Его слуга уже несколько
раз на цыпочках входил в спальню -- посмотреть, не зашевелился ли молодой
хозяин, и удивлялся тому, что он сегодня спит так долго. Наконец из спальни
раздался звонок, и Виктор, бесшумно ступая, вошел туда с чашкой чаю и целой
пачкой писем на подносе старого севрского фарфора. Он раздвинул зеленые
шелковые портьеры на блестящей синей подкладке, закрывавшие три высоких
окна.
-- Вы сегодня хорошо выспались, мосье, -- сказал он c улыбкой.
-- А который час, Виктор? -- сонно спросил Дориан.
-- Четверть второго, мосье.
-- Ого, как поздно! -- Дориан сел в постели и, попивая чай, стал
разбирать письма. Одно было от лорда Генри, его принес посыльный сегодня
утром. После минутного колебания Дориан отложил его в сторону и бегло
просмотрел остальные письма. Это были, как всегда, приглашения на обеды,
билеты на закрытые вернисажи, программы благотворительных концертов и так
