-- Нет, нет, и не просите, Бэзил. Я не позволю вам даже подойти близко.
-- Так, может, потом когда-нибудь ?
-- Никогда.
-- Что ж, может, вы и правы. Ну, прощайте, Дориан. Вы -- единственный
человек, который понастоящему имел влияние на мое творчество. И всем, что я
создал ценного, я обязан вам... если бы вы знали, чего мне стоило сказать
вам все то, что я сказал!
-- Да что же вы мне сказали такого, дорогой Бэзил? Только то, что вы
мною слишком восхищались? Право, это даже не комплимент.
-- А я и не собирался говорить вам комплименты. Это была исповедь. И
после нее я словно чего-то лишился. Пожалуй, никогда не следует выражать
свои чувства словами.
-- Исповедь ваша, Бэзил, обманула мои ожидания.
-- Как так? Чего же вы ожидали, Дориан? Разве вы заметили в портрете
еще что-то другое?
-- Нет, ничего. Почему вы спрашиваете? А о преклонении вы больше не
говорите -- это глупо. Мы с вами друзья, Бэзил, и должны всегда оставаться
друзьями.
-- У вас есть Гарри, -- сказал Холлуорд уныло.
-- Ах, Гарри! -- Дориан рассмеялся.-- Гарри днем занят тем, что говорит
невозможные вещи, а по вечерам творит невероятные вещи. Такая жизнь как раз
в моем вкусе. Но в тяжелую минуту я вряд ли пришел бы к Гарри. Скорее к вам,
Бэзил.
-- И вы опять будете мне позировать?
-- Нет, этого я никак не могу!
-- Своим отказом вы губите меня как художника. Никто не встречает свой
идеал дважды в жизни. Да и один раз редко кто его находит.
-- Не могу вам объяснить причины, Бэзил, но мне нельзя больше вам
позировать. Есть что-то роковое в каждом портрете. Он живет своей особой
жизнью... Я буду приходить к вам пить чай. Это не менее приятно.
-- Для вас, пожалуй, даже приятнее, -- огорченно буркнул Холлуорд.-- До
свидания, Дориан. Очень жаль, что вы не дали мне взглянуть на портрет. Ну,
да что поделаешь! Я вас вполне понимаю.
Когда он вышел, Дориан усмехнулся про себя. Бедный Бэзил, как он в
своих догадках далек от истины! И не странно ли, что ему, Дориану, не только
не пришлось открыть свою тайну, но удалось случайно выведать тайну друга!
После исповеди Бэзила Дориану многое стало ясно. Нелепые вспышки ревности и
страстная привязанность к нему художника, восторженные дифирамбы, а по
временам странная сдержанность и скрытность -- все теперь было понятно. И
Дориану стало грустно. Что-то трагичное было в такой дружбе, окрашенной
романтической влюбленностью.
Он вздохнул и позвонил лакею. Портрет надо во что бы то ни стало убрать
отсюда! Нельзя рисковать тем, что тайна раскроется. Безумием было бы и на
один час оставить портрет в комнате, куда может прийти любой из друзей и
знакомых.
ГЛАВА Х
Когда Виктор вошел, Дориан пристально посмотрел на него, пытаясь
угадать, не вздумал ли он заглянуть за экран. Лакей с самым невозмутимым
видом стоял, ожидая приказаний. Дориан закурил папиросу и, подойдя к
зеркалу, поглядел в него. В зеркале ему было отчетливо видно лицо Виктора.
На этом лице не выражалось ничего, кроме спокойной услужливости. Значит,
опасаться нечего. Все же он решил, что надо быть настороже.
Медленно отчеканивая слова, он приказал Виктору позвать к нему
экономку, а затем сходить в багетную мастерскую и попросить хозяина
немедленно прислать ему двоих рабочих. Ему показалось, что лакей, выходя из
комнаты, покосился на экран. Или это только его фантазия? Через несколько
минут в библиотеку торопливо вошла миссис Лиф в черном шелковом платье и
старомодных нитяных митенках на морщинистых руках. Дориан спросил у нее ключ
от бывшей классной комнаты.
-- От старой классной, мистер Дориан? -- воскликнула она.-- Да там
полно пыли! Я сперва велю ее прибрать и все привести в порядок. А сейчас вам
туда и заглянуть нельзя! Никак нельзя!
-- Не нужно мне, чтобы ее убирали, Лиф. Мне только ключ нужен.
-- Господи, да вы будете весь в паутине, сэр, если туда войдете. Ведь
вот уже пять лет комнату не открывали -- со дня смерти его светлости.
При упоминании о старом лорде Дориана передернуло: у пего остались
очень тягостные воспоминания о покойном деде.
-- Пустяки, -- ответил он.-- Мне нужно только на минуту заглянуть туда,
и больше ничего. Дайте мне ключ.
-- Вот, возьмите, сэр.-- Старушка неловкими дрожащими руками перебирала
связку ключей.-- Вот этот. Сейчас сниму его с кольца. Но вы же не думаете
перебираться туда, сэр? Здесь внизу у вас так уютно!
-- Нет, нет, -- перебил Дориан нетерпеливо.-- Спасибо, Лиф, можете
идти.
Экономка еще на минуту замешкалась, чтобы поговорить о каких-то
хозяйственных делах. Дориан со вздохом сказал ей, что но всем полагается на
нее. Наконец она ушла очень довольная. Как только дверь за ней захлопнулась,
Дориан сунул ключ в карман и окинул взглядом комнату. Ему попалось на глаза
атласное покрывало, пурпурное, богато расшитое золотом, -- великолепный
образец венецианского искусства конца XVII века, -- привезенное когда-то его
дедом из монастыря близ Болоньи. Да, этим покрывалом можно закрыть страшный
портрет! Быть может, опо некогда служило погребальным покровом. Теперь эта
ткань укроет картину разложения, более страшного, чем разложение трупа, ибо
оно будет порождать ужасы, и ему не будет конца. Как черви пожирают мертвое
тело, так пороки Дориана Грея будут разъедать его изображение на полотне.
Они изгложут его красоту, уничтожат очарование. Они осквернят его и
опозорят. И всетаки портрет будет цел. Он будет жить вечно.
При этой мысли Дориан вздрогнул и на миг пожалел, что не сказал правду
Холлуорду. Бэзил поддержал бы его в борьбе с влиянием лорда Генри и с еще
более опасным влиянием его собственного темперамента. Любовь, которую питает
к нему Бэзил (а это, несомненно, самая настоящая любовь), -- чувство
благородное и возвышенное. Это не обыкновенное физическое влечение к
красоте, порожденное чувственными инстинктами и умирающее, когда они
ослабевают в человеке. Нет, это любовь такая, какую знали Микеланджело, и
Монтень, и Викельман, и Шекспир. Да, Бэзил мог бы спасти его. Но теперь уже
поздно. Прошлое всегда можно изгладить раскаянием, забвением или отречением,
будущее же неотвратимо. Дориан чувствовал, что в нем бродят страсти, которые
найдут себе ужасный выход, и смутные грезы, которые омрачат его жизнь, если
осуществятся. Он снял с кушетки пурпурнозолотое покрывало и, держа его в
обеих руках, зашел за экран. Не стало ли еще противнее лицо на портрете?
Нет, никаких новых изменений не было заметно. И всетаки Дориан смотрел на
него теперь с еще большим отвращением. Золотые кудри, голубые глаза и
розовые губы -- все как было. Изменилось только выражение лица. Оно ужасало
своей жестокостью. В сравнении с этим обвиняющим лицом как ничтожны были
укоры Бэзила, как пусты и ничтожны! С портрета на Дориана смотрела его
собственная душа и призывала его к ответу.
С гримасой боли Дориан поспешно набросил на портрет роскошное
покрывало. В эту минуту раздался стук в дверь, и он вышел изза экрана как
раз тогда, когда в комнату вошел лакей.
-- Люди здесь, мосье.
Дориан подумал, что Виктора надо услать сейчас же, чтобы он не знал,
куда отнесут портрет. У Виктора глаза умные, и в них светится хитрость, а
может, и коварство. Ненадежный человек! И, сев за стол, Дориан написал
записку лорду Генри, в которой просил прислать что-нибудь почитать и
напоминал, что они сегодня должны встретиться в четверть девятого.
-- Передайте лорду Генри и подождите ответа, -- сказал он Виктору,
вручая ему записку.-- А рабочих приведите сюда.
Через дветри минуты в дверь снова постучали, появился мистер Хаббард
собственной персоной, знаменитый багетный мастер с СаутОдлистрит, и с ним
его помощник, довольно неотесанный парень. Мистер Хаббард представлял собой
румяного человечка с рыжими бакенбардами. Его поклонение искусству
значительно умерялось хроническим безденежьем большинства его клиентов --
художников. Он не имел обыкновения ходить на дом к заказчикам, он ждал,
чтобы они сами пришли к нему в мастерскую. Но для Дориана Грея он всегда
делал исключение. В Дориане было что-то такое, что всех располагало к нему.
Приятно было даже только смотреть на него.
-- Чем могу служить, мистер Грей? -- осведомился почтенный багетчик,
потирая пухлые веснушчатые руки.-- Я полагал, что мне следует лично явиться
к вам. Я как раз приобрел чудесную раму, сэр. Она мне досталась на
распродаже. Старинная флорентийская -- должно быть, из Фонтхилла.
Замечательно подойдет для картины с религиозным сюжетом, мистер Грей!
-- Извините, что побеспокоил вас, мистер Хаббард. Я зайду, конечно,
взглянуть на раму, хотя сейчас не особенно увлекаюсь религиозной живописью.
Но сегодня мне требуется только перенести картину на верхний этаж. Она
довольно тяжелая, поэтому я и попросил вас прислать людей.
-- Помилуйте, мистер Грей, какое же беспокойство? Я очень рад, что могу
вам быть полезен. Где картина, сэр?
-- Вот она, -- ответил Дориан, отодвигая в сторону экран.-- Можно ее
перенести как есть, не снимая покрывала? Я боюсь, как бы ее не исцарапали
при переноске.
-- Ничего тут нет трудного, сэр, -- услужливо сказал багетчик и с
помощью своего подручного начал снимать портрет с длинных медных цепей, на
которых он висел.-- А куда же прикажете ее перенести, мистер Грей?
-- Я вам покажу дорогу, мистер Хаббард. Будьте добры следовать за мной.
Или, пожалуй, лучше вы идите вперед. К сожалению, это на самом верху. Мы
пройдем по главной лестнице, она шире.
Он распахнул перед ними дверь, и они прошли в холл, а оттуда стали
подниматься по лестнице наверх. Изза украшений массивной рамы портрет был
чрезвычайно громоздким, и время от времени Дориан пытался помогать рабочим,
несмотря на подоютрастные протесты мистера Хаббарда, который, как все люди
его сословия, не мог допустить, чтобы знатный джентльмен делал что-либо поле
зное.
-- Груз немалый, сэр, -- сказал он, тяжело дыша, когда они добрались до
верхней площадки, и отер потную лысину. -- Да, довольнотаки тяжелый, --
буркнул в ответ Дориан, отпирая дверь комнаты, которая отныне должна была
хранить его странную тайну и скрывать его душу от людских глаз. Больше
четырех лет он не заходил сюда. Когда он был ребенком, здесь была его
детская, потом, когда подрос, -- классная комната. Эту большую, удобную
комнату покойный лорд Келсо специально пристроил для маленького внука,
которого он за поразительное сходство с матерью или по каким-то другим
причинам терпеть не мог и старался держать подальше от себя. Дориан подумал,
что с тех пор в комнате ничего не переменилось. Так же стоял здесь громадный
итальянский сундук -- cassone -- с причудливо расписанными стенками и
потускневшими от времени золочеными украшениями, в нем часто прятался
маленький Дориан. На месте был и книжный шкаф красного дерева, набитый
растрепанными учебниками, а на стене рядом висел все тот же ветхий
фламандский гобелен, на котором сильно вылинявшие король и королева играли в
шахматы в саду, а мимо вереницей проезжали на конях сокольничьи, держа на
своих латных рукавицах соколов в клобучках. Как все это было знакомо
Дориану! Каждая минута его одинокого детства вставала перед ним, пока он
осматривался кругом. Он вспомнил непорочную чистоту той детской жизни, и
жутко ему стало при мысли, что именно здесь будет стоять роковой портрет. Не
думал он в те безвозвратные дни, что его ожидает такое будущее! Но в доме
нет другого места, где портрет был бы так надежно укрыт от любопытных глаз.
