Ключ теперь в руках у него, Дориана, и никто другой не может проникнуть
сюда. Пусть лицо портрета под своим пурпурным саваном становится скотски
тупым, жестоким и порочным. Что за беда? Ведь никто этого не увидит. Да и
сам он не будет этого видеть. К чему наблюдать отвратительное разложение
своей души? Он сохранит молодость -- и этого довольно.
Впрочем, разве он не может исправиться? Разве позорное будущее так уж
неизбежно? Быть может, в жизнь его войдет большая любовь и очистит его,
убережет от новых грехов, рождающихся в душе и теле, -- тех неведомых, еще
никем не описанных грехов, которым самая таинственность их придает коварное
очарование. Быть может, настанет день, когда этот алый чувственный рот
утратит жестокое выражение и можно будет показать миру шедевр Бэзила
Холлуорда?..
Нет, на это надежды нет. Ведь с каждым часом, с каждой неделей человек
на полотне будет становиться старше. Если даже на нем не отразятся тайные
преступления и пороки, -- безобразных следов времени ему не избежать. Щеки
его станут дряблыми или ввалятся. Желтые "гусиные лапки" лягут вокруг
потускневших глаз и уничтожат их красоту. Волосы утратят блеск, рот, как
всегда у стариков, будет бессмысленно полуоткрыт, губы безобразно отвиснут.
Морщинистая шея, холодные руки со вздутыми синими венами, сгорбленная спина
-- все будет как у его покойного деда, который был так суров к нему. Да,
портрет надо спрятать, ничего не поделаешь!
-- Несите сюда, мистер Хаббард, -- устало сказал Дориан, обернувшись.--
Извините, что задержал вас. Я задумался о другом и забыл, что вы ждете.
-- Ничего, мистер Грей, я рад был передохнуть, -- отозвался багетчик,
все еще не отдышавшийся.-- Куда прикажете поставить картину,сэр?
-- Куда-нибудь , все равно. Ну, хотя бы тут. Вешать не надо. Просто
прислоните ее к стене. Вот так, спасибо.
-- Нельзя ли взглянуть на это произведение искусства, сэр? Дориан
вздрогнул.
-- Не стоит. Оно вряд ли вам понравится, мистер Хаббард, -- сказал он,
в упор глядя на багетчика. Он готов был кинуться на него и повалить его на
пол, если тот посмеет приподнять пышную завесу, скрывающую тайну его
жизни.Ну, не буду больше утруждать вас. Очень вам признателен, что вы были
так любезны и пришли сами.
-- Не за что, мистер Грей, не за что! Я всегда к вашим услугам, сэр!
Мистер Хаббард, тяжело ступая, стал спускаться с лестницы, а за ним --
его подручный, который то и дело оглядывался на Дориана с выражением робкого
восхищения на грубоватом лице: он в жизни не видел таких обаятельных и
красивых людей.
Как только внизу затих шум шагов, Дориан запер дверь и ключ положил в
карман. Теперь он чувствовал себя в безопасности. Ничей глаз не увидит
больше страшный портрет. Он один будет лицезреть свой позор.
Вернувшись в библиотеку, он увидел, что уже шестой час и чай подан. На
столике темного душистого дерева, богато инкрустированном перламутром (это
был подарок леди Рэдли, жены его опекуна, дамы, вечно занятой своими
болезнями и прошлую зиму жившей в Каире), лежала записка от лорда Генри и
рядом с неюкнижка в желтой, немного потрепанной обложке, а на чайном подносе
-- третий выпуск "СентДжемской газеты". Очевидно, Виктор уже вернулся.
Дориан спрашивал себя, не встретился ли его лакей с уходившими рабочими и не
узнал ли от них, что они здесь делали. Виктор, разумеется, заметит, что в
библиотеке нет портрета... Наверное, уже заметил, когда подавал чай. Экран
был отодвинут, и пустое место на стене сразу бросалось в глаза. Чего
доброго, он как-нибудь ночью накроет Виктора, когда тот будет красться
наверх, чтобы взломать дверь классной. Ужасно это -- иметь в доме шпиона!
Дориану приходилось слышать о том, как богатых людей всю жизнь шантажировал
кто-нибудь из слуг, которому удалось прочесть письмо или подслушать
разговор, подобрать визитную карточку с адресом, найти у хозяина под
подушкой увядший цветок или обрывок смятого кружева... При этой мысли Дориан
вздохнул и, налив себе чаю, распечатал письмо. Лорд Генри писал, что
посылает вечернюю газету и книгу, которая, верно, заинтересует Дориана, а в
четверть девятого будет ожидать его в клубе.
Дориан рассеянно взял газету и стал ее просматривать. На пятой странице
ему бросилась в глаза заметка, отчеркнутая красным карандашом. Он прочел
следующее:
"Следствие по делу о смерти актрисы. Сегодня утром в БэллТэверн на
ХокстонРод участковым следователем, мистером Дэнби, произведено было
дознание о смерти молодой актрисы Сибилы Вэйн, последнее время выступавшей в
Холборнском Королевском театре. Следствием установлена смерть от несчастного
случая. Глубокое сочувствие вызывала мать покойной, которая была в сильном
волнении, когда давали показания она и доктор Бирелл, производивший вскрытие
тела Сибилы Вэйн".
Дориан, нахмурившись, разорвал газету и выбросил клочки в корзину. Как
все это противно! Как ужасны эти отвратительные подробности! Он рассердился
на лорда Генри, приславшего ему эту заметку. А еще глупее то, что он обвел
ее красным карандашом: ведь Виктор мог ее прочесть. Для этого он достаточно
знает английский язык.
Да, может быть, лакей уже прочел и что-то подозревает... А впрочем, к
чему беспокоиться? Какое отношение имеет Дориан Грей к смерти Сибилы Вэйн?
Ему бояться нечего -- он ее не убивал.
Взгляд Дориана случайно остановился на желтой книжке, присланной лордом
Генри. "Интересно, что это за книга?" -- подумал он и подошел к столику, на
котором она лежала. Осьмиугольный, выложенный перламутром столик казался ему
работой каких-то неведомых египетских пчел, лепивших свои соты из серебра.
Взяв книгу, Дориан уселся в кресло и стал ее перелистывать. Не прошло и
нескольких минут, как он уже погрузился в чтение.
Странная то была книга, никогда еще он не читал такой! Казалось, под
нежные звуки флейты грехи всего мира в дивных одеяниях проходят перед ним
безгласной чередой. Многое, о чем он только смутно грезил, вдруг на его
глазах облеклось плотью. Многое, что ему и во сне не снилось, сейчас
открывалось перед ним.
То был роман без сюжета, вернее -- психологический этюд. Единственный
герой его, молодой парижанин, всю жизнь был занят только тем, что в XIX веке
пытался воскресить страсти и умонастроения всех прошедших веков, чтобы
самому пережить все то, через что прошла мировая душа. Его интересовали
своей искусственностью те формы отречения, которые люди безрассудно именуют
добродетелями, и в такой же мере -- те естественные порывы возмущения против
них, которые мудрецы все еще называют пороками. Книга была написана
своеобразным чеканным слогом, живым, ярким и в то же время туманным,
изобиловавшим всякими арго и архаизмами, техническими терминами и
изысканными парафразами. В таком стиле писали тончайшие художники
французской школы символистов. Встречались здесь метафоры, причудливые, как
орхидеи, и столь же нежных красок. Чувственная жизнь человека описывалась в
терминах мистической философии. Порой трудно было решить, что читаешь --
описание религиозных экстазов какого-нибудь средневекового святого или
бесстыдные признания современного грешника. Это была отравляющая книга.
Казалось, тяжелый запах курений поднимался от ее страниц и дурманил мозг.
Самый ритм фраз, вкрадчивая монотонность их музыки, столь богатой сложными
рефренами и нарочитыми повторами, склоняла к болезненной мечтательности. И,
глотая одну главу за другой, Дориан не заметил, как день склонился к вечеру
и в углах комнаты залегли тени.
Безоблачное малахитовое небо, на котором прорезалась одинокая звезда,
мерцало за окном. А Дориан все читал при его неверном свете, пока еще можно
было разбирать слова. Наконец, после неоднократных напоминаний лакея, что
уже поздно, он встал, прошел в соседнюю комнату и, положив книгу на столик
флорентийской работы, стоявший у кровати, стал переодеваться к обеду.
Было уже около девяти, когда он приехал в клуб. Лорд Генри сидел один,
дожидаясь его, с весьма недовольным и скучающим видом.
Ради бога, простите, Гарри! -- воскликнул Дориан.-- Но, в сущности,
опоздал я по вашей вине. Книга, которую вы мне прислали, так меня
околдовала, что я и не заметил, как прошел день.
-- Я так и знал, что она вам понравится, -- отозвался лорд Генри,
вставая.
-- Я не говорил, что она мне нравится. Я сказал: "околдовала". Это
далеко не одно и то же.
-- Ага, вы уже поняли разницу? -- проронил лорд Генри. Они направились
в столовую.
ГЛАВА XI
В течение многих лет Дориан Грей не мог освободиться от влияния этой
книги. Вернее говоря, он вовсе не старался от него освободиться. Он выписал
из Парижа целых девять экземпляров, роскошно изданных, и заказал для них
переплеты разных цветов, -- цвета эти должны были гармонировать с его
настроениями и прихотями изменчивой фантазии, с которой он уже почти не мог
совладать.
Герой книги, молодой парижанин, в котором так своеобразно сочетались
романтичность и трезвый ум ученого, казался Дориану прототипом его самого, а
вся книга -- историей его жизни, написанной раньше, чем он ее пережил.
В одном Дориан был счастливее героя этого романа. Он никогда не
испытывал, и ему не суждено было никогда испытать болезненный страх перед
зеркалами, блестящей поверхностью металлических предметов и водной гладью,
-- страх, который с ранних лет узнал молодой парижанин, когда внезапно
утратил свою поразительную красоту. Последние главы книги, в которых с
подлинно трагическим, хотя и несколько преувеличенным пафосом описывались
скорбь и отчаяние человека, потерявшего то, что он больше всего ценил в
других людях и в окружающем мире, Дориан читал с чувством, похожим на
злорадство, -- впрочем, в радости, как и во всяком наслаждении, почти всегда
есть нечто жестокое.
Да, Дориан радовался, ибо его чудесная красота, так пленявшая Бэзила
Холлуорда и многих других, не увядала и, повидимому, была ему дана на всю
жизнь. Даже те, до кого доходили темные слухи о Дориане Грее (а такие слухи
об его весьма подозрительном образе жизни время от времени ходили по всему
Лондону и вызывали толки в клубах), не могли поверить бесчестившим его
сплетням: ведь он казался человеком, которого не коснулась грязь жизни.
Люди, говорившие непристойности, умолкали, когда входил Дориан Грей.
Безмятежная ясность его лица была для них как бы смущающим укором. Одно уж
его присутствие напоминало им об утраченной чистоте. И они удивлялись тому,
что этот обаятельный человек сумел избежать дурного влияния нашего века,
века безнравственности и низменных страстей.
Часто, вернувшись домой после одной из тех длительных и загадочных
отлучек, которые вызывали подозрения у его друзей или тех, кто считал себя
таковыми, Дориан, крадучись, шел наверх, в свою бывшую детскую, и, отперев
дверь ключом, с которым никогда не расставался, подолгу стоял с зеркалом в
руках перед портретом, глядя то на отталкивающее и все более старевшее лицо
на полотне, то на прекрасное юное лицо, улыбавшееся ему в зеркале. Чем
разительнее становился контраст между тем и другим, тем острее Дориан
наслаждался им. Он все сильнее влюблялся в собственную красоту и все с
большим интересом наблюдал разложение своей души. С напряженным вниманием, а
порой и с каким-то противоестественным удовольствием разглядывал он
уродливые складки, бороздившие морщинистый лоб и ложившиеся вокруг
отяжелевшего чувственного рта, и норой задавал себе вопрос, что страшнее и
