глубоко вздохнув, разговор начал я: - Почему ты сидишь без света? Хочешь
выглядеть большим инвалидом, чем ты есть на самом деле?
- В темноте занятнее. Можно поболтать с самим собой, вернее, с каким-
нибудь воображаемым собеседником. И ничего не отвлекает, - ответил он.
- И с кем же ты разговаривал до моего прихода? - спросил я.
- Не помню. Но мне было хорошо. Это был подходящий собеседник, а
главное, я блистал красноречием.
- О чем вы хоть разговаривали?
- Я ему что-то доказывал , очень убедительно, припоминая самые нужные
слова. Мысленно ходил вперед-назад по этой комнате, как ты это обычно
делаешь, когда читаешь мне мораль, и весьма обстоятельно растолковал ему
суть какого-то вопроса. Что же в самом деле? Мне удалось это сделать. Я
дотянулся до выключателя и комната ожила.
- Вот так я сразу вижу, что мы собрались в хорошем месте, - сказал
Миша. - Знаешь, мне иногда кажется, что стены этого дома сделаны из бумаги.
- Так и есть, - согласился я. - Обои, пергаментные шторы.
- Нет, - категорически замотал он головой. - Нам подсунули какую- то
лажу. Я весь день не могу согреться.
- Еще бы, - снова согласился я. - В такой же квартире я жил с
родителями до 8 лет. Для меня это такая лажа, что хуже и не бывает. Соседи,
которые были в моей памяти лет двадцать, почти все переместились в мир иной.
Остались их дети, мои сверстники, которых очень странно после такого
перерыва на том же самом месте. Начинаешь понимать, что большинство людей
привязана к какому-то определенному месту, иногда всю жизнь так живут.
Казалось бы, все это должно было стать негодным, ветхим, прийти к
запустению. Но ничего подобного. До мозга доходит прописная истина, что
жизнь продолжается. Люди рано утром идут на работу, мамы ведут детей в сад,
дети идут в школу и так далее и тому подобное. Жизнь продолжается. Это
драматичная банальность, которую я открыл только сейчас. Лукин живо выслушал
меня и сказал:
- Ну ладно, помоги мне подняться. Я хочу добраться до ванной. Я вытащил
его из-под кресла, взвалил на спину и вынес из комнаты.
84.
Марина была растеряна. Она ощущала тяжесть кринолина, а еще ей нельзя
было поворачиваться. Вот это-то ее и смущало. Я стоял сзади и дышал ей в
затылок, хотя, пожалуй, она этого не замечала. Я слегка затаился, делая вдох
поверхностным. А невеста (чья же?), ничего об этом не зная, продолжала
горевать из-за своей неподвижности. И на лице ее, дай Бог точности, уже была
подавленность. Я стоял прямо и делал все, чтобы быть одному в ее
присутствии. А она хотела, разумеется, обратного, чтобы я был один, но
где-то рядом с ней. И стоило бы ей немного наклониться или присесть, как в
сквозном свете я бы заметил ее крашенные локоны. О, это было бы для меня
настоящим потрясением! И это было бы к стати теперь.
85.
Я выдвинутый среди стоящих фигур был очень нескладным, с заброшенными
руками и со свернутыми коленями. Я выдвинулся совершенно случайно, по
причине все той же отсталости, то есть мне только нужно было протянуть,
сколько это возможно, время, забыв изначальный смысл своего выдвижения
вперед. В этом стоянии впереди есть много уязвимости, холодный сквозняк
гуляет по спине. Я поднимаю голову выше и серыми своими глазами и серебряным
голосом вопрошаю:
- Мне ли вызнать стояние? Сердце начинает бешено колотиться, и я
опускаю ладони вниз, прежде сложенные в рупор. Сознание того, что я вычистил
себя одним этим высказыванием, в беспредметности рук, и на обсморканном
полу. Я выдвинулся вперед, потому что остался сзади. И фигуры - настоящие
изваяния - ничем мне на это не ответили. Я бы хотел принять свой обычный
человеческий облик, заняться рассматриванием себя, неторопливым и не
требующим никаких внимательных остановок - то есть очень поверхностно.
Ощупал и назвал день, число и полномочное время суток. Развернул
переглаженные клапаны карманов и смело шагнул в сторону, замечая в своих
глазах безбрежную стойкость.
86.
Как я уже рассказывал, сам по себе я человек ничтожный. И этим я как бы
довершаю круг, начатый моим предшественником. Я не молочусь на месте, не
заставляю делать себя что-то экстраординарное. Я боюсь этого и поэтому легко
поддаюсь чужому диктату, подсказанному намерению, вообще вращаюсь в такой
сфере, где мне суждено обретаться. Это и зависть, и ненависть, и борьба еще
Бог знает с чем. При этом я всегда ловко отказываюсь от самого себя,
заламываю себе руки, и бьюсь мордой об самые твердые предметы. Так я как бы
себя сохраняю. А на деле мне нужно лишь немного алкоголя, чтобы все это
стало немного призрачным.
87.
Почему-то вспомнил Дашу, персонаж из другой жизни. Смеялась она
возмутительным образом. Это была смесь ехидства и всепрощающего похуизма.
Иногда она казалась более серьезной и более озабоченной, чем это возможно.
Но единого лица у нее не было. Ее хождения были рекой. Она текла. Или
растекалась, не знаю. Я боялся как-то удручить ее и поэтому держался, как
непробиваемая деревяшка. Я помню один вечер, когда она сидела на кровати,
скрестив свои толстенькие короткие ножки, а рядом где-то, в движении ее
неизменная спутница - Инга. Они не были похожи на подруг, но
сожительствовать сожительствовали. Как-то очень легко было к ним войти,
попасть. Я сразу раскусил это неписаное правило. Я хотел быть открытым. И
мне льстило, что мне это позволено. Попадал ли я в идиотские положения? Да,
конечно. Но не очень-то это имело какое-то значение. Там была определенная
культурная среда. Вернее будет сказать, что она там была. Может быть так,
как ни в каком другом месте. Там я почерпнул несколько идей, с которыми и до
сих пор ношусь, как с писанной торбой.
88.
Я был, по-моему, в более предпочтительном положении, чем Лацман. Мне
было удобно сидеть так, как я сидел - на подоконнике, закрывая собой часть
улицы. Он же не мог стоять нормально, поскольку был утомлен. Он притулился у
стены, подобрав под себя руки. Лацман не боялся смотреть в пол, шарить
взглядом под столом, рядом с которым сидел я. Его бледная шея сливалась по
цвету с обоями, и голова по этому казалась невесомой. Так дело примерно и
обстояло. Десять против одного, что, откатись она (голова) сейчас
куда-нибудь в сторону, Лацман не поменял бы позы, не пошевелился бы. Ему
надо отдать должное - он был в себе очень уверен. Поэтому, когда кто-нибудь
заходил в комнату, от него вдруг начинало разить луком или чем-то таким
желудочно- кишечным, но нельзя было сказать, что эта обстановка не в его
пользу. Когда же у Лацмана начинали гореть уши, он заметно оживлялся,
поднимал голову и взглядом отыскивал какой-нибудь предмет в комнате, который
ему мешал - будильник или, скажем, флакон лака для волос. Тогда было очень
трудно уговорить его, что эта вещь исправна, что она еще нужна. Но обычно он
сам как-то к этому возвращался и в опустевшей комнате звучала тихая песня:
От стены до стены
Три-четыре струны.
Я наполню штаны
И закрою краны.
89.
Я расслабленно отпустил ноги, и они повисли где-то на краю кушетки. Это
было необходимо сделать для их же безопасности. Я достал из кармана брюк
большое перламутровое яйцо (символ чего?), тщательно потер его о рукав
рубашки и посмотрел через него на свет. Яйцо оказалось непрозрачным, но
слишком твердым, чтобы запросто сжать его двумя пальцами. И еще я подумал,
что ему повезло, что оно покрыто таким составом, который не дает ему
тускнеть, даже в полной темноте. Я встал, стряхнул с себя эту странную
задумчивость и обнаружил, что на диване, на том месте, где я лежал остались
парящие пролежни. Я сел перед ним не колени и дотронулся рукой - он был
совсем еще теплым. "Вот. Давно ли он ушел? А все еще можно подумать, что он
здесь", - заметил я про себя. И в два рывка застелил диван покрывалом. Дверь
пружинисто отварилась, и я увидел дымящуюся пустоту за ней.
- Лацман, не прячься! Я знаю, что ты где-то здесь, - закричал я. Но в
ответ услышал только скрип откатывающейся двери.
90.
Должно быть, эта линия, которая разделяет полы моего пиджака пополам,
крепко сшита. И, пробираясь по комнате на четвереньках, я могу не заметить
надвигающегося опустошения. В одном только слове запрятаны такие не
бросающиеся в глаза моменты, как, скажем, увеличивающаяся ширина,
обвислость, легкосдираемость, что я совершенно определенно настаиваю в самом
себе, чтобы все это было смято, скомкано и заброшено в таз для грязного
белья как можно быстрее. То есть эти четвереньки, как бы взывающие, ничем
себя не умоляют, а скорее - знают себе цену, то есть и я в этом положении -
тоже. Я изучил уже повороты, раскачиваясь, как экскаватор или индийский
слоненок (тот самый - киплинговский), научился сдавать назад и сильно
прибавлять ход на участках покрытых паласом и свободных от мебели. Мне не
нужна эта возвышающаяся половина, и мой позвоночник не отклоняется от
движения.
91.
Старое судно покрытое белым налетом соли. Выдавалось над берегом,
рострум устремив в небо, как мигрень среди ночи. Мне бы хватило двух слов,
чтоб обЦяснить эту странную склонность - замирать на грани с победоносным
видом. Я почти утолил свой голод по части смысла. Я почти угадал, зачем это
так происходит. Но увы остаются вопросы, многоточие, оснастка гниет, и песок
немыслимо белый не дает кораблю утонуть. Ведь скорей всего эта грань
случайна, как случайна бывает мысль или направление ветра. Мы увидеть должны
конечную цель - тогда реально все. Нам должно показаться, что это знак, что
это чья-то чужая воля. Только тогда мы сможем спокойно взирать на
вздымающиеся ребра полуживых созданий, которых застала врасплох внезапность,
непогода, внутренние причины. Мы легко себе скажем: "Как здесь мило,
особенно ранним утром. Хорошо, что это случилось, и теперь происходит со
мной".
92.
Достаточно лестнице вниз опуститься к окну на площадке, достаточно
снегу идти за окном или просто чтоб день был достаточно серым. Я буду со
щемящей тоской наблюдать безнадежные будни. Не понимая, что мне открывается
в этом. Как будто бы время пришло, или напротив, оно никогда не вернется.
Осина словно метла под порывами ветра. Во всем этом есть ощущение пустоты.
Как будто бы я обнаружил в кармане старой куртки перегоревшую лампочку от
гирлянды с того самого Нового года. Но это сравнение хромает - я
ностальгирую по тому, чего не было и не будет. Это случается ранней весной
или поздней осенью, когда на лестнице горит электрический свет, и
непроглядная тьма за окном, и ветер холодный порывами рвется. Может быть,
это тайна рожденья, тоска по миру, который был целым.
93.
Довольно долго, около часа, я стоял на месте в попытке быть
вовлеченным. Это была неприемлемая ситуация. Я отдавал себе отчет в том, что
происходило и на этом можно поставить точку. Но жизнь, как известно, не
стоит на месте, она и не двигается, и не протекает, - она сосредотачивается
в настоящий момент, чтобы остаться такой же сосредоточенной в следующий и
другие моменты. Я все это осознаю без затруднения и излишней задумчивости.
Кто завел эту тяжбу между временем и его явными предметными знаками? Я
отворачиваюсь в сторону от моего проблемного театра действий. Я заговариваю
одно несущее обстоятельство другим. В переломном мгновении мои нужды сходят
на нет и остаются сплошные их подтекстуальные значения. Что им известно обо
