тоже свет. На самом дне места нет простуженней. И я знаю, как бы поступил,
если бы на самом видном месте лежала двустволка. Я бы знал, куда повернуть и
что вымолвить. На меня постоянно кто-то смотрит, требуя принять в нем
участие, и я не отказываюсь, я просто поворачиваюсь к нему лицом и
требовательным голосом обЦявляю: "Изыди!" Так я обращаюсь к простому, но что
бы было, если и к сложному. Вынь палец изо рта, опереди свободное дыхание,
замкни перед с задом. Регистрируй обновленным весь свой строй и канючь, пока
не откроют. Выйди на середину и приветствуй: "Пришла пора действа". А я
приберусь пока, названным словом. "Левонтий, сбрось мальца. Нет в тебе
надежи".
И. Меня тяготило само слово. И я молотил кулаком по стене, от его
уязвляющего действия. На мне была клетчатая рубаха - это-то и разносило меня
во все стороны. Тапочки болтались между большим и указательным пальцем. И на
меня постоянно кто-нибудь возводил напраслину. Но разве я мог этого не
слышать? Я отлично это слышал. Мне даже казалось, что окажись мы тет-а-тет,
и вопрос был бы решен. Но далеко хулители. Поздно ловить их за руку... Я
боюсь, что слишком жестко сужу. Но то, что для меня очевидно, увы, ни есть
правило для других.
Й. Я проносил ее на ладонях. Часто забывал, что несу. Одно могу сказать
определенно: я действительно нес, и ладони были плотно сжаты. Проходя по
сумраку, я боялся споткнуться. Надо же! И этого мне не нужно было бояться -
я почти по наитию обходил и переступал, разбросанные по полу игрушки. И
наконец, выполнив несколько несложных движений, я остановился, тяжело дыша.
Было почти уже утро. Я не мог этому не порадоваться, ни должным образом не
принять к сведению. В ладонях, сияя золотом, лежала медаль или медальон (как
вернее?), который был готов рассыпаться, но я смог его удержать. Руки были
уже над столом и, собственно, цель была достигнута. Я медленно перенес это
на стол и осторожно развел ладони. Я тоже весь покрылся испариной и долго не
мог прийти в себя, чувствуя, что также и глаза перестали видеть - то есть
все потемнело. В действительности, я, конечно же, убедился все ли донес и
туда ли положил, но это был скорый взгляд да и только.
К. Я в безлюдье. Меня можно призвать, но я буду тем мукомолом, для
которого ветер важнее слова. "И седой с бородой буду бегать с дудой. И никто
мне не скажет, что я иудей". Однако уже сумерки, первозданная эпоха. Можно
ходить вокруг деревни и наслаждаться единственными и окончательными на этом
месте избами, тяжелой темно-зеленой травой на лугу, потемневшим неразличимым
трактом. Любоваться или восхищаться? Разные вещи. Скоро опустится ночь,
дороги перестанут существовать. "Мы одни в этом доме..."
Л. Меня застало. Я остановился, нога повисла в воздухе, не успев
воткнуться в пол для очередного шага, руки, согнутые в локтях, размашисто
застыли на месте. Тем не менее, я все это соображал и мог видеть. Значит,
подумал я, сейчас я буду решать, как мне от этого избавиться.
М. Бормашина повисла надо мной, как журавль-стерх. Один человек,
видевший это, заметил вполголоса:
- Ничего не вижу в этом плохого. Людям сверлят их зубы, потом эти зубы
без должной дезинфекции вытаскивают и вот результат: мужчина становится
женщиной. Дантист недоверчиво посмотрел на него и произнес:
- Нет, это не так. Мои зубы лежат на полке. Тогда все пациенты и врачи,
которые находились в кабинете, повскакивали и стали яростно хлопать в
ладоши, словно все ополоумели. Я закрыл свой изуродованный рот и поместил
ладонь с массивной печаткой на плевательнице. Так делают, чтобы люди
сообразили, кому следует хлопать. Женщина-врач из другого угла вскинула руки
и, цокая языком, приставным шагом пересекла это место. Я задумался. Видимо,
в этом и состояла основная задача. Я не сомневаюсь в том, что она немного
переборщила.
Н. Я пытался поднять ногу, согнув ее в колене, но вдруг какая-то
тяжесть навалилась на нее. Я потянул ее вверх из последних сил и только
теперь заметил перед собой длинную плоскость стола. Я опрокинулся вперед и в
этом слабоосвещенном помещении мне показалось, что углы заволокло какой-то
пеленой. Я удивился этому своему случайному наблюдению и, лежа на животе,
стал внимательно смотреть в один из углов. При этом я спрашивал себя: зачем?
Зачем я отважился на такое странное присутствие. "Давненько здесь свет не
включали", - пронеслось у меня в голове. Стояла ли у стен мебель: шкафы,
серванты? Были ли комнате стулья, настенная роспись? Или это был голый
сарай? Я опустошенно и разочарованно выдохнул весь воздух.
О.
Любовь? Почти одновременно со всеми ко мне поступила эта моровая язва.
Я стоял безвольно раскинув руки с упущенной на грудь головой, предоставляя
себя в полное распоряжение этой надвигающейся опасности. Хотя опасность ли
это? Затрудняюсь в понимании не только предмета, но и времени, когда это все
происходит. Она сказала... То, что она говорила было нелепым, за эту
нелепость я готов карать нещадно. И поэтому все это нечисто, я чувствую. Все
это. И испачкается еще много раз.
П. Стал ли я старше? Если смотреть на себя вот так со стороны. Да.
Очевидно, время, которое я провел от одного пункта до другого уже кончилось,
и я безрадостно замечаю, что в этом промежутке, мне стало тесно. Я чудно и
невоздержанно теперь мотаю головой, хорошо понимая, что я делаю и, главное,
зачем. Ясная тяжесть чего-то - возраста, наверное? - открывается передо мной
в надломе, и я покровительствую себе насколько это можно.
Р. С трудом удержал себя, чтобы не броситься по всяким мелким
поручениям (поставить на огонь чайник, сварить кофе). Вспомнил, что теперь я
служу другой женщине. Мужчина - это вообще служебная собака. Или собака,
которая всем хочет угодить, и несется за палкой, кто бы ее не бросил. Хотя с
другой стороны, эта зависимость не такая уж и унизительная, потому что у
доброй хозяйки - одна радость, что ты есть. Она никогда себе не позволит
замахнуться поводком, даже если ты убежал на соседнюю улицу.
С.
Мускулистое тело еще ничего не значит, скажете вы. И в самом деле, меня
это тоже не очень-то радует. Игра мускул - вот, что действительно
замечательно. Один атлет проходил мимо меня раз тридцать, и я не шелохнулся.
Но вот он остановился, посмотрел на меня (смотрел и раньше) и произнес
слишком тихим и мягким для такого громилы голосом:
- Погода сегодня отличная. Я сильно смутился от такого проникновенного
обращения, но еще больше от того, что он, вероятно, принял меня за какого-то
распорядителя, арендующего тренировочные залы, или за спортивного агента,
если такие бывают. Я, как уже сказал, смутился и ответил ему почему-то
басом:
- Это потому что в это время здесь почти не поливают траву. Это его
страшно развеселило, он принял это за находчивую шутку, хотя я сказал это
абсолютно серьезно.
Т. Я отшвырнул ногой лежащую на пути корягу, и она полетела, плавно
описывая спираль, без права на возвращение. А еще она довольно долго
подскакивала там вдалеке, пока наконец не закатилась в кусты. И я несколько
секунд наблюдал: не даст ли она еще о себе знать? Я прошел положенное
расстояние, чтобы видеть. Но она, похоже, закатилась слишком далеко.
У. Недавно я заметил, что мой указательный палец дрожит. Стоит немного
подогнуть его в какую-нибудь сторону, как сразу. Сверху откуда-то
надвигается мятежное облако, из-за которого не то что солнца не видно, а
наоборот: все струит свет. Это стильно. Я боюсь повернуться, потому что
каждый мой шаг скреплен обязательством: не подниматься и не вставать с
кресла. Я боюсь только, когда нужда застанет, я буду уже немного мертвым.
Ф. Ноги, чресла и туловище не имели веса, только скрюченные руки еще
чего-то царапались, направляя голову куда-то назад и вперед. Пока наконец не
показался краешек света, белого и яркого - собственно говоря, солнечного. И
там я услышал такой заливистый смех, такие перлы, что сам неудержимо
захохотал и обессилившими руками отпустил кромку, которая меня держала.
Падение было недолгим и глухим. Я сам знал, что падаю в надежном виде на
какую-то перинку. С хохотом и всхлипом обезумевшего. Никак отсюда не
выберусь.
Х. Это все кино и фотоэффекты, но когда действительно сидишь на стуле и
болтаешь ногами, то очень хочется упасть, хотя это и сложно. А за спиной
всегда есть пара зацепок, которые придерживают и тебя, и то, на чем ты
сидишь. Так просто, что завязать хочется. Голову назад и небо видно, ноги
болть-болть - полные освободительные ощущения. И петь хочется и кричать -
полная свобода, как я сказал. Но не небо это, а купол, свод. Бросаешься
камнями, но высоко. Опять же не видно на чем стоит. Хочется ясности,
понятий, приближения. Вот я здесь сижу и вполне себя ощущаю, сам у себя, как
на ладони. Так должно быть везде (это приказ). Теперь позвольте и мне
отвязаться. Опереться прессом, перенести себя через спинку своей мужеской
силой. И упаду головой, как снаряд. И станет приятно, приятно.
Ц. Я сидел за столом, слегка наклонив голову влево, сидел неподвижно,
балансируя между забытьем и некой сторонней работой мысли, то есть ушел по
ступеням ассоциаций грезить. И это сидение, столь пагубное для здоровья,
поразило меня своей погружающей силой; расслабленное полу лежачее положение
в кресле или позиция "животом вниз на диване" - никогда не давали такого
результата. И я подумал, может быть, дело в воздействии на определенные
точки - нигде так интенсивно не массируется задница, как на жестком стуле.
Задница и медитация вполне могут быть связаны, подумал я. И действительно,
как только я поднялся и начал расхаживать - погружения как не бывало.
Ч. Я открывал ювелирные футлярчики один за другим и раскладывал их на
столе перед стеклянной витриной. Покупательница стояла молча и внимательно
за этим наблюдала. Руки у меня ходили как у крупье, манжеты мелькали,
единственный перстень, подаренный моей женой, чертил золотой зигзаг. Я дела
все быстро, не замечая своей скорости, посекундно вскидывал голову и
улыбался. Наконец весь ассортимент был разложен, я сделал приглашающий жест
рукой и вышел в подсобку. И там вдруг почувствовал дикую усталость,
повалился в ботинках на кушетку, закурил сигарету и после двух затяжек
крепко уснул. Дама меня разбудила, показывая выбранную вещь. Я тут же
сочинил какую-то отговорку о том, что крепкий сон залог делового успеха, и
пошел к кассовому аппарату выбивать чек.
Ш. Замахиваясь ногой, взмывающую ввысь, я не могу удержаться на месте,
я падаю. Подшариваю опорной ногой, балансирую и остаюсь ровно на этом же
месте. Сложный трюк. Мне не хватает понимания, и я стремглав обрушиваюсь на
забытую мной плацкарту. Сам на себя. Со стороны это выглядит осторожным и
самостоятельным поступком. А я бы назвал его просто безрассудным вывихим.
Плавно и сдержано я выношу себя из угла на середину. Провожу правой изгиб по
паркету, щелчком пальцев обозначая прибытие. Весьма заместительно. Так можно
ходить по улице, и никто не скажет, что ты инвалид или страдаешь головными
недугами. Никто не скажет, но ты можешь об этом подозревать и требовать,
чтобы рано или поздно это было озвучено.
Щ. Нервничал. Сбрасывал окурки себе под ноги и нервничал. Ждал,
наверное? Хотя, нет. Скорей всего, просто пребывал в прострации. Был таким
скученным, опять же - нервным, тревожным и курил одну за одной. Нога
потянулась под себя, тело увлеклось ею и, да не будет сказано при людях,
затрепетало где-то внизу. Я ничего не мог с этим поделать. А не мог, потому
