Нравится всем - выживают единицы
Владимир Орлов. Нравится всем - выживают единицы
---------------------------------------------------------------
© Copyright Владимир Орлов, 1993. Все права сохранены.
E-mail: homester@mail.ru
Date: 12 Jul 1999
---------------------------------------------------------------
* I часть *
1.
Один только Лукин мог сказать, что тогда происходило. Я карабкаюсь на
самую высокую вершину, чтобы это увидеть. Он хорошо все знал, и я могу
только догадываться, как собственно обстоит дело. Может быть, и Лацман это
знал - не знаю. Во всяком случае, он имел такой вид, словно ему доступны все
тайны. Я боялся подойти к нему со столь прямым вопросом. Представляю в этом
случае его пренебрежительный взгляд. Я решил не морочить себе голову и
самому все прояснить для себя. Как обычно, это принесло облегчение. В какой-
то момент мне даже показалось, что я догадался, но, на самом деле, это были
лишь домыслы...
2.
В этом большом доме я был один, один не в смысле одиночества, а один,
как я есть - номер сто - маленькая голова на худой шее. Однако кое-что
все-таки было, например: стол. Это к нему я склонялся в глубокой
задумчивости. Глубокой... Хотя, если разобраться (а разбираться особенно
нечего), то я сидел просто так, от нечего делать. Как если бы сидел только я
и никого вокруг не было. Значит, делаем вывод: моя голова здоровее и
опрятнее - от кресла до кресла - любого другого предмета такой же величины и
отношений со всем сущим. Чтобы, однако, совсем не впасть в кабалистику, я
признаю негодность моей головы и всего остального.
3.
Толстый поролон, от которого веяло таким жаром, что было даже неудобно
сесть на него, оканчивался гладким формованным краем, местами погрызанным и
повсеместно грязно замусоленным. Я не мог, как уже было сказано, лежать на
нем, но только, изогнув дугой все тело, упираться затылком и, может быть,
локтями в его поверхность. Это-то совершенно и невозможно: ноги всегда
найдут более плотную опору и не позволят мне просто так лежать, как бы я не
пыжился. С другой стороны, зрелище замечательное, атлетическое, почти без
изЦянов и мелких помарок. Почти философское надрывание себя ради... ну,
может быть, только ради денег. Партер ради денег. Вот.
4.
Дети. Они маленькие, в дымке их почти не видно. Не видно ничего. Один
ребенок виден среди всех, с белой челочкой, в белой рубашечке, с плотно
сжатыми губами, с глазами, полными детской тоски. Что он мне может сказать?
Ничего. Да я и слушать его не стану. Вот выйду сейчас на помост, опустив
голову, и подниму руки. Быстро тук-тук-тук по пюпитру, очень звонко, я бы
сказал. Полное молчание во всем просвете. Можно еще послушать. Нет,
определенно все чего-то ждут. И я жду тоже. Давайте замолчим. Давайте
замолчим, дети. Мне ничего больше от вас не нужно.
5.
Как бы то ни было, а я пришел. Пришел, снял с плеча тяжелую сумку. И
прошел в совсем мокрых ботинках на кухню, но потом в три шага вернулся на
место и разулся. В доме была теплынь деревенская-возле-печки, батареи палили
во всю. Я разделся до пояса и открыл в комнате балконную дверь, чтобы было
чем дышать. Но дышать было уже нечем - появились явные признаки насморка и
еще какой-то болезни. Я накинул на себя одеяло и стал ждать. И вот оно -
зазвонил телефон. "Кто говорит?" - "Лацман".
6.
Я не мог примирить себя с собой. На меня давило то неопределенное
чувство, что я должен буду рано или поздно прийти к выбросу. Занять место,
которое я уже давно собирался занять. Или нет, скорее, в этом предназначении
не утверждал меня никто. Меня легко могли провести, но я уже точно знал, что
я нахожусь в другом месте. Где это место - я хорошо знаю. Мое поле, мой
огород, фигурально говоря, все чаще перед моими глазами. Раньше я видел его,
как мне казалось, яснее, но теперь - а вникнуть в это просто не получается -
я вижу это в самом деле ясно. Может быть, таково видение настоящего, но
больше я склонен думать, что здесь замешано мое неочевидное утомление. Мне
надоело, я чуть-чуть сбился ориентиром и сижу, как уставший путник, у края
дороги. И эта усталость напрашивается сама по себе. Нет смысла ничего
продолжать.
7.
Я стоял один. Мне мерещилась всякая чепуха, и я обмахивался кожаной
перчаткой, хмурился и отводил глаза. Так бы я и стоял там, если бы не
подошел Лацман и не ущипнул меня за одно место. Я вскрикнул и упал без
чувств. Когда приехала скорая помощь, я был уже 10 минут как без дыхания, и,
следовательно, они приехали поздно. Лацман тоже подходил несколько раз и
трогал ладонью лоб. Пока люди разговаривают - ничего не видно, но как только
начинается драка - сразу видно, кто победитель.
8.
Чувственными частями мозга я знаю не только где нахожусь, но и что меня
ожидает, то есть то, что может последовать в следующую минуту. Я неверно
опускаюсь на невзрачный стул и, уставившись в пол, проговариваю: "На самом
деле, мне нет никакого смысла не доверять себе. Но вот только одно это
чувство внушает назойливое подозрение. Я всегда обходился малыми средствами
для решения казалось бы невозможных задач, но некоторым кажется, что я сам
прилагал такие малые усилия. Нет, уверяю вас - мал был мой инструментарий!
Поэтому когда я только прикоснусь к задаче много сложнее меня, я стану сразу
чуть-чуть независимее..." И так далее и тому подобное. Я встал и вышел вон.
За мной последовала неслышная тень моего шагомера.
9.
Я не внял уговорам моих домашних и вышел на улицу в легкой осенней
куртке без шапки и шарфа. Перепрыгивая через лужи, я вдруг заметил стоящего
у столба Лукина. Он стоял как-то странно: спина ссутулена, руки опущены. Я
обогнул его с правого фланга и остановился в трех шагах от него.
- Дуешься? - спросил я.
В молчаливом своем образе он только поводил глазами.
- Я имею ввиду, тебе не дует? - поправился я.
Он молчал.
- Лукин! - сказал я строго, - мне похуй, что ты там обо мне думаешь, но
я мог бы запросто вытащить тебя отсюда за одно место, но мне это было бы
самому неприятно. Он как-то сбоку и гордо посмотрел на меня.
- Ну что, я не прав? - спросил я.
- Мне гадки ваши речи, сударь, - ответил он и губы его задрожали. У
меня даже в голове зашумело, как он это сказал. Он в упор посмотрел на меня,
и я отвел взгляд. Теперь я мог преобстоятельно покумекать: откуда он взялся?
Зачем он свалился на мою голову? Почему я до сих пор не на Первомайской,
куда собирался ехать? Вопросов оказалось море.
- А что? Я думаю, тебе было бы приятно прогуляться со мной? - светски
обратился я к нему, стискивая до боли кулаки. Он так и упал, как стоял, и
застыл, как бревно, на тротуаре. Я медленно приблизился к этому месту и
наклонился над ним. Лукин был мертв, судя по остекленевшему взгляду.
10.
Что сказать об опущенной в расстроенных чувствах голове? Мне не хватало
цвета, или просто засуха во рту, переходившая к сердцу, не давала мне ровно
глядеть перед собой. То есть что хотите придумываете, а я останусь страдать
и страдать всеми своими суставами и расслабленными мышцами спины, лодыжками,
запряженными для горя, и внутренностями, горячими, но не дающими тепла.
11.
Окно было закрыто. Но была открыта форточка. Комната содержала гардины,
мебель и запахи. Это был обЦем, который никуда не мог извлечься. По этой
комнате можно было ездить на велосипеде, играть в футбол, не знаю, может
быть, даже гимнастировать. Я проникся этим настроением и не хотел сходить с
места. Брюки висели на чем Бог послал. Немного влажной сырости во рту и на
ладонях. Я потирал рукава, запястья и хотел приблизиться к своему
собственному изображению. Это была какая-то слюдина, ловкая аппликация
мазков. И это было своеобразное испытание для меня. Лукин лежал на диване в
ожидании подземного толчка и непричесанные патлы спадали вниз, как грязная
ветошь, ноги были раздвинуты и согнуты в коленях.
- Ну что, узнаешь? - спросил он.
- Нет, - ответил я, - ничего похожего. - И разочарованно выдохнул весь
воздух. Мы нерешительно посмотрели друг на друга и я сказал:
- Можно сварить кофе.
- Погоди, - проговорил он, - еще успеешь. - И заерзал на диване,
почесываясь и поджимая ноги.
- Послушай, Лукин! Почему ты такой грязный? - спросил я.
- Как грязный? А ты не знаешь? - удивился он. - Мы тут вчера пили. Инка
собиралась уезжать. Купила билеты, все. Я даже не знал, что она с Казанского
уезжает. Я думал, что она где-то здесь живет - в Подольске или Воскресенске,
а оказалось - в Самаре. Лукин вытащил у себя из-под ног скомканное стеганное
одеяло и, поеживаясь от холода, стал в него заворачиваться.
- Вначале мы стояли на набережной. Был я, Марат, Лешка Лацман и
девчонки. Этот придурок, Марат, что-то ему не понравилось, а я до этого все
говорил, говорил, ну вот... Он вдруг начинает относиться ко мне с явным
неприятием, делает какие-то ложные замахи. Я хватаю его за кулак, руку вниз
и говорю: "Что с тобой? Успокойся!". Девчонки с Лацманом тут же нас
разнимают. А он мне так настойчиво в скулу левой, как молотком. Тут я
превратился в льва. Следующий момент пропущен, но помню, как я его уже гну
через бортик. Выкинул бы его, ей-Богу, если бы меня не оттащили.
- А что это с ним? - спросил я.
- Не знаю. Какая-то фраза ему не понравилась. Я ведь простудился до
этого. Говорю: "Пошли назад в общагу". Тут заходим, в холле первого этажа
огромное скопище солдатни. Уже на вахте меня останавливает какой-то дембель
- может знаешь? - такой невысокий, волосы стоят ежиком. Я кипячусь, в
принципе спокоен, но вижу себя как бы со стороны, говорю довольно быстро,
типа: "Мне так и так надо пройти..." и что-то в этом духе... Пока Лукин все
это мне рассказывал, я двинулся вдоль стены, которая и сама была расписана и
плотно завешана работами присутствующего автора. Кроме росписей в духе
Филонова, висела картина в академической манере откровенно исторического
содержания... Она стоит (похожа на Инку) в легкой тунике, высокая прическа.
Он (вылитый Лацман) восседает на троне, ноги широко расставлены, ступни
обуты в сандалии, рука опирается на кипарисовый посох. Никто не движется. То
ли Инка не решается уйти, то ли Лацман все никак не успокоится, что ей надо
уходить. Не единого слова. Бесстрастная телесность и безжалостный закон
замещения полов. Она смотрит куда-то, пока его поясница каменеет... Рядом на
стене я заметил небольшой печатный текст, заключенный в рамку: "Памятка
животного-опылителя". Так, иногда, в домах выставляют аттестаты и почетные
грамоты. Я подошел поближе и громко спросил:
- Это правда?
- Что? - не понял Лукин.
- Что растения их привлекают.
- А-а! Да нет, конечно, все это неосознанно. Животные идут туда, как на
убой, покорно встают на колени и пожирают пыльники и медоносы. Растения их и
не привлекают вовсе. Каждый такой прорыв для них неожиданность. Они
сконфужены, поскольку это необычное для них употребление. Когда же сЦедено
все без остатка наступает момент изумления. Акт поедания как бы теряется,
выпадает из памяти. Необычное торжество неосознанного. Все позабыли, что с
ними случилось и уж подавно мотив содеянного. Животное-опылитель немного
задумывается. То, что называется "подкрепиться" - вряд ли относится к
данному случаю. Скорее, кто-то кого-то изЦял. Вот самый точный вердикт.
- Поэтому необходима памятка? - спросил я.
- Да, - ответил Лукин.
12.
Я позабыл науку толкованья. Толерант - это кролик, который сидит на
выпасе и суетливо уплетает клевер. Глаза как всегда косые, нормальное
