что не хотел. На мне сразу отразилась вся эта тоска, поверхностная, и, что
самое главное, внутренняя деформация, и я, не по примеру некоторых слабых
личностей, взял тугой жгут и принялся стегать им по этому месту. Боли долго
не было. И когда она возникла, то рука моя уже так устала, что опустилась в
изнеможении. А на верху запели птицы, трезвон колоколов пронесся откуда-то
сбоку. И я стал более насыщенным, более придерживающим себя.
Ф. По самым заниженным оценкам, я весил килограмм 80 - 85. Я провис в
проломанный стул, полулежа, откинув голову назад, упираясь ногой в ящик
письменного стола. Мне было удобно. Я знал, что если повернусь набок, то мое
положение может стать довольно напряженным. Однако мне это было необходимо.
Я с тревогой взглянул на ручные часы и замолчал. Хотя и до этого момента я
не произнес ни звука. Где-то за окном поднималась серая изморось. Я
выпрямился, натянувшись, как струна, и, акцентировано выговаривая каждое
слово, сказал:
- У меня белые лилии. Я вижу однобокость наших понятий. У меня большой
колокольный звон. У меня между ног большой колокольный звон. Я говорю это,
после того, как оказался перед выбором. Я хочу выбрать самое сложное в моей
жизни решение. Я надеюсь на мое однобокое намерение. Слева от меня стучит
маленький слесарный молоточек. Мое положение становится все более и более
увесистым. Сказав это, я некоторое время думал, что это было. Но тут небо
прояснилось, по оцинкованному подоконнику стукнуло несколько капель. Во всем
этом сказывалась некая непроверенность данных, некая некомпетентность. Я тут
же подумал: Какая? Но тут переключил свое внимание на какие-то мелочи.
Прогнулся всем телом сначала в одну, потом в другую сторону, пока наконец не
наступило прояснение. Я заметил главное: что я не перестал быть человеком.
От этой мысли я немного растерялся. Но вскоре, поборов ошеломление, заметив
на своем лице полуулыбку, я большим пальцем левой ноги вычертил на полировке
окружность и этим словно бы очертил себя магическим кругом. На месте моего
осаждения действительно находилась некая аномальная зона. В эту секунду я
почувствовал свою одежду: рукава, немного мешковатый драповый костюм серого
цвета. И это так почему-то меня уязвило, что, стиснув зубы, я стал биться на
месте, пытаясь сокрушить свое опрометчивое седалище. Очевидно, в это-то
время я и почувствовал, как спокойны мои ноги, руки и, одно неверное
движение, и я скользнул бы в угол к батареи. Это меня успокоило и заставило
позвать на помощь самым, наверное, отчетливым голосом. Хотя мне это могло
лишь показаться - для крика сил уже не было.
Ы. Я останавливался, сгорбленный, выпрямлялся и разглядывал часть
обстановки, переносил взгляд через плечо и начинал мерно раскачивать голову,
пока в ней не обнаруживалось головокружение. Заметьте, я был всего лишь в
некотором неуловимом взаимоотношении. За меня держались все эти подводящие,
нарочито последующие, но не опережающие меня ни на шаг местонахождения. И не
то, чтобы я улавливал эти неясности. Нет, я, скорее, упражнялся во все
большем натыкании на них. То есть я определенно знал, что я могу это в себе
обнаружить. Это меня, конечно, немного задевало. Но я был последователен. И
на всякую такую попутность отвечал тремя-четырьмя ощупывающими маневрами,
пока не находил в себе самой подходящей формулировки. Я знал, что это почти
правильно, и замедлить не мог ни на секунду этого моего опровержения. Таков
я, если прямо навожу прицел своего ударно-спускового механизма, в виде
сложенной руки и торчащего пальца. И остановить этого нельзя.
Ь. Я знаю, что это положение делает меня слишком угнетенным. Я
приставлен к дереву или к осени, или к свету. Я подозреваю и нахожу коренную
причину этой незаконченности. Ботинки вязнут в грязи. Глина взбухает
рытвинами и жевлоками. Ноги запутываются в земной спирали. Я хватаюсь за
ветку покрепче - почти безнадежная и отчаянная манипуляция. И спуститься
вниз нельзя.
Э. Я кружился в такт музыке, ноги иногда подчинялись мне, а иногда -
топорщились и трепали мою фигуру вокруг стульев и табуреток. Наконец
размашисто, как конькобежец, я поспешил к дверям и там увидел маленького
мальчика, который вдруг возник в коридоре с маленьким водяным пистолетом. Он
стоял с неуместным выражением на лице и смотрел, как я роняюсь в свете.
- Это твоя комната? - спросил я. Мальчик смотрел мимо меня. Я
обернулся. И этот поворот головы, может быть, внезапный, а, может, и совсем
неожиданный переместил всю эту картину влево. Всколыхнулись газетные листы
на столе, еще натужнее провисли шторы. Со стола поднялся столбик пыли -
маленький смерч, вовлекающий в себя всякую мелочь.
- Что это значит? - воскликнул я. Мальчик бойко подступил ко мне на
один шаг, словно вышел из строя, и уставил свои по-детски голубые глаза под
шкаф, как будто я должен был к этому как-то прислушаться. И что-то
сообразить в этой связи.
- Говори мне, что это значит. И почему ты появился именно в эту минуту?
- кричал я, тряся его за плечи. Он всячески избегал моего взгляда и
отворачивал голову. Тогда я твердо схватил его за подбородок и прекратил это
сопротивление.
- Как все это понимать? - спросил я в очередной раз, не надеясь, что он
что-нибудь скажет. Мальчик молчал. Может, он и не слышал, о чем я его
спрашиваю, и также не мог об этом сказать. Я с отвращением отпрянул и тут
понял, что совершил ужасную ошибку. Стены покрылись струями дыма - видимо,
горела проводка. Я бросился к выключателю, но тут некая сила схватила меня
за ноги и помешала мне двигаться. Как невменяемый я посмотрел туда и
обнаружил этого мальчика, болтающегося у меня на ногах. Я удостоверился, что
держит он меня крепко, поэтому вся комната показалась мне какой-то
нереальной. Должно быть, в открытую дверь залетели потоки свежего воздуха.
Следующее мгновение помню смутно.
Ю. Я не могу так быстро подниматься. Я не могу так долго стоять.
Проблема состоит в том, что я еще не соединил две эти противоположности. Я
мечусь между ними, но не могу остановиться. Рояль выковыривает будоражащий,
словно пробки полетели, перебор. Я привык к лестнице, как к единственному
инструменту восхождения. Но нет мне за это ни выхода на просторную взлетную
полосу, ни самого простого затворения в железном шкафу телефонного кабеля.
То есть я люблю простор, когда к нему не подступишься, голова не покрыта,
свеча в кармане, а за мной следом - целый детский сад, мальчик и девочка,
пробираются, карабкаются в пестрых шарфиках и вязанных шапочках. Карапузы.
Между А и Б. Можно выйти, пронестись галопом, выпихивая из пачки сигарету,
якобы следуя по делу мимо кадок с фикусами и больших вылитых светом окон,
сразу в растропическую залу с дендрами. Нет мне там достатка, а есть -
тоска.
Я. Довольно сложное сочетание. Для меня. Я ведь знаю, к чему дело
клонится. К чужой двери, к чужому дому, к чужой правде, к чужому. А раз я
подозреваю об обмане - значит, мне надо помалкивать и обо всем остальном.
Как то: о неосуществимом, о самообмане, о грезах. Все это невесомая окалина
порядка четвертого знака после запятой, - все, что осталось от этих
стараний. И я не верю уже в напряжение, - пусть даже если тягловое
напряжение целой кучи людей, пытающейся сдвинуть тяжелый воз с барахлом, или
потуги семейства вырваться из нужды и перейти в новую категорию. Это
умозрительный фокус, который ничего реального под собой не имеет. И я стою с
такими доводами в руках, стою раздавленный, как со сломанной электробритвой,
и следующим шагом обозначаю исчезновение.
1993-94
