мимикрировал:
- Брат, одного шага достаточно, чтобы намять палец. Так как же до сих
пор я даже не стер лодыжку?
- Видишь ли, твоя лодыжка слишком глубоко упрятана, а пальцы чересчур
опухли, чтобы сапоги могли их намять, - отвечал он мне.
- Понятно, - проговорил я, взглянул на свои туфли и подумал: "Он до сих
пор не знает, чем они отличаются".
- Прими вправо, - крикнул я, а сам запрыгнул на высокое кресло, когда
по полу проскользила ревущая бензопила. И тут я почувствовал невыразимое
облегчение.
74.
По крайней мере, Лукин вызывал у меня доверие, может быть, своей
посадкой, сцепленными пальцами рук, лежащими на колене. Он отзывчиво
принимал каждую мою реплику и без колебаний давал пронзительной ясности
ответы. Я слышал об этом и раньше, и это были несмелые кривотолки на счет
человека, который неизвестно чем занимается.
- А как же июльская освещенность, неумеренная длиннота дня? - спросил я
его, как мне кажется очень каверзно, в очередной раз.
Не меняя положения тела, он ответил:
- Если ты думаешь, что свет, как фактор мог бы помешать моему
сумрачному сознанию, то я не знаю, сколько бы мне пришлось потратиться в
декабре. "Логично", - подумал я и уточнил:
- То есть от света тебе еще не приходилось отказываться?
- Ну разумеется, - ответил он ровным голосом. Я заелозил на стуле,
хлопая себя по карманам в поисках спичек и сигарет, он с одобрительным
интересом наблюдал за этим, и вдруг я вспомнил:
- Господи, так ведь и ты можешь курить, - и протянул ему сигарету.
Лукин принял ее без какого-либо замешательства, и мы подкурили от одной
спички. Он выпрямился и закрыл глаза. В этом было что-то призрачное. Я
нарочно стал поворачивать голову, пытаясь рассмотреть его в этом новом
свете, пытаясь понять, что же здесь собственно нового, но он не позволил
моей мысли развиться и прервал меня следующим восклицанием:
- Я вынужден постоянно бодрствовать. В его голосе звучала некая
невоздержанность и мне даже показалось, что это получилось помимо его воли.
Я прислушался к этому еще раз, то есть сориентировался по оставшемуся от
звуков и догадался: "Это сигарета вырвала из него такое признание". И мое
доверие наполнилось еще и искренним состраданием. Короткая селитрованная
"555" быстро прогорела, и Лукин снова плавно ко мне наклонился. И тут я
почувствовал усталость, настоящую и неприкрытую и даже если бы и стал его о
чем-нибудь спрашивать, то очень и очень неохотно. Посмотрев смущенно по
сторонам покрасневшими глазами, я глубоко вздохнул и, хлопнув ладонями по
подлокотникам, резко поднялся и, показывая куда я пойду, вышел из комнаты.
Он только пару раз скрипнул в своем кресле.
75.
Глубоко сидеть в кресле - все равно, что притворяться обездвиженным. А
сдержанный Лукин никогда не притворялся. Он являл собой гармоничное
представление о том, как надо быть стулом. То есть в одно время он, конечно
же, сидел на всех этих присутственных местах с небрежными ногами и
задранными лопатками, то с левой ногой на правой, то с правой на левой -
словом, его это ничуть не обездвиживало. А его искренним и настоящим
желанием было - быть немного слитным, не в смысле слияния со стульями и
табуретками, а как раз наоборот - внутреннее единение без каких-либо
подставок. В обычном расчлененном состоянии он не мог думать о себе без
чувства стыда. Наступил день, когда соитие с мебелью стало фатальной
неизбежностью. Вплавление и было лично его инициативой. Кресло обрело
индивидуальность, а сдержанный Лукин - руки и ноги.
76.
В забытом 19... году в самый канун Нового года, когда рождественские
елки еще не были в ходу, но уже во всю на столбах сияли гирлянды, а
чадолюбивые родители мастерили для своих малышей фигурки из картона, я сидел
в своей детской комнате в полной темноте и слушал как на лестнице раздаются
чьи-то шаги. Может быть, только я один был таким чутким, потому что ни
родители, ни соседи этого не замечали. Они продолжали с непонятным мне
упорством резать салаты, протирать фужеры и хлопотать у духовки, как будто в
этом был смысл праздника. Нет, его смысл в этот постороннем присутствии. Я
представлял себе этого человека Дедом Морозом, вернее пытался это сделать,
но у меня ничего не получалось. И тогда я прибег к хитрости: в тот момент,
когда шаги затихли, я выбежал в прихожую и со всего маху, как стенобитное
орудие налетел на дверь. Это чем-то походило на ритуальный танец. Если он
Дед Мороз, то не сможет не ответить - "елочка зажгись" и все такое, но
ответом была первозданная тишина, нарушаемая гулом лифта. "Кто мог вот так
взять и уехать? - думал я. - Дед Мороз? Нет, вряд ли. Тогда кто же?" В этот
момент на улице послышалась стрельба, это гремели фейерверки, выпущенные
сразу с нескольких балконов. На какую-то секунду улицу озарил яркий свет, и
редкие прохожие с радостным удивлением посмотрели на небо.
77.
Никого не хочу к себе подпускать. Просто сил нет, как не хочется. А в
сущности, я ведь никому и не нужен. Это меня обнадеживает, радует и выводит
из состояния депрессии. Пускай они говорят, а я буду помалкивать. Лукин: Я
бережно отношусь к жизни и искренне радуюсь, когда кому-нибудь удается
распознать это во мне. Лацман: Но это ведь, мой друг, имеет моральные
последствия. Лукин: А может я просто хочу пожить по-человечески. Лацман: Ты?
Хочешь? Лукин: Да. Лацман: При всем при том, что ты алкоголик, враг семьи,
ненадежный партнер, никудышный друг - ты хочешь, чтобы это было понято и
принято? Лукин: Ну да. Лацман: Странно, я всегда думал, что такие люди, как
ты, не способны на подобные заявления. И ни к чему себя не устремляют, если
уж имеют на себе такую ношу. Лукин: Нечему удивляться. Я сам о себе знаю
гораздо больше, чем любой из моих родственников и друзей. Лацман: Но
все-таки почти всегда находишься в состоянии легкого помутнения. Лукин: Это
от плохой пищи. Скажи мне, если это тебя не обижает, где сейчас можно
достать что-нибудь приличное пожрать, в каком магазине? Лацман: Не знаю, это
не мое дело. Лукин: Вот то-то и оно. Лацман: Как? Разве можно, ссылаясь на
недостатки общества оправдывать свою недозрелую сущность? Лукин: А ты не
знал? Лацман: Знал, конечно. Догадывался. Пожалуй, в этом и есть моя
оплошность. Лукин: Сам виноват. Лацман: М-да. Лукин: Ты тут постой, а? Я
вернусь сейчас. Подожди. Лацман (меланхолично вдаль): Хо-ро-шо... Я буду
ждать тебя...
78.
Изменчивость, которую я ни во что не ставлю. Приходят, рассказывают о
себе, уходят. Тебе самому надо уходить. Дверь плотно на себя, два оборота
против часовой, и вперед по коридору к лестнице. На лестнице совсем другой
вид, совсем другой свет. Общий характер - захламленность. И все это на фоне
теряющегося времени. Единственное сентиментальное чувство, которое я
испытываю. Можно ходить сколько угодно долго. А жаль, что твое утрачено. Но
терпимость безмерна. Забываешь обо всем и не становишься менее уязвимым. Кто
я и зачем? - все больше тебя уязвляет, делает слабым, негодным ни на какие
усилия.
79.
Я лежал на полу, подложив ладони себе под голову. И я же подошел к
этому месту, мысленно пытаясь перешагнуть. Нет, я даже больше хотел сделать
вид, что я хочу перешагнуть. На меня сразу прикрикнули из двух мест, я так
же быстро взглянул по очереди в оба места и сам заорал что-то невнятное, уже
глядя вперед. На мне были: расстегнутый полушубок и меховая шапка на затылке
с завязанными ушами. Поэтому при каждом притоптывании с меня сыпался снег,
который местами стал подтаивать. На меня, как на медведя, вышел Марат с
пробирками в штативе и обратился ко всем присутствующим со смехом:
- Как вы думаете, почему он здесь орет, если он уже давно лежит совсем
в другом месте? Все громко захохотали. Рассмеялся и я. На всякий случай.
Действительно, я уже лежал в другом месте.
80.
Лишним было быть таким, какой я есть, неповоротливым в мешковатом
костюме, медленно поворачивающим голову, глядящим на отставшего Лацмана
выпученными глазами. Лишним было родиться, чтобы до моих лет не ощущать себя
вполне... вполне сносным. Я несносен. Мне все время что-то не так. И боюсь
себя в себе самом. То есть я знаю, что я страшный неумеха, увалень, не
склонный к инициативе человек. Одни только проблески сознания. Мелкие,
незначительные, не охватывающие даже малой части того времени, когда я
чувствую. Вот с этим у меня все в порядке. С чувством.
- Направо, направо, - крикнул набегающий Лацман, я замешкался. Он
недовольно подтолкнул меня, и мы пошли, куда шли.
81.
Я вывернул из груди лацканы, примерил погоны из плотного пластика. И
оказался где-то впереди самого себя... Меня назвали "Линкольном" и, подумав,
что речь идет об автомобиле, я с удовольствием развернулся и наехал на
Лукина, который выставил вперед палец.
- Лукин! - обЦявил я недовольно. - Вам что, здесь кто-то сказал стоять,
грубым пальцем останавливая движение? Лукин оставил палец в исходном
положении и после некоторой задержки ответил:
- Мне все равно, где мне стоять. Я лишь надеюсь, что вы не отберете у
меня место. Я принял оскорбленный вид и попер в его сторону:
- Лукин! Я бы с удовольствием от этого отказался. Но почти всегда
оказывается, что кто-то смотрит на меня с неодобрением, - сказал я. - Видишь
ли, на меня часто обращают внимание, как на какого-нибудь младенца. Но я бы
с удовольствием отказался от этого образа. Лукин замялся. А я спустил брюки
и показал ему порезы на ляжках, обозначая медленным движением пальца их
длину и серьезность. Тут же откуда-то слева затрепетал флаг королевства
Лихтенштейн. Я растерялся, отступил на два шага назад и в следующую же
минуту попросил у Лукина прощения за мою раскованную дерзость. На что он
поспешил ответить гундением. Тут я обнаружил, что подкладка моей куртки
выправилась под плотными пуговицами, а низ перестал топорщиться и натянулся
еще больше, словно я и не пытался его оправить. Это швы дали свой незаметный
прирост, пока мы с Лукиным ни на шаг не продвинулись. Бедный Миша!
82.
Червь, что ни говори, единственный столп всякого истинного порядка. К
сожалению, единственный предмет, которым я занимаюсь, это изогнутость.
Возможно, мне и повезло, что я устремился к этому. Странный предмет, если не
сказать хуже. На дне нашего существа живут: эта странная потребность -
движение по дуге, и дуга как некий символ, обеспечивающий наше
существование. При бытовом взгляде на эту проблему выходит, что самыми
изогнутыми получаются раны и порезы на левой руке от лопнувших банок и
соскочивших ножей. Пусть это такой способ осуществляться. Настоящего и
действительного здесь немного. А уж подлинного и подавно нет... Банки лучше
закатывать, а ножи и вилки хранить в специальном ящике. А что касается
лонжеронов и фюзеляжей, то не ясно, кому они могли бы пригодится. В заветном
месте каждый держит потаенную изогнутость. Моя совсем рядом.
83.
Лукин находился где-то между шкафом и входом в соседнюю комнату. Он то
вертел головой, то в полузабытьи начинал выстукивать барабанную дробь
кончиками пальцев. Я прошел мимо него с откровенным недовольством, потому
что был голоден и немного расстроен, что не удалось добыть денег. Он
состроил хитрую гримасу и сбоку посмотрел на меня. Я сел в кресло, на ходу
вытаскивая из-под себя кота, и строго посмотрел на Лукина. Он молчал. Тогда,
