сын Гермеса согласно общепринятым представлениям) и гулящей Дриопы.
Поздно - потому что Дионис припал алым ртом к услужливо поданному
бурдюку, щеки его раздулись румяными пузырями, а потом бурдюк полетел в
сторону, и веселый бог неожиданно для всех шумно прыснул вином прямо в
лицо вскочившему Алкиду. Мальчишка закашлялся, заплевался, принялся тереть
кулаками глаза, а Дионис взмахнул возникшим у него в руке тирсом - таким
же, как у остальных, но блестящим, словно сделанным из полированного
металла - и хлопнул им Алкида по макушке.
Раздался легкий и сухой звон, как если бы удар пришелся по медному
котелку.
Ификл - взъерошенный, нахохлившийся, птенец птенцом - кинулся было на
защиту брата, но в последний момент остановился, видя, что сам Алкид
ничуть не обижен случившимся, стоит себе и растерянно улыбается, а
кучерявый Дионис-Бассарей в притворном страхе закрывается тирсом и
отскакивает назад от близнецов.
- Ты чего?! - только и успел выкрикнуть Ификл, прежде чем дружный
гогот сатиров заставил его умолкнуть.
Какое-то странное раздвоение овладело мальчишкой, мешая предпринять
хоть что-нибудь, а не стоять на месте, как столб, и тупо сопеть, глядя на
хохочущего бога; где-то в глубине души образовалась щемящая пустота, и
обозленный Ификл не сразу понял, что он попросту не ощущает привычной
поддержки Алкида, его чуткого присутствия, как бывало всегда, кроме...
кроме приступов безумия!
Но и признаков надвигающегося припадка тоже не было - уж тут-то Ификл
не мог ошибиться!
Ификл повернул голову влево и обнаружил, что Алкид, дурашливо
хихикая, пытается шагнуть вперед, но при этом каждый раз сгибает в колене
не ту ногу, которую предполагал вначале - в результате чего ему приходится
хвататься за шею Силена и некоторое время качаться, сохраняя равновесие.
- А вот и да! - вдруг сообщил Алкид, неестественно раскрасневшись и
поминутно облизывая языком слегка припухшие губы. - И наплевать! Потому
что!.. и по шее - это всегда пожалуйста! Как герой, равный богам... и по
рогам!
Ификлу стало невыносимо стыдно.
Он зажмурился и пропустил самое интересное: аплодисменты сатиров
(впрочем, это он слышал), пляску бассарид вокруг шутливо раскланивавшегося
Диониса, внезапное сгущение воздуха на краю поляны близ можжевельника,
растопырившего во все стороны свои колючие пальцы - и, наконец, явление из
марева открывающегося Дромоса...
- Пустец! - икнув, заорал донельзя обрадованный Алкид и шлепнулся
задом на колени крякнувшего Силена. - Гермышка! А мы тут без тебя, как
своих ушей!..
Гермию достаточно было быстро оглядеться и принюхаться, чтобы оценить
происходящее - и оценка эта, надо полагать, была не самой высокой.
Даже крылышки на сандалиях Лукавого негодующе затрепетали, приподняв
своего хозяина на локоть над землей.
- Придурок! - Гермий был просто вне себя, и Дионисова свита поспешно
сбилась в кучу, стараясь не оказаться между двумя ссорящимися божествами,
двумя сыновьями Зевса-Олимпийца; старшим, Гермием, вышедшим из чрева
Майи-Плеяды, и младшим, Дионисом, которого выносила Семела, глупая дочь
мудрого Кадма-Фивостроителя.
- Забавник, лозу тебе в глотку! Весельчак! Пьянчуга! Эреб в башке
свищет, да?! Залил глаза по самые пятки!..
- А ты кто такой?! - огрызнулся Дионис, явно смущенный, но не имеющий
возможности отступать на глазах у свиты. - Тоже мне - учитель! Воров своих
учи, а я и сам разберусь, без советчиков!
- Без советчиков?! Кто тебя, недоросля сопливого, нисейским нимфам на
воспитание передавал?! Кто за тобой приглядывал?! Пригрел змею,
называется!.. Вот сейчас слетаю к папе, скажу, что ты ему героев
спаиваешь!
- Героев! - внимательно слушавший перепалку Алкид счастливо икнул во
второй раз и назидательно ткнул пальцем в небо, едва не выколов Силену
глаз. - Спаивает... а-хой, вижу горы, Киферонские вершины, а-хой, режьте
глотку, пусть струею кровь прольется!..
Никто не удивился, что пьяный Алкид вдруг запел сиплым голосом,
закатив глаза и ритмично кивая в такт; только старый Силен обеспокоенно
взглянул на молчащего Пана, да еще очнувшийся Ификл присел рядом с братом
на корточки и попытался привести Алкида в чувство, хлопая его по щекам.
- Лети, лети, доносчик! - Дионис, похоже, начал заводиться всерьез. -
Маши крылышками! Был Пустышкой, Пустышкой и остался! Ну, давай, давай,
доноси! - или перышки подмокли?! Так я могу еще сбрызнуть!
- Ах ты... - Гермий в этот миг был действительно страшен, и
зашипевшие змеи его кадуцея уже готовы были сцепиться с ожившим плющом
Дионисова тирса, но неожиданное вмешательство рогатого Пана, о котором все
забыли, разом изменило ситуацию.
- А-хой, - мычал в это время Алкид, мотая головой, - режьте глотку,
а-хой, рвите жилы, хлынет влага мне на тело, кожу пурпуром пятная!
Пан слегка согнул мохнатые ноги, сгорбился, нахмурил космы бровей,
потом негромко хлопнул в ладоши, присвистнул, топнул копытом...
Темное, болезненное оцепенение снизошло на залитую солнцем поляну;
смолк визг бассарид, втянули затылки в литые плечи гуляки-сатиры,
Ифит-лучник еле слышно застонал, испуганно озираясь, даже боги на шаг
отступили друг от друга и вздрогнули, словно борясь с подступившей к горлу
тошнотой... казалось - качнись сейчас ветка, хрустни гнилой сук под
неосторожной ногой, свистни глупая птица в кроне ясеня - и все, кто были
только что участниками Киферонской Вакханалии, или как там это действо
называлось, кинутся слепо бежать, не разбирая дороги, оставляя на колючках
клочья ткани, шерсти и плоти - боги, сатиры, люди... все, кто есть.
Одно слово - паника.
Но ветка не качнулась, птица промолчала, гнилой сук остался невредим,
и мало-помалу мир вернулся в свое прежнее состояние.
- Вот так-то лучше, - ухмыльнулся Пан, когтистым пальцем почесывая
основание левого рога. - Ругаться ругайтесь, а драться в моих лесах не
позволю.
- А-хой, - не унимался Алкид, и ниточка липкой слюны ползла из уголка
рта ему на подбородок, - режьте глотку, а-хой, рвите жилы; как жил, так и
умер, жил псом, умер - жертвой...
Опомнившийся Гермий, словно только сейчас увидев мальчишку, кинулся к
нему, встряхнул, оттянул веки, глянул в закатившиеся глаза; "Протрезвеет,
чего там..." - заикнулся было Дионис, но Лукавый лишь отмахнулся и
вопросительно посмотрел на Ификла, державшего брата за безвольно повисшую
руку.
- Нет, - ответил Ификл на немой вопрос. - Это не приступ. Просто
очень похоже. Голова у него кружится, это я чувствую, и перед глазами
мелькает... лица всякие, я толком не могу разобрать... и еще шкурами
пахнет. Очень плохо пахнет... нет, это не те, которые скользкие - от тех
плесенью тянет, а не шкурами!..
- Ну, Бассарей! - злобно прошипел то ли Гермий, то ли змеи с его
жезла; и Лукавого не стало.
Только стеклянные нити поплыли в горячем воздухе; да еще
переглянулись восхищенно сатиры с бассаридами - никто не умел носиться по
Дромосам стремительней Гермия-Психопомпа.
- Жаловаться полетел, - с некоторой бравадой, на самом деле
скрывавшей испуг, буркнул Дионис. - Слышь, Пан, если этот летун и впрямь
папу притащит - ты хоть подтверди, что я не со зла! Шутил, дескать!.. и
дошутился.
Что собирался ответить насупившийся Пан, так и осталось загадкой -
потому что почти сразу же Дромос вновь открылся, пропуская Гермия обратно
на поляну; а следом за Лукавым...
- Конец свет-та! - забыв о приличиях, ахнул прижатый к древнему буку
сатириск Фороней. - Х-хирон... покинул Пелион! Все, допился Форонейчик!
- А-хой, вижу горы, жил псом, умер - ...
Кентавру хватило одного взгляда, брошенного в сторону поющего Алкида.
- Твоя работа, Бромий? - негромко спросил Хирон у побагровевшего
Диониса.
- Ну, - только и ответил веселый бог, ужасно не любивший, когда его
называли Бромием - Шумным.
Или попросту Горлохватом.
- Не "ну", а твоя, - подытожил кентавр, направляясь к близнецам; и
случилось чудо: Дионис промолчал.
Ификл с нескрываемой надеждой смотрел на приближающегося Хирона, и
кентавр ласково пригладил волосы мальчишки, чуткими пальцами раздвигая
жесткие завитки, прежде чем согнуть передние ноги и, поджав бабки под
себя, опуститься рядом с Алкидом - так, как опускаются в шутовском поклоне
ученые пентесилейские лошадки.
Только вряд ли кому-нибудь пришло бы в голову засмеяться при виде
коленопреклоненного кентавра.
- Воды! - приказал Хирон. - Побольше и похолодней! Кто знает, где
ближайший ручей?!
Один из сатиров вихрем сорвался с места, подхватив полупустой бурдюк,
и умчался прямо сквозь кустарник, проламывая сплетение ветвей не хуже
раненого вепря.
- Он пьян, - Хирон говорил тихо, не снимая ладони со лба Алкида (тот
перестал петь и теперь бубнил что-то невнятное), обращаясь только к
Гермию, вставшему рядом, и взволнованному Ификлу. - Он сильно пьян... это
почти безумие! Ах, я, дурак, - ему же нельзя пить! Старый гнедой дурак...
ведь должен же был предупредить Диониса! Ификл, пожалуйста, ради меня -
сосредоточься! Что он сейчас видит? Что?! Это очень важно...
- Я попробую, - Ификл закрыл глаза, потом отчего-то скривился, смешно
морща нос, как если бы ожидал удара, а тот, кто собирался его нанести, все
медлил; и Гермий вдруг понял, каких нечеловеческих усилий стоит мальчишке
вот так, добровольно, пытаться заглянуть за грань безумия, вместо того
чтобы закричать и броситься прочь от чудовищ помраченного рассудка.
- А-хой, вижу горы, Киферонские вершины... ох, все кругом идет!
А-хой, рвите глотку...
Пел Ификл - белея лицом, катая на скулах упрямые мужские желваки, пел
тем же сиплым надтреснутым голосом, которым еще недавно пел пьяный Алкид,
пел, сжимая кулаки все плотнее, словно желая превратить их в костяные
копыта; мышцы его плотно сбитого тела корежила судорога, делая из
подростка маленького Атланта, впервые взвалившего на плечи небо - только
это небо тринадцатилетний Ификл Амфитриад взваливал на себя далеко не
впервые, небо с богами безумия, одно на двоих, небо, за щитом которого
(возможно!) прятался нездешний и непонятный Единый, скалясь целым
мирозданием.
Последняя мысль принадлежала Гермию.
Алкид внезапно обмяк, схватившись за живот, его стошнило прямо на
траву, под ноги брату, и Лукавый вдруг понял, глядя, как Алкида рвет
черной желчью, что сейчас братья похожи, как никогда - немыслимо,
невероятно похожи... один - окаменев в почти божественном усилии, другой -
корчась в почти чудовищной муке; Ификл и Алкид, Олимп и Тартар, две жертвы
одного алтаря, две раны одного тела, несчастные мальчишки, зачатые на
перекрестке слишком многих помыслов, надежд и великих целей.
"Жизнь и смерть, - еще успел подумать Гермий, - что это значит для
нас, если мы зовем себя богами и утверждаем, что властны над первой и
неуязвимы для последней; и что это значит для них?! Может быть, смертных
правильней называть Живущими; может быть, мы лжем друг другу: одни - своим
бессмертием, другие - своей смертью?!"
- А-хой, вижу горы, - Ификл вдруг осекся. - Вижу!.. горы вижу! Это
где-то недалеко, это, наверное, Киферон... люди, люди вокруг!.. и воняет
шкурами. Только мне видно плохо, и песня эта дурацкая!.. а-хой, рвите
жилы, пусть кровь бьет струею... нет, не буду петь! Хирон, Гермий, это не
мы с Алкидом поем, это тот, который смотрит, а вокруг люди в шкурах... да,
в шкурах, и еще один в накидке, старой, залатанной, а в руке у него нож...
