опьянении и мистическом самоотчуждении, одинокий, где-нибудь в стороне от
безумствующих и носящихся хоров, падает он, и вот аполлоническим
воздействием сна ему открывается его собственное состояние, т. е. его
единство с внутренней первоосновой мира в символическом подобии сновидения.
После этих общих предпосылок и сопоставлений подойдём теперь поближе к
грекам и посмотрим, в какой степени эти художественные инстинкты природы
были у них развиты и какой высоты они достигли, чем мы и предоставим себе
возможность глубже понять и оценить отношение греческого художника к своим
прообразам, или, по аристотелевскому выражению, его подражание природе . О
снах греков, несмотря на их обширную литературу и анекдоты о снах,
приходится говорить только предположительно, хотя и с довольно значительной
степенью достоверности; при невероятной пластической точности и верности их
взгляда и их искренней любви к светлым и смелым краскам, несомненно,
придётся, к стыду всех рождённых после, предположить и в их снах логическую
причинность линий и очертаний, красок и групп, сходную с их лучшими
рельефами смену сцен, совершенство коих, если вообще в данном случае
уместно сравнение, дало бы нам, конечно, право назвать грезящего грека
Гомером и Гомера грезящим греком; и это в более глубоком смысле, чем когда
современный человек в отношении к своим снам осмеливается сравнивать себя с
Шекспиром.
Напротив того, нам не приходится опираться на одни предположения, когда мы
имеем в виду показать ту огромную пропасть, которая отделяет дионисического
грека от дионисического варвара. Во всех концах древнего мира оставляя
здесь в стороне новый, от Рима до Вавилона можем мы указать существование
дионисических празднеств, тип которых в лучшем случае относится к типу
греческих, как бородатый сатир, заимствовавший от козла своё имя и
атрибуты, к самому Дионису. Почти везде центр этих празднеств лежал в
неограниченной половой разнузданности, волны которой захлестывали каждый
семейный очаг с его достопочтенными узаконениями; тут спускалось с цепи
самое дикое зверство природы, вплоть до того отвратительного смешения
сладострастия и жестокости, которое всегда представлялось мне подлинным
напитком ведьмы . От лихорадочных возбуждений этих празднеств, знание о
которых проникало в Грецию по всем сухопутным и морским путям, греки были,
по-видимому, некоторое время вполне защищены и охранены царившим здесь во
всём своём гордом величии образом Аполлона, который не мог противопоставить
голову Медузы более опасной силе, чем этот грубый, карикатурный дионисизм.
Эта величественно отказчивая осанка Аполлона увековечена дорическим
искусством. Сомнительным и даже невозможным стало названное
противодействие, когда наконец подобные же стремления пробились из тех
недр, где заложены были глубочайшие корни эллинской природы; теперь влияние
дельфийского бога ограничивалось своевременным заключением мира,
позволявшим вырвать из рук могучего противника его губительное оружие. Это
перемирие представляет важнейший момент в истории греческого культа: куда
ни взглянешь, всюду видны следы переворота, произведённого этим событием.
То было перемирие двух противников с точным отграничением подлежавших им
отныне сфер влияния и с периодической пересылкой почётных подарков; в
сущности же через пропасть не было перекинуто моста. Но если теперь мы
бросим взгляд на то, как под давлением этого мирного договора проявлялось
дионисическое могущество, мы должны будем, по сравнению с упомянутыми
вавилонскими сакеями и возвращением в них человека на ступень тигра и
обезьяны, признать за дионисическими оргиями греков значение празднеств
искупления мира и дней духовного просветления. У них впервые природа
достигает своего художественного восторга, впервые у них разрушение
principii individuationis становится художественным феноменом. Здесь
бессилен отвратительный напиток ведьмы из сладострастия и жестокости: лишь
странное смешение и двойственность аффектов у дионисических мечтателей
напоминает о нём как снадобья исцеления напоминают смертельные яды,
выражаясь в том явлении, что страдания вызывают радость, что восторг
вырывает из души мучительные стоны. В высшей радости раздаётся крик ужаса
или тоскливой жалобы о невознаградимой утрате. В этих греческих
празднествах прорывается как бы сентиментальная черта природы, словно она
вздыхает о своей раздробленности на индивиды. Пение и язык жестов у таких
двойственно настроенных мечтателей были для гомеровско-греческого мира
чем-то новым и неслыханным; в особенности возбуждала в нём страх и ужас
дионисическая музыка. Если музыка отчасти и была уже знакома ему, как
аполлоническое искусство, то, строго говоря, лишь как волнообразный удар
ритма, пластическая сила которого была развита в применении к изображению
аполлонических состояний. Музыка Аполлона была дорической архитектоникой в
тонах, но в тонах, едва означенных, как они свойственны кифаре. Тщательно
устранялся, как неаполлонический, тот элемент, который главным образом
характерен для дионисической музыки, а вместе с тем и для музыки вообще,
потрясающее могущество тона, единообразный поток мелоса и ни с чем не
сравнимый мир гармонии. Дионисический дифирамб побуждает человека к высшему
подъёму всех его символических способностей; нечто ещё никогда не
испытанное ищет своего выражения уничтожение покрывала Майи, единобытие,
как гений рода и даже самой природы. Существо природы должно найти себе
теперь символическое выражение; необходим новый мир символов, телесная
символика во всей её полноте, не только символика уст, лица, слова, но и
совершенный, ритмизирующий все члены плясовой жест. Затем внезапно и
порывисто растут другие символические силы, силы музыки, в ритмике,
динамике и гармонии. Чтобы охватить это всеобщее освобождение от оков всех
символических сил, человек должен был уже стоять на той высоте
самоотчуждения, которая ищет своего символического выражения в указанных
силах: дифирамбический служитель Диониса тем самым может быть понят лишь
себе подобным! С каким изумлением должен был взирать на него аполлонический
грек! С изумлением тем большим, что к нему примешивалось жуткое сознание,
что всё это, в сущности, не так уж чуждо ему, что его аполлоническое
сознание, пожалуй, лишь покрывало, скрывающее от него этот дионисический
мир.
3
Чтобы понять сказанное, нам придётся как бы снести камень за камнем всё это
художественно возведённое здание аполлонической культуры, пока мы не увидим
фундамента, на котором оно построено. Здесь, во-первых, нашему взгляду
представятся чудные образы олимпийских богов, водружённые на фронтон этого
здания, деяния коих, в сияющих издали рельефах, украшают его фризы. Если
между ними мы усмотрим и Аполлона как отдельное божество, наряду с другими
и не претендующее на первое место, то пусть это не вводит нас в
заблуждение. Тот же инстинкт, который нашёл своё воплощение в Аполлоне,
породил и весь этот олимпийский мир вообще, и в этом смысле Аполлон может
для нас сойти за отца его. Какова же была та огромная потребность, из
которой возникло столь блистательное собрание олимпийских существ?
Тот, кто подходит к этим олимпийцам с другой религией в сердце и думает
найти у них нравственную высоту, даже святость, бестелесное одухотворение,
исполненные милосердия взоры, тот неизбежно и скоро с недовольством и
разочарованием отвернётся от них. Здесь ничто не напоминает об аскезе,
духовности и долге; здесь всё говорит нам лишь о роскошном, даже
торжествующем существовании, в котором всё наличное обожествляется,
безотносительно к тому добро оно или зло. И зритель, глубоко поражённый,
остановится перед этим фантастическим преизбытком жизни и спросит себя: с
каким же волшебным напитком в теле прожили, наслаждаясь жизнью, эти
заносчивые люди, что им, куда они ни глянут, отовсюду улыбается облик
Елены, как в сладкой чувственности парящий идеальный образ их собственного
существования. Этому готовому уже отвернуться и отойти зрителю должны мы
крикнуть, однако: Не уходи, а послушай сначала, что народная мудрость
греков вещает об этой самой жизни, которая здесь раскинулась перед тобой в
такой необъяснимой ясности. Ходит стародавнее предание, что царь Мидас
долгое время гонялся по лесам за мудрым Силеном, спутником Диониса, и не
мог изловить его. Когда тот наконец попал к нему в руки, царь спросил, что
для человека наилучшее и наипредпочтительнейшее. Упорно и недвижно молчал
демон; наконец, принуждаемый царём, он с раскатистым хохотом разразился
такими словами: Злополучный однодневный род, дети случая и нужды, зачем
вынуждаешь ты меня сказать тебе то, чего полезнее было бы тебе не слышать?
Наилучшее для тебя вполне недостижимо: не родиться, не быть вовсе, быть
ничем. А второе по достоинству для тебя скоро умереть .
Как относится к этой народной мудрости олимпийский мир богов? Как
исполненное восторгов видение истязуемого мученика к его пытке.
Теперь перед нами как бы расступается олимпийская волшебная гора и
показывает нам свои корни. Грек знал и ощущал страхи и ужасы существования:
чтобы иметь вообще возможность жить, он вынужден был заслонить себя от них
блестящим порождением грёз олимпийцами. Необычайное недоверие к
титаническим силам природы, безжалостно царящая над всем познанным Мойра,
коршун великого друга людей Прометея, ужасающая судьба мудрого Эдипа,
проклятие, тяготевшее над родом Атридов и принудившее Ореста к
матереубийству, короче вся эта философия лесного бога, со всеми её
мифическими примерами, от которой погибли меланхолические этруски,
непрестанно всё снова и снова преодолевалась греками при посредстве того
художественного междумирия олимпийцев или во всяком случае прикрывалась им
и скрывалась от взоров. Чтобы иметь возможность жить, греки должны были, по
глубочайшей необходимости, создать этих богов; это событие мы должны
представлять себе приблизительно так: из первобытного титанического порядка
богов ужаса через посредство указанного аполлонического инстинкта красоты
путём медленных переходов развился олимпийский порядок богов радости; так
розы пробиваются из тернистой чащи кустов. Как мог бы иначе такой
болезненно чувствительный, такой неистовый в своих желаниях, такой из ряда
вон склонный к страданию народ вынести существование, если бы оно не было
представлено ему в его богах озарённым в столь ослепительном ореоле. Тот же
инстинкт, который вызывает к жизни искусство, как дополнение и завершение
бытия, соблазняющее на дальнейшую жизнь, создал и олимпийский мир, как
преображающее зеркало, поставленное перед собой эллинской волей . Так боги
оправдывают человеческую жизнь, сами живя этой жизнью, единственная
удовлетворительная теодицея! Существование под яркими солнечными лучами
таких богов ощущается как нечто само по себе достойное стремления, и
действительное страдание гомеровского человека связано с уходом от жизни,
прежде всего со скорым уходом; так что теперь можно было бы сказать об этом
человеке обратное изречению силеновской мудрости: Наихудшее для него скоро
умереть, второе по тяжести быть вообще подверженным смерти . И если когда
раздаётся жалоба, то плачет она о краткой жизни Ахилла, о подобной
древесным листьям смене преходящих людских поколений, о том, что миновали
времена героев. И для величайшего героя не ниже его достоинства стремиться
продолжать жизнь, хотя бы и в качестве подёнщика. Так неистово стремится
воля на аполлонической ступени к этому бытию, так сильно в гомеровском
человеке чувство единства с ним, что даже обращается в хвалебную песнь ему.
Здесь необходимо сказать, что вся эта, с таким вожделением и тоской
созерцаемая новым человеком, гармония, это единство человека с природой,
для обозначения которого Шиллер пустил в ход термин наивное , ни в коем
случае не представляет простого, само собой понятного, как бы неизбежного
