Ах! Как она вздыхает, как она смеется, как она хрипит и охает,
эта полночь!
Как она сейчас трезво говорит, эта пьяная мечтательница!
Она, должно быть, перепила свое опьянение? она стала чересчур
бодрой? она снова пережевывает?
-- свою скорбь пережевывает она во сне, старая, глубокая
полночь, и еще больше свою радость. Ибо это радость, когда уже
скорбь глубока: но радость глубже бьет ключом.
9
Ты, виноградная лоза! За что хвалишь ты меня! Ведь я
срезал тебя! Я жесток, ты истекаешь кровью: для чего воздаешь
ты хвалу моей опьяненной жестокости?
"Что стало совершенным, все зрелое хочет умереть!" -- так
говоришь ты. Благословен, да будет благословен нож виноградаря!
Но все незрелое хочет жить: о горе!
Скорбь шепчет: "Сгинь! Исчезни, ты, скорбь!" Но все, что
страдает, хочет жить, чтобы стать зрелым, радостным и полным
желаний,
-- полным желаний далекого, более высокого, более
светлого. "Я хочу наследников, -- так говорит все, что
страдает, -- я хочу детей, я не хочу себя". --
Радость же не хочет ни наследников, ни детей, -- радость
хочет себя самое, хочет вечности, хочет возвращения, хочет,
чтобы все было вечным.
Скорбь говорит: "Разбейся, истекай кровью, сердце!
Двигайтесь, ноги! Крылья, летите! Вдаль! Вверх! Скорбь!" Ну что
ж! Да будет! О мое старое сердце! Скорбь шепчет: сгинь!
10
О высшие люди? Что теперь у вас на сердце? Прорицатель ли
я? Сновидец? Опьяненный? Толкователь снов? Полночный колокол?
Капля росы? Испарение и благоухание вечности? Разве вы не
слышите? Разве вы не чувствуете? Мой мир сейчас стал
совершенным, полночь -- тот же полдень. --
Скорбь также радость, проклятие тоже благословение, ночь
тоже солнце, -- уходите! или вы научитесь: мудрец тот же
безумец.
Утверждали ли вы когда-либо радость? О друзья мои, тогда
утверждали вы также и всякую скорбь. Все сцеплено, все
спутано, все влюблено одно в другое, --
-- хотели ли вы когда-либо дважды пережить мгновение,
говорили ли вы когда-нибудь: "Ты нравишься мне, счастье! миг!
мгновенье!" Так хотели вы, чтобы все вернулось!
-- все сызнова, все вечно, все сцеплено, все спутано, все
влюблено одно в другое, о, так любили вы мир, --
-- вы, вечные, любите его вечно и во все времена; и
говорите также к скорби: сгинь, но вернись назад! А радость
рвется -- в отчий дом!
11
Всякая радость хочет вечности всех вещей, хочет меду,
хочет дрожжей, хочет опьяненной полуночи, хочет могил, хочет
слез утешения на могилах, хочет золотой вечерней зари --
-- чего только не хочет радость! она более
жаждущая, более сердечная, более алчущая, более ужасная, более
таинственная, чем всякая скорбь, она хочет себя; она
впивается в себя, воля кольца борется в ней, --
-- она хочет любви, она хочет ненависти, она чрезмерно
богата, она дарит, отвергает, просит, как милостыни, чтобы
кто-нибудь взял ее, благодарит берущего, она хотела бы, чтобы
ее ненавидели, --
-- так богата радость, что она жаждет скорби, зла,
ненависти, позора, уродства, мира, ибо этот мир, о, вы,
конечно, знаете его!
О высшие люди, по вас томится радость, необузданная,
блаженная, -- по скорби вашей, вы, неудачники! По всему
неудавшемуся томится всякая вечная радость.
Ибо всякая радость хочет себя самое, вот почему хочет она
также сердечной муки! О счастье, о скорбь! О сердце, разбейся!
Высшие люди, научитесь же, радость хочет вечности,
-- радость хочет вечности всех вещей, она рвется
в свой кровный, вековечный дом!
12
Научились ли вы теперь песне моей? Угадали ли вы, чего
хочет она? Ну что ж! Да будет! О высшие люди, так спойте же мне
теперь все вместе песню мою!
Спойте мне теперь сами ту песню, имя которой -- "Еще раз",
а смысл -- "во веки веков, -- спойте же все вместе, о высшие
люди, песнь Заратустры!
О, внемли, друг!
Что полночь тихо скажет вдруг?
"Глубокий сон сморил меня, --
Из сна теперь очнулась я:
Мир -- так глубок,
Как день помыслить бы не смог.
Мир -- это скорбь до всех глубин,
--
Но радость глубже бьет ключом:
Скорбь шепчет: сгинь!
А радость рвется в отчий дом, --
В свой кровный, вековечный дом!"
Знамение
Но поутру, после этой ночи, вскочил Заратустра с ложа
своего, опоясал чресла свои и вышел из пещеры своей, сияющий и
сильный, как утреннее солнце, подымающееся из-за темных гор.
"Великое светило, -- сказал он, как некогда уже говорил
он, -- ты, глубокое око счастья, к чему свелось бы счастье
твое, если бы не было у тебя тех, кому ты светишь!
И если бы они оставались в домах своих, в то время как ты
уже проснулось и идешь, чтобы одарять и наделять, -- как
негодовала бы на это гордая стыдливость твоя!
Ну что ж! Они спят еще, эти высшие люди, в то время как
я уже бодрствую: это не настоящие спутники мои!
Не их жду я здесь в горах моих.
За свое дело хочу я приняться и начать свой день -- но они
не понимают, каковы знамения утра моего, мои шаги -- для них не
призыв к пробужденью.
Они спят еще в пещере моей, их сон упивается еще моими
песнями опьянения. Ушей, слушающих меня, -- ушей
послушных недостает им".
Заратустра говорил это в сердце своем, в то время как
солнце поднималось; тогда он вопросительно взглянул на небо,
ибо услышал над собою резкий крик орла своего: "Ну что ж! --
крикнул он в вышину. -- Это нравится мне, это подобает мне.
Звери мои проснулись, ибо я проснулся.
Орел мой проснулся и чтит, подобно мне, солнце. Орлиными
когтями хватает он новый свет. Вы настоящие звери мои; я люблю
вас.
Но еще недостает мне моих настоящих людей!" --
Так говорил Заратустра; но тут случилось, что он вдруг
почувствовал себя как бы окруженным множеством птиц, летавших
вокруг него, -- шум от такого множества крыльев и давка над
головою его были так велики, что он закрыл глаза. И, поистине,
на него спустилась как бы туча из стрел, которые сыплются на
нового врага. Но здесь это была туча любви, спускавшаяся на
нового друга.
"Что происходит со мной?" -- думал Заратустра в удивленном
сердце своем, и медленно опустился на большой камень, лежавший
у входа в пещеру его. Но пока он махал руками вокруг себя и над
собою, защищаясь от нежности птиц, случилось с ним нечто еще
более изумительное: ибо он незаметно ухватился за густую,
теплую, косматую гриву; и в то же мгновение раздался перед ним
рев -- кроткий, протяжный рев льва.
"Знамение приближается", -- сказал Заратустра, и
сердце его преобразилось. И, поистине, когда перед ним
просветлело, он увидел, что у ног его лежал огромный желтый
зверь, прижимаясь головою к коленям его; из любви он не хотел
покидать его и походил на собаку, нашедшую старого хозяина
своего. Но и голуби были не менее усердны в любви своей, чем
лев; и всякий раз, когда голубь порхал перед носом льва, лев с
удивлением качал головою и начинал смеяться.
Видя это, Заратустра произнес одно только слово: "Дети
мои близко, мои дети" -- затем стал он совершенно нем. Но
сердце его было утешено, и из глаз его текли слезы и падали на
руки ему. А он ни на что не обращал больше внимания и сидел
неподвижно, не защищаясь уже от зверей. Голуби же улетали и
прилетали, садились на плечи ему, ласкали седые волосы его и не
уставали в нежности и блаженстве своем. А могучий лев
беспрестанно лизал слезы, падавшие на руки Заратустры, и робко
рычал при этом. Так вели себя эти звери.
Все это продолжалось или долгое время, или очень короткое
время: ибо, в действительности, не существует для таких
вещей на земле времени. -- Между тем высшие люди проснулись в
пещере Заратустры и готовились устроить шествие, чтобы идти
навстречу Заратустре и принести ему утреннее приветствие: ибо,
проснувшись, они заметили, что его уже нет между ними. Но когда
они подошли к выходу из пещеры, предшествуемые шумом шагов
своих, лев грозно навострил уши и, отвернувшись сразу от
Заратустры, с диким ревом прыгнул к пещере; а высшие люди,
услыхав рев его, вскрикнули в один голос и, побежав
обратно, исчезли в одно мгновение.
Но сам Заратустра, оглушенный и пораженный, поднялся с
места своего, оглянулся с удивлением, вопрошая сердце свое,
подумал и остался один. "Что слышал я? -- сказал он наконец
медленно. -- Что сейчас произошло со мною?"
И вот воспоминание вернулось к нему, и он сразу
понял все, что произошло между вчера и сегодня. "Вот камень, --
сказал он, гладя себе бороду, -- на нем вчера утром сидел я; а
здесь приходил прорицатель ко мне, здесь впервые услыхал я
крик, только что слышанный мною, великий крик о помощи.
О высшие люди, это о помощи вам говорил мне вчера
утром старый прорицатель, --
-- помощью вам хотел он соблазнить и искусить меня: о
Заратустра, -- говорил он мне, -- я иду, чтобы ввести тебя в
твой последний грех.
В мой последний грех? -- воскликнул Заратустра, гневно
смеясь над своим собственным словом. -- Что же было
оставлено мне как мой последний грех?"
-- И еще раз погрузился Заратустра в себя, опять сел на
большой камень и предался мыслям. Вдруг он вскочил. --
"Сострадание! Сострадание к высшему человеку! --
воскликнул он, и лицо его стало, как медь. -- Ну что ж!
Этому -- было свое время!
Мое страдание и мое сострадание -- ну что ж! Разве к
счастью стремлюсь я? Я ищу своего дела!
И вот! Лев пришел, дети мои близко, Заратустра созрел, час
мой пришел. --
Это мое утро, брезжит мой день: вставай же,
вставай, великий полдень!" --
Так говорил Заратустра и покинул пещеру свою, сияющий и
сильный, как утреннее солнце, подымающееся из-за темных гор.
Фридрих Ницше
Рождение трагедии, или Эллинство и пессимизм
------------------------------------------------------------------------
Friedrich Nietzsche
Die Geburt der Tragoedie Aus Dem Geiste der Music
------------------------------------------------------------------------
Время работы над этой книгой охватывает период с осени 1869 по ноябрь
1871 г. Наука, искусство и философия, писал Ницше в январе 1870 г. Э. Роде,
столь тесно переплелись во мне, что мне в любом случае придётся однажды
родить кентавра . Непосредственным толчком к написанию книги послужили два
доклада, прочитанные Ницше в Базельском музеуме соответственно 18 января и
1 февраля 1870 г., Греческая музыкальная драма и Сократ и трагедия , а
также статья Дионисическое мировоззрение , написанная летом того же года.
Текст книги в основном был завершён в январе феврале 1871 г. в Базеле
и Лугано и носил поначалу заглавие Греческая весёлость ( Griechische
Heiterkeit ; предполагались и другие названия: Опера и греческая трагедия и
Происхождение и стиль трагедии ).
В конце апреля 1871 г. рукопись была послана лейпцигскому издателю
Энгельману, который после долгих колебаний отказался её печатать. В ноябре
того же года книга, дополненная шестью последними разделами, была принята
другим лейпцигским издателем, Э. В. Фрицшем, и вышла в первых числах января
1872 г. под заглавием Рождение трагедии из духа музыки . В 1886 г., готовя
новое издание, Ницше предварил его Опытом самокритики и дал книге новое
название: Рождение трагедии, или Эллинство и пессимизм , которое, впрочем,
