шаг за шагом, последние метры проползет, цепляясь окровавленными пальцами,
- но на вершине окажется впереди всех.
Я походил по комнате, решил, что подобное самоуглубление, когда
пришел друг, - слишком даже для современного писателя.
- Сделай перерыв, - сказал я громко, - к тебе друг пришел, да еще
какой друг, а ты на чашку кофе не раскошелишься!
- А, да-да, - ответил он, не отрывая застывшего взгляда от бумаги,
словно гипнотизировал ее, а может, сам был ею загипнотизирован, - сам кофе
свари, а? А то голова не варит.
- Эксплуататор, - ответил я, но руки мои уже привычно отыскали на
подоконнике среди бумаг и посуды кофеварку. - А если бы я не зашел?
- Ты же друг? Да еще какой друг!
- Ладно, ладно... Только не с того конца берешься... Влупил чашечку -
голова просветлела, две одолел - рассказ настрочил, а если три - то и
роман?
Соседи уже разбрелись, я хозяйничал на кухне свободно, хотя с чужими
соседями отношения, как я уже говорил, всегда распрекрасные, а вот у
Володи здесь натянуто, что и хорошо: для творческого стимула: писатель
должен голодать и жить в коммуналке, а у меня, на беду, изолированная,
двадцать метров, паркет, кирпичные стены, две лоджии, кухня - десять мэ,
потолки - три восемьдесят, да в довершение несчастья еще и на
"Баррикадной".
Когда я вернулся, он нависал в той же позе над машинкой, но аромат
горячего кафе действует на современного интеля как на кота валерьянка:
Володя беспокойно задвигался, вернулся в наш грешный мир и, вставая,
потянулся с таким остервенением, словно тужился перерваться пополам, как
амеба при делении. В нем захрустело, затрещало, даже чмокнуло, словно
суставы выскочили из сочленений, как поршни из цилиндров. Из глотки
вырвался звериный вопль облегчения, коему и динозавр бы позавидовал.
- Много? - спросил я, кивнув на машинку.
- Ни страницы, - ответил он. - И ни строчки.
Я потягивал кофе не спеша, поглядывая на товарища внимательно, а он
отхлебывал жадно, губы его были в пластинках, как бывает, когда после
дождя внезапно ударит засуха, и почва лопается на квадратики, края их
загибаются, и пейзаж становится не то марсианским, не то еще каким, но не
нашенским.
Мы примостились на краешке стола, поставив чашки на черновики рядом с
"Эрикой". Машинка вообще главное существо в комнате, и сам Володя ею
отбояривался, когда его приглашали девахи: дескать, жена ждет -
некапризная, безотказная, но ревнивая...
- Вернули? - спросил я тихо.
- Да, - ответил он мрачно. - Редактор... что за скотина! Имбецил
проклятый. Все раздраконил и вернул.
- Мне тоже, - посочувствовал я мужественно, хотя никто из нас не
любил признаваться в неудачах. - Что думаешь делать?
Он смотрел в чашку. Другая рука трогала машинку, пальцы бесцельно
нажимали и отпускали верхний регистр.
- Надо отыскать способ, - сказал он наконец. Глаза у него были совсем
загнанные. - Сколько толочь воду в ступе? Пишем и посылаем, а они читают и
возвращают... И так сколько лет! А ведь есть же слова, чтобы приковать
внимание, не дать оторваться... Только бы найти эти слова!
- Допивай, - сказал я, - а я еще сварю. Мог бы кофеварку и побольше
купить.
- Я найду способ, - сказал он с твердостью прижатого к стене.
- Как писать хорошо?
- Так, чтобы приняли.
Он ответил правильно, это я и спрашивал. Мы, конечно же, пишем
замечательно, но прежде чем наши труды осчастливят массы, нужно преодолеть
треклятый редакторский барьер, а то кретины рубят нас неизменно. Рубят по
тупоумию: нельзя требовать, чтобы редактор был квалифицированным да еще и
умным, рубят из элементарной зависти - все редакторы пишут, рубят из-за
необходимости пропихивать родственников и друзей... Увы, от понимания
ситуации легче не становится. Кого-то печатают, а нас нет.
- Как писать так, чтобы приняли? - повторил я медленно, пробуя слова
на вкус. - Если ты это сделаешь...
- У меня нет другого выхода. Переквалифицироваться поздно, да и не
смогу. Эту заразу уже не брошу, мы с тобой литературные наркоманы.
- Да.
Он выцедил остатки кофе, с сожалением повертел в пальцах чашку,
вылавливая последние капли.
- Говорят, - сказал он саркастически, - учитесь на классике... Взял я
тут книгу одного современного классика!
Он сунул мне увесистый том в дорогом переплете. Я раскрыл посредине,
он тут же повел пальцем:
- Вот слабо... Или вот... А посмотри на эти строчки: "Он кивнул своей
головой в знак согласия". Каково?
- Пожалуй, - сказал я осторожно, - "в знак согласия" лишнее, раз уж
кивнул... И "своей" нужно бы вычеркнуть, - продолжил я. - Чужой не
кивнешь.
- И саму "голову" тоже убрать, - победно закончил он. - Ибо чем еще
можно кивнуть? "Он кивнул" - и все. Нет, я такую чепуху не читаю.
Достаточно встретить в романе одну такую фразу, чтобы сразу книгу
выбрасывать к такой матери! Или не покупать, если успел заметить еще на
прилавке.
- Может быть, там мысли умные...
- Самые умные мысли в мутном косноязычии не воспримутся. Нужна яркая
форма! Достаточно первого абзаца, чтобы понять, читать дальше или бросить.
- Но ты взгляни, какая солидная книга! И тираж огромнейший. Не может
быть, чтобы...
Он отмахнулся. В нашем издательском мире все может быть.
- Я уверен, - сказал он угрюмо, - что лучшие произведения -
заклинания, заговоры. Гениальные поэты или прозаики из народа - их
называли колдунами - умели так подбирать слова, что подчиняли людей своей
воле. Мы должны учиться мастерству у колдунов!
- Люди были повосприимчивей, - пробурчал я. - Раньше послушают
бродячего оратора и бегут туда, куда укажет. Теперь же каждый подумает: "А
оно мне надо?"
- Отчасти верно, - неожиданно согласился он. - Потому нам труднее.
Потому надо рывком...
Он отрешенно замолчал, а я с кофейником отправился на кухню. С
детства помню стихотворение Киплинга, в котором король великодушно решил
возвести в рыцарский сан менестреля. Оказать ему великую честь... Тот,
оскорбившись, схватил свою гитару, или что там у него был за инструмент,
ударил по струнам и запел. Короля бросило в жар, он услышал ржанье коней,
лязг оружия, рев боевых труб, кулаки его сжимались, и сердце колотилось.
Но менестрель изменил песню, и король вознесся ввысь, душу обдало небесным
светом, ангелы приняли в объятия, и короля наполнило восторгом... Но
менестрель снова сменил мелодию, и король рухнул в пучину ужаса, кровь
ушла из сердца, смертная тоска сжала грудь... А менестрель, оборвав песню,
сказал что-то вроде: "Я вознес тебя к престолу, я бросил в пучину огня,
надвое душу твою разорвал, а ты - рыцарем вздумал сделать меня!" Дескать,
мощь поэта куда выше как мощи рыцаря, так и всех королей, вместе взятых...
Я исправно следил за коричневой поверхностью в кофейнике, там уже
начинало подниматься, и тут, как это часто у меня бывает, мои глаза что-то
увело в сторону, я начал прикидывать, что сделал бы, если бы выиграл сто
тысяч или стал бы властелином Галактики. На плите зашипело, в ноздри
ударила волна одуряюще-прекрасного запаха, и я увидел серо-коричневую
крупнопузыристую шляпку пены, что поднимается и поднимается из недр
кофейника, сползает по его горячим стенкам, мгновенно высыхая и
превращаясь в плоские ленты, сползает прямо в жадно вспыхнувшее непривычно
красным огнем, дотоле мертвенно синее, пламя горелки...
Я тщательно выскоблил плиту - у коммунальных жильцов на этот счет
правила жесткие, - вытер кофейник, убирая следы ротозейства, Володя не
поймет, что перекипело, ему лишь бы кофе покрепче; и, переступая порог, я
заговорил:
- Киплинговский менестрель даже с королем не хотел меняться своей
профессией.
- Правда? - оживился он.
- Мне не веришь, верь Киплингу!
- Гм, все-таки нобелевский лауреат... Правда, на деньги от продажи
динамита...
- Но подметил верно?
- Еще как. Нам нужно достичь мастерства киплинговского менестреля!
Как минимум.
На другой день я позвонил ему по телефону.
- Привет, - откликнулся он. - Занимаюсь исследованием. Подбираю
способы художественного воздействия на читателя!
- Ну и что нашел?
- Каждый пишет как бог на душу положит. А я вроде бы вторгаюсь со
скальпелем, с алгеброй в гармонию... Словом, пока сформулировал для себя
первое правило: память отбирает только эмоциональное. Понял? Что запало из
мириад написанных книг? В "Илиаде" почти все гибнут в десятилетней войне,
в "Одиссее" герой еще десять лет после той войны добирается домой.
Товарищи гибнут по дороге, а Одиссей, голый и босой, полумертвым выползает
на родной берег и обнаруживает, что в его доме уже пируют вооруженные
наглецы, преследуют его жену и сына... Погибли Ромео с Джульеттой, Отелло
задушил Дездемону, король Лир свихнулся, Гамлет умер среди трупов... Вот
как надо писать!
- Да, - согласился я. - Кто-то из великих сказал, что мы не врачи, мы
- боль. Писателя без боли нет.
- Э-э, одно дело знать, другое - уметь навязать другим... Ладно, ты
позванивай, а я продолжу... поиски заклятий. Скажем так!
Он бросил трубку, и я не тревожил его еще пару недель. Сам тоже не
садился за работу. Наконец я набрал номер его телефона: у него было
занято, минуло еще не меньше недели, и он позвонил мне сам. Из трубки
донесся такой яростный голос, словно Володя на том конце провода грыз
зубами трубку:
- Форма! Вот ключ!.. Умных мыслей много, но кто воспримет, если форма
нечеткая? В идеале для каждой мысли должна быть одна-единственная форма.
Сколько мыслей, столько изволь испечь и форм. Понял?.. Для каждого вина -
свою бутылку! Демосфен однажды в юности попытался произнести речь, но
люди, послушав его, над ним посмеялись и разошлись... Он с горя пошел
топиться. Его друг актер остановил его и на берегу моря произнес все то,
что говорил Демосфен, только облек его мысли в другие слова... Демосфен
восхитился: его же мысль в иной словесной форме разила без промаха!
Мне нечего было возразить, но только для того, чтобы поддержать
разговор, я сказал:
- Пушкин назвал пьесу "Моцарт и Сальери" трагедией... Сальери у него
злодей. А злодею как не злодействовать? Но если бы не Сальери убил
Моцарта, а Моцарт вынужден был убить - вот это была бы трагедия!
Володя так был занят своими мыслями, что даже не вникал в мои слова -
он горячо говорил о своем:
- Учим в школе, учим в институте, что в грамматике три времени:
прошедшее, настоящее, будущее, а я одних прошедших насчитал шесть, и всего
у меня получилось больше сорока времен, да и это еще не все! Вот еще
некоторые резервы выразительности! Прошедшее несовершенного вида -
махнуть; совершенного - махать; непроизвольное - возьми и махни;
произвольное - мах рукой, давно прошедшее - махивал, начинательное - ну
махать... Верно?
- Верно, - согласился я. - Ну и что из того?
- Как что? Времена могут быть разные: длительное повторяющееся, давно
прошедшее - хаживал, куривал, пивал, любливал, время бывает непроизвольным
энергичным - приди, оно может быть прошедшим императивным - приходил, или
прошедшим результативным - пришел... Вот где полная палитра, дружище! Я
сажусь за стол! - кричал он в трубку. - Вот теперь у меня получится так,
как у колдуна или волшебников!
Утром я поехал к нему. Володя встретил меня усталый; лицом почернел,
нос заострился, глаза ссохлись и провалились вглубь пещер под надбровными
дугами. В его комнате стоял тяжелый запах, словно бригада дюжих грузчиков
