призывая своих богов!.. А это значит, попирая наших.
Рус зябко повел плечами. Голос его дрогнул:
-- Я хочу, чтобы она жила.
Корнило почти прорычал:
-- Любой ценой?
-- Ну... я готов отдать свою кровь, свою жизнь, всего
себя...
Корнило воздел к небу руки:
-- Князь, одумайся! Ты прогневал чужих богов, когда
похитил эту женщину из их рук, и это тебе сошло. Мы вовремя
убрались из чужих земель, а здесь тем богам власти нет...
Рус качнул головой:
-- Я помню, ты поддержал меня. Спасибо.
-- Тогда поддержал, ибо то были чужие боги! Но сейчас
противишься своим. Ты это понимаешь?
Он сел на бревно напротив, требовательно заглядывал в
глаза князя. Рус, измученный и выжатый, покачал головой. Голос
его был как шорох умирающего ветра:
-- Я ничего не понимаю... Я только хочу, чтобы она меня не
покидала.
-- А если ее хотят взять боги?
-- Не отдам, -- прошептал Рус. Корнилу почудилось, что он
ослышался вовсе:
-- Богам?
-- Никому. И если надо... позову любых демонов, чтобы
помогли удержать ее здесь, со мной.
-- Жизнь коротка, -- напомнил волхв зловеще.
-- Потому и цепляюсь, -- прошептал Рус. -- Кто знает, куда
боги забросят меня потом? Ее конечно же в царство любви и
света, а у меня только и возможности быть с нею здесь, на
земле...
Корнило хмурил брови. Гнев не остыл, копился в груди,
питая слова силой и горечью:
-- Это говорит князь? Отец народа? Который обязан зреть на
поколения вперед?.. Да ты знаешь, чему обязано племя скифов
силой и мощью? Как раз тому, что мы, волхвы, не вмешиваемся в
пожелания богов, кому жить, кому умереть. Наши дети, рождаясь,
голыми бегают и летом по траве, и зимой по снегу. Мы купаемся в
прорубях, мы можем скакать, меняя коней, неделями без сна и
еды! Наш воин стоит пятерых иудеев по силе, десятерых по
ярости, а уж по выживаемости... И все потому, что больные и
слабые у нас мрут еще при рождении. Мало кто доживает до
отрочества, ибо детей испытываем тяжко, в мужчины перейти
непросто... Ибо только самые сильные и здоровые имеют священное
право брюхатить женщин! Потому могучий воин может брать столько
жен, сколько сможет... Сколько прокормит и обрюхатит! А менее
сильный остается без потомства. Ему хоть и обидно, но понимает,
что для племени важно, чтобы его долю в бабах взял сильный,
здоровый и яростный. Разумеешь замысел богов?
Он видел, что от Руса слова отскакивают как мелкие камешки
от высокой стены. После паузы Рус проговорил тихо:
-- Разумею.
-- Значит... -- начал Корнило, он чуть воспрянул, больно
уж подавленным звучал голос юного князя, но Рус опустил голову,
помолчал, а когда заговорил, даже в подавленном голосе звучала
нотка безумия, что делает человека либо равным богам, либо
приводит его к быстрой гибели:
-- Все равно я хочу ее спасти.
-- Но ты разумеешь... разумеешь ли, что пускаешь слабый
росток на поле могучих колосьев?
Рус прошептал с мукой:
-- Да. Но я не могу без нее.
Корнило развел руками. Ум с сердцем не в ладу, а сердце у
князя, судя по всему, побеждает. Будто глупый отрок сидит у
костра, не могучий князь. Вон иудеи каждого больного пестуют,
как сами же признаются, вот и допестовались: половина племени
ежели не совсем больные, то слабые, топор себе на ноги роняют,
горшок каши от печи вдвоем несут!
Прощаясь, он сказал жестко:
-- И все же боги поступят, как лучше для рода нашего!
-- Не отдам, -- прошептал Рус.
Голова его склонялась все ниже. Волхв поспешно отвернулся,
вдруг да узрит мужские слезы, нехорошо.
На третьи сутки врачевания Соломона жар у Ис спал. Только
что весь вечер сгорала в огне, красная и бормочущая нечто на
своем языке, потом начала обливаться потом, на ней меняли одну
одежку за другой, Соломон велел укрывать потеплее, сам
подтыкивал шкуры с боков, не дай бог где просквозит, сверху
навалили теплых шкур, а Буська постоянно подавал ей горьковатое
питье. К утру она уже лежала бледная как смерть и холодная как
лягушка.
Ее укрывали, в костре разогревали крупные камни, укутывали
в тряпки и подкладывали в постель. Ис дрожала, но впервые ее
глаза прояснились, когда увидела осунувшегося Руса.
-- Мой князь... мой сокол ясный...
-- Ис, -- выговорил он с трудом, -- все позади. Ты не
умрешь... Ты просто должна жить.
Он не договорил, но она все поняла. Она должна уйти вместе
с иудеями.
-- Как ты сумел... меня... спасти?
Слова давались ей еще с трудом. Рус кивнул на молчавшего
Соломона:
-- Его благодари.
Ее глаза медленно повернулись в сторону престарелого ребе.
Соломон взял ее за тонкую кисть руки, прислушался:
-- Ты еще слаба, но болезнь миновала. Тебе надо хорошо
есть... сперва понемногу, пей побольше, ты вся иссохла. И --
счастья тебе, сестра.
Он попятился к выходу. Ис спросила с удивлением:
-- Почему уходишь так поспешно?
Он развел руками:
-- Я и так уже опаздываю уехать с первым обозом. Первые
телеги уже загрузили.
Рус подошел, обнял. Голос князя дрожал:
-- Я знаю, что продал душу Чернобогу. Я знаю, что не увижу
теперь вирия, а гореть мне в огне. Я знаю, что повредил и
племени, допустив на здоровое поле больной... нет, просто
слабый росток. Но все же я благодарен тебе! Возьми из моего
племени все, что хочешь. Я никогда не забуду услуги, которую ты
сделал для меня.
Моряна приблизилась так неслышно, что Ламех подпрыгнул от
неожиданности:
-- Тьфу!.. Подкрадываешься как кошка!
Моряна лишь слабо улыбнулась, у Ламеха даже ругань звучит
похвалой. Ну как она, весящая как добрый конь, могла
подкрасться неслышно? Такая кошечка в зубах корову утащит. Но
все равно приятно.
-- Уезжаешь? -- сказала она сердито. -- Почему никто не
помогает тебе собирать вещи?
Он растерянно развел руками, ответил невпопад:
-- Что поделаешь. Жизнь как река, течет сама по себе, нас
не спрашивает, куда свернуть...
Моряна молча взяла мешок, с легкостью швырнула через двор
в телегу. Там пытались поймать, обманутые обманчивой легкостью,
с которой Моряна взмахнула рукой, но мешок сбил с ног сразу
двоих, один иудей вовсе выпал из телеги. Послышался жалобный
вопль.
Ламех всплеснул руками. Моряна не повела и бровью:
-- То реки. А люди поворачивают даже звезды.
-- Звезды?
-- Да. Если сильные духом. А вот ты сильный... только
молчишь.
Ламех растерялся:
-- Я? Сильный?.. А почему молчу?
-- С сильных больше спрос, -- объяснила Моряна
безжалостно. -- А ты хочешь, чтобы за тебя решали другие.
Уходишь, потому что так сказали. А в пути заболеешь,
замерзнешь, тебя конь лягнет или бык затопчет, корова забодает,
с телеги упадешь под колеса... Сам бы ты решился остаться. Хотя
бы на зиму! А весной я бы сама тебе помогла догнать твое племя.
Последние слова она договорила торопливо, сбивчиво, но у
Ламеха из ослабевших пальцев выпал тяжелый ларец, глухо стукнул
по ноге. Ламех взвыл, но глазами держал лицо Моряны.
-- Остаться? Как это?
-- Очень просто, -- почти прорычала она, словно сердилась
на себя. -- Дом у тебя есть! Я много места не займу, твоим
книгам не враг. Никто тебя не обидит!.. Зима пролетит быстро, а
весной я сама отвезу тебя... Как только потеплеет, так и
отвезу.
-- А ты хоть знаешь, куда мой народ уйдет?
Она огрызнулась:
-- А следы? И через год нахожу след оленя! Ваши телеги
выбьют землю так, что сто лет трава не проклюнется...
Он медленно подходил ближе. Ее голос становился тише,
неувереннее. Он обнял ее, прошептал:
-- Вместе? Не шутишь?
-- А что? -- сказала она, все еще сердясь. -- Одеяло я не
буду стягивать. А если не храпишь и не лягаешься...
Она умолкла, а он сказал тихо:
-- Я храплю и лягаюсь. Но я отучусь спать на спине и
перестану лягаться.
Они стояли, обнявшись, среди полуразрушенной комнаты, и в
куче разбросанных вещей. А ветер зло врывался в щели, жутко выл
в трубе. В помещении темнело, с севера наползала тяжелая
свинцовая туча. На косяк окна упал багровый свет заката,
похожий на отблеск пожаров.
У ворот дома маленького Исхака стояла телега. Лошадь мирно
хрумала овес из подвешенной к морде сумки. Во дворе царила
бестолковая суматоха, люди вытаскивали из дома узлы, швыряли на
телегу, а отец Исхака ругался и сбрасывал на землю. По его
гневно-растерянным жестам Буська понял, что все не поместится,
надо отобрать самое нужное, иначе увезут лишнее, а потом
хватятся, что забыли главное.
-- Уже? -- спросил Буська.
Исхак шмыгнул носом:
-- Все спешат!
-- Понятно, -- протянул Буська. Он чувствовал тоску и,
чтобы не выказать немужскую слабость, сказал лишь сожалеюще: --
Так и не успел ты обучить меня грамоте...
-- А ты меня -- охоте, -- сказал Исхак.
Глаза его были совсем печальные, даже тоскливые.
Плач и стоны раздавались по всему граду. Волы стояли
хмурые, из домов выносили скарб, грузили на телеги. Подсаживали
детишек, что с не по-детски печальными лицами помогали взрослым
таскать узлы.
На улице насторожились, когда в открытые врата въехали
трое всадников. Впереди был Рус на своем черном как ночь злом
жеребце, за ним на полкорпуса позади держались Бугай и Моряна.
Лица всех троих были торжественными и надменными.
Рус вскинул руку ладонью вперед:
-- Я желаю говорить с Соломоном!
Дети расступились, взяли грозных скифов в кольцо. Кто-то
помчался к дому Соломона, дробно-дробно простучали деревянные
сандалии по ступенькам. Хлопнула дверь, издали донеслись
голоса.
Скифы сидели недвижимые, как вросшие в землю скалы. Иудеи
смотрели на них со страхом и трепетом. Из каждого сына Гога
исходила дикая звериная мощь, лица свирепы, в глазах видна
жажда крови. Эти варвары и сейчас смотрят так, как будто
взглядами уже вырывают из живых печенки и жрут их на глазах
умирающих жертв!
Соломон вышел на крыльцо, приложил ладонь ко лбу, щурился
близоруко. Рус вскинул ладонь в приветствии, конь под ним
тронулся вперед, повинуясь неслышному движению ноги.
-- Уезжаете, -- сказал Рус то ли вопросительно, то ли с
утверждением.
-- Как и договорено, -- ответил Соломон мертво.
Он проглотил слова, что только один голос в Совете решил
судьбу нового Исхода. Половина старейшин требовала продолжать
войну, раз уж видно, что скифы не такие уж и неуязвимые. Он две
ночи убеждал, уговаривал, увещевал, ссылался на Завет,
вспоминал великих пророков, их жизни и учения. И даже сейчас не
уверен, что в последний миг не стрясется что-то страшное, что
решит судьбу его племени по-другому.
На площади народ остановился, на телегах перестали
складывать мешки и узлы, из окон домов высунулись головы. Под
стенами домов начал скапливаться народ. На скифов смотрели с
ненавистью, и Рус с тревогой увидел, что прежний страх исчез, у
многих на поясах теперь висят мечи, длинные ножи, а сами
взглядов не отводят, глядят в упор с вызовом.
Над крышами домов пролетел крупный ворон. Зловеще
прокаркал, скрылся, звучно шлепая по воздуху непомерно длинными
крыльями. Рус нахмурился, непонятная примета, но заговорил
громко и отчетливо:
-- Мы, русы, за добро платим добром. Я, князь своего
племени, многим обязан тебе.
-- Это за Исфирь? -- ответил Соломон вяло. -- Забудь. Она
хорошая девушка, и я помог как умел.
Рус покачал головой. Глаза стали острыми.
-- Ты рисковал жизнью. Если бы она умерла, я бы убил тебя.
-- Забудь, -- отмахнулся Соломон. Запоздалая дрожь
