забыты бранные подвиги, забыты честь и слава, никто не проливает кровь за
родину, за детей, за любовь...
Она слушала, едва дыша. Лицо северного варвара было печальным. Ее
сердце замирало от нехорошего предчувствия.
-- И... что ему ответили?
-- Ничего. Мужчины, разошлись, повесив головы. Эта ночь во всем
племени была тягостной. А к утру во многих шатрах слышался женский плач.
Когда взошло солнце, многие мужчины уже седлали коней, чинили давно
прогнившие от безделья повозки. В их сытых потухших глазах снова сверкала
прежняя удаль, они выпрямляли спины и подтягивали животы. Их ладони снова
любовно гладили потемневшие рукояти мечей-акинаков. Мужчины племени знали,
что уйдут в трудное неведомое, оставив теплые обжитые места, многие
погибнут в боях, умрут от ран и болезней... И еще неизвестно, найдут ли
землю лучше. Но только так достойно жить для мужчин.
-- Но это... это просто неумно!
Он пожал плечами:
-- А когда человек жил умом? Разве что, когда раб. Свободный человек
слушает свое сердце.
-- Не понимаю,-- прошептала она, но уже скорее из упрямства, ибо в
странной речи варвара смутно ощущала неведомые ценности, которым они
отдают души.-- И снова ушли всем племенем?
-- Да. Потому что для человека, особенно для мужчин, всегда есть
что-то выше, чем покой, богатство, даже его шкура. Потому я все же вернусь
на Русь... потому что... потому что мне там в самом деле лучше! Как стало
лучше племени Скифа, когда из теплых и безопасных земель ушли навстречу
солнцу.
Олаф застегивал доспехи весело, посвистывал, взревывал песенку, потом
вдруг остановился посреди комнатки. В голосе было неподдельное сочувствие:
-- Я слышал о таком в песнях, но чтоб вот так на самом деле...
Владимир чувствовал в висках колющую боль, а в затылок будто вбивали
длинные тупые гвозди.
-- О чем ты?
-- Взгляни в зеркало,-- посоветовал Олаф.
Из отполированной бронзы на Владимира недобро смотрел худой воин с
желтым нездоровым лицом. Глаза запали и лихорадочно блестели. Бледные губы
сжались в плотную линию.
-- Что-то съел, наверное,-- буркнул он.
Олаф поднял палец, прислушивался. Со двора раздавался голос певца,
жалобно звенели струны. Лейла и Менжнун, великие влюбленные, о которых
никто не может слышать и сохранить глаза сухими. Когда их разлучили,
Менжнун начал бледнеть и желтеть, еда не шла впрок, он медленно чах, все
усилия лекарей оказались зряшными. Он умирал от любви, и в конце-концов
умер...
Владимир тяжело грохнул кулаком по столу. Подпрыгнула и зазвенела
металлическая посуда, заглушая унылый голос за окном.
-- Нет,-- сказал он люто.-- Я не умру. Я не умру!
Олаф спросил неожиданно:
-- А жить сможешь?
-- И жить не могу,-- признался Владимир.-- Мне не нужны все женщины
мира! А они все в Царьграде есть, мне противна их похоть, хотя сам
жеребец... мне хочется стоять перед ней на коленях, держать в ладонях
кончики ее пальцев, смотреть в ее чистое небесное лицо и плакать от
счастья. Наверное, я схожу с ума.
Олаф смотрел с симпатией:
-- Да.
-- И я... сойду?
-- Ты уже сошел,-- сказал Олаф уверенно.-- Видать, боги тебя любят.
Так отмечают тех, кто им близок.
-- Ничего себе, любовь!
-- Наши волхвы говорят, что боги тяжкие испытания посылают только
избранным. Кого заметили. А остальные живут как живут -- в полсилы, в
полурадостях, полугорестях, полужизнях.
После ночного дежурства он шел по дороге к баракам. Солнце светило
уже ярко, он чувствовал, как накаляется шлем, нагреваются латы. Народ уже
галдел как сороки, греки есть греки, кричали мулы, ревел скот, но когда
услышал звонкий цокот копыт, сразу отступил в сторону и оглянулся.
Его догоняла легкая коляска, очень богатая, а четверка коней, что ее
легко несли вдоль главной улицы, были самыми легкими и красивыми, каких он
только видывал.
Коляска поравнялась с ним, кони сразу перешли на шаг. Занавеска
откинулась. Владимир задержал дыхание. Такой прекрасной женщины он еще не
видел в жизни, если не считать Анну. Молодая, с нежным белым лицом,
огромными лиловыми глазами, такого цвета бывают тучи при внезапной грозе,
пухлыми женственными губами. А когда она приоткрыла ротик, мурашки
поползли по спине, настолько голос звучал чувственно, приглашающе, словно
перед ними была расстеленная постель, а на столике рядом стояли изысканные
яства и напитки:
-- Вольдемар, доблестный ипаспист...
Сердясь на себя, что так смешался и явно покраснел, он слегка
наклонил голову:
-- Я никогда не видел таких прекрасных лошадей.
Прикусил язык, такое брякнуть красивой женщине, но слово не воробей,
он видел, как она нахмурила брови, соболиные, ровные, как шнурки. В ее
голосе прозвучала насмешка:
-- Да, прекрасные животные. Как и ты, ипаспист из северной страны.
Коляска мерно стучала колесами. Владимир шел медленно, лицо женщины
было ближе, чем на расстоянии руки. Он уловил запах дорогих масел и
притираний. Ноздри дернулись, жадно вбирая аромат, в котором почудилась и
свежесть его холодных лесов.
-- Они, наверное, стоят дорого,-- сказал он искренне.-- Такие кони!
Ветер, а не кони.
стременах, заглядывал через верхушки кустов.
-- Я хотела бы поговорить с тобой о работе.
Владимир развел руками:
-- Я слишком беден, чтобы нанять вас. Но если вы обратитесь...
Она прервала нетерпеливо, в глазах блеснули предостерегающие огоньки:
-- Мне нужен крепкий сильный мужчина...
Владимир посмотрел ей в глаза, голос сделал участливым и понимающим:
-- Да-да, такая женщина! А ромеи -- разве мужчины?
Она стиснула губы. В глазах было откровенное бешенство. Владимир
любовался ее лицом, еще не понимая, какой бес тянет за язык, почему
говорит так дерзко, но чувствовал, что не может иначе. Что-то в нем
почуяло опасность, и это что-то отпихивается от нее как может: задиристым
тоном и независимым видом.
-- Я,-- произнесла она,-- дочь сенатора Церетуса.
Коляска по ее знаку начала останавливаться, но Владимир шаг не
сбавил, брел все так же, щурясь от яркого солнца. Если прекрасная
незнакомка, то бишь, дочь сенатора Церетуса, полагает, что он сразу начнет
трястись и упадет ниц, то ошибается. Он слышал и погромче имена и титулы.
Сзади застучали копыта. Коляска поравнялась, а дочь сенатора, так и
не назвавшая своего имени, сказала сердито:
-- Я не знаю, что ты подумал... или что в тебя вселилось. Но мне
нужен мужчина для охраны! Я люблю бывать в городе и за городом, часто
выезжаю в загородную виллу. Уже дважды по дороге пытался напасть какой-то
сброд. В последний раз люди были странные, мне даже показалось, что они --
ряженые.
-- Ряженые?
-- Да,-- подтвердила она все еще сердито.-- Я думаю на одного
богатого и влиятельного человека, имени пока не назову... Вернее, думаю на
его сынка. Избалован, все ему доставалось легко. Он недавно начал меня
преследовать своими чувствами. Не может понять, как это я отказываюсь,
когда все женщины... Я рассказываю лишнее, но я хочу, чтобы ты пошел ко
мне. Платить буду вдвое больше, чем получаешь здесь. И не потребуются
ночные дежурства, так как я по ночам сплю. Охранять нужно будет только
днем... да и то не каждый день.
Владимир сделал вид, что колеблется, даже голос заставил дрогнуть в
нерешительности:
-- Это трудно решить сразу...
-- Почему?
-- Ну, надо посоветоваться...
-- С кем? Этериотом, что прибыл с тобой? Если не можешь без него, то
я переговорю, отец будет не против, чтобы вы пришли оба.
В ее лиловых глазах было нетерпение и что-то еще, запрятанное глубже.
-- Я поговорю с ним,-- пообещал он.
Она кивнула вознице, все еще рассерженная, но на Владимира взглянула
уже как на человека, которому платит и ожидает повиновения. И голос ее был
уверенный и не терпящий возражений:
-- Я пришлю завтра за ответом.
Кони рванули, коляска едва не полетела по воздуху. Дробный цокот
копыт прогремел и угас. Владимир чувствовал, как на лбу сами собой
собираются складки. Его настойчиво стараются отлучить от императорского
дворца. Кто? Этой красавице наемная охрана ни к чему. Едва захочет выехать
за город, вся золотая молодежь кинется сопровождать ее. Лучшие патриции с
мечами наголо проводят туда и обратно. Так что нужен не он, а его
отсутствие во дворце.
Завтра, подумал он с тревогой. До завтра надо успеть что-то
придумать. Если он и завтра кого-то зарежет, то на него обратит внимание
не только Вепрь. Но и те, чьих взглядов он предпочел бы избежать.
Глава 38
Через два дня они с Олафом стояли во внутренних покоях. Полночь,
светильники горят каждый третий, слышно как далеко за оградой протяжно
перекликаются стражи.
Внезапно пахнуло благовониями. Он насторожился, ибо дочери сенатора
так и не смог ответить ничего определенного, и от ромеев теперь надо ждать
пакостей. Обостренный слух уловил едва слышные шаги. Краем глаза увидел,
как напрягся Олаф, он стоит слева от двери, как рука викинга опустилась на
рукоять меча.
-- Стой! Кто идет?
В темноты послышался испуганный вскрик. Снова пахнуло движением
воздуха. Владимир инстинктивно дернул головой, что-то мелькнуло, толчок,
отбросило к стене. Яростно вскрикнул Олаф, это он толкнул, совсем близко
хлопнула дверь, звякнул засов.
Олаф ругался, при слабом свете светильника Владимир видел
перекошенное лицо. Он нагнулся, на полу тускло блестел нож. Похоже, его
метнули издали вынужденно. Такие ножи не годны для швыряния. Кто-то
намеревался подкрасться ближе...
Холодный пот выступил на лбу. Нож чересчур мал, чтобы убить взрослого
мужчину.
Олаф со звоном вытащил из ножен на поясе узкий кинжал. Лицо было
злое:
-- Проклятые ромеи!.. Это их подлые штучки!
-- Думаешь,-- прошептал Владимир,-- лезвие отравлено?
-- Я с этим уже сталкивался,-- огрызнулся Олаф.-- Когда пробовали
захватить проклятую Пермь. Чертовы пермяки половину наших перебили
отравленными стрелами.
Кончик кинжала уже накалился в пламени светильника. Челюсти Олафа
сомкнулись. Он не дрогнул лицом, когда багровый кончик коснулся
обнаженного плеча. Защипело, взвился дымок, Владимир ощутил запах горящего
мяса. А Олаф вдавливал раскаленное железо, лицо было суровым. Даже зубами
не скрипнул, хотя дымок пошел сильнее.
Владимир не выдержал:
-- Олаф, но лезвие не обязательно отравлено!
-- Я тоже так думаю,-- ответил викинг.
Владимир отшатнулся, будто получил в лоб, а Олаф приподнял рдеющий
кончик ножа, перевернул другой стороной и повторил все сначала. Лицо было
не просто суровым, а сумрачно красивым. Лишь на лбу выступили мелкие
капельки.
Запах горящего мяса вызвал у Владимира приступ тошноты. При нем не
раз сжигали людей живьем, но то были жертвы или преступники, а здесь как
будто своя рука выжигает на своем теле...
-- Кто говорил о чрезмерной осторожности,-- не выдержал он.
-- Вольдемар,-- ответил Олаф, и Владимир наконец уловил в голосе
друга напряждение,-- я чувствую, конечно же, боль... но это боль плоти. А
душа викинга возвеселяется от гордости. Это победа воли над плотью!
Он убрал нож, а Владимир искоса смотрел на рану. Кровь запеклась в
ямке, коричневые края выглядят страшновато.
-- Тебя бы в христиане,-- сказал он с отвращением.-- Те тоже... У них
любой пост -- победа духа над плотью... Но я не понял другое. Нож бросили
в меня! Какого дьявола бросился закрывать своей волосатой грудью?
Олаф прорычал с отвращением:
