трезвого на уме, у пьяного -- на языке. Здесь мне любой может резать
правду-матку, хоть вроде бы спьяну, хоть нарочито. Это не пиры, понял?
-- А... что?
-- Пир -- это для дураков. А мы с тобой и на пиру -- на поле бранном.
Это не пир, а военный совет. Я всех слушаю, и ты слушай. Здесь не только
языки развязываются, но и рыла их свинячьи по-другому смотрятся. Ты
заметил, что здесь спорят без опаски, свои резоны ставят поперек, дерзят?
Я не случайно прихожу сюда в простой рубахе!.. Здесь я не князь, а такой
же витязь, который с ними на равных обсуждает как жить дальше.
Тавр кивнул, глаза его странно блеснули. Знал ли юный князь
новгородский, что такие же пиры задавал римский Цезарь, где называл себя
первым среди равных, а потом и Артур британский, что даже стол велел
соорудить круглым, чтобы все рыцари, допущенные на пир, чувствовали себя
равными с королем? И тот и другой остро нуждались в поддержке, ибо Цезарь
захватил власть хитростью и силой, став величайшим императором, как и
король Артур, которому пришлось брать трон мечом, а затем отстаивать всю
жизнь? Правда, оба пали от острых ножей убийц, но пожить и оставить след в
песнях успели...
-- Спасибо, княже,-- сказал он, скаля зубы. В его серых глазах было
уважение.-- Теперь я понимаю, зачем был выструган Круглый Стол на самом
деле...
-- Какой стол?
-- Как-нибудь расскажу,-- пообещал Тавр.-- Если у нас будет свободное
время.
-- Свободное,-- засмеялся Владимир, но горечи в его словах не было,--
разве что в могиле... Да и зачем свободное время, если мы не дураки и не
лодыри?
Он огляделся по сторонам. Они были только вдвоем в горнице, гридни
унесли столы вниз. Тавр чувствовал напряжение, князь был словно стянут
тугими веревками.
-- Ладно,-- сказал Владимир вдруг.-- Чего ходить вокруг да около... Я
давно приметил тебя, сын боярский. Не прост, хотя простецким рядишься.
Пьешь мало, но пьяным прикидываешься... Больше слушаешь, чем говоришь.
Понравиться умеешь, влезть в душу могешь... Даже ворога окрутишь, тот и не
опомнится.
Тавр стоял, побледнев. Владимир с усмешкой рассматривал его. У Тавра
появилось ощущение, что князь, хоть много моложе, видит его насквозь, как
видел в свое время дед, бывший в бытность волхвом.
-- Ну... -- только и сказал он в растерянности.
-- Вот что, Тавр,-- сказал Владимир медленно, давая словам падать как
удары молота на наковальню,-- согласен служить мне?
-- Я и так служу тебе, княже!
Владимир отмахнулся:
-- Тавр, теперь понимай меня с полуслова, как умеешь понимать других.
Если говорю: служить мне, то именно мне. Остальные и знать не должны о
твоей особой службе. Понятно?
Тавр стоял молча. Предложение Владимира было опасным. Сам князь едва
держится на столе новгородцев, просто непонятно как сумел его заполучить,
может и свалиться в любой день. А с ним полетит и его голова.
Владимир кивнул понимающе:
-- Подумай. Не спеши. Если не хочешь, то забудем разговор. Живи
спокойно. И я забуду.
Тавр поднял голову, их глаза встретились и сомкнулись. Несколько
мгновений смотрели друг на друга.
-- Принимаю,-- ответил Тавр наконец.-- А что мне терять? Я ведь не
живу... а смотрю как живут. Да и чую в тебе силу. И ты не прост, каким
стараешься казаться. Я буду служить тебе... хотя тем самым сую голову в
петлю.
-- Будем висеть вместе... боярин!
Да, он пожаловал Тавра званием боярина. Как Святослав, назначая
Добрыню посадником новгородским, дал боярство за долгую честную службу. Не
всякий сын боярский становился боярином, как не все даже в старшей дружине
были боярами. И Тавр, хоть слово Владимира пока что мало весило, был
польщен.
Когда Добрыня вернулся, Владимир напросился в новый объезд по своим
владениям. И снова Добрыня понял по-своему: уже перепробовал все вина,
всех молодых челядниц познал, тянет на новенькое. Тут сам еле
сдерживаешься, чтобы не грести под себя всех встречных девок: мужская
плоть требует насыщения, но и дел невпроворот. Сейчас потеряешь день,
завтра окажется потерянным год. А кто теряет год, тот теряет жизнь.
Сейчас потеряю час, думал Владимир, глядя в спину Добрыни, завтра
потеряю день. А что такое день в короткой жизни? Вон Добрыня, богатырь и
умом быстр, терял дни, потому в свои тридцать лет, а это уже почти
старость, все так же на побегушках у великого князя!..
И даже в быстрой скачке, пригибаясь под быстро проносящимися над
головой суковатыми ветвями, шептал, закрепляя в памяти, имена знатных
бояр, их жен и детей -- в разговоре сгодится любая мелочь, прозвища
именитых купцов, старейшин торговых рядов, старост кварталов Ляшского,
Жидовского, Чешского, Немецкого...
На пятый день пути дружина сбилась с дороги. Лес был дремучий, а
тропинки, пробитые человеком, незаметно перешли в звериные тропы. Трижды
выходили по следам кабаньих стад к водопою, стреляли молодых подсвинков на
ужин и поили коней, но Добрыня ярился: не за тем ехали!
Еще два дня проплутали, потом наткнулись на весь, настолько
затерянную в дремучем лесу, что и наречье там было древлянское -- не
древлянское, вятическое -- не вятическое, а уже свое, обособленное.
Когда-то в дальние время, гадали дружинники, мужику с бабой удалось
убежать в лес, спасаясь от какой-то беды, там выжили, развели детей, те
пошли плодиться, хоть большая часть и гибла от голода и холода... И вот
уже новое племя, что смотрит дико, живет в землянках-берлогах, сами похожи
на отощавших медведей, топят по-черному, моются тоже по-черному все
вместе: мужики, бабы и дети, спят вперемешку. Голая худоребрая детвора
возится под полатями вперемешку с козами, свиньями и собаками. От чужаков
забиваются в темноту, оттуда зыркают глазенками как лесные зверьки...
Они не верили, что в лесу есть еще веси, где живут люди. Не верили,
что лес -- еще не весь свет, что за ним есть свободное от деревьев место,
очень большое, где обитает великое множество народу...
Добрыня собрать с них ничего не собрал, но велел к первому снегу
наготовить лисьих и горностаевых шкур. А ежели не наготовят, то с ними
будет вот что...
Он выбрал немощного старика, дети вот-вот отвезут подальше в лес на
смерть, свирепо взмахнул мечом. Голова старца покатилась по утоптанной
земле. Люди смотрели тупо, еще не понимая. Добрыня погрозил кулаком,
повторил:
-- Не наготовите -- всех порублю вот так! И детей ваших.
Когда их берлоги остались позади, Владимир зябко передернул плечами:
-- Как они так живут?
-- А что? Человек может жить по-всякому.
-- Может,-- согласился Владимир, вспомнив свою жизнь золушника, а
перед глазами встало великолепие палат дворца базилевса, как воочию увидел
маленькую принцессу, роскошь ее одежд.-- Но как жить, если видел жизнь
лучше?
-- Они ж не видели,-- сказал Добрыня резонно.
-- Да, они нет,-- повторил он вслух.
Добрыня с усмешком покосился на племянника:
-- А если бы, то что? Разве челядь не зрит как обедает князь, каких
девок в постель тащит? Но так богами заведено, что есть князья, а есть
рабы.
Владимир не стал напоминать про Фому Славянина, Юстина, Юстиниана и
прочих, что родились рабами, а умерли императорами. Добрыня противоречит
сам себе. Боги установили иное: есть слабые, а есть сильные. Слабые сидят
да сопят в тряпочки, а сильные берут все. Слабым же бросают от щедрот
крохи со своего стола.
Очертания рек и границ земель начали расплываться перед глазами. Он
тряхнул головой, поднялся. Спина заныла, а когда потянулся, суставы
затрещали. Он зевнул сладко с завыванием. Воздух был теплый и неподвижный,
как парное молоко. За окнами была глухая ночь.
Услышав во дворе шаги, он выглянул в окно. Через двор воровато
перебегала молодая девка. Платок сбился набок, темные волосы были
распущены.
-- Эй,-- крикнул он негромко.-- остановись! Ты кто?
Девка испуганно вскинула голову, обмерла, заприметив князя. Тот
смотрел из окна второго поверха грозно и требовательно.
-- Я? Меня? Я из челядной, дочь истопника...
Владимир велел:
-- Дуй сюда ко мне.
-- Зачем? -- ахнула девка.
-- Ясно, зачем,-- буркнул он раздраженно.
Она повесила голову, но покорно свернула к крыльцу. Владимир прошелся
по комнате, разминая застывшее за часы сидения за столом тело. Дверь
отворилась, девка появилась испуганная, растерянная, дрожащая. Ей было не
больше семнадцати весен, полногрудая, тонкая в поясе, но с широкими
бедрами. Губы ее потемнели и распухли, то ли от жгучих поцелуев, то ли
даже от укусов. Платье на груди было измято, а на коленях измазано в
зелени, словно долго ерзала по траве коленями.
-- Иди сюда,-- велел он.
Ее тело было теплое и мягкое. Едва начал щупать, как пробудилась
мужская сила. В нетерпении он задрал ей подол, развернул к себе задом.
Ягодицы ее были белыми и мягкими, еще с красными следами от грубых
пальцев. Он грубо ухватил их так, что она охнула, рывком подгреб к себе,
чувствуя наслаждение и от своей животной мощи, и от полной власти над
девкой, которую только что мял кто-то другой.
Она была теплая и покорная, молча упиралась в край ложа, ждала. Когда
он шумно выдохнул, освободился, она суетливо оправила подол, повернулась и
стояла перед ним, опустив глаза.
-- Как зовут? -- спросил он.
-- Осинка...
Ее голос был таким же теплым и мягким, как и ее тело. Он кивнул:
-- Сладкая ты девка, Осинка... Беги, скоро утро.
Она бочком скользнула к двери, исчезла. Даже шагов не слышно было, и
он, чувствуя некоторое просветление в голове, изгнав на время из плоти
зверя, вернулся к столу и сразу увидел как лучше наладить вывоз полюдья из
земель ижоры и халутичей: не через замерзшие реки, а прямиком через
озеро...
Для памяти он вырезал на дощечке прозвища вождей, кои могут
поспособствовать, услышал как без скрипа открылась дверь. На пороге в
свете факелов появился немолодой человек в одеянии волхва. Сизые шрамы так
стянули кожу, что лицо волхва было мертвенной маской. За его спиной
маячила могучая фигура Звенька.
Сильно припадая на правую ногу, чем напомнил Сувора, волхв пошел к
столу, за которым трудился Владимир. Владимир насторожился. Тяжелый взгляд
этого волхва в последнее время он замечал все чаще. Тот присматривается к
нему, словно мясник к бычку, оценивая упитанность. Сейчас обеими руками
волхв держал большую глиняную чашку. Владимир уловил сильный незнакомый
запах. Из чашки поднимался легкий парок.
-- Княже,-- сказал волхв еще издали,-- у тебя силы на исходе.
Владимир ответил все так же настороженно:
-- А что у тебя, одолень-трава? Или трава-сила?
Волхв, сильно качаясь набок, как только не расплескал по всей
горнице, поставил чашку перед Владимиром. Запах пошел по всему помещению,
щекотал ноздри. В нем была непривычность, но и какая-то бодрящая горечь.
Владимир заглянул в чашку, поморщился:
-- Что за гадость?
Настойка была черная, как деготь, которым смазывают втулки колес,
чтобы не скрипели, да дверные петли. А вблизи пахла уже не бодряще, а
настолько гадостно, что его перекривило, когда вообразил только, насколько
горькая.
-- Кава,-- объяснил волхв терпеливо.-- Выпей, сразу станет легче.
Владимир отрицательно качнул головой:
-- Хмельная? Это для слабых духом, отче.
-- Не хмель,-- ответил волхв, не обидевшись.-- Мы, волхвы, сразу
начали присматриваться к тебе. Знаем и то, что ты и в Киеве склонность к
