сглотнул слюну. Посол закончил громко, -- этот храм будет настолько велик,
что в каждом из четырех углов поместилось бы капище ваших местных богов,
что на холме... и размерами которого вы восторгаетесь!
Владимир молчал, мысли сшибались хаотично, ни одной дельной,
царьградец умеет выбивать почву из-под ног, а за спиной по всему залу
нарастал возбужденный говор.
Претич кашлянул, сказал громко, с явной издевкой:
-- Ох, как нехорошо... Ведь на монетах выбит облик вашего
императора!.. Пожалуй, стоит князю согласиться. Хотя и придется нам всем
топтать ногами светлый лик базилевса, но... вам виднее. Это ваш
император...
Владимир кивнул, воевода отыскал слабое место, уже раскрыл было рот,
чтобы дать согласие, но в последний миг удержался, ибо он в самом деле
побывал в Царьграде, знает сколь изощренны царьградцы, простодушным
русичам с ними не тягаться. Не может быть, чтобы здесь не таилась
западня...
Глядя прямо в лицо ромея, глазки тот лицемерно опустил, явно пряча
торжествующий блеск, он сказал медленно:
-- И вас... то, что сказал мой воевода, не остановит?
Царьградец слегка развел руками, но глаз не поднимал:
-- Когда речь идет о славе Господа нашего, что есть император?
За спиной Владимира шумели громче. Воздух наполнился запахами
жареного мяса, чеснока и жадности. Тудор и Казарин дышали прямо в затылок,
едва не лезли на спину.
-- Может быть ты и прав, -- проговорил Владимир медленно. Он ощутил
смертельную угрозу, словно между лопатками коснулось холодное лезвие
кинжала, где в бороздке таится яд, что убивает мгновенно, но еще страшнее
было ощущение полнейшей беспомощности, ибо он один чувствовал страшную
угрозу в таком вроде бы лестном предложении, но не мог ее увидеть, не
знал, как отстраниться, в какую сторону, чтобы лезвие не пропололо кожу.
-- Но все-таки, как говорят здесь, бог далеко, а император близко...
Царьградец поклонился:
-- Наш бог присутствует везде.
-- Не будет ли оскорблен император? -- спросил Владимир в лоб.
Царедворец ответил с заминкой, словно бы в самом деле страшился гнева
базилевса, но все же на нем была лишь личина страха, но самого страха
Владимир не ощутил:
-- Наш император велик! Он поймет, что это сделано во славу Христа, а
пред ликом Господа одинаково мал как император, так и последний нищий.
Поймет, подумал Владимир зло. Он поймет, не дурак, но все же тебя за
оскорбление изжарит живьем в медном быке на городской площади. Дабы другим
неповадно... Святость имени базилевсов блюдется ревностно.
За спиной и по всей палате недовольное бурчание переросло в гневный
ропот. По лицам каждого читалось, что князь дурак, что отказывается от
такого богатого подарка. Пол из золотых монет! Можно будет топтать лик
ромейского императора! Краем глаза Владимир видел недовольные глаза,
перекошенные рты, сдвинутые брови. Гридни вытащили мечи, оглядывались на
князя, готовые закрыть его своими телами.
Царьградский посол поклонился, но благодарный блеск глаз словно
отразился во всей фигуре, не по-старческому гибкой и сильной. Владимир
вздрогнул от неожиданно вынырнувшей в сумятице мысли, сказал хрипло:
-- Похоже, что золотых монет уйдет на пол намного больше, чем я
думаю. Не так ли?
Посол помялся, но Владимир спросил резко, почти выкрикнул, заглушая
ропот, и все невольно затихли, ожидая ответа царьградца.
-- Не так ли?
Тот поднял глаза, теперь в них были растерянность и восхитительная
ненависть, страх и недоумение: неужто варварский князек как-то дознался,
но сотни пар глаз смотрели с такой требовательностью, что посол ощутил,
как незримые руки хватают его за ворот.
-- Да, -- ответил он с трудом. -- Всегда уходит больше, чем задумано.
Это знает всяк...
-- Знает, -- ответил Владимир, по глазах посла видел, что угадал, --
передай своим верховным попам, что мы продаем и меняем скот, меха, мед,
рабов, но не продаем и не меняем веру отцов-дедов! Не продаем ее и в
будущие времена.
В палате было тихо, но Владимир видел, что еще миг, и терем взорвется
от возмущенных криков, воплей. Опережая, сказал громко:
-- Видели, что ромей предложил?
Опять только разинутые рты, непонимание, наконец Претич спросил тупо:
-- Что? Я ничего не увидел позорного.
-- И я не увидел, -- ответил Владимир почти весело. -- Он предложил
устелить весь пол церкви золотыми монетами. Но... дабы не было урону чести
своей страны в лице их императора, то монеты поставят... ребром!
По всей палате прокатилась волна голосов, в которых непонимание
быстро сменилось восторгом, восхищением -- ишь, какое неслыханное
богатство готовы бросить под ноги! -- затем то один умолк, то другой
смешался, кто-то со стуком задвинул в ножны наполовину выдвинутый меч,
отступил и затерялся в задних рядах.
Но часть бояр продолжала шуметь, даже напора прибавилось, а
старейшина купцов Киева Масюта, выступил вперед, поклонился. Густой голос
заполнил палату, как теплый мед разом затопляет малый ковшик:
-- Княже... тем более надо принять щедрый дар из Царьграда! Такое
диво всем соседним князьям в зависть. К тебе поедут дивиться и восхищаться
ханы печенежские и половецкие, каганы и услужники... Слава Киева засияет
ярче!
В тишине Владимир ответил медленно, веско, роняя каждое слово, как
капли растопленного свинца:
-- Слава Киева?.. Это слава Царьграда засияет. Царьград показывает,
что не так и бесчестен, как о нем говорят. Золотом готовы поступиться...
невиданное дело!.. дабы честь не марать нашими сапогами. А что ответим мы?
Продадим веру отцов?
Боярин Волчий Хвост, тугой на ум, но скорый на руку, схватился за
меч, начал протискиваться к царьградскому послу. За ним двинулись его
сыновья и племянники, добрая дюжина отменных бойцов. Гридни по знаку
Владимира выставили вокруг царьградца тройной заслон из своих тел, не
давая учинить расправу, а Владимир мощно воздел кверху и в стороны руки:
-- Довольно!.. Посол царьградский передал, что было велено передать.
А сейчас вернемся в Золотую палату. Там сменили скатерти, чем-то удивят
нас?
Посол старался принять независимый вид, мол, не получилось, и не
надо, но Владимир прочел в его глазах правильно: не получилось, так в
другой раз получится.
За столами шумели громче обычного, вздымали кубки, расплескивая
дорогое вино. Владимир уловил здравицы и в его честь. Что самое лестное,
пили за его здоровье и его светлую голову, вовсе не обращаясь к нему, пили
между собой и между собой нахваливали.
Владимир даже вздрогнул, за спиной выросла черная фигура, а он не
любил, когда к нему заходили сзади. С раздражением повернул голову:
-- Чего тебе? Опять княгиня хворает?
Священник Иван поклонился так низко, как на Востоке раб кланяется
своему господину, на бледном лице в глубоко запавших глазах были укор и
печаль:
-- Государь... Ну почему, почему ты не зришь своей выгоды?.. И выгоды
вообще!
-- Какой же? -- поинтересовался Владимир с иронией.
-- Вера Христа... ты ее можешь не принимать, но заставь принять свой
народ! Принуди!.. Ибо вера Христа несказанно облегчает управление любым
государством. Императоры и цари это поняли, потому и приняли. Ты вон
лаешься, что вера Христа превращает гордых людей в рабов. Ну, сейчас все
пьют и орут песни, не услышат, и я с тобой соглашусь: да, превращает. Да,
гордость объявлена смертным грехом. А зачем тебе гордые простолюдины, что
кричат тебе вослед бранные слова? Пусть кланяются тебе, пусть падают на
колени, ибо по нашей вере всякая власть -- от Бога! Пусть не смеют даже
противиться тебе, ибо это противиться самому Богу!.. Покорным народом
управлять легко. Можно бросить хоть на рытье рвов, хоть на битву, хоть
заставить траву жрать и хвалить тебя за милость... Ведь наша вера всех
людей считает овцами, агнцами, а государя -- пастырем, пастухом
по-вашему... Если христианство вбить в души здешних людей, то главным
достоинством будет считаться покорность... нет, даже угодничество!
Угодничество перед тобой, угодничество вообще перед властью... А главными
святыми станут не ваши гордые и могучие боги, а угодники...
Владимир молчал, Ивану почудилось, что великий князь колеблется.
Наконец Владимир сказал тяжело:
-- Ты прав, покорным стадом может управлять и ленивый пастух... Ни
одна овца не вякнет, что их ведут не в ту сторону.
-- Вот-вот!
Владимир внимательно смотрел в аскетичное лицо:
-- Ты говоришь не как священник, а как политик... Кто ты?
Иван поклонился:
-- Миссионерам новой веры разрешено жить по местным обычаем. В одних
племенах мы вместе с дикарями едим живое мясо других людей, в других --
вкушаем скоромное в запрещенные дни, в третьих... словом, я говорю тебе
правду о нашей вере. Ее не скажет простой священник, ибо сам не знает. Эта
вера превращает людей в рабов... ибо она и возникла среди рабов Рима, но
зато крепит государство! Наша вера запретит любые бунты, любые крики
супротив власти, ибо ты поставлен самим Богом! И ты свободно и
беспрепятственно сможешь крепить свою Новую Русь!
Владимир кивнул, отпуская его, а когда священник неслышно удалился,
тихий и покорный, как овца, кивком подозвал Претича:
-- Видишь того, черного?
Претич с отвращением поглядел вслед длинноволосому мужику, баба и
есть, к тому же в длинном черном платье:
-- Этот... иудей?. Ну, Иван?
-- Он не иудей, -- поправил Владимир, -- это имя иудейское. Все, кто
примет их веру, должны имена тоже сменить на ихние. Ну, иудейские.
Претич усмехнулся беспечно, показав желтые зубы, крепкие, как у
медведя:
-- Да чтоб хоть один славянин принял имя... как его... Ивана? Да
таких дурней на всей Руси не отыщешь!
Владимир нахмурился, больно весел и беспечен воевода, велел жестко:
-- Этого... в сутане... или в рясе, уже запамятовал, ко мне не
допускай. Ни за какие коврижки!.. Я боюсь его.
-- Ты?
-- Боюсь, что подкрадется в минуту горькую, когда душа слаба, а на
сердце тяжесть, когда жизнь страшна.
Претич изумился еще больше:
-- Это тебе-то страшна?
-- Это я для других грудь колесом, морда ящиком, -- объяснил Владимир
горько. -- А на самом деле я слаб, ленив и трусоват. Мне в самый раз быть
князем рабов, а не свободных и гордых людей. Я один на вершине... это
страшно. Как хочется, чтобы за спиной стоял кто-то сверхмогучий, защищал и
поддерживал! Заставлял самых непокорных кланяться, не позволял перечить,
как вы все только и делаете!
Претич с озадаченным видом развел руками:
-- Не допущу, как велишь... Только ежели ромеи такие хитрые, то
другую щель отыщут.
Глава 47
Ночью не спалось, он раздраженно поднялся, долго стоял у окна. Его
Киев, престольный город, спал, только на улицах хлебопеков горели огни, да
в ряду оружейников доносился стук молотов, явно получили срочный заказ.
Ромеи, как сказал Претич верно, другую щель отыщут. По крайней мере,
искать будут. Щель, чтобы если не накинуть на шею молодой Руси петлю
христианского рабства, то хотя бы втихомолку построить одну церквушку,
другую, третью...
Церкви пытались тихой сапой строить еще при Аскольде и Дире, их
разрушил Олег, затем одну сумела поставить Ольга, сама принявшая чужую
веру и взявшая имя Елены, но ее сын Святослав тут же отстранил мать от
власти, велел церковь сжечь со всеми, кто был внутри, и следующая попытка
была только при Ярополке, что наследовал киевский престол после гибели
Святослава.
