Фэнтези - Юрий Никитин

Княжеский пир

     Юрий Никитин.
     Княжеский пир


      * ЧАСТЬ 1 *

     Глава 1

     Лунный свет мертвенно скользил по чешуе гигантской рыбы, что укрывала
огромный дом-крепость. Узкие  окна  темнели  как  жабры,  голова  и  хвост
оставались в темноте. Не всяк понимал с ходу, что это не чешуя, а гонта --
деревянные дощечки.  Ими  покрывают  крыши  северяне,  будь  то  норманны,
ругенцы или новгородцы. Раньше здесь крыли соломой, но новгородец Владимир
вторгся с севера, разбил могучим кулаком из варягов и новгородцев  нехилое
вообще-то войско киян, и с той поры облик Киева стал меняться...
     К его открытости и беспечности добавились суровость и даже жестокость
северных народов, что поневоле звереют среди голых  скал  северного  моря,
где помимо селедки и тюленей только топоры да оскаленные  морды  таких  же
озверевших от вечного недоедания соседей..
     Сейчас терем мертвенно выступил на звездном небе, темный  и  неживой.
На верхнем поверхе как желтые глаза филина  злобно  горели  два  окна.  По
плотным занавесям как рыбы в воде беззвучно  скользили  тени.  Мимолетные,
изломанные в трепещущем свете факелов и масляных светильников, но Владимир
узнал силуэт отца Ивана, священника Юлии, с которым прибыла на Русь,  и  с
которым не расстается...
     Злые языки поговаривали, что прекрасная гречанка  изменяла  Ярополку,
священник удался ростом и силой, подковы ломает как  пряники,  но  простой
люд зрит лишь то, о чем мечтает сам. На самом же деле священник замахнулся
на гораздо большее, чем обольстить жену  великого  князя,  кем  был  тогда
Ярополк. В постели что княгиня,  что  пастушка,  а  вот  подчинить  своему
влиянию княгиню... вернее, влиянию своего бога...
     От главного терема неслись приглушенные песни,  пьяные  крики,  смех.
Шел нескончаемый пир, пир бояр  и  богатырей,  только  он,  великий  князь
Владимир, не в Золотой Палате среди пирующего люда,  а  здесь,  на  резном
крыльце, вдыхает ночной воздух и  всматривается  в  окна  второго  поверха
дальнего терема. Свет слабее, словно в кельях христиан, что непривычно для
покоев Рогнеды, гордой княжны полоцкой, которую он  взял  силой  прямо  на
окровавленных  трупах  ее  отца  и  братьев,  когда  дворец  горел,  когда
выволакивали и резали ее челядь, а город грабили... У Рогнеды всегда горят
все  светильники,  в  покоях  жарко,  воздух  пропитан  запахом   горящего
бараньего жира. Если огни пригашены,  то  не  иначе,  как  принимает  кого
тайно. Чужие в терем не проникнут, стража надежна, но с поверха на  поверх
ходить вольно...
     Свет и на первом, где расположил Забаву,  жену  князя  Олега.  Тихая,
робкая, она не противилась, когда он, распаленный похотью, поволок  ее  на
ложе, только плакала тихонько, но  и  потом  не  перечила,  а,  повстречав
невзначай в переходах, пугливо кланялась как простая челядница.  Но  редко
кто мог заметить полный ненависти взгляд, который бросала на  ненавистного
князя, когда он, как она полагала, смотрит в другую сторону...

     Половицы заскрипели, Владимир напрягся. Доски из толстого  дуба,  зря
не скрипнут К тому же песни и крики, а еще и звон железа --  опять  бьются
дурни! -- заглушили бы и конский топот, а здесь даже не скрипят,  а  вопят
так, будто при каждом шаге на доски опускают скалы.
     Волосы на загривке зашевелись. В теплом ночном  воздухе,  пропитанном
запахами хмельного меда, браги, дорогого ромейского вина, повеяло  могучим
хищным зверем.
     Сердце стукнуло чаще, но заставил себя дышать ровно,  а  взор  сделал
приветливым. И не изменился в лице, когда из  тьмы  выдвинулась  громадная
фигура. Лунный свет упал на страшную оскаленную  морду  медведя.  Человек,
если он человек, двигался вразвалку,  покачиваясь  на  коротких  ногах.  В
правой руке, больше  похожей  на  лапу,  держал  резной  посох  верховного
волхва, мерно постукивал при каждом шаге  по  дубовым  половицам.  Длинное
белое одеяние ниспадало до колен.
     -- Приветствую тебя, верховный, -- сказал Владимир первым.  --  Добро
ли почивалось?
     Медвежья морда зыркнула люто, челюсти задвигались, но верховный волхв
молчал. Маленькие медвежьи глазки оглядывали стоящего перед ним человека с
головы до ног. Князь молод, с бритой головы набок  падает  длинный  черный
чуб, в левом ухе золотая серьга с крупным рубином.  Единственный  из  всех
богатырей он был в простой рубахе, распахнутой на груди едва не до  пояса.
Пластины грудных мышц выпуклы  и  широки,  словно  выкованные  из  лучшего
булата латы, чистые как у подростка, без звериной шерсти, плечи  разнесены
далеко в стороны.
     Надбровные дуги нависают как уступы  скал,  брови  выгнулись  подобно
лукам, а черные глаза смотрят зорко и подозрительно. На верховного пахнуло
холодком беды. Лицо князя словно вырублено из гранита, и без того  смуглое
от рождения, еще и потемнело  от  жгучего  солнца.  Его  принимали  бы  за
степняка, если бы не длинное узкое лицо с  выпирающей  нижней  челюстью  и
раздвоенным подбородком. От него веяло силой, упорством и жестокостью.
     --  Знаешь...  --  прорычал  верховный  волхв,  на  князя   даже   от
человеческого голоса Белояна, верховного волхва,  пахнуло  диким  дремучим
лесом. -- Разве что днем...
     -- Как сова, -- сказал Владимир приветливо.  --  Рад  тебя  видеть  в
добром здравии, Белоян.
     -- Ночью, -- прорычал верховный волхв, -- мыслится... лучше....
     -- Давненько не видал тебя, -- сказал Владимир гостеприимно. -- Медку
восхотелось? Есть в бочонках. Или любишь сам  лазить  на  дерево?..  Чтоб,
значит, добыть в бою?
     Белоян недовольно рыкнул, шуточки князя одни  и  те  же,  сказано  --
князь, вокруг любой шутке смеются угодливо, тужиться не надо. Владимир уже
с интересом смотрел, как медвежьи  челюсти  задвигались,  вместе  с  рыком
выкатывая слова:
     -- Опомнись... безумный...
     Владимир встрепенулся:
     -- Ты о чем?
     -- Все знают, на какую звезду выходишь смотреть каждую ночь...  Разве
не безумие -- потребовать у императоров  их  божественную  сестру  себе  в
жены? Великий Царьград правит миром, а твое крохотное княжество не  отыщут
ни на единой карте. Но здесь ты -- князь! Уже великий князь. Надо радеть о
народе, а не грезить...
     Голос Владимира прозвучал глухо, со сдавленной яростью:
     -- Я возьму ее. Если нельзя иначе, то на развалинах Царьграда.  Среди
огня и крови, под звон мечей... А безумным меня уже  называли...  И  когда
мечтал  стать  из  раба  свободным  дружинником,  и  когда,   уже   будучи
дружинником, возмечтал о княжестве, хотя бы самом маленьком... Ты сам  вон
смотришь на звезды! Что говорят они тебе?
     Под лунным светом шерсть на загривке Белояна встала  дыбом.  От  него
повеяло такой злостью, что Владимир уже хотел  удивиться,  шутки  перестал
понимать, как волхв сказал разъяренно:
     -- Над небом глумишься?.. Но там уже и твоя судьба видна!
     -- Наконец-то, -- сказал Владимир с преувеличенным облегчением. --  А
то уж совсем блуждаю по жизни, как по темному лесу. А теперь только у тебя
спроси!
     -- Глумись, глумись, -- повторил волхв со злым удовлетворением. --  А
когда придут и возьмут тебя за шкирку, тогда попомнишь мои слова.
     Владимир обнял за широкие, как у богатыря, и вместе с тем по-медвежьи
сутулые плечи:
     -- Пойдем в терем. Выпьешь, отдохнешь.  Вон  рожа  вытянулась  как  у
коня. А какой из тебя конь? Вон клыки какие... А с  теми,  кто  придет  за
моей шкурой... Сам знаешь, кто идет за шерстью -- вертается стриженным.  А
у нас так и свою шкурку потеряет.
     Волхв воздел к небу палец:
     -- Взгляни!
     Черный небосвод выгнулся как гигантская опрокинутая  чаша.  В  чистом
воздухе  звезды  сияли  холодно  и  страшно.  Сердце  замерло  от  чувства
бесконечности, удаленности тех загадочных костров, которых не  достичь  ни
единому властелину. Целые звездные рои, похожие на серебряные  наконечники
стрел, смотрели на них  прицельно  как  сверху,  так  и  со  всех  сторон.
Владимир поежился, чувствуя на себе вопрошающие взгляды небесных лучников,
не зная, что ответить.
     -- Ну и что?
     -- Видишь вон там... нет, левее... вот та слева --  твоя  звезда.  Ты
под ней уродился! А дальше звезды, что говорят о твоем княжестве...
     Владимир сказал заинтересованно:
     -- Ну-ну, что говорят?
     -- А то, что никогда... слышишь?... никогда не достичь тебе той, ради
которой и в Царьграде славу добывал, и здесь престол силой  захватил!  Там
начертана воля бессмертных богов. Начертана на небесах.
     Владимир посмотрел хмуро, смолчал. Темные глаза были непроницаемы,  а
когда заговорил, голос стал острым, как дамасская сабля:
     -- Уж не стал ли ты христианином?
     Волхв оскорблено дернулся:
     -- С чего бы вдруг?
     -- Да что-то знакомое померещилось...
     -- Коль померещилось, -- наставительно сказал волхв, -- сплюнь  через
левое плечо! Дурень, воля небес -- это воля небес!
     Владимир пристально смотрел в  ужасающее  бесконечное  небо.  Отблеск
звезд падал на его резкое лицо, оно казалось волхву почти  нечеловеческим.
Голос Владимира прозвучал из темноты:
     -- Здесь моя воля.
     -- Что ты говоришь, несчастный!.. Ты даже в  своем  дворе  не  можешь
разобраться, а туда же -- перечить воле богов! Помни, бог долго терпит, но
больно бьет.
     -- А что у меня не так  в  моем  дворе?  --  спросил  Владимир  почти
спокойно.
     Волхв повернулся, Владимир зябко повел  плечами,  когда  лунный  свет
страшно переломился в желтых медвежьих глазах,  а  шерсть  заблестела  как
медные иголки.
     -- Вон крыши терема... Змеиное гнездо.
     -- Страшишься? -- поинтересовался Владимир.
     Волхв прорычал, став похожим на медведя больше, чем на человека:
     -- Когда можно избежать беды,  зачем  лезть  на  рожон?  Похоть  твоя
непомерная далеко заведет. А этот грек Иован, Иоанн... словом, Иван...  ну
и придумали же имечко!.. хитер как змея, а яду в нем на пол-Киева  хватит.
А тут еще и у Рогнеды завелся...
     Он осекся, но Владимир уже насторожился:
     -- Кто? Договаривай!
     -- Да не полюбовник, не вскидывайся как конь... Старец  один  пришел,
вроде с ее земель.
     -- Из Полоцка?
     -- Нет, из дальних, откуда они все в Полоцк... Но старец непрост,  ох
и непрост!.. Я случаем видел, как он бросает  взор  дальности...  Ну,  это
такое заклятие. Можно зреть места вдали. Правда, всего на  миг.  И  еще  у
него  есть  гадкое  заклятие,  что  жизнь  у  других  вытягивает,  а   ему
прибавляет. Я думаю, что ему намного больше лет, чем говорит.
     -- А сколько ему?
     -- Говорит, семьдесят весен топчет землю. Брешет  как  дворовый  пес.
Пять раз по семьдесят, разве что. Я приглядываюсь к  нему,  приглядываюсь!
Забывается иной раз, что мы  не  гунны  и  не  скифы,  брякнет  иной  раз,
опомнится, а я делаю вид, что не заметил... А он  враг  твой!  Не  простой
враг, как Варяжко или, скажем, хан Теплуг. Нахрапом не лезет, сети  плетет
как павук. А колдун сильный...
     Владимир спросил насмешливо, но сердце затаилось как  заяц  при  виде
волка:
     -- Даже сильнее тебя?
     Волхв всхрапнул недовольно, гордо вскинул голову, но не возразил,  не
тот возраст, чтобы оскорбленное самолюбие заставляло врать:
     -- У него северное волховство, где много от соленого моря, прибрежных
скал, криков чаек, морских глубин... А у меня -- лесное. Мы просто разные.
Кто, по-твоему, сильнее: ястреб или щука?
     Владимир кивнул:
     -- Да, их нельзя сравнивать. Но если вы двое...
     -- На узком мостике? -- угрюмо спросил Белоян. -- Не разойтись.

     По небу пронеслась хвостатая  звезда.  Настолько  яркая,  что  мелкие
звезды на ее пути гасли, а потом возникали медленно робко, с оглядкой.
     -- Да, -- внезапно вспомнил Белоян. -- Еще одно... Вот там...  смотри
под ту красноватую звезду, что смотрит на мир будто налитый кровью глаз...
там появилось странное облачко. Сейчас его не  видно...  да  и  вообще  не
видно, если не умеешь зреть.
     -- Да еще ночью, -- сказал Владимир, скривившись.
     -- Да еще ночью, -- подтвердил Белоян,  по-медведистости  не  заметив
насмешки, -- оно сегодня возникло, но с места ни туда, ни сюда.
     Его костлявый палец  с  такой  силой  уперся  в  звездное  небо,  что
Владимиру послышался стук, с каком дротик втыкается в  бревенчатую  стену.
Под той звездой в слабом свете луны  блестела  крыша  среднего  терема.  В
окнах горел ровный свет лампадок, изредка двигались темные угловатые тени.
На крыльце по блеску на  шлемах  угадывались  двое  в  доспехах  иноземной
работы. В отличие от шумных богатырей Владимира, их не видели на пирах, на
потешных боях, конных скачках. Владимир  успел  постранствовать,  повидать
мир, уже встречал таких вот тихих, которые зря кулаками не машут,  а  если
меч вынимают из ножен, то не для пустой похвальбы.
     Он заставил губы раздвинуться в усмешке:
     -- Удивил. Это и без тебя знаю.
     -- Сегодня... не так, -- предупредил волхв.  --  Берегись,  Владимир.
Это тебе не с мечом  врываться  в  самую  середину  чужого  войска...  Там
красиво, доблестно, а здесь тише и... гораздо опаснее.
     -- Насколько?
     Медвежьи глазки зло блеснули.  Владимир  ощутил  как  по  всему  телу
пробежали сотни иголок, будто по голому прокатили ежом.  Затем  угольки  в
глазах чуть погасли, зато из-под  верхней  губы  предостерегающе  блеснули
длинные медвежьи клыки:
     -- Без кольчуги не показывайся.
     -- Ого!
     -- Княже... Я зрел еще знак. Очень опасный враг находится и  рядом  с
тобой.
     -- Кто?
     -- Если бы знал, сказал бы сразу!. Да  что  там  сказал,  удавил  бы,
только и делов.. Но  видение  было  смутным,  кто-то  очень  мешал...  Это
человек пирует у тебя вместе  со  всеми,  смеется  и  пьет  как  все  твои
богатыри... он и сам может  быть  среди  богатырей,  как  и  среди  других
знатных людей...
     Владимир зябко повел  плечами.  Такое  человек  бывает  опаснее  всей
дружины, даже всего войска. Удар кинжала, ложка яда или удавка на горле --
и вместо одного государства может возникнуть совсем другое...
     -- Ты хочешь, чтобы я начал шарахаться от своей тени?
     -- Просто будь осторожен.
     -- От  всего  не  убережешься,  --  сказал  Владимир,  на  горле  уже
чувствовал чужие хищные пальцы. -- А этот человек может быть  всем.  Скажи
лучше о чем-нибудь добром, не опасном...
     Из открытых окон главного терема снова донесся взрыв  хохота,  пьяных
криков, звон разбитой  посуды.  Владимир  не  шелохнул  бровью,  а  Белоян
прорычал с насмешкой:
     -- Тебе пора. Стол зовет.
     -- Надо, -- ответил Владимир с досадой.
     -- Надо ли?
     -- Белоян... Ты же знаешь, что у русов пир -- это больше, чем пир!
     Он толкнул дверь, оба даже остановились на пороге,  оглушенные  после
свежего ночного воздуха жаркими запахами  жареного  мяса,  рыбы,  чеснока,
восточных пряностей. В просторных сенях  жарко  и  чадно,  мясо  жарят  не
только а поварне, но прямо в Золотой палате, на виду у пирующих. Из палаты
выбегали отроки с пустыми блюдами, другие спешно вносили жареных  лебедей,
горки перепелов, втроем занесли широкое дубовое блюдо, где на  боку  лежал
жареный кабан с торчащим ножом в спине. Кабан был размером с коня,  а  нож
-- с меч-акинак.
     Запахи жареного мяса и жгучего перца едва не сшибали  с  ног.  Палата
огромна, но стены едва не трещат под напором пирующих. Княжеский  стол  на
небольшом помосте, там пируют избранные, а от  него  двумя  рядами  уходят
через всю палату еще столы. Богатыри и  бояре  сидят  тесно  на  массивных
дубовых лавках, столы вбиты в пол, уже не перевернут в драках.
     Рядом с пустым креслом князя смотрит в потолок высокой спинкой  такое
же, только украшенное золотом  и  драгоценными  камнями.  На  самом  верху
укреплена корона из червонного золота, по ободку блещу т крупные яхонты, а
на самом верху горит огромный изумруд, любимый камень  князя.  Это  кресло
жены князя, но никто не помнил, чтобы в него опускалась хоть одна женщина.

     Глава 2

     Воздух в палате, хоть топор вешай.  Все  красные,  распаренные,  вино
льется  рекой,  уже  не  столько  в  раскрытые  пасти,  как  мимо,  портки
промочили, на полу лужи от вина и блевотины,  груды  костей,  псы  уже  не
дерутся, а обожрались так, что позволяют наступать на лапы, только  бы  не
шевелиться... Гвалт несносный, орут и  перекрикивают  друг  друга,  каждый
бахвалится своими подвигами, а чужих слушать  не  желает,  кое-кто  уже  с
окровавленными повязками:  видать,  за  время  его  отлучки  хватались  за
ножи...
     Стиснув челюсти, он несколько мгновений в полнейшем бессилии наблюдал
за буйством. Власть любого князя держится  на  мечах  его  дружины.  Здесь
собрались сильнейшие, знатнейшие, за каждым старшим дружинником стоят  его
вои, смерды, земли, даже племена, с которых собирают дань и привозят ему в
Киев. Не всю, конечно, часть по уговору остается на прокорм их собственных
дружин.
     Илью Жидовина бы, прозванного Муромцем, сюда, мелькнула мысль. Тот не
любит этих разряженных, мигом бы  обломал  рога.  Супротив  него  богатыря
нет... Но Муромец  сейчас  на  дальней  заставе  богатырской.  Семь  суток
скакать до Киева без отдыха. Да и можно попасть  из  огня  в  полымя:  сам
Муромец не раз в пьяном угаре разносил кабаки, бил и калечил  стражу,  что
пыталась унять... Самому князю дерзко грозился уши надрать...
     Добрыня мог бы справиться, но тот  либо  в  Новгороде,  либо  тоже  с
Муромцем на заставе. А Лешак, поповский сын, сам  не  справится.  Да  тоже
сейчас на заставе, от Муромца не отходит...
     При виде князя богатыри заорали, вскинули кубки. Сколько  же  вина  в
них помещается, мелькнуло в голове.  Он  широко  улыбнулся,  приветственно
вскинул руки -- обнаженные до плеч, длинные и  толстые,  перевитые  сухими
мускулами, настоящие длани воина.
     По правую руку князя сидел сам Тудор  Садмизович  --  начальник  всех
берендеев на службе Владимира,  немолодой,  слегка  погрузневший,  но  еще
способный вскочить на скачущего коня, пересесть на скаку на заводного,  не
покидать седло двое, а то и трое суток. Он пихнул Владимира в бок:
     -- Что лучше все-таки с батырами, чем с мудрецами?.. Ха-ха!
     Владимир ответил красивым  мужественным  голосом  то,  чего  от  него
ждали:
     -- Мудрость к нам еще придет, когда головы покроются инеем. А пока  в
жилах кипит горячая кровь -- будем веселиться!
     За его столом радостно  заржали,  снова  вскинули  кубки.  Взмыленные
отроки сбивались с ног, едва  успевая  заменять  пустые  кувшины  полными.
Бесконечный  пир  вспыхнул  с  новой  силой,  словно  костер,  в   который
подбросили охапку сухого хвороста. Воевода Претич сам взялся  прислуживать
князю, наливал ему в кубок, заботливо подвигал ближе  братины  с  хмельным
медом, потчевал изысканными яствами. А когда старшие  слуги  пытались  его
заменить, шугнул их, заявив громогласно, что  это  великая  честь  служить
столь великому князю, как на поле брани, так и за пиршественным столом.
     За Тудором дальше сидел  Кучуг  --  печенежский  князь  на  службе  у
Владимира, далее разместились  воеводы  и  знатные  бояре:  Волчий  Хвост,
Байдук, Улан, за ними -- варяжский ярл Якун, а  из  богатырей  за  княжьим
столом сидели Ратмир, Ян  Усмович,  Андрих  Добрянков,  Козарин,  а  также
только что  явившийся  с  дальней  заставы  богатырской  знатный  богатырь
Твердохлеб Длиннорукий...
     Стол для  богатырей,  менее  знатных  подвигами,  накрыли  во  второй
палате, Серебряной, а  в  обширном  княжьем  дворе  расставили  столы  для
простого люда. Пусть всякий найдет место за столом,  обильное  питье,  без
которого на Руси не быть,  и  всяческую  дичь,  доставленную  из  дремучих
окрестных лесов.

     В палату вошли  встали  за  спинкой  княжеского  кресла  два  волхва:
Стойград и Велетич. Оба многое умели и  еще  больше  знали,  могли  лечить
опасные недуги, зашивать рваные раны, постигали движение звезд, а в знании
небесных сфер могли переспорить любых мудрецов Востока,  но  что  простому
народу движения небесных сфер? Гораздо важнее, что волхвы  зрели  в  земле
клады. Стойград на два заступа, а Велетич на все пять, так что нередко  их
сажали в крытые повозки, возили по окрестным землям.
     Можно бы,  конечно,  одного  Велетича,  но  больно  стар,  тряски  не
выносит, и как Владимиру ни требовалось закопанное золото скифов и  других
древних народов, все же волхвов берег, а к полуразмытым дождями и  ветрами
древним курганам волхвов носили  в  носилках  из  скрещенных  копьев,  как
раненых бойцов.
     Правда, так удавалось добираться только до кладов, закопанных простым
людом или же разбойниками, а цари и полководцы свои сокровища хоронили под
землей глубоко, ни один волхв не узрит, а для того,  чтобы  скрыть  следы,
нередко копателей убивали, а по месту похорон прогоняли  несметные  табуны
коней, дабы копытами вбили в землю малейшие следы работ...
     Тудор что-то принялся  рассказывать  Кучугу,  похохатывал,  Кучуг  то
хмурился, то вскидывал брови. Владимир толкнул его локтем:
     -- Когда больше двух, говорят вслух.
     Тудор мгновенно повернулся к нему всем грузным телом, стремительный и
быстрый, несмотря на дородность и годы:
     -- Да о козлах все речь!.. Не разумеет меня этот козел...
     -- Кто? -- не понял Владимир.
     К его уху наклонился Претич, сказал усмешливо:
     -- Гусляр сейчас пел!.. Не то песнь, не то притча, не  то  камешек  в
чей-то огород Мол, два козла встретились на узком мостике через  реку.  Ни
один не захотел попятиться, уступить другому. Начали бодать рогами, только
треск пошел... Герои! Бились так, что искры сыпались. Ни один  не  уступал
другому ни по силе, ни по  ухваткам.  В  конце-концов,  устали,  сцепились
нечаянно рогами, упали с мостка... и утопли в бурной реке.
     Владимир пожал плечами:
     -- Подумаешь, козлы! А бараны разве не такие? У меня  и  баранов  вон
сколько...
     -- Такие же, -- согласился Претич, он прятал усмешку. -- А потом, как
спел он дальше,  по  тому  же  мостику  пошли  с  двух  сторон  две  козы.
Встретились точно  так  же  на  середке,  ни  одна  не  захотела  уступить
другой...
     Тудор бесцеремонно вмешался:
     -- А я говорю, на мясо таких коз! От них и молоко дурное... И козлята
пойдут уродами. Не бабье это дело: бодаться!
     Владимир молчал, еще не зная о чем речь,  но  чуя  подвох,  а  Претич
закончил победно:
     -- И козы придумали, чтобы ни одной не пятиться. Одна  легла,  другая
осторожно прошла над ней, а там и  первая  встала,  каждая  пошла  в  свою
сторону.
     Тудор  презрительно  фыркнул,  а  Кучуг,  дотоле  молчавший,   сказал
сожалеюще:
     -- Не пойдет. То козы, а то козлы! Мужская гордость не позволит лечь,
чтобы другой прошел  над  тобой.  Это  ж  все  равно,  что  признать  себя
побежденным. Это ж всю оставшуюся жизнь  помнить,  что  кто-то  над  тобой
прошел? Нет, лучше в речку упасть.
     Тудор ухватил в громадную лапищу кубок:
     -- Лучше красивая смерть, чем вот так...
     К нему потянулись, кубки и чары звонко сомкнулись над  столом,  щедро
разбрызгивая капли. Богатыри за дальними столами вставали с кубками, орали
здравицу и пили стоя. Пили из объемных кубков, пили жадно  как  в  знойной
пустыне, пили с одинаковой охотой, хоть за великого князя, хоть за  гордых
козлов на узком мостике.

     За дальним столом один из богатырей, Сиявуш, уже красный и потный  от
выпитого, внезапно хватил с размаху серебряным кубком по столу.  Там  даже
не качнулось, стол из вековых бревен, но кубок смялся  в  лепешку.  Сиявуш
захохотал:
     -- Всего лишь серебро!
     Его сосед, богатырь Волчий Клык, захохотал еще громче:
     -- Из чего пить будешь? Я не дам совать твое кабанье рыло в мой!
     Сиявуш грохнул кулаком о стол. Посуда подпрыгнула выше:
     -- Я пил у короля Олафа из золотых кубков!.. Когда  служил  у  короля
Кнута, мне подавали кубок из золота  и  с  драгоценными  камнями!...  А  в
Царьграде пил и даже ел на злате...
     Гуляки, что только что хохотали над незадачливым богатырем,  умолкли,
начали прислушиваться. Претич легонько толкнул Владимира,  указал  глазами
на захмелевшего богатыря, славного многими подвигами. Владимир уже  и  сам
не спускал  глаз  с  пьяного  исполина.  Богатыри  за  столами  на  глазах
мрачнели. Старый богатырь по прозвищу Большой Топор, внезапно пробурчал:
     -- Мне тоже приходилось есть на злате... Но разве мы не взяли богатую
добычу из Царьграда? Я говорю о дани, что они платят?  Сам  видел,  как  с
кораблей перегружали золотую посуду, кубки,  ящик  с  золотыми  ложками...
Почему это у князя в сундуках? Разве мы не проливали кровь за то злато?
     Сиявуш грохнул кулаком снова, взревел:
     -- Почему едим за серебре? А там, глядишь, из медной  миски  заставят
лакать, аки пса?
     Большой Топор ударил кулаком по краю стола:
     -- Серебро -- это не злато!
     -- Злато!
     -- Злато!
     Два огромных, как валуны, кулака потряхивали  стол.  Справа  и  слева
перестали бражничать, тяжелые кулаки  тоже  пошли  грохать  о  столешницу.
Посуда подпрыгивала, двигалась к  краю.  Это  развеселило,  уже  и  другие
начали мерно бухать по столу. Посуда запрыгала, кубки и  блюда  со  звоном
падали на пол, подпрыгивали. Псы снова жадно набрасывались на еду,  рычали
и дрались за лакомые куски.
     За княжеским столом  началось  движение,  прибежал  отрок.  Выслушал,
унесся. Все видели, как преклонил колено перед великим князем, почтительно
говорил, а князь потемнел, брови грозно  сдвинулись.  За  другими  столами
богатыри подхватили клич Сиявуша, мощно били кулаками по  столу.  Их  клич
стал грозен, от него дрожали стены:
     -- Злато!..
     -- Злато!..
     -- Злато!!!
     За  княжеским  столом  перестали  есть,  все  взоры  скрестились   на
Владимире.  Он  чувствовал,  как  в  груди  начинает  появляться  холодная
тяжесть. Оглянулся, поймал взглядом Претича,  тот  остановился  в  дверном
проеме и ожидающе смотрел на князя. Владимир подозвал взглядом, спросил:
     -- Ну, что теперь скажешь?
     -- Ты князь, -- проворчал воевода.
     -- А ты военачальник!
     -- Воинские знания тут не помогут.
     -- Мне ничто не поможет, -- ответил Владимир негромко. -- Но я  знаю,
что сохранив злато, потеряю дружину. А  сохранив  дружину,  добуду  еще  и
злато, и камни, и Жар-птицу, буде понадобится.
     Шум стал грознее. Богатыри вскакивали,  опрокидывая  тяжелые  дубовые
лавки. Владимир проговорил быстро:
     -- Ракша, дуй к ним. Скажи,  князь  велел  подать  на  столы  золотую
посуду вместе с красной скатертью. Скажи, так было  задумано  давно.  Чтоб
знали, что не они вытребовали, а так  было  по  княжеской  воле...  А  ты,
Вертило, возьми эти ключи, быстро беги в мою потайную комнату. Открой  все
сундуки... ну, к которым ключи  подойдут,  достань  все  золотые  кубки  и
блюда, бегом тащи вниз, пусть положат жареных лебедей или что там у них...
Только быстро!

     За столами  малость  успокоились,  уже  пронесся  слух,  что  вот-вот
подадут посуду из  чистого  золота.  За  дальним  столом  поднялся  рослый
длиннорукий богатырь, синеглазый и с длинными волосами  пшеничного  цвета.
Родом из странного племени кумыков, о котором никто не слышал, но богатырь
был отважен, весел,  сумел  многих  одолеть  в  дружине  Владимира,  а  на
предложение остаться послужить, радостно согласился.
     Сейчас он стоял красиво и гордо, серебряную чашу с  вином  держал  на
ладони, а локоть  отвел  в  сторону.  Издали  поклонившись  Владимиру,  он
заговорил плавным красивым голосом, в котором словно  бы  слышался  клекот
горных орлов и прыжки оленей в его родных горах:
     -- Речь Сиявуша был великолепна и блистательна, как дорогой княжеский
кинжал в золотых ножнах. А перлы его речи не уступают перлам в рукояти!. Я
не смею соперничать, я только хочу добавить... Как вот у каждого наряду  с
дорогим кинжалом есть ма-а-а-аленький ножик, совсем простой ножик, которым
режут мясо, лук, хлеб, так эта моя речь -- ма-а-а-аленький ножик,  который
я скромно кладу рядом с великолепным блистательным кинжалом Сиявуша...
     Сиявуш сопел, бросал исподлобья огненные  взоры.  Все  понимают,  что
маленький ножик  в  повседневной  жизни  нужнее,  чем  усыпанный  яхонтами
кинжал.
     -- Я добавлю, -- сказал Батрутдин  плавно,  почти  нараспев,  --  что
слабый да скупой цепляется за злато, в то время как мудрый и сильный  ищет
опору в надежных друзьях. Наш великий князь мудр, он знает настоящую  цену
как любому металлу и драгоценным камням, так и настоящей мужской дружбе  и
верности!
     За столами одобрительно закричали. По столам  били  кулаками,  посуда
подпрыгивала, стучали ножами по металлическим блюдам.
     В палату забежали отроки, спешно собирали  со  столов  посуду,  ножи,
ложки, медные и даже серебряные кубки. Следом вошли гридни постарше, взяли
скатерти за углы, унесли с остатками еды. Тут же другие  постелили  чистые
скатерки, а из дверей появились, встреченные веселыми криками,  доверенные
люди Владимира. За ними дюжие дружинники,  красные  от  натуги,  несли  на
широких подносах высокие горы золотой посуды, кубки, чаши, чары,  ковши  и
ковшики, братины, гусятницы.
     Под бдительным оком самого воеводы Претича  золотые  тарелки  ставили
перед каждым гостем, раздали золотые ложки, а по  всем  столам  расставили
множество золотых чар и кубков. Владимир раскинул руки:
     -- Пейте, веселитесь, друзья мои!  Что  злато?  Вы  --  мое  истинное
злато.
     Ему ответили довольным  ревом.  Кто-то  прокричал  здравицу  великому
князю. Подхватили,  заорали,  застучали,  поднялись  так  дружно,  задевая
вздутыми животами столы, что едва не повыдергивали из пола.

     Внезапно словно холодный ветерок пронесся  через  необъятную  Золотую
палату. Даже синеватый дым исчез, все с  поразительной  ясностью  увидели,
как в дверях  возникла  гигантская  фигура.  Владимир  ощутил,  как  взоры
пирующих  устремляются  в  его  сторону.  Оглянулся,  невольно  вздрогнул.
Страшная медвежья харя, глаза горят  как  уголья,  пасть  чуть  приоткрыл,
белые зубы блестят длинные и острые, как ножи из лучшего булата. В  правой
руке Белояна поблескивал высокий кубок... даже не кубок, а  чаша,  нет  --
чара. Простая, бока тускло поблескивают старой медью.
     Белоян большей частью ходил по-медвежьи сгорбившись,  раскачиваясь  и
тяжело переступая короткими ногами в непомерно широких  сапогах.  На  этот
раз он двигался прямой, и все видели, что он выше любого из  богатырей.  В
обеих  руках,  человечьих,  но  странно  напоминающих   медвежьи,   смутно
поблескивал кубок.
     За столами, мигом протрезвев, смотрели  с  ожиданием.  Некоторые  еще
помнили высокого красивого витязя, ему не было равных ни в  кулачном  бою,
ни в скачке на диких конях. В силе уступал  только  Муромцу,  да  из  лука
стрелял лучше Лешак, поповский сын, но... вдруг бросил все,  одел  вериги,
долго скитался по дорогам, ходил в дальние страны, что-то искал,  исхудал,
иссох, но оставался все еще прекрасным и могучим, девки все так же грезили
о нем, бегали следом, потеряв всякий стыд. А потом он вовсе ушел в волхвы.
А чтоб служить только богам, не поддаваться красивым девкам,  он  вырастил
себе страшную медвежью морду вместо некогда прекрасного лица...
     Все напряженно следили, как он опустил перед Владимиром чару. Медная,
потемневшая, узор на выпуклых боках полустерт. В напряженной тишине  Тудор
вдруг сказал:
     -- Волхв, я отдам тебе все золотые чаши из своего шатра!
     Белоян молча качнул головой. Тудор предложил:
     -- И все серебряные!... И стадо молодых кобылиц  в  придачу!..  Мало?
Тогда и шатер свой...
     Белоян прорычал:
     -- Хан, не трать слов. Ты умеешь видеть глубже, чем остальные, потому
и стал ханом. И потому перешел  к  нашему  князю...  Но  эту  чашу  нельзя
продать или купить.
     -- Можно подарить, -- сказал хан полу утвердительно.
     -- Верно. Она... очень непростая. Ее сковали  наши  деды  из  упавшей
звезды. Много лет служила старым  волхвам,  но...  кончилось  их  время...
Кончилась и служба этой чаши. Теперь владей ею ты, князь!
     Владимир смотрел  на  чашу  насупившись,  в  руки  не  брал.  Сильным
голосом, хриплым и подозрительным, спросил грозно:
     -- За дар благодарствую. Но что за толк,  если  потеряла  свои  чары?
Рядом с золотыми кубками ей станет соромно.
     Белоян жутко блеснул белыми клыками:
     -- Да, чары в ней уже не те. Но осталась махонькая особенность...
     Он окинул палату прищуренным взором. За столами  стихли  еще  больше,
ждали. Владимир нетерпеливо постукивал пальцами по столешнице.
     -- Ну-ну?
     -- Ежели ее возьмет в  руки  богатырь,  который  не  соврал  о  своих
подвигах, то в чаше появится вино. Да не простое,  князь!  А  то,  которое
пили наши отцы-прадеды.
     Князь вопросительно изогнул бровь. За столами, где напряженно  ловили
каждое слово, радостно загудели. Белоян закончил:
     -- А ежели соврал, то пропадет и то, что было в чаше.

     Глава 3

     В мертвой тиши слышно было, как за окнами шумел веселый люд, в разных
концах двора затянули песни. В палате все застыли,  смотрели  на  князя  и
волхва. Владимир засмеялся мощно и грохочуще. В темных, как  ночь,  глазах
заблистали оранжевые искры, словно пламя далекого пожара:
     -- Волхв! Ты не мог придумать лучший подарок!
     Он ухватил растопыренной пятерней  за  мохнатую  голову,  притянул  к
себе, звучно поцеловал в узкий, как клин, лоб, оттолкнул, тут  же  схватил
чашу обеими руками:
     -- Слушайте все! Только что Фарлаф вернулся с заставы богатырской. Он
успел сообщить, как сразил трех великанов  и  огромного  Змея  Горыныча...
Слава героям, что защищают землю нашу! Прими, Фарлаф, эту  чашу,  расскажи
подробнее, как все было, а мы послушаем жадно и уважительно.
     Он  протянул  через  широкий  стол  чашу,  а   Фарлаф,   огромный   и
длиннорукий,  захватил  ее  широкой  ладонью  под   множеством   взглядов.
Массивный, как сторожевая башня, грузный, тяжелый, с обвисшими от  тяжести
плечами, он был из старших  богатырей,  что  входили  в  отборную  дружину
князя, сами водили малые дружины на покорение племен,  собирали  дань  для
Киева. Сейчас он стоял, слегка покачиваясь, длинные вислые усы  падали  на
грудь, там блестела булатными кольцами кольчуга. Длинные  волосы  касались
железных пластин на плечах, крупное мясистое лицо было в шрамах..
     -- Как со Змеем? -- он улыбнулся,  молодецки  расправил  усы  большим
пальцем. -- Мне поселяне сказали, что эта скотина  с  крыльями  повадилась
таскать скот, а потом Змей вовсе обнаглел: молодых девок ловил да таскал в
свою нору! Как забредет какая дура далеко, а ему  с  горы  видно,  тут  же
налетит, сцапает. Пока стрелки прибегут, только хвостом в небе  вильнет...
Я, знамо дело, тут же оседлал своего буланого. Конь у меня зверь, сам ищет
с кем подраться! Поверите, однажды ночью оборвал узду, убежал на  соседнюю
заставу. Побил там ихних коней, а под утро вернулся... И я знать не  знал,
пока не пожаловались...
     За столами зашумели, а Владимир напомнил:
     -- Ты про Змея давай.
     -- И про великанов, -- закричали за столом.
     -- Да, как это с тремя?
     -- Змея чем побил?
     Фарлаф  откашлялся,  выпятил  грудь,  и  без   того   выпуклую,   как
сорокаведерная бочка. Голос богатыря  прогудел  как  со  дна  этой  бочки,
неторопливо и небрежно:
     -- Да что особенного? Впервой, что  ли?  Подъехал  к  пещере,  кричу:
вылезай, зеленое! Кричал, кричал, наконец слышу недовольное:  кто  там?  Я
слез с коня, жаль губить друга, сам с мечом в руке шагнул в пещеру, кричу:
это я, доблестный Фарлаф, который пришел к тебе  биться  смертным  боем!..
Слышу молчит, а потом спрашивает с недоумением: если  биться,  то  биться,
только зачем мне в задницу влез?.. Гм, что это я, не так было, больно вино
у тебя крепкое, княже... На  мой  крик  вылез  Змей  лютый,  огнем  дышит,
крылами машет, зубами лязгает как пес на муху.  Ну,  изловчился  я,  одним
ударом срубил все три головы. Потом вывел из пещеры  пленных  девок...  Ни
одну пальцем не тронул, клянусь! Из них трое уже и  так  брюхатые.  Видать
давно их похитил. Морды -- во, на краденом-то мясе...
     Голос становился все тише, а лицо вытягивалось. Взгляд был  устремлен
в чашу. Рядом поднялись еще двое, заглянули  тоже,  на  их  широких  лицах
расплылись злорадные усмешки. За столом засмеялись, смех перешел в  хохот,
а Фарлаф стоял красный, как вареный рак, на него уже показывали пальцами.
     Фарлаф гаркнул взбешенно:
     -- Да брехня это все!
     Он с размаху швырнул  чашу  о  пол.  Зазвенело,  она  подпрыгнула  на
уровень стола, покатилась, позвякивая. Ее с хохотом поймали, Фарлаф орал и
доказывал, что все волхвы -- обманщики, дурят людей, тем и живут, всех  их
разметать бы деревьями. А то и к хвостам диких коней попривязывать...
     Владимир, сам смеясь, подал чашу статному молодому воину:
     -- Ну-ка, добрый молодец. Мы все слыхивали, как ты в  одиночку  побил
целый отряд лихих степняков!  Держи  чашу  обеими  руками...  так,  верно,
волхв? А теперь повтори при всем честном народе, сколько  их  было  в  том
войске, которое ты разметал сам вдруг?
     Воин  встал,  и  без  того  румяное  лицо  залилось  тяжелой  кровью,
побагровело под взглядами  множества  дружинников.  Держа  чашу  у  груди,
сказал несчастным голосом:
     -- Это было на развилке дорог... Их было двенадцатеро, но со мной мой
длинный меч, я ехал на коне-звере, а руки у меня никогда не устанут рубить
супротивника!..  Я  сам  бросился  на  них.  А  они  все  десятеро  сперва
попятились, а когда наконец поняли,  что  не  уйдут,  то  так  всемером  и
налетели на меня. Визжали, размахивая саблями. Но что  их  шестеро  сабель
супротив моего меча? Я начал рубиться, двое тут же упали с  седел,  а  еще
двое попятились... поняли, с кем довелось встретиться! Я кинулся  на  них,
зарубил последнего... а потом забрал всех коней,  оружие  и  так  с  двумя
конями в поводу приехал к твоему двору, великий князь!
     Голос его становился все тише, губы дрожали, а глаза с такой надеждой
заглядывали в чашу, что за столом  смешки  раздались  то  там,  то  здесь,
остальные посмеивались негромко. Мальчишка совсем, приврал,  даже  бывалые
врут, вон как Фарлаф, а этот уж очень жаждет выглядеть зрелым мужем,  а  у
самого еще щеки в пуху...

     Владимир обводил пирующих горящим взглядом исподлобья,  и  там,  куда
падал его взор, веселье гасло. Волхв, то ли желая отвести в сторону княжий
гнев, то ли преследуя нечто свое, шепнул с загадочной усмешкой:
     -- Ну, ты уже убедился, сколь  доблестны  твои  богатыри...  Но  чаша
может проверить и женщин!
     Владимир перевел на него сумрачный взор:
     -- Как?
     -- Была ли верна мужу... Блюла ли  честь  девичью.  Чаша  соврать  не
даст!
     Владимир властным жестом велел подать ему чашу. Та стояла одиноко  на
краю стола, к ней опасались даже  притрагиваться.  Малый  отрок,  которому
хвалиться нечем, бережно отнес князю, но даже он держал  ее  на  вытянутых
руках, словно видел на дне гадюку.
     С коварной усмешкой Владимир протянул чашу старому, но  еще  статному
воину, у которого на лбу седые волосы были придавлены широким  обручем  из
золота. А над переносицей  зловеще  блистал  кроваво-красный  рубин,  знак
княжеской власти. Князь журавлевцев,  даже  не  просто  князь,  а  светлый
князь, что означает власть над группкой князей помельче. Так  и  не  пошел
под руку Руси, а крепости у журавлевцев надежные, народу много, так просто
не осилить, приходится держать при себе торговлей, выходом в Царьград и  в
другие диковинные страны.
     -- Прими чашу, доблестный князь! И поведай, не случилось ли  с  тобой
чего-либо необычного, что стоило бы рассказать на таком пиру?
     Князь встал, прежде чем принять  чашу,  сдержанно  поклонился  в  обе
стороны, избегая даже видимости, чтобы поклон достался Владимиру:
     -- Мой поклон люду киевскому... Гм, случилось ли что-либо необычное?
     Он  перевел  взор  на  женщину,  что  сидела  по  правую  руку.  Тоже
немолодая, но увялая роза все равно красивей  чертополоха,  она  выглядела
княгиней больше, чем любая из жен Владимира, и это добавило краски гнева в
его лицо. Женщина вскинула на него глаза, большие и голубые, как небо,  ее
полные губы дрогнули в сдержанной улыбке. Таким же задумчивым голосом  она
произнесла:
     -- Необычное?.. Вряд ли... Разве что те разбойники, что пытались  нас
ограбить под самыми стенами Киева?.. Но  это,  я  думаю,  обычное  дело  в
княжестве, где не умеют защитить тех, кто кормит князя и дружину.  Или  те
лешие, что вышли из леса и напали на одинокое село, где  домики  поставили
слишком близко к деревьям?.. Но это необычно у нас...  У  нас  мужчины  не
пьянствуют беспробудно в княжеских хоромах, похваляясь подвигами, а бдят и
защищают.
     Владимир все мрачнел, кожа натянулась  на  скулах,  челюсти  стиснул,
даже кулаки сжал так, что костяшки побелели.  Глаза  его  прожигали  обоих
насквозь. В палате повисла тяжелая  тишина.  Князь,  все  еще  держа  чашу
словно в задумчивости, светло улыбнулся:
     -- Ничего не случилось, князь Владимир. Но разбойников  я  побил,  их
было с дюжину... Да и леших порубил. Еще над  нами  Змей  пролетел,  огнем
дохнул, но я пустил каленую стрелу, в крыло поранил... Он тут же повернул,
теперь сидит где-нибудь в норе, рану зализывает...
     Руки его дрогнули, чуть опустились. За столами начали вскакивать,  но
в чашу заглядывать не пришлось, светлое вино колыхалось вровень с  краями.
Князь улыбнулся беспечно, поднес чащу к губам. Все затаили дыхание, глядя,
как задвигался кадык.  Князь  запрокидывал  чашу  все  сильнее,  несколько
капель  сорвались  с  губ,  повисли  на  бритом  подбородке,   квадратном,
раздвоенном посредине.
     За столами раздался говор, разросся. Богатыри  начали  мерно  стучать
кубками по столу:
     -- Слава!
     -- Слава Круторогу!
     -- Слава князю журавлевцев!
     -- Слава настоящему витязю!
     -- Слава!
     Князь запрокинул чашу уже вверх дном. За столами восторженно  вопили.
Он поймал языком последние капли, героя  видно  и  за  столом,  другой  бы
запросил передых или свалился, а Круторог даже не шатнется. По ту  сторону
стола Владимир улыбается широко, но в глазах настороженность, да и  улыбка
застыла. Волхв наклонился, пошептал звериным рылом, Владимир вскинул руку,
говор и крики несколько стихли. Он взял чашу, вперил недобрый взор в  жену
князя, сказал медленно:
     -- А теперь скажи ты, княгиня.. О чем? Да о том, за что ценим и любим
женщин. Скажи о своей любви и верности. О том, как ждешь, когда  уходит  в
дальние походы! Как ждешь верно, блюдя честь женскую...
     В голосе  прозвучала  угроза.  За  столами  умолкли.  Тишина  настала
гробовая, перестал жевать даже самый старый из богатырей  --  Асмунд.  Его
глаза под набрякшими веками недобро взглянули на Владимира, потом  перешли
на жену князя. Она приняла чашу, лишь потом  встала,  высокая  и  все  еще
стройная, грудь высока, хотя выкормила семерых богатырей, хотя внуки уже с
детских палочек пересаживаются на жеребят. Ясные глаза обежали палату, все
взгляды скрестились на ней, она повернулась к Владимиру.
     Князь наблюдал насмешливо. Княгиня слишком  красива,  да  и  нравы  у
журавлевцев, говорят, вольные. Княгиня же слишком  красива  и  своенравна,
чтобы сидеть как  дура  возле  окошка  и  блюсти  верность  мужу,  который
достался ей лишь  потому,  что  нужно  было  скрепить  союз  зареченцев  и
журавлевцев.
     -- Клянусь этой чашей, -- сказала она чистым ясным голосом, -- что  у
меня был только один единственный мужчина в моей жизни...  вот  он,  тогда
еще не бывший князем. И что я ждала его  верно,  супружеской  верности  не
нарушала... да и зачем, если я не встречала витязя краше и доблестнее?
     В мертвой тиши она опустила взор  на  чашу.  Брови  ее  приподнялись.
Из-за соседнего стола вскочили любопытные, с двух сторон  заглянули  в  ее
чашу. Переглянулись, а с той  стороны  стола  донесся  нетерпеливый  голос
князя:
     -- Ну что там? Сухо?
     Княгиня смолчала, Круторог сидел с каменным лицом, а другой  богатырь
ответил с недоумением:
     -- Да нет... Есть вино. Но мало.
     -- На донышке, -- добавил второй.
     -- Наполовину, -- поправил первый.
     За столами смотрели то на жену князя, то на Круторога,  то  на  князя
Владимира. Владимир спросил у Белояна раздраженно:
     -- Разве такое может быть? Если верность -- то верность, если  измена
-- то измена! Как можно наполовину?
     Белоян в растерянности развел руками. Владимир перевел  горящий  взор
на жену князя. Круторог протянул к  ней  руку,  сжал  ободряюще  ее  узкую
красивую  кисть  с  длинными  пальцами.  Княгиня  воскликнула,  словно  от
прикосновения мужа обрела силы:
     -- Будь проклята ты, чаша, за свою ложь!.. Ты что же, не знаешь,  что
я лишь единожды нарушила девичью честь, когда убежала  тайком  из  родного
терема к молодому витязю, с ним  целовалась  и  миловалась,  уговаривалась
бежать, если меня не отдадут за него?.. Но потом он  сумел  добиться  моей
руки, и теперь он муж мой, которому я не изменяла вовеки!
     Чаша пошла вниз,  налившись  тяжестью.  Княгиня  удержала  над  самым
столом, и все увидели светлое вино, что заполнило чашу  до  краев.  Палата
загремела такими восторженными  воплями,  что  в  раскрытые  двери  начали
вбегать испуганные челядинцы, повара.
     Круторог заметно посветлел, встал, обнял жену. Она поднесла ему чашу,
они припали к ней вдвоем, а в палате все встали, орали и ликующе  колотили
кубками, а при ком были ножи или мечи, стучали ими по железу.
     Владимир встал, совсем с некняжеской  торопливостью  обогнул  длинный
стол. Воины орали ликующе, кто-то выкрикнул здравицу и князю Владимиру, но
одинокий голос потонул в восторженных кличах в честь княгини.  Круторог  и
княгиня уже допили вино, у него только рожа побагровела, но глаза блестели
как у большого довольного кота, что стянул  самую  большую  рыбину  из-под
самого носа повара на кухне, а княгиня прижималась к нему  чуть  смущенно,
больно громко орут и славят, но вид у нее был гордый и  достойный,  только
щеки раскраснелись как у юной девушки.
     Владимир обнял князя, тот крепок, как старый дуб, поклонился княгине:
     -- Спасибо... Спасибо вам! Хоть вы... Вы показали как надо...
     Дрожащими руками  он  снял  с  шеи  золотую  цепь  с  алатырь-камнем.
Круторог понял и  слегка  склонил  голову,  но  так,  чтобы  не  выглядело
поклоном. Владимир одел ему цепь,  поправил  камень  на  груди  сверкающей
стороной вверх, а для княгини снял с мизинца большой перстень с  загадочно
горящим зеленым камнем:
     -- И ты, доказавшая всем, прими в дар... Нет, не за верность, за  это
награда в самой верности, а за то, что...
     Губы его подрагивали, в глазах угрюмая злость уступила  место  совсем
затравленному выражению, словно это был не  великий  и  грозный  князь,  а
бегущий от злых хортов испуганный  оборванный  мальчишка.  Князь  Круторог
помедлил, потрогал цепь, словно еще не решив, взять или  снять,  покосился
на жену, что стояла рядом, очень похожая на него, сказал неуклюже:
     -- Брось, княже... Если любит, то ждет.
     Владимир прошептал:
     -- Да... Но витязей на свете много, а я не самый лучший. И все там, в
Царьграде.
     Голоса начали умолкать, многие услышали, как Круторог сказал веселее:
     -- Любовь зла, полюбишь и козла...  И  никакие  витязи  не  помешают.
Разве их не было и тогда?
     Он обнял Владимира, как старший младшего, и Владимир жадно  припал  к
груди старого князя, спрятал лицо, потому что  губы  дергались,  в  глазах
щипало. Широкая надежная ладонь  старого  князя  отечески  похлопывала  по
спине, широкой и бугристой от твердых мышц, но  сейчас  это  был  плачущий
ребенок, и Круторог торопливо  утешал,  потому  что  этот  ребенок  сейчас
великий князь, в своих покоях хоть  на  стенку  лезь,  но  перед  дружиной
должен был силен, весел и чтобы все видели, что  он  уверен  в  постоянных
победах.
     Владимир перевел дыхание, с усилием выпрямился. На другом конце стола
князя Круторога среди  веселящихся  дружинников  выделялись  двое  мужчин,
немолодых, с лицами, темными от солнца, как кора старого  дуба,  непонятно
какого возраста, чубы седые, но лица совсем не старческие. Один массивный,
грузный, похожий на старого  могучего  медведя,  а  второй  с  насмешливым
сухощавым лицом, глаза дерзкие, злые. Только они двое,  не  считая  самого
князя, явились в простых рубахах, хоть и вышитых, без кольчуг и  доспехов.
У обоих даже рубашки распахнуты  одинаково  на  груди,  бесстыдно  обнажая
волосатые заросли.
     -- Рудый, -- сказал Владимир. Голос колебался, словно князь не  знал,
как обращаться к воину, который с виду простой богатырь, но чего-то в  нем
было больше, чем у простого могучего  воина.  --  Ты  что  молчишь?  Вы  с
Асмундом, я слышал, вернулись вчера  с  обхода  реки  Киянки.  Сабля  твоя
выщерблена, а на щите царапины...
     Богатырь, которого князь назвал Рудым, отмахнулся с небрежностью:
     -- Ерунда. Встретил троих... Один, правда,  был  колдун.  Я  спросил,
зачем идут на наши земли. Ответили нагло,  что  надумали  увести  в  полон
наших женщин с десяток-другой.  И  если  не  посторонимся,  а  мы  были  с
Асмундом, то и нас заберут свиней пасти...
     -- Свиней, -- сказал кто-то понимающе, -- значит, не хазары.
     -- Или те, старые, -- поправил другой, -- что иудеями так и не стали.
     Владимир,  зловеще  усмехаясь,  протянул  Рудому  чашу.  Их   взгляды
встретились. Некоторое время смотрели один другому  в  лицо,  затем  Рудый
принял чашу обеими руками.  За  столами  воцарилась  мертвая  тишина.  Все
взгляды были на Рудом, на князя посматривали искоса, с опаской.
     -- Расскажи, -- попросил Владимир тем же негромким голосом, в котором
была угроза, -- как ты с ними... Ведь ты с ними разделался, верно?
     Рудый усмехнулся. Его глаза не оставляли лица Владимира:
     -- Хочешь знать, как было?.. Да ничего особенного.  Они  решили,  что
они богатыри, раз на конях и  при  мечах.  У  тебя  вот  половина  дружины
таких!.. Когда я их облаял... не за столом повторять, они сдуру  напролом,
как вон твои прут к накрытым  столам.  Доспехи  у  них,  правда,  крепкие.
Потому сабля и пощербилась. Но сабля  выстояла,  а  доспехи  --  нет.  Уши
срезать не стал, я ж не степняк, как вон ты, но кошели срезал, так что еще
и завтра гуляю в корчме и приглашаю всех, кто со мной  уже  пил,  а  также
тех, кто хочет со мной выпить...
     За столами радостно зашумели, даже о чаше забыли. Рудый скосил на нее
глаза, внезапно с проклятием отставил на вытянутые  руки.  Из  чаши  мощно
хлынуло багровое вино, словно вобравшее в себя  кровавый  закат,  широкими
струями  обрушилось  на  стол,   взлетели   брызги,   гости   вскрикивали,
отмахивались, красные капли повисли на лицах, намочили доспехи, одежду.
     Наконец поток иссяк, только в чаше еще колыхалось оставшееся вино,  и
было его вровень с краями. Рудый осторожно опустил чашу на середину стола.
Туда сразу же полезли ковшиками, даже ложками, чтобы хотя бы язык  смочить
в волшебном вине.
     Владимир спросил досадливо:
     -- Волхв, что скажешь?
     Белоян ответил неспешно, Владимиру почудилась насмешка:
     -- Всякому видно, княже. Рудый все еще за подвиг чтит украсть у  кого
кошель или коня, жену увести...  тьфу-тьфу  на  его  седой  чуб,  в  кости
обыграть. А врага сразить на поединке это ему не  интересно.  За  это  ему
платят.
     -- Ну и что? -- спросил  Владимир  сквозь  зубы,  хотя  начал  смутно
догадываться в чем дело.
     -- А то, что там наверняка было не трое, а по меньшей мере  пятеро...
А то и больше, вон сколько вина перелилось!
     Владимир стиснул  челюсти.  Да,  Рудый  из  тех,  кто  не  бахвалится
воинскими подвигами. Он  да  еще  Асмунд,  два  богатыря,  что  пришли  из
неведомых сказочных земель с его прадедом Рюриком. Сколько он помнит,  все
такие же широкие, огромные,  грохочущие,  независимые.  Разве  что  Асмунд
малость погрузнел, да и то не всяк заметит, да морщинки на  лбу  и  у  рта
стали резче...
     Он сказал резко,  чувствуя  что  голос  звучит  неприятно,  но  не  в
состоянии что-либо сделать:
     -- Асмунд, а что скажешь ты?
     Второй богатырь неспешно жевал  жареную  ляжку  вепря.  Вопрос  князя
застал врасплох, он сперва удивленно повел  очами,  потом  сообразив,  что
спрашивают у  него,  прогудел  густым  сильным  голосом,  как  говорил  бы
исполинский медведь, ставший человеком:
     -- А что... Могу и я...  Только  дозволь  чашу  держать  у  тебя  над
головой.
     За столами, где на миг воцарилась тишина,  загремел  хохот.  Богатыри
орали и стучали кубками по столу, ржали как кони,  иные  от  хохота  вовсе
сползали под столы. Владимир вымученно растянул губы в понимающей усмешке.
Чертова дружина не знает уважения ни к князю, ни к  богам,  ни  к  устоям.
Ради красного словца и князя продадут.
     -- Спасибо, -- сказал он, губы  растянул  еще  шире,  вид  беспечный,
веселый, -- у тебя вина хлынет еще больше,  знаю!  Веселитесь,  ребята.  Я
пока покину вас, но еще вернусь.

     Глава 4

     Белоян проводил взглядом спину князя, а сам наклонился к  уху  Якуна.
Старый викинг невольно отшатнулся, ощутив запах сильного и хищного  зверя,
а ладонь звучно шлепнула по широкому поясу.
     -- Тьфу, -- выругался он. -- Когда-нибудь я тебя на рогатину...  Чего
честной народ пугаешь?
     -- Так то честной, -- прорычал Белоян, -- а ты при чем?. Слушай, ярл,
что у тебя внутри скрипит, будто жернова мелют не зерна, а камни?.. Всякий
раз, когда взглянешь вон в ту сторону, то слышу скрип.
     Якун зло покосился на печенежского хана. Кучуг мелко хихикал, толстый
живот колыхался как студень. Узкие глаза совсем закрылись, а длинные узкие
усы  и  бороденка  висели  как  тощие  крысиные  хвосты.  Тудор  продолжал
нашептывать ему на ухо что-то веселое, видно по  роже,  и  хан  уже  слабо
махал в изнеможении руками, умоляя  замолчать,  а  то  кончится  прямо  за
столом...
     -- Я скриплю? -- переспросил Якун злобно. -- У меня зубы не  скрипят,
а... даже не знаю с какой бы легкостью перемололи ему кости!
     -- Ты его не любишь, -- сказал Белоян грустно.
     -- Еще бы!
     -- За что?
     -- Этот черный... -- едва выговорил Якун с сильнейшим отвращением, --
этот чернозадый... он зарится на мое золото!
     Белоян сказал рассудительно:
     -- Вряд ли... У хана своего золота столько, что куры не клюют...
     -- Дурак, -- рявкнул Якун. Лицо его стало страшным.  --  Говорят,  ты
был человеком? Видать, и тогда был дураком. Я говорю о настоящем золоте --
моей дочери. О золоте ее волос, о ее нежной коже, белизне которой завидуют
березы и наши северные снега, чище которых нет на свете, о ее  свете...  И
чтобы это грязно-черное посмело коснуться  моей  дочери?  И  даже  мечтало
испоганить нашу золотую кровь богов? Чтобы дети  моего  рода,  что  всегда
рождались с золотыми волосами.... Нет, я не могу даже вслух  такое!.  Чтоб
среди таких золотых детей появился урод  с  темной  кожей?  Ну,  пусть  не
темной, но все эти степняки всю жизнь не  моются,  от  них  несет  конским
навозом, а волосы их черные, как их души!
     Похоже, Кучуг все слышал, сидит недалеко, смеяться перестал, в  узких
глазах блеснула лютая ненависть. Ярл викингов страшно  кривил  лицо,  губы
дергаются, а руки шарят по поясу в поисках ножа. Белоян горестно вздохнул,
поклонился и отступил.
     Улучив время, он подсел  слева  от  Кучуга.  Тот  что-то  рассказывал
князю,  Владимир  вежливо  двигал  уголками  губ,  но   глаза   оставались
замороженными. Рядом два места пустовали, бояре то ли вышли  подышать,  то
ли уже под столом, Белоян сел, разом  заняв  оба  места  да  еще  потеснив
соседа, налил Кучугу в знак уважения собственноручно:
     -- Хорошо тебе, хан... Пьешь как чип, но под столом я с тобой еще  не
встречался.
     Кучуг засмеялся довольный, сразу забыв даже о великом князе, а Белоян
перехватил искорку благодарности в глазах Владимира:
     -- Мы, степной народ, крепки в кости! А наш черный  кумыс  не  слабее
здешних слабых вин...
     -- Наслышан много, -- кивнул Белоян, -- но пробовать не  приходилось.
Уже чудится, что никакого черного кумыса нет, все брехня  собачья...  Чего
только в степи не померещится, когда мухоморов нажретесь!.
     -- Мы мухоморов не жрем, -- огрызнулся  Кучуг  уязвлено,  --  Это  на
Севере жрут, как олени траву!
     -- На севере?
     -- Да. Всякие там мурманы...
     -- Не за то ли ты так северян не любишь?  --  обронил  Белоян.  --  Я
знаю, один северный властелин хотел бы породниться с тобой...
     Широкие брови хана сдвинулись, лицо окаменело. От него сразу  повеяло
холодом, а волхв, более чувствительный,  чем  когда  был  витязем,  ощутил
ледяной озноб во всем теле, а под ложечкой  заныло,  растеклась  тянущаяся
боль. Тонкие губы хана раздвинулись, Белоян услышал  не  голос,  а  скорее
змеиный свист:
     -- Скорее небо упадет на землю, рыбы пойдут по суше, а птицы зароются
в норы, чем мы, гордые степняки, дети безбрежных степей, унизимся до союза
с нищим сбродом, пропахшим рыбой!
     Белояну  даже  почудилось  на  миг,  что  между  губ  хана   мелькнул
раздвоенный язык, но движение было настолько быстрым, что он только мигнул
в растерянности. Рука дрожала, когда снова попытался наполнить хану кубок:
     -- Ярл Якун совсем не нищий. У него злата...
     Кучуг прошипел зло:
     -- Да какое у  них  злато?  Едва  где-то  своруют,  тут  же  в  землю
зарывают. Что за вера, будто это приносит удачу? Народ на берегу северного
моря туп, глуп, ленив и неповоротлив. Даже драться не умеют, а их  викинги
-- смех для гордого сына степей!
     -- Викинги захватили многие страны и стали там господами...
     -- Только потому, что  теми  землями  побрезговали  сыны  степей,  --
отрезал хан надменно. -- Что  может  лучше  для  настоящего  мужчины,  чем
мчаться на быстром, как ветер, коне, а степь чтобы мелькала под  копытами,
ветер свистел в ушах, а впереди простор, простор, простор... У нас  это  в
крови, в крови даже у  женщин.  Потому  только  наши  мужчины  могут  быть
достойны наших женщин...
     -- Только?
     Хан коротко взглянул на Белояна:
     -- Ну, еще и немного славяне. Вы все-таки тоже  общаетесь  с  конями.
Хотя, по чести говоря, это такое жалкое зрелище... Но викинги  --  смех!..
Они же боятся лошадей. Ты хоть одного видел в  седле?  И  я  нет.  Викинги
никогда не садятся на коней. А что за мужчина, который в бой  идет  пешим,
как корова? Да что в бой: к  женщине,  к  другу,  соседу?  А  разве  можно
охоться не на коне?.. У нас ребенок спит в  люльке,  подвешенной  к  седлу
скачущего коня!
     Внезапно к левой стороне головы Белояна словно приложили глыбу  льда.
Он торопливо скосил глаза. Ярл Якун нехотя отвернулся, но Белоян продолжал
ощущать холодную волну ненависти, что шла от гордого вождя викингов.
     -- Огонь и лед, -- пробормотал он потерянно, -- Огонь и лед...
     -- Что с тобой? -- участливо спросил хан. -- У  тебя  руки  трясутся,
будто курей крал... Хотя медведи разве по курам умельцы? Я слышал, вы  все
баб в берлоги таскаете... Оттого славяне все такие... медведистые.

     Темное небо нещадно блистало мириадами звезд, но на  востоке  светлел
виднокрай. Вот-вот в небе ликующе вспыхнут пурпуром  облака,  а  радостный
алый свет поползет вверх по небесному куполу.
     Внизу  от  ступенек  кашлянул  воевода  Претич,  деликатно   напомнил
задумавшемуся  князю,  что  властелины  никогда  не  бывают  без  надзора.
Ступеньки  чуть  скрипнули,  воевода  дородностью  гордится  больше,   чем
победами  в  походах,  а  густым  голосом,  старательно   его   приглушая,
пророкотал:
     -- Надо слово молвить, княже.
     Владимир спросил с безнадежностью:
     -- Опять неприятности?
     -- А как же иначе? -- откликнулся Претич  бодрым  голосом,  но  князь
уловил напряжение и усталость. -- Мы у самого края мира! В обжитых  землях
нас так и зовут -- украина  белого  света.  Так  что  нам  драться  каждый
день... И если там, в старых землях, бьются друг с другом, то мы пока  что
очищаем эти земли от чудовищ, леших, болотников, Змеев, смоков, кощеев.
     Владимир отмахнулся:
     -- И друг с другом деремся, только  шерсть  летит.  А  то  и  клочья.
Что-то не говоришь сразу... Видать, в самом деле гадость велика.
     -- Да нет, просто тревожно на кордонах.
     -- На каких?
     -- Да на всех. Как будто нас пробуют на зубок. Дня  не  проходит  без
крови... Даже большой. А наши силы не так уж и велики...
     Владимир оскорблено вскинулся:
     -- Кому такое говоришь?
     Воевода прямо взглянул ему в глаза:
     -- Человеку, который в отличие от здешних  бояр,  что  не  слезают  с
печи, побывал и у мурманов, и  в  набегах  на  западные  земли,  служил  в
Царьграде, дрался в Степи... Пусть не все по своей воле, но многое зрел! И
знаешь, сравнимо ли твое княжество, пусть и великое, с мощью Царьграда.
     Владимир отвел взор. Претич, похоже, пожалел, что задел старую  рану.
Владимир глотнул комок в горле:
     -- Сейчас, да... Но я только что взял власть... Но сделаю все,  чтобы
мои дружины могли смыть пот и пыль дорог в  синих  водах  Дарданелл!  А  в
Царьграде на главной площади поставлю столб  Перуна,  отлитый  из  чистого
злата.
     -- Да-да, конечно,  --  торопливо  согласился  Претич.  --  Но  давай
посмотрим на кордоны... По ту сторону  Днепра  лежат  земли  хазар...  Сам
могучий каганат разгромил твой доблестный отец, яростный был  воитель,  но
остались каганы, кагановы дети, кагановичи... Вольются ли в твою Русь, или
же возьмутся за свои кривые сабли? С севера блестят  мечи  норманнов.  Они
уже захватили земли галлов, даже Париж, грабят Британию, только  нас  пока
сломить не могут... С запада бьются, истекая  кровью,  славянские  племена
бодричей и лютичей, закрывая нас  от  императорской  армии...  Надолго  ли
хватит их сил? Если германцы их сломят, то ударят в наши кордоны... С  юга
как волны моря бьют в  наши  стены  племена  печенегов  и  других  степных
народов... Но хуже всего  враг,  что  совсем  близко!  Лишь  Киянский  лес
отделяет нас от древлян, а за теми вплотную расположена  дрягва.  И  те  и
другие снова не признают нас! Грозятся вот-вот придти и сделать с тобой то
же, что сделали с твоим дедом!
     Владимир смотрел сумрачно:
     -- А налоги платят?
     -- Пока платят.
     -- Ну и оставь их пока, -- рассудил Владимир. -- От слов  до  дела  у
здешних славян длинная дорога. Это не печенеги...  Славянам  нужно  время,
чтобы разъяриться, пену пустить, рубахи на груди  порвать.  Правда,  тогда
почище берсерков. Если идти на  Искоростень,  половину  войска  потопим  в
болотах, пока доберемся. Пусть шумят...
     -- На что-то надеются, -- предостерег воевода.
     -- Пока дань платят, --  устало  повторил  Владимир,  --  не  обращай
внимания. Со мной что только не обещались делать!
     -- А дрягва?
     -- Пусть и дрягва шумит, -- отмахнулся он. --  Мы  растем,  матереем,
входим в силу, а дрягва как сидела  в  болотах,  так  и  останется.  Скоро
перерастем ее так, что сами приползут на  брюхе,  чтобы  мы  ненароком  не
раздавили, даже не заметив.

     После ухода воеводы, он еще долго стоял, всматриваясь в неземной алый
свет, что заливает с востока перевернутую небесную чару. Серый дотоле  мир
мгновенно  вспыхивал  и  становился  разноцветным:  серые  деревья   стали
зелеными, серые крыши  радостно  заблестели  гонтой,  а  внизу  неопрятные
соломенные крыши расцвели настолько радостным оранжевым огнем,  словно  из
золота высшей пробы...
     Сзади дохнули в шею, он моментально развернулся,  уже  чувствуя,  как
кинжал  убийцы  пронзит  его  спину.  Страшная  медвежья   харя   смотрела
укоризненно:
     -- Чего испужался?.. Это еще поглядеть, кто из нас страшнее.
     Владимир огрызнулся:
     -- Я себе зверячью голову не наколдовывал!
     Белоян прорычал угрюмо:
     -- Думаешь, от трусости?.. Ладно, правильно думаешь. Я не  чувствовал
в себе сил бороться с похотью, не мог долго противиться уговорам выпить...
Зато теперь могу заниматься волховством сколько душе угодно! Ни одна девка
на меня не глянет, да и сам я, помня о своей роже... Словом, ничто меня не
отвлекает от мудрых дел. А вот ты... Хошь и тебе такую же рожу наколдую?
     Владимир отшатнулся:
     -- Спасибо, не надо!
     -- Пошто так?
     -- Я еще надеюсь, в отличие от тебя...
     Волхв взглянул остро:
     -- Только надеешься? Я знаю, чем занимаются твои лазутчики,  что  под
видом  купцов  наводнили  Царьград.  Да  только  на  твою  беду,  знают  и
царьградские маги.
     -- Ну и что?
     -- А то, что твои усилия...  ну,  в  прошлом  году,  позапрошлом,  не
пропали даром. Ты чем-то напугал их, а  кое-где  и  в  самом  деле  больно
щелкнул по носу. Они встревожились!  Тебя  начали  принимать  всерьез.  Не
скаль зубы! Это значит, что нами уж занялись.
     Владимир быстро окинул мысленным взором просторы между  Царьградом  и
Новой Русью. Войско ромеев до Киева не доберется, истребят по дороге,  ибо
идти через дремучие леса, переправляться через быстрые реки, где побеждает
тот, кто знает местность. Если приедут послы, то уже известны их упреки  в
нарушении договоров...
     -- Кто занялся? Базилевс?
     -- Для базилевсов ты пока мелковат. Но вот маги... Им наше  княжество
встало поперек горла. А тут ты еще восхотел такое! Может,  сгоряча  да  по
дури ляпнул, что пойдешь на Царьград, и те земли станут русскими, но  маги
встревожились. Я сперва удивился было, умные же люди, чего дурня  слушать,
а потом поглядел на звезды, послушал шум  ветра,  порылся  в  книгах...  и
будто поленом по затылку! Ты в самом деле очень опасен...
     Владимир слушал с жадным интересом, но в глазах было злое нетерпение.
Волхв не сказал ничего нового. Он и так знает, что Царьград падет под  его
полками. И подкованные сапоги русичей прошагают по его руинам, сея  смерть
и обильно проливая кровь....
     -- Ты не растекайся мыслью по древу, --  посоветовал  он.  --  Откуда
видно, что они всерьез?
     -- Чую.
     -- Как жаба дождь?
     -- Похоже. Но еще и вижу.
     Владимир насторожился:
     -- Ого, что-то новое.
     -- Темная туча идет от Царьграда к нашим землям. Но не простая  туча,
даже не грозовая. Я пытался проникнуть, но  темна,  как  деготь.  Пробовал
рассеять или своротить с дороги -- ан  нет,  прет  как  стадо  туров,  все
сметает. Стая гусей пролетела близь, так одни перья по ветру...
     Владимир нахмурился. Тучу остановить, либо отогнать от своего села на
чужое, может любой деревенский колдун. Но  если  сам  Верховный  не  сумел
совладать, то тучка очень непростая. И скрывает  нечто  важное.  Настолько
важное, что не один маг укрывает ее своей мощью.
     -- Хорошо, что  узрел,  --  сказал  он,  чувствуя,  что  волхва  надо
подбодрить. -- А увидим, где  остановится,  будем  готовы.  Можно  послать
конный отряд, чтоб сопровождал! Буде из  нее  выпрыгнет  какой  зверь  или
человек, чтобы повязали или посекли немедля.
     Волхв озабоченно покачал мохнатой медвежьей головой:
     -- Туча идет слишком быстро. Не поспеешь. Думаю, надо ждать здесь. Ты
каких-то людей держи трезвыми... И пусть руки с топоров не снимают.  Я  не
знаю чего ждать. Впервые, веришь  ли,  я  не  могу  заглянуть  что  там  в
чреве...
     Владимир едва удержался от желания погладить по лохматой голове,  как
простую собаку. Волхв удручен, ибо, превосходя царьградских магов в  силе,
уступает в искусстве. Недаром говорят, что мощь приходит  из  глуши,  а  в
столицах только обретает блеск. Но сейчас, похоже, даже мощь оказалась  на
стороне царьградцев. Что неудивительно, подумал Владимир хмуро. В  столицу
мира стягиваются, завороженные  блеском,  из  диких  лесов,  высоких  гор,
жарких пустынь -- самые ярые, смелые, отважные, жадно вбирают в себя  весь
блеск и достижения старой умирающей цивилизации...  и  незаметно  начинают
служить ей, ибо за годы учебы уже вросли  в  ее  быт,  ее  обычаи,  успели
обзавестись друзьями, а то и семьями. Некоторые из этих диких пришельцев в
звериных шкурах становятся даже  императорами,  иные  --  высшими  магами,
третьи -- стратегами, казначеями, флотоводцами...
     -- Да, -- протянул он задумчиво, -- там есть крепкие парни...
     Волхв коротко взглянул на князя, смолчал.  Варяги  рассказывали,  что
одним из самых крепких парней там был сам Владимир,  тогда  служивший  при
императорском дворце, быстро поднимавшийся вверх... но вдруг оставил  все,
вернулся на Русь, где с горсткой варягов захватил сперва Новгород, затем и
Киев... И ни для кого не было тайной, зачем он это сделал.

     Глава 5

     По ту  сторону  далеких  ворот  послышались  веселые  вопли.  Тут  же
раздался могучий глас, от которого дрогнуло крыльцо, а с  забора  снялись,
раздраженно  каркая,  крупные  вороны.  Через  двор  от  терема   побежали
дружинники. Владимир наблюдал, как, отталкивая друг друга, вытащили запор.
     Створки распахнулись, во двор въехали с улицы двое богатырей. Оба  на
огромных  тяжелых  конях,  но  сразу  чувствовалось,  что  один,  юный   и
безбородый, пока что щенок рядом со вторым, тяжелый,  как  скала,  грузным
матерым волком. Из-под остроконечного шлема  зло  и  недоверчиво  смотрели
круглые глаза навыкате, а злодейская черная борода с проседью  поднималась
почти до глаз. Голова богатыря сидела прямо на плечах, непомерно  широких,
обвисших под своей тяжестью.  Раздобревшее  тело  обтягивала  кольчуга  из
крупных колец, на правой руке  висела  железная  булава,  от  одного  вида
которой по спине бежали мурашки. Неужто есть на свете люди, которые  могут
такое поднимать?
     Они неспешно въехали во двор,  дружинники  шли  рядом,  держались  за
стремена, что-то вопили, перебивали друг  друга.  Старший  богатырь  хмуро
кивал, а младший хохотал, показывая ровные белые зубы. Был он  бел  лицом,
румян и мог бы сойти за красную девицу в мужской одежке.
     Когда богатыри на  конях  приблизились  к  крыльцу,  Владимир  сказал
первым:
     -- Приветствую вас, богатыри! Добро  пожаловать  в  Киев,  доблестный
Илья по прозвищу Муромец. И тебе Лешак, отважный витязь!
     Илья грузно спрыгнул с коня. Земля дрогнула и  качнулась,  а  молодой
богатырь спорхнул так, то и пыль не потревожил под ногами.
     -- И тебе слава, -- прогудел Илья. Он тут же добавил, морщась, --  но
мы ненадолго. Только подновить запасы, а то хлеб не везут с  неделю,  соль
вышла, за чесноком ездить далековато...
     -- Но от пиру-то не откажешься?
     -- Всего на денек, -- ответил Илья мощно, и снова Владимир ощутил как
легонько дрогнула земля. -- Меня город душит. Я степняк... Мне нужны  ночи
на  просторе,  чтобы  я  зрел  черный  купол  м  дальними  кострами   моих
прародителей. Чтобы видел хвостатые звезды, диво дивное...
     Владимир сказал, морщась:
     -- И что же, охотой прохлаждаться всю жизнь?
     -- Зачем охотой? -- удивился Илья. -- Моего каганата уже нет... а то,
что осталось, уже так... полулюди... Даже свиней пасут, виданное ли  дело?
Скоро и есть начнут... Я присягнул еще  твоему  отцу!  Мол,  буду  служить
Руси, беречь и оберегать. Так что я не зазря на рубежах. Супротивника надо
перехватывать до того, как разобьет шатры под стенами Киева!
     Владимир подался вперед:
     -- Что-то задумал помимо застав?
     -- Да.
     -- Ну-ну, говори.
     -- Есть задумка... Что одна моя застава  богатырская?  Это  так,  для
удали. А вот создать целую полосу... Выслать далеко в степь по  три-четыре
удальца с заводными конями.  Вышки  поставить,  чтобы  издали  можно  было
заметить всякого. Если  мал  числом,  то  сами  справимся.  Ежели  большое
войско,  то  пошлем  одного  за  помощью.  Но  чтоб  ни  один   отряд   не
проскальзывал до самого Киева незамеченным, как что ни день, то доныне!.
     Он степенно поднимался на крыльцо к  князю,  на  ходу  похлопывал  по
одежке, стряхивая дорожную пыль. На  крыльцо,  заслышав  довольные  крики,
вышел подгулявший Претич. Увидел Илью, заржал как сытый конь:
     -- А, хазарин! Княже, ты ему  доверяешь?  Все  они  головорезы,  а  в
портках у них обрезы.
     Илья нахмурился, надоело это дурацкое ржанье:
     -- Моим обрезом тебе подавиться хватит. Хочешь проверить?
     Он начал приближаться с угрожающим  видом,  но  на  нем  повисли  как
цепные псы, хохотали, обнимали, хлопали по плечам:
     -- Илья, шуток не разумеешь?
     -- Ха-ха, и хазар уже, почитай, не осталось,  а  он  все  Тенгри-богу
жертвы носит!
     -- Какое Тенгри, ежели  хазарин?  В  субботу  режет  барана  Яхве,  в
воскресенье ставит свечку Христу, в  понедельник  жжет  цветы  Аллаху,  во
вторник...
     Илья стряхнул их руки как осенние листья, а Претич на  всякий  случай
отодвинулся, предостерегающе выставил ладони:
     -- Илюша, да как ты мог такое подумать?.. Да чтоб  я  на  тебя  такое
сказал всерьез?.. Да не зря ж Дашка, дочь Аслама, за тобой  бегает,  а  уж
она, стерва, побывала под всеми дружинниками и смердами, под их  жеребцами
и собаками, даже медведя, грят, отыскала осенью в берлоге,  всю  зиму  его
доставала своей ненасытной похотью, в шатуны подался, бедолага, а  вот  за
тобой как бегала, так и бегает!..
     Вокруг хохотали, хлопали по широкой как стена спине, плечами,  тащили
в палату к накрытому столу, а он ворчал и люто сверкал глазами,  не  зная,
то ли принять как похвалу, то ли рассердится  пуще,  не  зря  же  остолопы
гогочут, будто он вышел к княжескому столу, не застегнув портки...
     Второй богатырь, Лешак, бросил поводья отрокам, придирчиво  проследил
взглядом, чтобы бегом повели вдоль двора, охлаждая,  ни  в  коем  разе  не
сразу к водопою, лишь тогда живо взбежал, вежливо поклонившись  князю,  на
крыльцо. Его не зря дразнили, а потом у нему  намертво  прилипло  прозвище
Попович. В самом деле, жила себе молодая вдова, кормилась пряжей и шитьем,
расторопная и бойкая, ей платили за одежки боярыни и даже воеводские жены.
Приставучих мужиков отшивала быстро, но как-то повадился к  ней  немолодой
уже священник, которого княгиня Ольга привезла из Царьграда  для  душевных
бесед о высоком, о небесной мудрости, о движении звезд...
     Но княгиня вскоре преставилась, а Святослав, который и раньше  терпел
церкви чужого бога только ради матери, тут же велел разорить,  сравнять  с
землей. Священник, от которого ждали покорности и богобоязненности,  вдруг
то ли на земле Новой Руси растерял овечью покорность  своей  веры,  то  ли
вознамерился обрести мученический крест, но этот престарелый  сразу  зашиб
троих насмерть, а еще и выбирал только дружинников, плотников не тронул, а
потом подхватил меч и щит убитого, кинулся на целый отряд.
     То ли не ожидали, вороны, то ли еще  чего,  но  бесноватый  упал  под
мечами и топорами не раньше, чем усеял  паперть  трупами.  Говорят,  кровь
бежала ручьями. Уцелевшие, наскоро перевязав раны, вернулись к Святославу,
а тот  лишь  покачал  головой  и  велел  похоронить  старика  с  воинскими
почестями вместе с убитыми им русами.
     Святослав  тогда  решил,  что  священнику  просто   повезло,   застал
врасплох, но его волхв присмотрелся к убитому, покачал головой. Дело не  в
магии, священники ею не пользуются, у старика оказалось сухое сильное тело
бывалого воина. Не  просто  воина,  а  героя,  как  называют  богатырей  в
Царьграде. Волхв и сейчас мог бы сказать, какие мышцы тот развил бросанием
копья, какие мечом, какие прыжками, а  какие  бегом  с  мешком  камней  на
плечах...
     В день его смерти у вдовы родился мальчик. Поговаривали, от  плача  и
слез родила недоношенного, слабенького,  еле  выходила.  Мальчишка  словно
чуял свою слабость, с детства учился быть хитрым, а где силой не удавалось
-- брал напуском. Однако рос, матерел, в десять лет уже одной рукой бросал
на землю  взрослых  парней,  а  когда  исполнилось  пятнадцать,  на  земле
Киевской не было мужика, что устоял бы в силе. Конечно, супротив богатырей
был что муха супротив пса, но в дружине  его  заметили,  взяли  в  отроки,
затем перевели в младшие дружинники, а потом и вовсе взяли в дружину.
     В отличие от других богатырей, он  был  лицом  румян  как  девица,  с
длинными  ресницами,  пухлыми  щечками,  к  тому  же   любил   наряжаться,
обвешиваться побрякушками. Кто не  знал  его,  не  мог  утерпеть  от  злых
шуточек. И тут же оказывался на земле, глотая кровавые сопли. А Белоян еще
тогда сказал Владимиру в задумчивости:
     -- Не знаю, к добру или к худу, что та баба родила прежде времени...
     -- Что так?
     -- Каков бы он в полной силе? Хорошо, если на нашей стороне, а  ежели
нет?
     Сейчас Владимир перехватил такой же задумчивый взор  Белояна,  бросил
насмешливо:
     -- Уже и Лешаку не доверяешь?
     -- Лешаку доверяю, -- ответил волхв все тем же раздумчивым голосом, в
котором рык уступил глухому ворчанию, -- а вот Алеше Поповичу... гм...  не
знаю, не знаю.

     В Царьграде сухой ветер с границ степи сменился ветром  с  моря.  Все
ночь через широко распахнутые окна вваливался мокрый как губка  воздух,  а
под утро снова задул резкий, сухой, жаркий, словно Царьград разом с берега
теплого моря перенесся в середину Дикой Степи...
     Князь церкви раздраженно  встал  из-за  стола,  огромного  как  арена
ипподрома. В окна брызнуло утреннее солнце. Застоявшаяся за долгое  ночное
бдение кровь начала пробиваться в онемевшие члены. Да, ветер дует  из  тех
мест, где совсем недавно был их  союзник  --  могучий  Хазарский  каганат,
уничтоженный вдрызг возникшими из ниоткуда русами...
     В груди больно покалывало, раздражение  перешло  в  злость.  И  сухой
воздух, всегда вызывающий изжогу, и то, как неудачно поставили  себя  отцы
церкви здесь, в Царьграде...  Было  время,  когда  ходили  в  лохмотьях  и
прятались в пещерах, но когда пришли к власти, когда император  Константин
увидел вещий сон: ему явился огненный  ангел  и  вручил  знамя  с  крестом
вместо привычного римского гордого орла и  заявил:"  Сим  победши!"...  Из
гонимой церковь стала гонительницей, яро и  победно  преследовала  прежних
мучителей, платила им той же монетой по всей империи...
     ...но в ее западной части тамошние отцы церкви сумели поставить  себя
независимыми от светской власти. Более того, короли и императоры  униженно
просили у них милости, приползали на коленях, вымаливая прощение! А  здесь
церковь под пятой власти. Церковь служит власти, укрепляет власть, доносит
о тайнах исповеди власти. А даже сейчас, когда  базилевс  занят  войной  с
арбами и прочими  несущественными  делами,  церкви  приходится  думать  об
укреплении империи своими путями. Самый важный из  них  --  распространить
веру в Христа на северные страны, что  набегами  подтачивают  несокрушимые
стены империи.
     Он ощутил как кулаки сжались сами собой. Как будто это просто: заслал
миссионеров, а те легко и без усилий убедят славян отказаться от их имен и
взять взамен иудейские и греческие, убедить уничтожить своих родных  богов
и поставить церковь чужого им по  облику  бога!  Нет,  прольется  и  крови
немало, и тайных убийств будет, и тайных деяний,  от  которых  содрогнутся
слишком  щепетильные  души.  Святая  церковь  в  реальной  жизни  е  может
подставлять левую щеку, ударившему по правой.  Она  бьет  сама,  бьет  еще
раньше, бьет с упреждением, бьет и невиновного, ибо невиновные  все  равно
пойдут в рай, а вину церкви простит... сама  церковь,  ибо  у  всемогущего
бога должны быть и всемогущие слуги.
     За дверью послышались торопливые шаги. Грубый голос помощника рявкнул
кто и по какому деру, затем створки бесшумно распахнулись. Часто кланяясь,
вошел молодой священник, глаза горят преданностью, жаждой служить  святому
делу.
     Князь поморщился.  Вместо  преданного  дурака,  искренне  верящего  в
святость их дела, предпочел бы  прожженного  проходимца,  с  тем  работать
проще, понимает с полуслова. Но в то же время  от  умного  проходимца  жди
подвоха, каждый мечтает спихнуть и сесть на  его  хлебное  место,  а  этот
чист, честен, благостен...
     Скрывая раздражение, князь милостиво улыбнулся:
     -- Рад, что ты явился так быстро. Но давай  сразу  о  деле.  В  твоем
приходе северная часть города, где Славянский квартал. Там и дома русов...
     Священник низко поклонился:
     -- Это ваша святость встала... я даже не знаю как рано. А я  лишь  на
рассвете...
     -- Вместе с солнцем, -- улыбнулся патриарх. -- Так что со  Славянским
кварталом?
     -- Русы того  квартала  уже  скупили  дома  в  соседнем,  --  сообщил
священник, он поклонился. -- Тот так и зовется теперь -- Русский. А следом
идет Армянский, но там своя церковь...
     Владыка поморщился:
     -- Раскольники, свое толкование... Ладно, что скажешь о русах?
     -- Купцы, -- ответил священник осторожно. -- Одни купцы, а  также  их
люди. Склады, товары... Постоянно  проживает  меньше  четверти.  Остальные
почти всегда в дороге. Возят товары взад-вперед. И морем, и  сушей.  Живут
порознь, но объединены в общину. Во главе -- купец Зверодрал, а  во  главе
собственной стражи... ну, забредают  когда  любители  побуянить,  то  русы
таких вышвыривают, не дожидаясь прихода городской стражи.
     -- Самоуправство?
     -- Да, но властей это устраивает. Русы сами  поддерживают  порядок  в
своем квартале, а налоги платят исправно. Во главе этой охраны стоит некий
Збыслав. Тот самый, что третий год побеждает на турнире..
     Князь церкви нахмурился:
     -- Язычник побеждает воинов, которые идут в бой под сенью креста?
     --  Ну,   --   сказал   священник   осторожно,   --   пути   Господни
неисповедимы... Возможно, он на что-то указывает нам.
     Патриарх покачал головой:
     -- Нет. О нем уже пошли слухи.  Слишком  восторженные!  Мы  не  можем
допустить, чтобы слава язычника была выше  славы  воинов  Христа.  Слушай,
брат Игнатий. Я хочу приблизить тебя  к  себе,  но  для  этого  ты  должен
выполнять кое-какие трудные дела... негласно. Не все, что  делает  церковь
во славу Господа нашего, должен знать простой люд.
     Священник рухнул на колени:
     -- Я все сделаю! Жизнь отдам...
     Князь милостиво улыбнулся, однако голос оставался жестким:
     -- Возможно, придется  отдать  большее,  чем  жизнь.  Тебе  предстоит
выдержать самое тяжкое: сомнения в правоте нашего дела!.. Да, такое бывает
со слабыми душами. Дело в том, что для  того,  чтобы  дойти  к  сверкающей
вершине,  иногда  надо  переправляться  и  через  реки,  полные  смрада  и
нечистот..  Словом,   тебе   предстоит   отыскать   среди   своей   паствы
чернокнижников, сатанистов, тайных язычников... Понимаю, они не заявляют о
себе так, иначе их ждет костер, но ты, верный  сын  церкви,  должен  знать
таких... Открою тебе, сын мой, что  свята  церковь  иногда  пользуется  их
услугами. К вящей лаве Господа, разумеется.
     Юный священник с недоумением посмотрел на главу церкви:
     -- Если я правильно вас понял...
     -- Да, -- ответил тот резко, досадуя на тупость  младшего.  Все  надо
разжевать,  назвать  своими  именами,  ткнуть  мордой,  хотя  удобнее   бы
остановиться на недомолвках, намеках. Слово опасно, когда  сказано  прямо.
Впрочем, этот может быть  не  простаком,  каким  прикидывается,  вынуждает
говорить прямо, чтобы потом: я, мол, только выполнял приказы. -- Сын  мой,
ты должен переговорить с таким человеком.
     -- Но ведь это грешно, -- возразил священник робко. -- Нечисть -- это
лики дьявола, а мы, святая церковь...
     -- Святая церковь истребила нечисть  в  Римской  империи,  --  сказал
патриарх резко. -- Но часть ее затаилась... А мы уже настолько сильны, что
вреда она нам не причиняет. Более того, мы даже используем их злые чары на
пользу и благо церкви! Ты должен найти  путь...  достойный  церкви,  чтобы
обезвредить этого Збыслава. Не убить, не зарезать -- это лишь вызвало бы к
нему симпатии, а он должен проиграть бой на турнире, что  состоится  через
две недели!  Проиграть  нашему  герою,  который  выйдет  на  поединок  под
знаменем Христа, а перед боем прилюдно поцелует крест.
     Молодой слушал истово, преданные, как у пса, глаза не  отрывались  от
грозного лица князя церкви.
     -- Да, это послужило бы на славу церкви...
     -- Кроме того, мы заинтересованы ослабить защиту Русского квартала...
Нам не нравится, что засылаемых нами  людей  находим  на  дне  бухты...  с
камнями за пазухой. Когда этот Збыслав будет побит, нам  легче  установить
свой контроль. А святую церковь сперва утвердить в их квартале, а затем  и
на их дикой Руси.

     Глава 6

     Священник часто кланяясь, словно  сатрап  персидского  царя,  пятясь,
отыскал задом дверь и неслышно растворился в полумраке коридора.  Патриарх
раздраженно откинулся на спинку кресла.
     Вера верой, но простому народу нужны простые проявления  мощи  нового
бога. Говоря проще, чудеса. Сами священники могли  только  рассказывать  о
том, как их бог ходил  по  воде,  одним  хлебом  накормил  толпу,  исцелял
больных прикосновением, но  народ  грабил  и  жег  церкви,  где  не  могли
подкрепить  россказни  чудом.  Тогда-то  Фома  Аквинский,  сам  в  прошлом
начинающий маг, обратился к своим прошлым собратьям по  ремеслу  с  тайным
посланием, в результате чего тысячи магов сделали вид, что  приняли  новую
веру, стали во главе церквей и епархий, творили чудеса уже от имени нового
бога, сами становились святыми, ибо именно их мощи после смерти оставались
нетленными,
     Сама по себе новая религия, нетерпимая к любому мнению помимо  всего,
требовала искоренения любого язычества. Но учение Христа -- одно,  а  сама
церковь -- другое. Даже, если бы в ряды первосвященников и высших иерархов
церкви не влились маги и колдуны, все равно ей  пришлось  бы  считаться  с
могучим старым миром. А так, служа новому учению, маги потребовали,  чтобы
оставили в покое тех собратьев, что не приняли новое учение. Это  книжники
и чудаки, не принявшие жестокие реалии нового мира,  пусть  доживают  свой
век, они не угроза. А вот польза от них быть может...
     Сейчас был как раз тот случай, когда стоило не просто поискать мелких
чернокнижников, чем займется этот священник -- для него это лишь  проверка
на крепость веры, -- а пора обратился к верховному магу.

     Башня  архимандрита  Василия  была  высока,  едва  ли  не  выше  всех
остальных.  Раньше  принадлежала  верховному  магу,  но  магия   объявлена
нечестивой и богомерзкой, башню  собирались  вовсе  снести  при  торжестве
учения Христа, однако дальновидные  отцы  церкви  спохватились  вовремя...
Кто-то догадывался, что дело нечистое, но мало кто знал, что отцами церкви
стали как раз те из магов, кто вовремя поняли силу нового бога, перешли на
его сторону и потому успели захватить все ключевые места в новой  огромной
нарождающейся организации.
     Новый бог отрицал начисто любые чудеса, что  затрудняло  внедрение  в
народ веры. Простому народу нужны простые  и  зримые  чудеса:  он  не  мог
понять, чем священник, рассказывающий со слезами умиления  о  мощи  своего
бога, сильнее простого деревенского колдуна, способного отогнать  грозовую
тучу от их села к соседскому, вылечить своих  коров  или  наслать  мор  на
приезжих?
     Первые священники все же творили  чудеса,  тем  самым  укрепляя  мощь
Христа. Они были объявлены чудотворцами,  хотя  только  узкий  круг  отцов
церкви знал, что это были  маги  в  церковных  ризах.  Постепенно  церковь
укреплялась, в  магах  надобность  отпала,  но  все  же  полностью  их  не
истребили, не вытеснили. Так, на всякий случай.
     Патриархи уже магии не знали, но правая рука, архимандрит по  дальним
приходам, обычно покровительствовал изолированным общинам старых магов.  А
эту  башню,  выстроенную  знаменитым  магом  древности   Зокреном,   потом
верховным магом всего Востока, он занимал сам. Для  кого-то  это  казалось
блажью, но лишь самые близкие знали, что он и был  верховным  магом  всего
Востока.
     Легкий ласковый ветер шевелил волосы, чувствовалось дыхание  близкого
моря. Верхняя площадка была под открытым небом, достаточно  просторная,  а
вид отсюда открывался на весь  Царьград.  Справа  виден  Золотой  Залив  с
множеством кораблей, самых разных, а зачастую столь удивительных, что иной
оглядывался пораженно: как на таком чудище плавают?
     Он с жадностью вдохнул свежий чистый  воздух.  Чувствовалась  влажная
соленость моря, теплого и ласкового, даже словно бы донесся  запах  горных
цветов...  хотя  горы  далеко,  а  весь  Царьград  внизу   пропах   рыбой,
нечистотами, пряностями, душистыми маслами, и только  здесь  воздух  чист,
как улыбка юной девушки.
     За каменным парапетом  далеко  внизу  простирался  самый  огромный  и
богатый  город  на  белом  свете,  не  зря  прозванный  Царьградом.  Самый
могущественный город, в  котором  живут  самые  могучие  правители,  самые
могучие  маги,  самые  талантливые  полководцы  и  стратеги...  Здесь  все
самое-самое.
     Василий подставил лицу ветерку, грудь приподнялась, набирая как можно
больше свежего воздуха с запахом моря. В синей дали покачиваются крохотные
кораблики, толстые и узкие, под парусами косыми и прямыми, иные  только  с
веслами в два-три ряда, странные и  причудливые,  прибывшие  из  неведомых
земель... Все больше приходит с загадочного  севера.  Совсем  недавно  там
были только непроходимые болота, но за последние две-три тысячи лет -- что
они для империи? -- болота подсохли, на их месте наросли дремучие леса,  и
там, в чаще, не видя солнца, возникли странные и  чересчур  могучие  люди,
столь же дикие, как и леса.
     В груди потяжелело, даже яркий солнечный свет слегка померк. Те дикие
люди слишком  быстро  создают  в  своих  непроходимых  лесах  королевства.
Крохотные, бедные, которые слепит блеск и богатство империи.  И  они  шлют
дружины и войска на завоевание империи. Да, гибнут без счета, но с  каждым
походом их мощь растет. А империя уже ничего к  своей  мощи  прибавить  не
может...
     Высоко в  небе  он  заметил  красноватую  точку.  В  размерах  быстро
увеличилась, не сдвигаясь с места. Василий понял, что двигается  прямо  на
него. Когда точка разрослась до цветного пятна, он различил быстро летящий
в его сторону ковер, а на ковре человека в цветном халате.
     Ковер снизился над башней, на миг завис над полом,  мягко  опустился.
Василий вскрикнул гневно:
     -- Терн, ты что делаешь?.. Тебя могли заметить!
     Человек, которого он назвал  Терном,  живо  вскочил  с  ковра,  глаза
смеялись:
     -- Царьградцы? Разве они варвары? Только варвары  еще  сохранили  дар
любоваться сказочными закатами, нежными  восходами.  Варвары  знают  сотни
звезд, а  взор  царьградца  устремлен  только  вперед,  дабы  не  упустить
выгоды... Приветствую тебя, властитель. Я к твоим услугам.
     Василий раздраженно отмахнулся, потому что прямо из парапета неслышно
выступил  как  тень  немолодой  человек  в  серой   одежде,   безликий   и
неприметный. Лицо было коричневое, словно  всю  жизнь  провел  под  жарким
солнцем. Василий всмотрелся, но так и не сумел увидеть ни  глаз,  ни  рта,
хотя вроде бы человек как человек, никакого  беспокойства,  только  всякий
раз не мог вспомнить облика этого человека, его имени, даже его слов.
     -- Приветствую тебя, -- сказал он коротко, избегая  называть  Василия
по имени.
     --  И  тебя,  --  кивнул  Василий  раздраженно,   --   приветствую...
достойный..
     А про себя добавил, чего достоин этот дурак, блюдущий свою  кажущуюся
независимость! Даже по имени  не  зовет,  ибо  имя  архимандрита  означает
царственность. Ну как такое перенести! Дурак совсем не видит,  что  их  не
уничтожают лишь  потому,  что  еще  пользуются.  Но  с  каждым  годом  все
меньше...
     Последние два мага поднялись снизу по ступенькам. Но хотя отдувались,
словно бежали снизу без  остановок  и  отдыха,  Василий  догадывался,  что
стража внизу вряд ли видела, чтобы кто-то  входил  в  башню.  А  эти  двое
коснулись разве что третьей  ступени,  считая  сверху.  У  магов,  которых
созвал,  все  еще  побольше  мощи,  чем  нужно,  чтобы  заставить  плакать
кровавыми слезами икону Богородицы или сделать  нетленными  мощи  умершего
митрополита.
     -- Приветствую неразлучных Опинкла и Опанкла, -- сказал он с натужной
веселостью.  --  Вы  все  еще  верите  предсказанию,  что   умрете,   если
разлучитесь?
     -- Мы еще живы, -- ответил уклончиво один из магов,  Василий  не  был
уверен, Опанкл или Опинкл, чересчур похожи, -- ты хотел нас видеть?
     -- Располагайтесь, -- он сделал широкий жест рукой.  --  Где  хотите,
для вас не сложно создать себе условия по вкусу..
     Оба мага, даже не переглянувшись, скромненько сели на узкой лавке для
троих. Они еще застали те времена, когда маги являлись в блеске  молний  и
грохоте ломаемых скал, великие и ужасные, окруженные ореолом,  но  уцелели
как раз потому, что сумели приспособиться к переменам.

     -- Дорогие  друзья,  --  сказал  Василий  мягким  голосом,  но  чтобы
слышали, что под мягкой тканью скрывается железный кулак, --  хочется  вам
этого или нет, но за убежище приходится платить. Вы получили кров и  стол,
а услуг, как было раньше, от вас  не  требуется.  Занимайся  себе  тайнами
магии, совершенствуйся в разгадке древних рукописей, пытайся  продвинуться
в прочтении скрытого смысла Книги Первых Магов.... Однако  иногда,  совсем
редко, святая церковь в своей милости позволяет оказывать ей услуги..
     Маг поклонился:
     -- Которые мы, конечно же, спешим предоставить.
     Василий улыбнулся краешком губ. От него  не  ускользнула  ирония,  но
негоже топтать ногами поверженного, а магов его церковь повергла  столетия
тому.
     -- Вот и ладно. Вам поручается сделать то, что святая церковь  просто
не берется сделать из-за... гм... излишней щепетильности.
     Кто-то не сдержался, громко хмыкнул. Мол,  знаем  эту  щепетильность.
Все веры как-то уживались,  только  вера  Христа  неумолимо  заявила,  что
только она хороша, а все остальные -- мерзость,  подлежат  уничтожению.  И
уничтожает так, что в  первые  века  кровью  были  забрызганы  стены  выше
головы,  сожжены  все  библиотеки,  университеты,  а  философов,   поэтов,
математиков, вообще ученых --  истребляли  так  яро,  что  все  земли  под
властью  Христа  погрузились  во  тьму,  и  там  не  осталось  ни  единого
грамотного....
     Василий метнул на него недовольный взор:
     -- Базилевс не совсем понимает, какая угроза исходит с  Севера...  Он
занят войной с арабами! Но с арабами мы воюем уже столетия,  почти  каждый
год там война, а на севере вроде бы  и  войн  еще  нет...  так,  отдельные
набеги... но эти набеги все  стремительнее,  все  страшнее.  Русландия  --
кроха по сравнению с империей, но эта кроха растет и мужает не по дням,  а
по часам.
     Второй маг кашлянул:
     -- Мы не базилевсы, знаем все  же  несколько  больше,  да  не  обидит
тебя...
     -- Не обидит, -- кивнул Василий. -- Пока мы понимаем друг друга.
     -- Что там сейчас?
     Карта упорно стремилась свернуться в рулон, Василий шелохнул  бровью,
и карта легла послушно, застыла как приклеенная. По  лицам  магов  заметил
удовлетворенно, что присутствие магии уловили:
     -- Вот примерно границы Русландии. Подлинные границы не знают даже  в
Киеве, ибо кордоны стремительно раздвигаются. Но для  нас  важнее,  что  в
самой Руси уже наметился  раскол...  Во-первых,  не  сломлен  Искоростень,
столица удельного княжества древлян. Еще бабка нынешнего князя сожгла  его
дотла, но древляне отстроили заново,  укрепили.  Сейчас  платят  дань,  но
дерзят, ждут случая, чтобы ударить в спину. Второе, что в  самом  Киеве  у
князя хватает врагов. Самые злейшие --  его  три  жены,  которых  он  взял
силой. Одну лишил невинности и чести прямо на трупах убитых им ее  братьев
и отца, а двух взял у братьев... При одной из них, княгине  Юлии,  которую
он взял у убитого им брата Ярополка, есть наш человек...
     -- Кто?
     -- Священник Иван. Умен, хитер, мудр, к тому же  знает  немного  наше
искусство. А если учесть, что успел до принятия сана священника побывать в
ассасинах, воевал с арабами... словом, он может сделать многое.
     Он видел, что слушают его с озадаченным видом. Один решился  прервать
молчание, с недоумением развел руками:
     -- Не понимаю...
     -- Что именно?
     -- Почему церковь, тем более, мы -- маги...  Это  дело  рук  властей.
Если Русландия... никогда о такой не слышал!.. настолько опасна,  то  надо
туда послать войско! Ведь у нас самые  могучие  в  мире  войска?..  Или  я
что-то не так понимаю?
     Василий спросил остро:
     -- Ты боишься?
     -- Нет, но...
     -- Тогда отказываешься?
     -- Я не отказываюсь, -- ответил маг с той же твердостью в голосе,  он
не отвел взгляда, -- я хочу знать, почему нельзя поручить обычным  воинам.
Если не могут воины, то значит, на русов нельзя просто обрушить  дождь  из
стрел... Я мог бы подогнать такую тучку, но, как я говорил, проще  послать
обычное войско.
     Василий признался нехотя:
     -- Власть просто еще не зрит смертельной угрозы со стороны Русландии.
Арабы ближе, они кажутся опаснее. А церковь не желает огласки. Слухи могут
поползти очень тревожные. Отдельные  отряды  уже  посылали...  сейчас  там
белеют их кости. Да не на Руси, туда не дошли вовсе...  А  большое  войско
послать -- это объявить войну. Мы же с Русландией в  мире,  базилевс  этот
мир не нарушит.
     Один из магов вспомнил озадаченно:
     -- К тому же, как я помню...
     -- Ну-ну?
     -- Как помню, Русландия постоянно присылает  нам  войска  на  помощь!
Когда нужно подавить мятежи, отбросить врага от границ... Странно.
     Маги переглядывались, но самый старый из них, чьи предсказания всегда
сбывались, сказал медленно:
     -- А не оберегают ли империю от других, потому  что  присмотрели  для
себя?

     Глава 7

     К обеду над Киевом внезапно нагнало тучи. От  земли  до  неба  встала
серая блистающая стена воды. Еще не приблизилась к воротам, а в  небе  уже
показался дальний край черной тучи. Когда ливень обрушился во двор,  из-за
тучи выглянуло  умытое  солнце,  капли  дождя  засверкали  как  жемчужины,
разбивались на множество мелких брызг, почти пыль.
     Гридни и  бабы  не  прятались,  хохотали  и  перебегали  под  дождем,
выталкивали друг друга под толстые, как веревки, струи. Затем стена  ливня
стремительно отодвинулась,  пошла  через  терема  и  дворы  к  Борическому
взвозу, вслед глядели с сожалением: едва-едва пыль прибило!
     За воротами нарастал гомон. Во двор ввалилась толпа, во  главе  шагал
дородный разгневанный купец с длинной бородищей, но еще  молодой,  налитый
силой и наглой уверенностью. За ними поспешали еще двое,  явно  помощники,
следом торопились трое стражей, несколько зевак.
     Владимир спросил громко:
     -- Стряслось что? Молви как есть, суд князя скорый, но праведный.
     Купец встал внизу у крыльца  надменно,  расставив  ноги  и  вызывающе
выставив черную, как смоль, бороду. Чем-то походил на  богатого  хазарина,
вон даже пейсы на ушах висят, только хазары никогда  в  дремучие  леса  не
ступали, а этот явно из леса, повадки медвежьи,  голос  зычен,  за  версту
несет смолой и живицей, ими древляне пропитываются с колыбели.
     -- Обиды чинят твои люди, -- сказал купец  с  ходу,  умышленно  забыв
Владимира назвать князем. -- Мои товары отобрали при въезде!
     Владимир, нахмурившись, вперил грозный взор в стража, признав  в  нем
городского воротника:
     -- Так ли?
     Тот с готовностью подтвердил, рот до ушей, в глазах злорадство:
     -- Точно! Но заплатили все, сколько было запрошено!
     Купец взвизгнул:
     -- Запрошено? Я не запрашивал!  Эти  мерзавцы  всего  лишь  спросили,
сколько стоит мой товар...
     Он орал, брызгал слюной, но Владимир не слушал дальше, уже зная,  как
было. При въезде через городские ворота стража  интересуется,  во  сколько
приезжие купцы оценивают свой товар, дабы  взять  десятину.  Иные  хитрецы
занижают стоимость своего товара, тогда стражи по княжескому наказу тут же
вручают эти деньги, а товар забирают. Мол, на хитрую  дупу  есть  хвост  с
винтом.
     -- Еще люди были? -- спросил Владимир у воротника. --  Зрели?  Вот  и
хорошо. Другим неповадно будет. Да и скажут, что все по закону.
     Купец орал  и  брызгал  слюнями,  его  утащили  под  руки.  Владимир,
морщась,  слушал  гневные  крики,  что  Киев  больно  много  власти  взял,
Искоростень еще себя покажет, на людях ездить нельзя...
     Владимир хмуро смотрел вслед. Древляне на диво окрепли.  Дань  платят
исправно, но не забыли страшного разгрома, не забыли крови. Дети рождаются
со словами ненависти Киеву. В дремучих лесах,  за  непроходимыми  завалами
собирается, по смутным слухам, их дружина.  Конечно,  с  могучим  киевским
войском не тягаться, но у Киева и без того немало врагов. Схватится Киев с
кем-то, можно и в спину ударить...

     Священник Иван  вышагивал  через  двор  мощно,  уверенно,  бросал  по
сторонам грозные взоры. Черная  ряса,  положенная  по  вере,  поблескивала
редким шитьем серебряными нитями, на груди тяжело колыхался золотой  клест
неимоверной величины. На цепи, что поддерживала крест,  можно  бы  держать
племенных быков. В руке длинный  посох  из  слоновой  кости,  навершие  из
золота,  а  сам  посох  затейливо  украшен  тонкой  резьбой,  поблескивают
разноцветные камешки, коим нет цены.
     Владимир наблюдал с крыльца насмешливо и враждебно.  Ромею  только  в
одном не удается достичь,  чтобы  простодушные  славяне  провожали  его  с
открытыми ртами: дебелости. У славян слово "худой"  означает  как  тощего,
так и больного, а если про кого с одобрением говорят, что  поправился,  то
это и выздоровел и потолстел... Иван же хоть и не худ, напротив -- высок и
крепок телом, но дурное мясо все никак не  нарастает  на  сухое,  жилистое
тело.
     Поросята с визгом  шарахнулись  от  корыта,  а  у  коновязи  тревожно
заржали и попробовали оборвать повод кони. Через двор наперерез  попу  шел
тяжелый, как три медведя, Белоян. Священник ускорил шаг. За  воротами  его
ждала крытая повозка. Толстый как копна гридень молча  отворил  перед  ним
дврцу, вскарабкался на облучок, и повозка укатила.
     Легкий запах зверя донесся до крыльца  раньше,  чем  подошел  Белоян.
Владимир невольно подумал, что волхв стал зверем, чтобы стать  еще  больше
человеком, но... не возьмет ли звериная природа верх?
     -- Опять с какой-то гадостью? -- спросил он.
     Белоян ревниво кивнул вслед укатившей бричке:
     -- К боярам... То крестины, то отходная.
     -- Пусть всяк молится тому, --  ответил  Владимир  неприязненно  кому
хочет. На справедливости любая держава стоит.
     -- Так-то оно так... Но христиан все больше. Народ прост, боярин  или
смерд: их надо ошеломить, ошарашить. Хоть чудом, хоть  золотым  крестом  в
пуд весом. А чтоб народ простой  зрел  величие  и  богатство  христианской
церкви, надо все цеплять на себя... Я тоже видел  их  церкви!  Идет  такой
мужик в золотой рясе, морда -- во, пузо --  во,  сразу  видно,  что  сытно
живет. Ряса шита золотом, бычью шею гнет золотой крест еще поболе,  чем  у
этого, кадило... или что там у них,  тоже  из  чистого  злата,  на  голове
золотая шапка хитро писаная златым шитьем,  даже  с  каменьями  в  конский
каштан размером...
     -- Это не поп, --  возразил  Владимир,  морщась,  --  митрополит  или
патриарх...
     -- Все одно. Народ зрит богатство, ахает, падает на колени. Встречают
по одежке! А недостаток ума можно прикрыть велеречием,  рассуждениями.  Их
же учат как уходить от правды. Вот и переманивают  дурней...  А  так,  как
любой народ состоит из дурней, умных везде мало, то...
     Владимир раздраженно отмахнулся:
     -- Ладно тебе. Не пройти здесь чужой вере. Лучше погляди, как  там  в
Царьграде?
     Белоян поколебался:
     -- Силы у меня ее не те...  Больно  выложился,  когда  чашу  добывал.
Накоплю малость, тогда. А пока о самой чаше. Я ж ее принес вовсе не затем,
чтобы богатырей твоих мордой по столу... Хотя стоило бы. А затем, чтоб  ты
сам увидел, на кого можно положиться, а кто не человек, а так... похвальба
в сафьяновых сапогах. Одни старые богатыри чего-то  стоят,  но  тяжелы  на
подъем, на подвиги уже не тянет. Молодежь растет быстро, но ее  уносит  на
дальние заставы во чисто поле, славы и добычи искать...
     Владимир   нахмурился,   потеребил   чуб.   Золотая   серьга   тускло
поблескивала, а крохотные искорки от рубина хищно простреливали  полутьму,
перемигиваясь со звездами, такими же острыми и колючими..
     -- Чашу пробовали только в Золотой палате. Но еще больше богатырей  в
Серебряной! А во дворе вовсе не счесть, пусть не таких знатных.
     Волхв  огляделся  по  сторонам,  поманил  его  пальцем  под   укрытие
бревенчатой стены. Владимир подошел, спросил с издевкой:
     -- Уж не стрелы ли печенежской страшишься?
     -- Дурень ты, -- ответил волхв. -- Печенеги  --  друзья,  к  тому  же
надежные. А вот твои бояре, терема на той стороне... Я тут прикрылся от их
ушей, видишь?
     Он повел дланью, Владимир вздрогнул. Над  ними  стал  видим,  трепеща
крыльями, полупрозрачный нетопырь. Крохотные, как  бусинки,  глаза  горели
красным. Огромные уши шевелились.
     Владимир сказал торопливо:
     -- Убей!
     -- Надо ли? -- ответил волхв  с  неудовольствием.  --  Все  равно  не
слышит...
     -- Убей!!!
     Волхв щелкнул пальцами, из ладони вырвался короткий слепящий  свет  в
облике копья. Нетопырь пискнул  и  рассыпался  коричневой  пылью.  Запахло
паленой  шерстью..  Владимир  выдохнул  с  облегчением.  Волхв  сказал   с
непонятным выражением:
     -- Странный  ты...  Целое  войско  чужих  лазутчиков  да  разведчиков
терпишь в Киеве... да что Киеве -- в  детинце!  --  а  тут  трясешься  как
осиновый лист.
     -- Тех я вижу насквозь, -- буркнул Владимир. --  И  вообще  не  люблю
летучих мышей!
     --  А  этих  вижу  я.  Ну  ладно,  слушай,  пока  нового  слухача  не
подослали... На твоих богатырей надежды мало. Они пьянствуют да бахвалятся
подвигами. Что им древляне? Война  опасная,  а  славы  мало.  То  ли  дело
завалить Змея, отыскать избушку бабы-яги да сжечь, погнаться за  Кощеем...
О таких песни складывают!
     Владимир нахмурился:
     -- Что-то многовато этой нечисти. Не думаешь ли, что кто-то насылает?
     -- Кто?
     -- Ну, какие-то колдуны или  маги.  Сеют  порчу,  заговорами  создают
это... гадкое. Прямо из земли рождают,  а  то  прямо  из  заговоров.  Тебе
виднее, что спрашиваешь?
     Волхв подумал, покачал головой:
     -- Ты из Царьграда вернулся подозрительный, как грек.  Это  там  сеют
порчу, гадят друг другу. Мы в необжитых землях! Тут чудовища жили с начала
времен. Это мы пришли на их земли.
     Владимир поник, челюсти сжал, глаза невидяще уставились в одну точку:
     -- То-то мне старый Асмунд сказывал, что королевство создать  трудно,
но удержать еще труднее. Но дать  ему  жизнь  надолго  --  это  уже  почти
чудо... Недаром я  в  странствиях  всюду  видел  развалины  таких  древних
царств, что дух захватывало. А чуб от страха  поднимал  шлем...  А  у  нас
соседи, что только и глядят, как бы ухватить за горло, чудовища  лесные  и
болотные, а тут еще свои же богатыри шумят...  Все  золото  отдал!  А  что
делать? Моя сила -- в них. Но нельзя дать и на голову сесть...
     Волхв сказал осторожно:
     -- А поступи  так.  Как  ты  сделал  с  варягами,  что  помогли  тебе
захватить власть?..
     Владимир развел руками:
     -- Те вовсе пытались захватить город! И власть мою  не  признавали...
Но ты прав, тут надо тоже сделать прополку. Самых горластых  отправить  бы
на свершение подвигов... Вернутся  --  хорошо,  моя  слава  упрочится,  не
вернутся -- больше спокойствия. Где, говоришь, чудовища лютуют?
     Волхв вытащил из-за пазухи дощечки.  Владимир  не  понимал  письмена,
начертанные чертами и резами, да еще подвешенные к линии, а не  посаженные
на нее, но волхв заговорил, даже не глядя на записи:
     --  В  Муромских  лесах  засел  лютый  Соловей-разбойник.  Те  дороги
перекрыты для наших купцов. Приходится объезжать, а это  платить  тамошним
князьям за топтание ихней земли. В  днепровской  круче  поселился  крупный
Змей. Мало того, что крылатый, еще и огнем пышет! Повадился скот  таскать,
а сейчас уже людей похищает...
     Владимир бросил мрачно:
     -- Человечье мясо самое сладкое. Кто попробует, того на  него  всегда
тянет.
     Волхв бросил на него предостерегающий взор:
     -- Я не воин, вкуса крови людской не ведаю.  Или  ты  на  что-то  еще
намекаешь?
     -- Да что ты, -- отшатнулся Владимир, -- ты  у  нас  только  по  меду
знаток, а мяса вовсе не ешь... Чтоб бабы, говоришь, не  снились?..  Думаю,
что скот начали беречь, вот оголодавший Змей хватает то,  что  изловит.  С
голоду и кур красть будет. Хорошо бы туда отряд... а еще  лучше,  того  же
Сиявуша-крикуна. Он силен, может и в самом деле побить зеленого... --  Что
еще?
     -- Среди днепровских порогов лютуют дивные звери. Мало кто их  видел,
ибо с берега не разглядишь, а кто видел вблизи, уже не расскажет. Зовут их
рухами, живут прямо в ямах на дне,  что  вырыли  им  страшные  водовороты.
Ну... еще из-за дождей, что в прошлом  году  едва  всю  Русь  не  утопили,
болота разошлись, на лес наступают... Болотникам да упырям нет числа.  Уже
на берег лезут, по лесу шастают. Кого не попадя, хватают. Мужики боятся за
дровами ездить, бабы перестали за ягодами ходить.
     -- Это нам пока не по силам. Ни днепровские рухи, ни болотники.  Туда
надо целое войско... Даже войско не  поможет.  Леса  корчевать  --  другое
дело. Тогда и болота подсохнут. А пропадут болота и  болотникам  конец.  А
что слышно с пустошью за Черным Лесом?
     Волхв разложил перед собой дощечки:
     -- Вот тут я изобразил... Избушку заметили охотники, но подходить  не
стали. Сразу же назад, войту сообщили, а он прислал мальчишку к  нам.  Что
верно, то верно, раньше там бабы-яги не было. Но кто знает, откуда пришла?
Может быть переселилась всего на десяток-другой верст ближе к югу, тут  ее
и заметили... Туда можно послать одного богатыря. Подумай, реши.
     Владимир слушал невнимательно. Белоян перехватил  отсутствующий  взор
князя, тоскующий и одновременно злой:
     -- Ладно, ты вроде бы здесь, а душа твоя там... Все еще не передумал?
     Владимир скосил на него хищный как у орла глаз:
     -- Ты о чем?
     -- О щите.
     Владимир буркнул:
     -- Я уже и кое-что сделал.
     -- Зря, -- сказал Белоян сожалеюще.  --  Дров  наломаешь.  Для  того,
чтобы с царьградскими магами тягаться, надо  голову  иметь  побольше,  чем
твоя.
     -- Ведмедячью, что ли?
     -- Да хотя бы и медвежью. Я ж меч не таскаю с собой,  у  меня  голова
свободная.
     -- Да и я не в зубах меч ношу, -- буркнул Владимир. -- Что надумал?
     -- Пойдем, по дороге расскажу. У тебя где самый надежный подвал?
     -- На заднем  дворе  подле  оружейной.  Там  сейчас  как  раз  держат
Залешанина. Того самого, что из-под стоячего подошвы выпорет,  а  лежачего
разденет так, что тот не заметит... Так говорят. Но и такие попадаются!
     Белоян кивнул довольно. В маленьких медвежьих глазках  блеснуло  злое
удовлетворение:
     -- Он нам и нужен.

     Глава 8

     Возле сруба на колоде сидело  трое.  Все  с  топорами,  один  даже  в
железном шлеме. Двое  с  бронзовыми  обручами  на  лбу,  что  прихватывали
волосы. Самый старый, вислоусый воин с серебряным чубом на бритой  голове,
первым встал, завидя князя, сдержанно наклонил голову.
     Двое других, узкоглазый и широкоскулый молодой печенег или  берендей,
а также  простоватый  парняга  с  пшеничными  волосами  и  с  синими,  как
васильки, глазами, подхватились когда князь наступил на их тени.
     -- Как зовут? -- поинтересовался Владимир.
     -- МакГаген,  Чейман  и  Корняга,  --  ответил  старший,  похожий  на
викинга. -- Корняга, это я.
     -- Вы что, братья? -- удивился Владимир.
     -- Нет, но все в сапогах, -- ответил старший гордо.
     Двое  сопели  и  бодро  выпячивали  груди.  Владимир  засмотрелся  на
печенега, не только в доспехах русов, но и одежда чисто  славянская,  шлем
кован явно кузнецами Киева, даже сапоги не печенежские, с мягкой подошвой,
а с каблуком и железной опояской:
     -- Чейман, Чейман... Не сын ли доблестного  хана  Кучуга,  известного
как отвагой, так и мудростью?
     Узкоглазый воин подпрыгнул от счастья, что его заметил великий князь.
Глаза заблестели, он срывающимся голосом выпалил:
     -- Сын! Отец велел служить тебе верно  и  преданно,  говорить  только
по-русски, носить одежду русов... и чтобы...
     Владимир кивнул,  он  уже  слышал  от  Кучуга  его  заветное:  успеть
повозиться с внуками, что будут неотличимы от русов, чтобы за  свой  народ
быть спокойным:
     -- Отвага заметнее, чем мудрость, но  твой  отец  наделен  и  тем,  и
другим. Кого стережете?
     Чейман повернул голову к Корняге, и старшой ответил  сильным  звучным
голосом:
     -- Свирепого татя и разбойника, неуловимого Залешанина!
     Владимир оглянулся на Белояна:
     -- Видишь, что у меня за воины? Втроем одного стерегут! А тот,  поди,
не только за семью засовами, но и к стене прикован. А то и вовсе связан по
рукам-ногам...
     Белоян поморщился, а старший сказал с обидой:
     -- Обижаешь, княже! Это же сам Залешанин!.. Ну, тот самый... Его и  в
туе не влупишь, и в ложке не  поймаешь.  Попался  как-то  по  дурости  или
пьянке, теперь не упустить бы. Непростой человек! Говорят, глаза  отводить
умеет, черной кошкой перекидывается.
     Владимир снова покосился на Белояна. Тот скривился сильнее:
     -- Враки. Придумывают, чтобы свою дурость оправдать.  Просто  смышлен
вот и все. Один пойдешь?
     -- Ждите здесь, -- велел Владимир:
     Перед ним услужливо отодвинули засовы, дверь заскрипела  истошно,  он
рассердился, утром весь Киев будет знать,  что  великий  князь  навещал  в
срубе пойманного вора.
     Факел трещал, роняя искры. Владимир  ругнулся,  горящая  капля  смолы
упала на руку. Снизу послышался смешок.
     -- Хохочи, коли зубы хороши, --  сказал  Владимир  громко,  --  скоро
выбьют!
     Ступеньки мокрые и скользкие, словно стадо улиток  проползло,  сапоги
соскальзывали. Наконец трепещущий свет вырвал из тьмы прикованного к стене
молодого парня, что сидел там же под стеной, обхватив колени...  Морщился,
прикрыл глаза, ему и так свет ярок,  а  Владимир  придирчиво  рассматривал
вора.
     Золотые, как спелая пшеница волосы, падают на широченные  плечи,  все
еще совсем не по-смердячему гордо вздернутые. На лбу кожаный ремешок,  как
у кузнеца, а когда поднял голову,  Владимир  засмотрелся  на  такие  синие
чистые глаза, словно в них отражалось целое поле незабудок.
     Сразу видно, что высок ростом, хоть и сидит,  на  такой  груди  можно
мечи ковать как на наковальне. Цепи на руках самые толстые,  но  Владимиру
показалось, глядя на его руки, что поднатужься вор, сумел бы либо порвать,
либо штыри выдернул из  стен.  Но  хоть  и  рождаются  в  селах  да  весях
богатыри, но без ухватки, без воинского умения так и быть им лишь  могучим
скотом, что деревья рвет с корнями да камни убирает с полей.
     -- Ну что скажешь, вор? -- спросил он зло. --  Тот  самый  Залешанин,
который похвалялся  мою  горницу  обворовать  так,  чтобы  даже  мышь  там
удавилась с тоски?
     Вор  сделал  движение   плечом,   железо   загремело.   Прищурившись,
разглядывал великого князя. Под глазом  расплылся  громадный  кровоподтек,
скула в засохшей крови, но лицо дерзкое, в глазах насмешка.
     -- Садись, княже, -- пригласил он. -- На чем стоишь.  Да,  я  и  есть
Залешанин. Хочешь, я попрошу и железо на тебя надеть, а  то  тебе  надоело
зеньки заливать заморским вином да брюхо набивать...
     -- Хохочи, коли зубы хороши, -- повторил Владимир зло. --  Но  только
недолго тебе блистать белыми зубами!
     -- Топор уже наточили?
     -- Топор? -- удивился  Владимир.  --  Для  тебя  кол  затесывают.  За
обольщение дочери боярской, кражу и поджог тебе выпала смерть лютая!  Дабы
другие устрашились.
     Залешанин побледнел малость, но силился улыбнуться:
     -- Если бы устрашались, никто бы не воровал... А так и давите нас,  и
вешайте. И между деревьями распахивайте, а все нашему роду нет переводу.
     -- Перевести не переведу,  --  сказал  Владимир,  --  но  поубавлю...
Только я один волен грабить! Когда грабит один, то не  режет  добычу,  аки
волк лютый, а  стрижет,  дает  жирком  да  шерстью  обрасти,  потом  опять
стрижет... Потому, хоть я и грабитель, но народ за меня держится.
     Залешанин отмахнулся с небрежностью, словно сидел на троне и принимал
поклоны дурака-князя:
     -- Народ мое имя славит. Богатых никто не любит, а свою бедность всяк
объясняет либо совестливостью, либо леностью...
     -- А что хорошо в лености? -- спросил Владимир невольно.
     Залешанин покровительственно улыбнулся:
     -- Когда кто-то признается, что ленив, тем самым говорит,  что  ежели
бы не его лень, он бы горы свернул, всех Змеев побил, принцесс  освободил,
всем бы сопли утер, для бедных и сирых горы злата добыл и  каждому  бы  по
мешку отсыпал...
     Владимир нетерпеливо отмахнулся:
     -- Ладно, я не за этим пришел. Договориться хочу.
     -- Договориться? -- удивился парень. Владимир видел, как  в  запавших
глазах вспыхнула надежда, но голос все еще держал насмешливым.  --  Неужто
поменяться со мной решил?
     -- Поменялся бы, да не разорваться мне... Я бы тебя лучше повесил, но
мне нужен человек, который  съездил  бы  по  одному  важному  делу.  Очень
важному! А волхв указал на тебя.
     Парень смотрел во все глаза. Насмешливое выражение медленно  уступало
недоумевающему:
     -- Я? Но я ж сбегу по дороге!
     -- А если слово дашь?
     -- Слово?.. Гм... А с чего я стану его держать?
     Владимир развел руками:
     -- В самом деле, с чего... Но волхв говорит, что ты всегда держал.
     -- Всегда, -- проворчал парень. -- То по мелочи... А  когда  на  кону
жизнь... А что за поручение?
     Владимир покачал головой:
     -- Нет, сперва скажи, согласен или нет. Я не хочу, чтобы  кто-то  еще
знал. Только я и ты. Если дознается кто-то третий, о том  дознается  белый
свет... Хотя что это я? Совсем одурел от вина. Ты ведь  отсюда  просто  не
выйдешь, вор. Сперва вырвут язык, а на кол потащат уже потом...
     Парень тряхнул головой:
     -- Княже!  Понятно  же,  что  согласен.  Только  свистни.  Что  нужно
своровать, только кивни. Ты ж своровать меня хочешь снарядить, не на  Змея
ж с булавой, который девок ворует?
     -- Куда тебе супротив Змея, --  бросил  Владимир  с  отвращением.  --
Конечно, на воровство подлое... Никто из витязей рук  марать  не  захочет.
Но, чтобы ты сразу не дал деру, я для тебя буду держать пряник...
     -- Ты ж сказал, что довольно слова!
     -- Да так, на всякий случай.
     Владимир видел, что вор ни на миг не заколебался, выполнять  ли  волю
великого князя. Сразу же за воротами -- в темный лес, а там снова кистенем
по головам честному люду, потрошить их кошели.
     -- Ежели все выполнишь, то получишь прощение... -- он видел  по  лицу
разбойника, что тому княжеское прощение до одного  места,  добавил,  --  и
еще... боярская дочь, у окна которой тебя изловили,  станет  твоей  женой.
Сам сватом буду.
     На этот раз глаза разбойника вспыхнули, на скулах выступили  пятна...
Владимир не подал виду, повторил равнодушно, как о деле решенном:
     -- Я сам твоим сватом буду.
     -- Врешь, княже.
     -- Слово, -- сказал Владимир. -- А я своим словом тоже не бросаюсь.
     Разбойник поднялся, гремя цепями. Владимир невольно отступил, вор  на
полголовы выше, могуч, чувствуется сила непомерная.  Как  только  и  взяли
такого, не иначе как опоили или  зелья  подсыпали.  А  то  и  бабка  морок
навела.
     -- Говори, что я должен сделать?
     Владимир отмахнулся, пошел к двери:
     -- Сперва цепи снимут. Поговорим в моей палате.

     Когда его привели, Владимир нахмурился против  воли,  а  кулаки  сами
сжались до скрипа кожи на костяшках. Разбойник вошел в его палату,  словно
делал сопливому князьку великое одолжение. Глаза дерзкие, словно  это  его
хоромы, а весь остальной люд вместе с князьком лишь челядь неумытая.
     -- Садись, -- буркнул Владимир, он указал на накрытый стол.  --  Ешь,
пей. Сперва еда, разговор после.
     Стражи остались было по эту сторону двери,  мол,  с  таким  бугаем  в
случае чего князю не совладать, но Владимир нетерпеливым движением  бровей
вымел в коридор. Разбойник силен, кто спорит,  но  бойцовских  ухваток  не
знает, а  он,  Владимир,  троих  таких  бычков  завалит,  буде  надобность
сыщется.
     Разбойник  уверенно  перенес  ноги  через  лавку,  глаза   оценивающе
пробежали по столу. Ноздри подергивались, спросил неожиданно:
     -- Вино фалернское?
     --  Греческое,  --  ответил  Владимир  сухо.  --  А  фалернское   или
хиосское... А ты и вина чужие крал?
     -- Крал не крал,  но  пробовал,  --  ответил  разбойник  с  напускной
скромностью.
     Его пальцы уже разрывали жареного гуся, коричневая корочка  хрустела,
из-под нее вырывался пар, пальцы обжигало горячее мясо, истекающее  соком.
Владимир, что решил было не есть, сглотнул слюну, сердито оторвал  гусиную
ногу.
     В молчании ели, запивали, кубки были полны, а в дальнем  конце  стола
ждали еще три кувшина с вином из Царьграда. Разбойник ел неспешно, хотя за
время в срубе исхудал, кожа на скулах  натянулась,  ключицы  торчат,  хотя
видно какие толстые, что бычьи кости...
     Когда голодный огонек в глазах  разбойника  потух,  Владимир  сказал,
едва сдерживаясь:
     --   Жрешь,   как   красная   девица!   Двумя   пальчиками,   волокна
отщипываешь... Разве воины так едят?
     -- А я не твой  дружинник,  --  ответил  разбойник  хладнокровно.  --
Говори, чего тебе своровать? А то пошли тех, кто ест как надо.
     В голову Владимира ударила горячая  тяжелая  волна.  Едва  удержался,
чтобы не въехать кулаком в нагло ухмыляющуюся рожу мерзавца.
     -- Ладно, --  выдохнул  он  сквозь  зубы.  --  Мое  слово  крепкое...
Вернешься со щитом -- получишь прощение, удел, дочь боярина Твердожита.
     -- А если на щите? -- ухмыльнулся разбойник.
     -- Ты  мне  знанием  древних  умностей  не  щеголяй,  --  предостерег
Владимир. -- Про щит я не для красивости речи. Мне  нужен  настоящий  шит!
Тот самый, который Вещий Олег прибил на врата Царьграда.
     Кубок едва не выпал из рук разбойника. Глаза не оставляли лицо князя,
а когда убедился, что князь не шутит, спросил недоумевающе:
     -- И что же... тот щит там все еще... висит?
     -- Висит.
     -- А... зачем?
     -- Не для красоты же, -- отмахнулся Владимир. -- Ты смерд, а не воин,
куда тебе знать...Когда заключаешь мирный договор, то по обычаю прибиваешь
свой щит на врата града, с которым воевал. Как бы берешь и его под защиту.
Князь Олег получил от Царьграда богатый выкуп, греки обязались платить нам
дань... и по сей день платят, а мы за это помогаем Царьграду  войском.  За
отдельную плату, конечно... Мой дед пытался поднарушить  уговор,  ходил  с
дружиной, чтобы греки увеличили выплату, но то ли в самом деле ихние  маги

Греки верят, что этот щит Олега хранит их город. Даже если это не так, все
равно щит надо снять и увезти. В Царьграде сразу падут духом.
     Разбойник  молчал,  челюсти  его  двигались  все  медленнее.   Пальцы
блестели от жира, но забыл облизываться и вытирать о  скатерть.  В  палате
повисло тяжелое молчание. Когда  он  поднял  глаза,  Владимир  понял,  что
разбойник мог заподозрить, что за похищением щита стоит нечто большее, чем
попытка увеличить дань с Царьграда.
     -- Щит, -- сказал разбойник медленно, он полузакрыл глаза. -- Щит  на
городских вратах... А те наверняка повыше, чем Ляшские или Жидовские...  И
охрана там не спит, как твои вои, что в соплях  путаются,  левую  руку  от
правой ноги не отличают. Но все же мне только веревку  покрепче  да  ночку
безлунную -- и щит у меня! Если только не пропью по дороге, не обменяю  на
глиняную свистульку...
     Владимир сказал напряженно:
     -- Щит привези. Он в самом деле даст  победу.  Стоит  показать  нашей
дружине, сразу во львов обратятся!
     Разбойник прищурился:
     -- Похоже, княже, ты сам не больно-то веришь в силу щита?
     -- Верю или не верю, --  сказал  Владимир  зло,  --  а  князь  должен
извлекать выгоду из любой вещи. Если перевезти щит от греков к нам, то  их
это ослабит, а нас усилит. Неважно, волшебный или нет. Ясно?
     -- Ясно...
     -- А в чем твой страх?
     -- Страха тоже пока нет.  Но  ежели  греки  верят  в  силу  щита,  то
охраняют, видать, как зеницу ока?
     Владимир отмахнулся:
     -- Если и охраняли первые годы, то сейчас забыли зачем вообще охрана.
Сколько лет минуло! Мой дед еще под стол ходил...
     -- Под столом?
     Владимир брезгливо отмахнулся:
     -- И под стол тоже. Я бы послал своих богатырей,  но  слишком  уж  на
силушку уповают. Не разумеют, что  Царьград  это  не  местные  села.  Туда
съехались богатыри со всего света, нашим дурням сразу рога обломают! А мне
не подвиги их дурные нужны. Мне щит нужен!
     Не сдержавшись, с грохотом опустил на стол кулак. Залешанин осторожно
отнял кубок от губ. Кулак князя с детскую голову, но весь увитый  толстыми
жилами, сухой, мяса на нем не больше, чем на умершем с голода таракане.  И
вся рука перевита выпуклыми мышцами, сухожилиями, рука воина, привыкшая  к
тяжелому мечу. А дальше могучее предплечье,  круглое,  как  валун,  плечо,
широкая грудь, шея как ствол молодого дуба, суровое лицо с  пронизывающими
глазами.
     Глядя в эти глаза, Залешанин  внезапно  понял,  что  сам  Владимир  с
легкостью добыл бы щит, не погнушавшись как мартовский кот  ночью  залезть
на городские врата Царьграда, переоделся бы и старухой, и нищим,  чего  не
стали бы делать гордые богатыри из его дружины...
     -- Я сделаю, -- сказал он торопливо. И опустил глаза,  ибо  увидел  в
князе нечто близкое, а это опасно, всяк властелин  держит  себя  сурово  и
загадочно, не позволит, чтобы узрели в нем такого  же  человека.  --  Вели
дать коня и злата, если торопишься... Если нет, то сам добуду  и  коня,  и
все, что понадобится.
     Владимир буркнул:
     -- Ты получишь все. Но... за городом. Там в  роще  тебя  будет  ждать
конь. Хороший конь, не крестьянская лошадка. Под седлом, переметная  сума,
твою палицу приторочат тоже... Ты в самом деле ее поднимаешь,  аль  только
бахвалишься? В седле зашито золото, горсть  каменьев.  А  отсюда  сбежишь,
понял? Никто не должен знать, что я послал тебя в Царьград. Понял?
     --  Понял,  --  сказал  Залешанин  осторожно,  хотя  мысли  в  голове
метались, сшибая одна другую с ног. -- Я понял, что ничего не понял...
     -- Опять греки, -- рыкнул Владимир. -- Ты не в волхвы нацелился?
     -- Да нет, -- ответил Залешанин в замешательстве, -- я даже не  знал,
что это уже кто-то сказал до меня... и что это великая мудрость.  Я  таких
мудростей могу... Похоже жизнь твоя совсем собачья,  если  даже  своим  не
доверяешь. На хрена б мне такое князевание?.. Я вот всем верю...
     -- Вот и сидишь в цепях, -- отрезал Владимир, -- а я -- на троне. Что
еще неясно?
     -- А как сбегу из подвала?..
     -- Стража перепьется, -- отмахнулся Владимир. -- Ты сумеешь выдернуть
цепи... я помогу, хотя ты и сам здоровый, как сарай. Ночью проберешься  до
кузницы. Я знаю, кузнец с вашей ватагой  связан.  Да  знаю,  знаю!  Собьет
цепи. Главное, чтобы все выглядело, что ты сбежал сам.  Если  узнают,  что
послан мною, за твою шкуру и сушеного клопа не дадут!
     От князя несло холодом, как от глыбы льда. Заходящее солнце  заливало
горницу красноватым светом, узкое худое лицо  было  как  из  гранита,  под
надбровными дугами  было  темно,  бритый  череп  недобро  блестел,  словно
залитый кровью, даже черный чуб казался змеей, что искупалась в крови...
     -- Я все запомнил, -- сказал Залешанин. -- Когда?
     -- Сегодня ночью, -- отрубил Владимир. -- Времени в обрез.
     Он взял в руки колотушку, намереваясь ударить в медный щит. Залешанин
старательно вытер жирные пальцы о белоснежную скатерть, поднялся, небрежно
повалив скамью. Та упала с  грохотом,  за  дверью  послышались  торопливые
шаги, но дверь осталась закрытой.
     -- А все-таки, -- спросил он, --  почему  ты  уверен,  что  не  пошлю
тебя... ну, куда тебя всяк посылает, даже если и улыбается в глаза,  и  не
уйду пропивать твои деньги?
     Владимир оглянулся, черный клок волос на бритой голове  сполз  набок,
Залешанину почудилось, что  там  змея  начала  раскачиваться,  готовясь  к
прыжку...
     -- Не сбежишь, -- сообщил Владимир угрюмо. -- Уже и без волхва видно.
     -- Почему?
     -- Больно гордый, -- сообщил Владимир.
     Он  ударил  в  медный  круг.  Звон  ударил  по  ушам,  дверь   тотчас
распахнулась. Трое стражей ворвались с мечами наголо, застыли  на  пороге,
пожирая Залешанина злыми глазами. Князь небрежно сделал движение пальцами,
словно смел со стола мусор:
     -- Отвести обратно и стеречь неусыпно!

     Глава 9

     На городской стене холодно и зябко. Небо черное, звезд  не  видно  за
тучами, только на востоке уже сереет рассвет,  но  на  земле  мгла.  Ветер
продувал до костей, несмотря на теплый месяц травень. Белоян ежился, зябко
кутался в длинное одеяние из грубого  полотна.  Когда  на  востоке  начала
разгораться алая заря, снизу послышался легкий шорох.
     Сперва донесся запах  разогретого  тела,  князь  возник  рядом  почти
неслышно, от него несло жаром, словно только что выбежал из бани.  Суровое
лицо в рассвете казалось почти нечеловеческим.
     -- Ну что? -- шепнул Белоян.
     -- Получилось. Я видел, как он выскользнул...  Сейчас,  должно  быть,
сбивает цепи. Подождем.
     -- Только бы не попался, -- шепнул Белоян с надеждой.
     -- Второй раз не попадется.  Да  и  первый...  что-то  странное,  что
оказался в наших руках так просто...
     Алый свет поднимался по небу, нежный и стыдливый, но  исчезали  тучи,
превращаясь в розовые облака, кудрявые и  быстро  тающие,  небо  светлело,
наливалось темной синевой, а земля наконец смутно выступила из мглы. Вдали
заискрилось, словно небесный кузнец выхватил клещами из горна  раскаленный
брус железа -- ярко оранжевый, рассыпающий искры.
     Белоян невольно засмотрелся, не мог привыкнуть к  такому  чуду,  хотя
повторялось каждое утро, вздрогнул от толчка локтем в бом:
     -- Не спи, замерзнешь. Что зришь?
     -- Работу богов, -- прошептал Белоян зачарованно.
     Каких богов? -- удивился Владимир. -- Это я помог! Да и  через  стену
лезет сам, боги не подсаживают.
     Белоян вздрогнул, начал всматриваться туда, куда указывал князь.  Как
назло, снова задул злой ветер, бросал в лицо клочья  холода,  словно  зима
пыталась вернуться хоть в таком виде.
     -- Есть, -- сказал он негромко, в голосе были недоверие и страх. -- Я
догадывался, но вот так увидеть...
     -- Мне бы твои глаза, -- сказал Владимир с досадой.
     -- Тогда пришлось бы расстаться с княжеством.
     -- Врешь, -- не поверил Владимир. -- У нас всегда было так, что князь
был и верховным волхвом. Одно другому не мешало.
     -- Это когда княжество было с птичий двор. Вон гляди... видишь темное
облачко?
     -- Только светлое, -- отозвался Владимир напряженно. --  Пыль  из-под
копыт  его  коня!  Где  раздобыл,  подлец,  так   рано?..   Об   этом   не
уговаривались.
     Волхв всматривался, приложив ладонь к глазам козырьком, защищаясь  от
солнца, но в другой руке был резной посох, темный камень навершия  налился
багровым, в нем смутно бродили тени, вспыхивали короткие колючие  искорки.
Там, куда Белоян смотрел, быстро  удалялось  желтое  облачко  пыли,  потом
погасло, когда беглец погнал по раскисшей дороге, зато видно, как  влетают
черные галки сзади: выброшенная копытами жирная земля.
     Волхв наконец опустил ладонь, в желтых волчьих глазах  были  страх  и
злое торжество, словно задрал забредшую в лес корову.
     -- Оно ушло следом, -- сообщил он.
     -- Какое оно? -- спросил Владимир нетерпеливо. -- И кто?
     -- Если бы знать... Но теперь привязалось за ним неотвязно.  Так  что
твой план раскусили, княже.
     Владимир кивнул:
     -- Вот и хорошо. У Добрыни на заставе богатырской  уже  неделю  лежит
свиток за семью печатями. Сегодня срок сломать...
     Волхв все еще поглядывал в ту сторону, куда удалилось видимое  только
ему незримое облачко.
     -- Он сам поедет?
     -- Нет, но Добрыня единственный, кто там читать-писать умеет. Да и то
дивно: силен, как  три  медведя,  а  грамотный!  Словом,  он  найдет  кого
послать. Эти, что раскусили мой замысел, разбойника  все  равно  сразу  не
ухлопают. Иначе мне быстро станет известно, я тут же  пошлю  другого.  Его
прибьют подальше от Руси. Чтобы я все еще ждал, надеялся... Зато когда его
устранят, сами успокоятся. А настоящий богатырь тем временем доберется  до
Царьграда, сорвет щит и вернется, пока там не спохватились.
     Он вдруг зябко повел плечами:
     --  Пойдем.  Еще  поглядим,  кто  кого  переборет!  У  них  ромейская
хитрость, у нас -- смекалка русов и славян. Да и печенежская сгодится.

     Непривычно было мчаться на рослом  боевом  коне  навстречу  рассвету.
Городские ворота растаяли в утреннем сумраке, воздух был свеж, но  жар  не
оставлял сильное здоровое тело.
     Дурак князь, обещал боярскую дочь... Конечно, пришлось  сделать  вид,
что обрадовался. На самом  же  деле  отвлекал  стражу  в  другую  сторону,
выручая  Владирога,  друга  еще  по  детским  играм.  Правда,  тот  теперь
княжеский дружинник, если бы и поймали,  то  отец  наорал  бы,  тем  бы  и
кончилось, а вот он сдуру  свалился  в  яму,  ее  только  что  вырыли  под
выгребную... Хорошо, не пользовались еще.
     Он вспыхнул, скривился, представив себя в непотребном  виде,  замычал
от стыда и злости. Подвигал  спиной,  чтобы  ощутить  тяжесть  исполинской
палицы, и сразу на душе вроде бы отлегло. Любому мужчине становится легче,
если прикасается к оружию, будь то простой нож или вовсе палка.
     Ближе к лесу, это уже верст пять от  городской  стены,  услышал  стук
копыт. Еще не оборачиваясь, Залешанин  знал,  что  догоняет  Владирог.  Из
младшей дружины которого вот-вот переведут в старшую,  старается  изо  все
сил. Конь Владирога  стучал  копытами  особенно  звонко,  чем  его  только
подковывает, конская  сбруя  позванивает,  даже  сам  Владирог  через  два
конских скока на третий обязательно стукнет ножнами меча по стремени.
     Залешанин придержал коня. Шлем на голове Владирога  блестел,  доспехи
сияли так, что можно смотреться, с кончика шлема трепетал красный  яловец,
и все на Владироге блестело, сверкало,  даже  конская  сбруя  разбрасывала
солнечные зайчики, ибо бляхи на ремнях размером с собачьи миски.
     -- Когда они полезли со всех сторон, -- торопливо заговорил Владирог,
-- я увидел, что нам уже не выбраться... Тут ты  поднялся  во  весь  рост,
зашумел. Они бросились к тебе, завязалась драка... Случай был  удобный,  я
ускользнул за кустами. Там тень была такая, что дружину прятал  бы,  никто
бы не отыскал. А потом, когда тебя скрутили и увели,  я  только  пару  раз
сумел повидаться с милой Залюбой.  Первые  дни  охрана  ослабла,  а  потом
снова... Поверишь ли, я сколько раз  пытался  пробраться  к  тебе...  хоть
словом перемолвиться!.. но стражи как  назло  всегда  либо  дремали  возле
самой двери, либо отходили не дальше колодца. А просто  так  подойти,  как
подходил к тебе конюх, я видел, как он тебе что-то кричал, я ж не  мог  --
все-таки княжий дружинник! Увидели бы, что я с татем гутарю, могли бы и  в
шею из дружины...
     Конечно, в шею не погнали бы, Залешанин знал, да и Владирог знал,  но
рассказывал, изливал душу, а Залешанин ехал мрачный, как ночь  в  колодце,
себя сжал так, что вот-вот душа выбрызнет. Залюба! На какую только дурь не
пойдет человек ради женщины! Но Владирог, даже идя на  эту  дурь,  все  же
послал его, Залешанина впереди... Умен, такой скоро всех ототрет от князя,
только сам будет лизать ему сапоги.
     -- Перестань, -- сказал он как можно более ровным голосом.  --  Ты  ж
видишь, все обошлось. Я снова на коне.
     Владирог вздохнул:
     -- Да, конь у тебя и воеводе на зависть... Ты в  самом  деле  зла  не
держишь?
     -- Да ладно, чего там, -- отозвался Залешанин.
     -- Нет, правда... Ну что я мог там сделать?
     -- Я ж говорю, перестань, -- отмахнулся Залешанин.
     Владирог ехал рядом, поглядывал искоса. Разбойник и вор сидит в седле
гордый, спина прямая, словно эти земли  принадлежат  ему.  Но  оделся  еще
гаже, чем когда пробрался  в  Киев:  вместо  вышитой  петухами  рубахи  --
душегрейка из звериной шкуры, а шкура выделана плохо,  вон  конь  все  еще
пугается волчьего запаха. Волосы перехватил  на  лбу  широким  обручем  из
простого булата, на руках широкие железные браслеты как на запястьях,  так
и на предплечьях. Из оружия только нож на  кожаном  поясе  да  исполинская
палица  из  вырванного  с  корнями  деревца,  умело  окованная  закаленным
булатом. Правда, палица с оглоблю, а по весу, судя по размеру, такова, что
собьет всадника вместе с конем...
     Он с сомнением смотрел на чудовищную палицу. Из  цельного  дерева  со
срубленной верхушкой, почти в рост человека, выдранная из земли с корнями,
ибо самое крепкое дерево всегда там, внизу, где корни, а те срублены  так,
что торчат пеньки в палец высотой. У рукояти крепкая ременная  петля,  что
одевается на кисть, дабы не выскользнула из ладони при схватке.
     -- Ты что же... -- спросил он  с  недоверием,  явно  не  зная  о  чем
говорить с другом, который попался из-за него, -- сумеешь такой драться?
     -- А чем она хуже твоего топора?
     -- Ну... топором я могу хотя бы замахнуться. А то и ударить.
     Залешанин  неспешно  взял  палицу,  подбросил,  поймал  за   рукоять,
подбросил выше, Владирог задрал голову, брови взлетели вверх, сам  Муромец
не подкинет  так  высоко...правда,  старик  не  больно  бахвалится  силой,
Залешанин подхватил  на  лету  палицу,  Владирог  отшатнулся,  ибо  вокруг
Залешанина  вдруг  засвистел  воздух,  завыл  как  лютый  зверь,   заревел
по-медвежьи, засвистел по-птичьи, палица превратилась в смазанные  полосы,
что месили воздух так, что одежда Владирога затрепетала  как  при  сильном
ветре.
     -- Ого, -- выкрикнул он, -- ты как это?
     -- Ручками, ручками, -- ответил Залешанин из середины вихря.  Золотые
волосы трепало ветром, он сам колыхался как в воде, руки мелькали,  палицу
Владирог даже не видел, она оказывалась сразу в десятке мест. -- Палица --
это палица!
     -- Во зверь, -- прошептал Владирог. -- Ты мог  бы  стал  у  князя  не
последним из дружинников!
     -- Это для тебя честь, пес, -- сказал Залешанин презрительно. -- А  я
-- волк!.. Моя нора в темном лесу, а не в собачьей конуре.
     -- Мы живем в теремах, -- обиделся  Владирог.  Он  выпрямился,  голос
стал суше. -- Это великая честь -- быть верным псом киевского князя!  Тебе
бы поклониться князю, повиниться! Авось, простил бы за такую  силищу.  Ну,
сперва походил бы за конями, конюхи -- тоже люди, а  потом,  глядишь...  Я
попробую замолвить слово. Ничего не обещаю, сам понимаешь, но попробую...
     -- Спасибо, -- сказал Залешанин беспечно. Его глаза  смотрели  вдаль,
из-за  виднокрая  выглянул  край  солнца,  брызнул  в  лицо  так   весело,
неожиданно, что он отшатнулся, засмеялся счастливо, повторил, --  Спасибо,
не надо.
     -- Почему?
     -- Пес из конуры не зрит такого восхода солнца. Ему забор мешает!  Да
и цепь далеко не отпустит. А вот волк...
     -- Ну смотри, -- сказал Владирог.  Он  начал  придерживать  коня,  но
Залешанин ехал все так же, и Владирог повторил уже с сумрачной угрозой. --
Ну, смотри... Да, к слову, тебя ж вроде посадили под крепкие запоры?
     -- Было дело, -- отозвался Залешанин, он не обернулся, но слышал, как
Владирог пустил коня следом, поехал шагах в трех.
     -- Но как же...
     -- Ты что, меня не знаешь?
     -- Знаю, но... Там запоры надежные, сам видел. Как ты сумел? Или  кто
помог?
     Залешанин повернул голову. Владирог ехал  напряженный,  глаза  упорно
смотрели ему  в  спину.  Встретившись  глазами  с  Залешаниным,  почему-то
вздрогнул, в замешательстве отел взгляд.
     -- Ладно, не говори. Ты в лес, аль как?
     -- Аль как.
     -- А это куда?
     -- Не спрашивай, и тебе не совру, -- ответил Залешанин,  посоветовал:
-- Возвращайся. Еще хватятся.  А  ежели  кто  заметит,  что  вернулся  той
дорогой, какой ускакал я, то не видать тебе старшей дружины.
     Владирог остановил коня так резко, что тот едва не сбросил его  через
голову, а потом оскорблено поднял на дыбки. Залешанин захохотал  и  пустил
коня вскачь. Встречный ветер охлаждал лицо, трепал волосы и конскую гриву.
Земля с грохотом бросалась под конские копыта, исчезала, едва проскочив за
стременами, а впереди  степь  уходила  в  бесконечность,  лишь  иногда  на
виднокрае то справа, то слева темнели гаи, рощи, темные клинья леса.
     Свежий утренний ветер обдувал лицо, вдали начала  разрастаться  стена
леса,  и  Залешанин  ощутил,  как  гадкое  чувство  растворяется   подобно
смрадному дымку на чистом воздухе.

     Владимир долго глядел вслед ускакавшему смерду, а когда тот исчез  из
виду, все еще делал  вид,  что  смотрит  вслед,  хотя  душа  уже  обогнала
разбойника, влетела в Царьград, пронеслась  по  широким  знакомым  улицам,
ворвалась в императорский дворец, где каждый уголок  знаком  за  два  года
службы в охране...
     Снизу со двора доносились вопли, конское ржание, звон оружия. Воевода
Претич не упускает случая, чтобы не заставить княжеских гридней побегать с
камнями на плечах по двору, а самые здоровые берут на плечи своих коней  и
тоже бегают по кругу как жеребцы при виде кнута.
     Вздохнув, Владимир медленно,  как  старик,  нащупал  подошвой  сапога
перекладину лестницы.. Он сам чувствовал, что спускается только его  тело,
а душа уже проникла в покои принцессы Анны, ухватила ее в объятия...
     А  внизу  воевода,  страшно  выпучив  глаза,  орал  на  Чеймана.  Сын
печенежского хана для старого воеводы был просто сукиным  сыном,  которому
от младшего дружинника до старшего, как до Царьграда на карачках:
     -- Усы отращивать  мало,  надо  еще  и  работу  делать!..  Ты  должен
доказать, что ты не коза на веревке, а ратник!..  И  не  простой,  а  тот,
который и в строю дерется, плечо в плечо с другими...  Как  зовется  такой
ратник?
     -- Сратник, -- промямлил Чейман несчастным голосом.
     -- Правильно, соратник! --  одобрил  Претич.  --  Когда  втемяшишь  в
голову, что бои в городе -- это не в степи, и тут надо не рвы  строить,  а
завалы копать?..
     Чейман робко проблеял:
     -- Как это... завалы копать?
     Претич рявкнул:
     -- Молчать, когда я тебя спрашиваю! Ты воин или где? В бою  или  что?
Дружинник должен блистать не умом, а доспехами. Вот погляди,  как  у  меня
все сверкает!.. А вон у князя так и вовсе сияет  так,  что  глаза  на  лоб
лезут...
     Владимир скривился  еще  больше,  воевода  если  похвалит,  то  будто
помоями обольет:
     --  Ей,  Претич!..  Не  мори  мальцов.  Вроде  бы  большой  войны  не
намечается, а ты с них по три шкуры спускаешь!
     Претич огрызнулся сердито:
     --  А  Дикое  Поле?  Когда  разбили  Хазарию,  пусть  даже  вкупе   с
печенегами, сразу бы забрать все земли себе! А так расчетвертовали на  три
равные половины!.. Вот и копошится там всякое...
     Пока Чейман в муках пытался понять, как это, странные  слова  знатных
русов, воевода буркнул что-то вроде: живут  тут  как  свиньи  в  берлогах,
махнул рукой и удалился на задний двор, где  заставлял  бегать  с  мешками
камней на спине. И хотя бедный Чейман раньше думал, что свиньи вроде бы  в
берлогах тоже не живут, даже в этих берложьих краях, как и  непонятно  как
расчетвертовать на три части... тем более, на три  половины,  но  это  ему
нельзя, а князьям, наверное,  удается.  Это  и  зовется  ромейским  словом
"политика", что начинает приживаться и при киевском дворе.
     За спиной Владимира страшно заржали кони. Он ощутил холодок  тревоги,
но чутье и запах подсказали, что это приближается не страшный див, а всего
лишь верховный волхв. Голос за спиной прогудел  густо,  будто  шел  из-под
корней старого дуба:
     -- Чего шерсть дыбом встала?.. Хорошая новость!
     Белоян подошел широкий, переваливающийся  на  коротких  ногах,  пасть
оскалил так, что шарахались даже на другом конце двора.
     -- Брешешь, -- сказал Владимир недоверчиво.
     -- Волхвы никогда не врут, --  наставительно  изрек  Белоян.  --  Они
могут утаивать правду, недоговаривать, переиначивать... но разве это ложь?
     -- Давай твою новость, -- потребовал Владимир. -- Посмотрим, стоит ли
она...
     Белоян сказал  медленно,  словно  уже  раздумывая,  не  повернуть  ли
обратно:
     -- Да так, пустячок... Я нашел из чего выковать тебе меч.
     Владимир подпрыгнул:
     -- Ты... Давай неси!
     -- Ага, неси! Мне только поднимать такие глыбы...
     Владимир опомнился:
     -- Тьфу, прости. Ты ж  только  меду  унесешь  хоть  сарай,  хоть  всю
пасеку... Давай, веди. Я сам отнесу в кузню, ничьим лапам не доверю.
     Волхв осторожно посмотрел на князя:
     -- Да? Но тогда вели седлать коней...
     Владимир ощутил, что если еще не душа, то сердце уже здесь, колотится
о ребра, как ошалелое. Мужчине сказать, что у него будет меч, каких нет на
земле... или таких можно пересчитать по пальцам  --  это  вдохнуть  вторую
душу.
     -- Тверка!.. -- закричал он отроку. -- Быстро седлай  двух  коней  из
моей конюшни. Две седельные сумы побольше.
     Он отпрянул, когда волхв сказал изменившимся голосом:
     -- Княже... это не у  меня  во  дворе.  Ежели  ты  думаешь  так.  Это
далеко...
     -- Где?
     -- Пока не знаю.
     Владимир вытаращил глаза, потом грозно нахмурился:
     -- Как это?
     -- Металл, из которого надо ковать твой меч... еще не на земле.
     Владимир отшатнулся:
     -- Ты что мелешь? А где, в море? На дне реки?  В  горах?  На  острове
Буяне?
     -- Княже..
     -- Говори!
     -- Всяк знает, что до  неба  лет  пятьсот  лету.  Знаешь?..  Вот-вот.
Значит, и с неба летит примерно столько же. Мое  ведовство  показало,  что
сейчас к земле летят куски, из которых в самый раз выковать меч...
     Владимир стиснул челюсти, перевел дыхание, охлаждая  гнев.  В  глазах
посветлело, хотя красная  пелена  ярости  еще  колыхалась  перед  глазами,
постепенно светлея.
     -- Откуда знаешь?
     -- Ведовство... Ну ладно, волхвам ведомо, что такие глыбы сыплются на
землю через каждые пятьсот лет. У нас сохранились записи.  В  прошлый  раз
падали куски чудесного железа, легкого и прочного, ни один меч не пробивал
доспехи из такого металла. А сам меч сек все как  капустные  листья.  И  в
позапрошлый раз...
     -- Думаешь, и сейчас упадут?
     Волхв сказал осторожно:
     -- Что трижды стряслось,  почему  не  получится  в  четвертый?..  Кто
знает, что на небе творится. То ли колеса за что-то задевают, а там колеса
агромадные, то ли какая богиня, проходя мимо, всякий раз... Это  мы  живем
как комары, только мельтешим, а у богов сто наших лет -- один день.. А  то
и час, как говорят волхвы древлян. Но разве там  волхвы?..  Словом,  камни
должны начать падать завтра. Три дня будут сыпать! Мелкие с орех,  крупные
с яблоко. Но упадет, возможно, и глыба с конскую голову. Вот ее-то и  надо
ухватить раньше, чем найдется другой охочий до чужого добра.
     -- Какое же оно чужое? -- усомнился Владимир. -- Кто нашел, того и...
     -- С нашего неба падает! -- возразил Белоян сварливо.  --  Из  вирия!
Когда-то из вирия упал шмат земли, самой богатой и плодородной, на  ней  и
стоит теперь наша Новая Русь, понял?..
     Претич подошел, слушал с умным видом, прогудел знающе:
     -- Хоть и волхв, а дурень. Да и какие мозги у  медведя?  Главное,  не
откуда падает, а куда. Пусть даже из чужого вирия какой разиня-бог уронит,
но раз упало на наши земли...
     Владимир отмахнулся:
     -- Тихо, юстинианы. Когда, говоришь, рухнет?
     -- Завтра к полудню. Но выехать надо с рассветом. А то и раньше.

     Глава 10

     На востоке от виднокрая вверх по куполу уверенно  поднимался,  словно
сок по дереву, нежно розовый румянец. Перед ним отступала широкая  светлая
полоса, а под ее натиском только на западной половине неба еще царила ночь
с затухающими звездами.
     Кони  бодро  выбежали  со   двора,   порывались   пуститься   вскачь,
разогреться в холодном утре. Владимир велел ехать шагом: по тесным  улицам
Киева навстречу уже потянулись первые  телеги  с  горшками,  свежезабитыми
тушами коров.
     За князем ехали, покачиваясь в седлах, Претич с дружинниками.  Пятеро
молодых, крепких, все еще зевали, протирали глаза, больно внезапно воевода
поднял и бросил в седла, а Претич раздраженно покрикивал:
     -- Вы витязи  или  где?  Вы  в  походе  или  кто?..  Быстрее,  не  то
замерзнете!
     Чейман опять мучился, труден славянский язык, но надо осваивать: отец
требует верной и преданной службы киевскому князю, ведь с  кочевой  жизнью
печенегов уже покончено...
     Владимир с ехидной усмешкой заметил, но  смолчал,  что  воевода  взял
самых молодых. Из  кожи  вон  полезут,  только  бы  показать  себя,  да  и
покрикивать проще, не огрызаются.
     Претич взял бы и больше народу, но Владимир не дал, но все же воевода
был счастлив, все-таки солнце  встретит  не  в  постели,  а  как  подобает
мужчине: в чистом поле и с мечом  в  руке.  Ехал  надменный,  но  веселый,
покрикивал на селян, что торопливо прижимали телеги к домам, давая дорогу,
одному встреченному вознице велел наставительно:
     -- Дед, застегни ширинку!
     -- Когда в доме покойник, -- смиренно ответил старик,  --  ворота  не
закрываются....
     Претич с презрением  отвернулся.  Этот  ныне  старик  ему  в  сыновья
годится, а уже скукожился, спешит на покой. Настоящие мужчины в постели не
умирают!
     Сзади всех ехал на толстом, как вол, коне Белоян. Он явился  к  князю
раньше всех, да не один: с ним робко переминался с ноги  на  ногу  молодой
парняга поперек  себя  шире,  налитый  звериной  силой,  лохматый,  чем-то
напоминающий одичалого медведя. Потом Владимир вспомнил рассказы  о  неком
Медведко, которого баба родила после зимовки в берлоге. Медведь  сгреб  ее
осенью, а весной баба явилась уже брюхатая. Ребенок родился волосатым,  но
потом волосы повыпадали, научился  говорить,  жить  по-людски,  но  что-то
зверячье в нем просматривалось... Белоян взял его в помощники, и  парнишка
привязался к нему как к родному отцу.
     Сейчас Медведко сидел позади всех на смирной толстой коняге, а Белоян
поторапливал князя и дружинников, он так часто запрокидывал голову к небу,
что не заметил, как конь повернул назад, решив  досмотреть  сны  в  теплом
стойле. Трава блестела, вся в крупных каплях росы, видно было,  как  из-за
кустов с испугом и любопытством смотрят мавки, мелькнула волосатая  спина,
но дружинники ехали с гомоном, свистом, а потом заревели могучими голосами
походную песнь, и нечисть попряталась, устрашенная блеском железа.
     Уже в полуверсте от городских ворот Киева начинался свирепый дремучий
лес. Он пробовал подступать и ближе, но молодую поросль  нещадно  вырубали
горожане. И себе на дрова, и князь строго следит, дабы под покровом зелени
враг не подобрался  к  городским  стенам  незамеченным.  Молодой  лесок  и
кустарник  рубили,  жгли,  траву  вытаптывали  и  тоже  жгли.  Но   дальше
поднималась черная стена злого леса, где даже в разгар лета  холодно,  ибо
корни тянут ледяную воду из глубин земли, охлаждают стволы и сбрасывают ее
паром с листьев. Под ногами пружинит толстый слой прошлогодних  перепрелых
листьев, под ним прогибается мясистый зеленый мох, а  под  мхом  затаились
толстые,  как  свиньи,  корни,  только  не  розовые,  а  мертвенно  белые,
склизкие, страшные, не видевшие солнца. Иные прорывают мох,  вздыбливаются
страшными петлями, готовые ухватить зазевавшегося зверя или птицу,  но  не
могут их чары выстоять перед стрелами Сварога,  застыли  корни  недвижимо,
потемнели,  стали  цвета   старых   веток,   только   крепость   сохранили
непомерную...
     Мужики ездили в лес под охраной княжьей дружины. Больно  зверя  много
лютого, лешие за каждым деревом, мавки среди веток, исчезники, чугайстыри,
все берегут свой лес, рубить не  дают,  приходится  одним  рубить,  другим
отстреливаться, а то и мечами помахать.
     Лес брали на стену  вокруг  города,  на  терема,  дома,  сараи,  а  у
деревьев  в  три  обхвата  и  больше,  которые  не  срубить,  не   увезти,
подрубывали кору, обдирали на высоту своего  роста,  чтобы  за  год-другой
начало сохнуть, а потом и спалить можно... Глядишь, еще пядь земли отвоюют
у дремучего опасного леса.
     Волхв помалкивал, Владимир впервые за много дней дышал вольно, свежий
воздух врывался в грудь как горный поток, что падает с высоты. Киев с  его
мелочными дрязгами позади...
     Ехали весело, горланили песни. На берегу  Днепра  увидели  девок,  те
полоскали белье. Дорожка шла в  трех  шагах,  а  смешливые  девки,  завидя
рослых удальцов на могучих конях, принялись  с  утроенной  старательностью
полоскать белье, наклоняясь так низко, что  богатыри  мычали  от  муки,  а
глаза их выпучивались как у раков.
     Претич прикрикнул  строго,  дружинники  проехали,  но  оборачивались,
показывали знаками, что пусть дождутся, вот-вот поедут назад, а тогда  уже
без княжеской удавки на шее... Пошли вздохи, шуточки, рассказы как и когда
кому удалось затащить какую на сеновал, в лесок, запрыгнуть  в  постель  к
боярской жене...
     Лишь двое из богатырей, заметил Владимир, вежливо улыбались,  но  как
воды в рот набрали. Один -- Чейман, другой -- Олекса.  Ну,  насчет  Олексы
Владимир знал. Храбрый витязь, внучатый племяш самого Претича, отважный  и
красивый, еще умелец игры в  тавлеи,  певец  и  танцор.  Дружинники,  даже
распалившись рассказами, его однако в разговор не  завлекали.  Уже  знали,
таких разговоров избегает, а то и просто встает из-за  стола.  И  не  одна
боярская дочь промочила горькими слезами подушку, не понимая,  почему  так
холоден этот самый красивый и статный из киевских  богатырей.  И  было  бы
дело в соперницах, стало бы понятно. И понятно, что делать. Извела бы  ее,
змею подколодную, тварь поганую, зелья бы подсыпала или  порчу  навела,  и
всего-то делов... Но он вовсе на женщин не смотрит!
     А сам Олекса видел,  как  мучительно  медленно  поднимается  по  небу
оранжевое солнце, еще  не  усталое  от  дневных  трудов.  Еще  мучительнее
потянется долгий день, зато ночью снова  возникнет  в  его  комнате  некая
дева... или молодая женщина. Но ставни плотно закрыты, свеча  погашена,  в
полной тьме он почувствует только жаркое упругое тело,  женские  руки  его
ласкают, и голос шепчет ласковые слова, он хватает ее  жадно,  но  на  все
уговоры мягкий женский голос отвечает:  нельзя  ему  видеть  ее  лицо.  Не
потому, что безобразна, но нельзя смертному зреть...
     В первый раз его пробрал холод, потом сразу бросило в жар. Слышал  от
старых людей, что в давние времена боги опускались к людям  и  жили  среди
них, но  смертным  нельзя  было  зреть  их  лица.  В  самом  деле,  нельзя
вообразить, чтобы у простой женщины было такое жаркое тело, чтобы он горел
и не сгорал, а утром, когда  она  исчезнет,  мучительно  и  страстно  ждал
прихода ночи...
     Вчера едва удержался, чтобы не зажечь свечу, когда незнакомка  уснула
на его плече. Он в который раз ощупал ее  всю:  ни  рогов,  ни  копыт,  ни
рыбьего хвоста. А вместо запаха серы и  горящей  смолы  --  дивный  аромат
странных цветов, что могут расти разве что в  вирии.  И  сегодня...  боги,
укрепите его стойкость... не зажжет ни свечу, ни факел. Но воля слабеет, а
жажда увидеть ее лицо все сильнее...
     Белоян привстал на стременах, конь застонал, его зашатало из  стороны
в сторону, хотя это был самый  массивный  жеребец  из  княжеской  конюшни.
Всмотревшись, определил:
     -- Вон к тому перелеску! Прямо  на  сосну  с  березовой  верхушкой...
Видите одинокое дерево в лесу?
     Претич, ничуть не удивившись, приложил ладонь козырьком к глазам:
     -- А там что-то ползет...
     -- Где?
     -- Вон за кустами... Вон вышло... Опять в кусты...  снова  вылезло...
Но как идет, как идет! Корова какая-то. Свинья, наверно.
     -- Будем лазить по лесу? --  усомнился  Владимир.  --  Много  найдешь
среди кустов да прошлогодней листвы...
     -- Боги знают  куда  бросать...  Пусть  твои  воины  едут  в  сторону
березового ивняка...
     Совсем мудрый стал, подумал Владимир с  сочувствием,  такое  городят,
когда уже все звезды по именам помнят...
     -- Березового ивняка? -- уточнил он на всякий случай.
     -- Да. По правую руку пойдут сосны, березы и другие кустарники, а  вы
езжайте по левую...
     Он не договорил, голова запрокинулась. Владимир тут же  посмотрел  на
небо. Среди синевы показалась белая черточка,  за  ней  другая,  третья...
Словно крохотный снежок катился по своду, быстро истаивая.
     -- Падает?
     -- Началось, -- прошептал волхв.
     -- А куда упадет, знаешь?
     -- Погоди... Сперва сыпется мелочь... Потом пойдут настоящие...
     Владимир зябко передернул плечами:
     -- А если такая глыба влупит по голове? Она ж мне чуб испортит...
     Волхв гикнул, конь  послушно  ринулся  вперед.  Дружинники  замялись,
поглядывая то на ускакавшего волхва, то на князя.  Владимир  молча  указал
вперед. Конь под ним обиженно подпрыгнул, больно хозяин пинается, с  места
пошел галопом, догнал волхва.
     Степь мелькала под копытами то зеленая, то черная, копыта  гремели  и
по камню, затем снова пошла зелень,  впереди  всего  в  двух-трех  верстах
начал вырастать лес. Впереди несся на легком печенежском коне  Чейман,  он
пригнулся к гриве, приподнял зад, стоя только на стременах, и они неслись,
далеко обогнав всю дружину.
     Внезапно Владимир увидел,  как  Чейман  сдернул  с  седельного  крюка
боевой топор. Солнечные блики ударили в булатное  лезвие,  раздробились  и
рассыпались острыми искрами по степи.
     Рядом с Владимиром остроглазый Претич вдруг ахнул:
     -- Неужто... печенеги?
     Владимир приподнялся на скаку. Далеко в  степи,  наполовину  закрытые
могучими плечами Претича, неслись всадники. Различались  только  крохотные
фигурки на конях, да и тех  то  и  дело  скрывало  пыльное  облако,  видно
только, что их больше, намного больше...
     -- Не печенеги, --  возразил  себе  Претич.  --  Откуда  им?..  Да  и
Кучуг... Дружина князя Круторога?... Березовского князя?
     Чейману орали,  свистели,  и  он  нехотя  придержал  коня,  дал  себя
догнать, дальше скакал уже в боевом ряду. Дороги сближались, Владимир  уже
видел место, где пути пересекутся...
     Задним мчался,  не  поспевая  за  резвыми  конями,  Белоян.  Владимир
оглянулся, увидел раскрытый в крике рот верховного волхва:
     -- Они... за... небесным... железом!
     -- Сами видим, -- крикнул Владимир.
     Всадники, похоже, неслись  на  свежих  конях.  Одетые  по-росски,  на
остроконечных шлемах красные яловцы, но в ровном нечеловеческом  строе,  в
одинаковом галопе, во всем он ощутил ту железную дисциплину  и  выучку,  к
которой сам привык на службе у базилевса, и которой так не хватало  ему  в
Киеве.
     -- Ромеи! -- вскрикнул он.
     Воевода оглянулся. С ним пятеро воинов, сам  князь,  которых  десятка
лучших богатырей стоит, волхв с помощником... ромеев  всего-то  не  больше
двух дюжин, но так далеко простых не пошлют, это наверняка богатыри страны
Румов...
     Владимир медленно потащил из ножен меч.  Лицо  его  было  угрюмым.  В
нечеловечески ровном строе чувствовалась слаженность военной  машины,  что
усиливает силы каждого воина еще в десятки раз.  А  русы  все  еще  больше
полагаются на свою силу и удаль.
     Белоян тронул его за плечо:
     -- Погоди!
     Руки его уже двигались. Над  отрядом  заблистали  искры,  словно  под
ярким солнцем сыпались крупные  снежинки.  Белоян  двигал  руками,  что-то
выкрикивал, и незримый шатер, окружающий отряд, нехотя съеживался,  словно
его со всех сторон прижимали незримые ладони.
     -- Что за дрянь? -- спросил воевода.
     -- Сам ты... -- ответил Белоян. Он  дышал  тяжело,  по  морде  бежали
крупные капли, оставляя в густой шерсти глубокие бороздки. Руки  бессильно
упали по бокам. -- Это могучее волшебство...
     -- Ты его вдрызг? -- спросил воевода. Он вскинул над  головой  топор,
но Белоян перехватил его за руку.
     -- Не спеши.
     -- А чего?
     -- Здесь не Англия, копать надо глубже...
     Воевода напряженно смотрел на приближающихся всадников.  Они  перешли
на шаг, явно чувствуя, как незримый щит исчезает, но все  равно  двигались
как лавина из каменных глыб, что сметет все, их те  же  две  дюжины,  а  в
руках вовсе не иконы.
     -- Погоди, -- повторил Белоян. Он обернулся к  помощнику.  --  Давай,
Медведко.
     Парень искоса поглядел на князя, с опаской --  на  грозного  воеводу,
шепнул что-то волхву. Белоян отшатнулся, кивком указал  на  приближающихся
ромеев.
     Владимир обернулся:
     -- О чем спорите?
     -- Да так, -- ответил воевода мудро. --  Тут  есть  два  мнения,  как
справиться... Одно неправильное, а второе --  мое.  Коротко  говоря,  если
говорить короче, то если сказать в нескольких словах, то я придумал старый
способ. Мы ж не козы на веревках, а воины!  Хоть  некоторые  из  нас  даже
князь, но если ударить дружно, то наше авось не с дуба сорвалось,  от  них
только сопли по траве взамен росы...
     Белоян бросил брезгливо:
     -- А от нас?
     --  Храбрый  смерти  не  страшится,  --  ответил  воевода  гордо.  Он
расправил седые усы. -- Помню, лет эдак сорок назад тоже перли  рогатые...
Нет, с хвостами на головах... Княже, пусть  перестанет  скалиться!  То  ли
хохочет по-медвежьи, то ли покусает.
     Помощник уже выбежал навстречу, из ряда блистающих  всадников  вперед
выехал высокий воин в зеленом плаще. Он вскинул  руку,  помощник  на  бегу
споткнулся, пробежал пару шагов, нелепо  махая  руками,  не  удержался  на
ногах. Дружинники ахнули, а Владимир крепче стиснул  рукоять  меча,  когда
парень с размаху въехал мордой в нетоптаную копытами траву почти под коней
ромеев.
     Белоян перехватил руку князя.  Владимир  остановил  в  глотке  боевой
клич, выдохнул с досадой:
     -- Убери лапу. У тебя не только морда, но и когти...
     -- Слабеешь от пьянства, -- ответил Белоян. Глаза его  не  отрывались
от помощника. Тот начал подниматься, но теперь спина его почти была бурой,
горбатой, кони попятились, начали подниматься на дыбки, ржали и отбивались
копытами. Перед ними встал исполинский медведь, рявкнул так, что в  страхе
присели на крупы даже кони дружинников, а под князем попятился. Медведь  с
невероятной скоростью бросился на всадников, бил  лапами,  страшно  ревел,
опрокидывал коней с людьми вместе. Перепрыгивал и набрасывался на  других,
но в схватки не ввязывался.
     Воевода заорал с восторгом.
     -- А я все думал, чего мыться не любит?.. Давай, Белоян,  ты  ж  тоже
этот... косолапый.
     Владимир вопросительно посмотрел на Белояна. Тот кивнул, глаза волхва
неотрывно следили за помощником, губы шевелились.
     -- Слава! -- вскрикнул Владимир. Он поднял меч, в руку  хлынула  злая
мощь, вздувая жилы. Горячая кровь зазвенела по телу. -- Истребим!
     Земля загрохотала, сочная степная трава разбрызгивалась под  копытами
липким соком. Из двух дюжин осталась на конях едва ли половина, а из пеших
только трое метались, разыскивая выпавшее оружие,  остальные  либо  лежали
недвижимо, либо пытались выбраться из-под придавивших их коней.

     Глава 11

     Ромеи, если это ромеи,  встретили  натиск  умело,  успев  сомкнуться,
составив шиты в ряд, короткие мечи внизу,  слева  от  щита,  для  быстрого
удара в живот. Владимир, который сам сражался в таком  строю,  вспомнил  и
уязвимое место таких ровных линий,  что  умеют  давить  сомкнутым  строем,
истреблять без счета нестройные ряды варваров, но если внезапно перед ними
оказывается герой...
     Он страшно выкрикнул таким  громовым  голосом,  что  дрогнула  земля,
качнулось небо, от крика едва не  лопнули  жилы  на  шее.  В  обеих  руках
блеснуло по мечу, он бросил коня  вперед,  словно  жаждал  погибнуть,  так
герои-варвары прорывали безупречные  ряды  римских  легионов,  македонских
фаланг, парфянских элинт...
     Они дрогнули, видел по  лицам,  чудовищно  огромный  и  сильный  конь
навалился и смял двоих, а мечи в его руках заблистали  быстро  и  страшно,
звон железа стал частым, словно с небес сыпались на  широкий  лист  железа
наконечники стрел. Сразу три дротика ударили его в грудь и плечо, его мечи
ссекли наконечники, а вторым ударом он уже достал одного, тут  же  поразил
второго,  потянулся  за  третьим,  но  с  боков  толкнули,  вперед   начал
протискиваться Претич, за ним Чейман и,  к  изумлению  Владимира,  пугающе
оскаленный Белоян, от вида которого  кони  вставали  на  дыбы,  стряхивали
всадников, а сами всадники бледнели и роняли оружие.
     Владимир со страшной силой обрушивал меч, молниеносно  поворачивался,
рубил, вместо щита удары принимал на другой меч, рядом держались воевода и
вечно мельтешащий перед глазами Чейман. Воевода привычно бдил, дабы дитяте
не причинили вред, Белоян берег великого князя, ревнителя старых устоев, с
двух сторон настолько умело взялись защищать обозленного  великого  князя,
что никак не мог показать себя во всю мощь, а тут еще Чейман  всюду  лезет
вперед, норовить грудью закрыть, красиво умереть жаждет...
     Помощник, что стал медведем, кидался  как  дикий  зверь,  сила  стала
медвежьей, но соображал как человек, на меч или копье не кидался сдуру,  а
ревел так, что конь пугался и сбрасывал всадника ему под лапы.  Дружинники
рубили быстро и страшно, спеша воспользоваться растерянностью врага.
     Владимир наконец добрался до  угрюмого  всадника-мага.  Тот  нехорошо
оскалил зубы,  в  его  поднятой  руке  внезапно  заблистал  меч.  Владимир
похолодел чуть,  но  за  спиной  его  дружина,  он  выкрикнул  по-ромейски
оскорбление, его мечи взвились  в  воздух.  Когда  столкнулись,  в  глазах
всадника он уловил изумление, железо зазвенело, враг  оказался  не  только
силен, но и умел драться, булат сталкивался в воздухе с  такой  скоростью,
что для всех они были окружены мерцающей завесой из сверкающего железа,  а
от непрерывного звона пухли уши.
     Владимир чувствовал, что уже везде кончился бой, дерутся  только  они
двое. Воевода пытался придти на  помощь,  но  его  перехватил  Белоян  или
кто-то еще. Всадник-маг рубился умело и мощно, но его меч  не  успевал  за
двумя мечами Владимира, а князь обеими руками бился  одинаково.  Со  шлема
слетел яловец, на плече вздыбилась искореженная ударом булатная  пластина,
затрудняя движение, с руки со звоном слетел булатный наручень.
     -- Сдавайся,  --  крикнул  Владимир,  он  тоже  дышал  тяжело,  слова
вырывались с хрипами. -- И ты будешь жить...
     -- Как же... -- прохрипел всадник по-русски,  --  ты  такое  и  брату
своему говорил...
     Владимир вздрогнул, в этот миг подготовленный удар обрушился  на  его
шею. Левая рука с мечом метнулась прикрыть, раздался звон, он ощутил  удар
в плечо и голову, отшатнулся, вслепую отмахнулся правым мечом,  во  что-то
попал, а в голову  хлынула  звериная  ярость,  что  делала  его  берсерком
страшным даже для викингов, с  которыми  он  ходил  в  набеги  на  Италию,
Францию, Британию.
     Страшно вскрикнув,  он  приподнялся  на  стременах,  перед  ним  было
ненавистное лицо врага, что ударил в самое больное место. Звон, руку  едва
не вывернуло из плеча. Он охнул, пальцы разжались, выпустив обломок  меча.
Дружинники разом выдохнули воздух. Меч разрубил воина-мага до седла,  лишь
тогда сломился, ударившись о булатную пластину в седле.

     Владимир ощутил, что ему помогают слезть. Претич  озабоченно  пощупал
рану на плече и шее. Владимир дернулся, воевода присвистнул:
     -- Еще бы чуть... Боги берегут. Хотя за что, не понимаю.
     -- Какие боги, -- огрызнулся Владимир. Мой меч... хоть и хреновый.
     Белоян молча приложил к  ране  пахучие  листья,  перевязал  тряпицей.
Владимир кривился, похож на  старую  бабку,  что  мается  горлом.  Дружина
сейчас смолчит, потом шуточки пойдут по всему Киеву..
     -- Потери?
     -- Двое ранены тяжко, но Белоян уже пошептал, -- доложил  Претич.  --
Да и вообще, кости правит... Медведь же тоже костоправ... ха-ха!..  только
самоучка. Остальные ранены по мелочи.
     Только сейчас Владимир разглядел, что Претич бледнее  обычного,  хотя
глаза блестят довольно, а из под шлема выглядывает  краешек  окровавленной
тряпицы.
     -- Меч скуем, -- пообещал волхв. -- Настоящий!.. Видать, эти пиры  не
совсем тебя еще извели.
     -- И бабы, -- добавил воевода.
     -- И бабы, -- согласился Белоян. -- Ты победил богатыря.
     -- А чего он... магией не шарахнул?
     Белоян хмыкнул, а воевода сказал гордо:
     -- А этот клишоногий... который прикидывается волхвом, на что? Он  же
как клещ вцепился в его  руки-ноги...  А  то  и  в  язык.  Ну,  по-своему,
по-волховьи... Короче говоря, или выражаясь кратко, исподтишка, незримо. А
тот, видать, уже привык драться по хитрости...
     Владимир уязвлено хмурился. Выходит, что он и  победил  вроде  бы  не
совсем по равному. Это как княжеская охота, когда стой себе, а на тебя  со
всех сторон выгоняют оленей, дабы ты сам ножки не утрудил...
     Белоян застыл, поднял руку. Все замерли, даже кони перестали фыркать,
обнюхивая окровавленных  людей.  Высоко  в  небе  нарастало  едва  слышное
злобное шипение. Словно Змей Горыныч дохнул огнем, или  же  кузнец  Людота
сунул  раскаленный  меч  в  растопленное  масло.  В  двух  полетах  стрелы
мелькнуло огненное копье, ударившее с неба, громыхнуло, на земле  вспыхнул
огонь, взлетели черные комья.
     Не рассуждая, Владимир уже несся туда,  едва  успел  придержать  коня
перед страшной ямой, где в глубине со злобным  бульканьем  кипела  красная
земля, быстро покрываясь коричневой коркой. А в самой  середке  вздыбилась
корявая спина валуна...
     Он соскочил с коня, едва не запутавшись в  стремени,  издали  донесся
истошный вопль волхва:
     -- Рассыпься по всему полю!.. Собирай!
     Ага, собирай, подумал Владимир потрясенно. Он оставил  коня,  а  сам,
оскальзываясь на рыхлом крае, попробовал спуститься, вблизи видел, что это
не камень, а покрытая окалиной глыба железа. От  нее  несло  жаром,  брови
трещали, он закрылся рукой, приблизился, но брать не решился, земля только
что кипела, как горячее молоко.
     Смутно слышал радостные вопли. Дружинники затеяли какую-то  игру,  им
все игра, хоть и раненые, а он, не в силах дождаться, попробовал  замотать
руки тряпкой из седельного мешка, обжегся,  глыба  даже  не  шевельнулась.
Земля застыла, еще горячая, воздух над ней колышется, глыба в ней  торчит,
как прибрежный валун во льдине.
     Раздосадованный,  вылез,  а  к  нему  уже  спешили  волхв   с   двумя
дружинниками. К  великому  облегчению  Владимира  дружинники  несли  целые
оглобли, предусмотрительный у него волхв!
     Долго стукали острыми  краями,  сбивали  прикипевшую  землю.  Наконец
подважили, навалились.  Земля  затрещала,  затрещали  и  колья,  но  глыба
дрогнула, медленно поползла вверх. Волхв оттолкнул князя без стеснения:
     -- Погодь... Она выпала из горнила небесного кузнеца.  Вишь,  еще  не
остыла?
     -- Надо сразу к Людоте, -- сказал Владимир торопливо.
     Волхв сказал значительно:
     -- Небесный огонь сохранится, даже если остынет. Ты проследи, чтобы и
остальное собрали. Железа много нападало. Хорошо бы собрать все, но  разве
соберешь те, что с маковое зерно?.. А в них та же небесная мощь...
     -- Ребятишек можно прислать, -- предложил  воевода.  --  Пусть  ищут,
выковыривают.
     -- Девкам на бусы, -- добавил Чейман. -- В Киеве есть такие....
     -- А те дам девкам, -- рявкнул воевода. -- Воинам  на  украшения!  На
оружие.
     -- Волхвам, -- строго сказал Белоян.
     -- Волхвам зачем?
     -- На обереги! Думаешь, не надо оберегать эти земли?
     Владимир засмеялся, похлопал по рукояти уцелевшего меча:
     -- Вот чем надо оберегать.  Родину  не  стены  оберегают,  не  штучки
волхвов, а наши сердца.
     Белоян буркнул:
     -- Много тебе мечи помогли? Один сломался, второй треснул... треснул,
треснул! Не видишь, я вижу. Но насчет  детишек,  прав.  Пусть  ковыряются.
Сколько смогут найти, за все стоит платить.

     Когда возвращались, высоко по небу медленно двигался, словно выползал
из липкой живицы, зеленый, как кленовый лист,  Змей.  Владимир  рассмотрел
даже просвечивающие крылья, небо раскалено, Змей пасть раскрыл, жарко.
     Чуть ниже парит ястреб, этот опаснее Змея. Тот разве что на заблудшую
коровенку нападет, а ястреб то и дело хватает цыплят прямо со  двора.  Вон
еще один летит, явно уже отнес, спешит за новым...
     Претич заметил глубокомысленно:
     -- Грят, стрелой с наконечником из  такого  металла  Змея  сшибают  с
одной стрелы!
     -- Кто говорит?
     -- Старики глаголят.
     -- Со стариков  каков  спрос?  У  них  один  ответ:  в  старину  были
богатыри, а скоро всемером одну соломину поднимать будут. А посмотришь  на
них, ага, богатыри...
     Чейман услышал, подскакал  ближе,  горяча  коня.  На  подбородке  был
глубокий порез, кровь уже запеклась коричневой коркой,  а  в  щелях  между
погнутыми булатными пластинами забились коричневые  комки  своей  и  чужой
крови.
     -- Я подсмотрел из окошка, --  сказал  он  весело,  --  как  мой  дед
садился на лошадь. Бодренько подсеменил, прыг на спину... да только  и  до
брюха не доскочил. Встает, охает: старость -- не радость!..  Оглянулся  по
сторонам, видит: никого нет, никто не заметил его  позора.  Сплюнул  тогда
под ноги и говорит сам себе: да ты и в молодости был не лучше...
     Дружно  заржали,  пошли  смешки,  забавные  случаи,  кто-то   затянул
походную  песню.  Подхватили,  кони   пошли   веселей,   сами   дружинники
чувствовали, как песня всех выпрямляет, заставляет глядеть соколами.
     Претич подъехал к Владимиру, оглянулся, снизил голос:
     -- Говорят, Свенельда видели...
     -- Где? -- переспросил Владимир похолодевшими губами.
     -- В этих как раз краях...
     Словно  бы  огромная  хищная  птица   пролетела   над   ним,   закрыв
исполинскими крыльями солнце. Владимир ощутил, как осыпало с головы до ног
холодом. Могучие, но и очень странные люди пришли из  неведомых  земель  в
дружине его прадеда Рюрика. Кроме героев, вроде Асмунда или  Рудого,  были
если не колдуны, то такие как Свенельд... Священник, что при  Ольге  начал
вести летопись, записал, что в 914-м, если считать  от  рождения  их  бога
Христа, воевода Свенельд покорил главный город угличей Пересечен. В том же
году сам Игорь покорил древлян, наложив  дань  больше  Олеговой.  Так  что
Свенельд уже тогда был как воитель равен князю Игорю, а войска у него было
не меньше. Через 30 с небольшим лет,  в  945-м,  Игорь  убит,  а  Свенельд
служит главным воеводой у  его  сына  Святослава.  Правда,  Святослав  еще
совсем ребенок, и Свенельд командует всеми войсками Руси... Но вот  подрос
Святослав,  начал  свои  победоносные  войны...  Еще  почти  тридцать  лет
Свенельд сражается бок-о-бок  с  князем,  наконец  в  972-м  тот  убит,  а
Свенельд, что всегда при Святославе, как-то  прорывается  из  окружения  в
Киев... Служит главным воеводой уже у сына Святослава, Ярополка...  Он  же
натравил Ярополка на брата Олега, а когда  тот  погиб,  в  977-м,  Ярополк
горько упрекал Свенельда, что тот, мол, добился своего...
     Как и когда умер Свенельд,  никто  не  знает,  а  могилы  не  видели.
Владимир по рассказам дряхлых стариков знал, что уже у его прадеда  Рюрика
он был немолодым суровым воином. Когда речь идет о великих  людях,  то  не
знают даже год рождения, но  все  знают  день  и  час  смерти,  ибо  такое
отмечают по всей стране. Но бывают люди,  о  таких  поговаривают  шепотом,
которые появляются словно ниоткуда, оставляя заметный след, затем  так  же
исчезают...
     --  Ну  что  ж,  --  ответил  он  хрипло,  стараясь  придать   голосу
беспечность, -- потороплю Людоту, дабы меч отковал побыстрее!

     Глава 12

     В  Киева  была  целая  улица   кузнецов,   как   улицы   оружейников,
горшечников, пекарей, улицы с мясными лавками. Только один из кузнецов жил
при княжьем тереме, во дворе ему поставили кузню, что  не  знала  нехватки
железа, угля или дюжих молотобойцев.
     Заслышав стук копыт, на порог вышел сгорбленный  старик.  Белая,  как
снег, борода заправлена  за  кожаный  передник,  в  плечах  широк:  любому
богатырю на зависть, толстые, как бревна, руки с  ревматическими  вздутыми
суставами опускаются  до  колен.  Не  по-старчески  острые  глаза  окинули
всадников цепким взором. Голос, хриплый  и  прокаленный  в  жарком  горне,
раздался как мерные удары молота по наковальне:
     -- Доброго здравия, княже... Давненько не захаживал.
     Владимир соскочил с коня, Белоян подал ему мешок.
     -- Людота, -- воскликнул  Владимир,  --  ты  самый  лучший  на  свете
коваль. Я не тревожил тебя, зачем мешать, но ты не знал  недостатка...  Но
сейчас я кое-что привез особое.
     Он опустил мешок к ногам старого коваля торжественно  и  счастливо...
Людота неспешно раздвинул горловину, вгляделся, слегка  отшатнулся,  потом
движения его стали  торопливее,  он  суетливо  как  хорь  рылся  в  мешке,
высвобождая глыбу, Владимир хотел было уже помочь, но старик вытащил глыбу
с неожиданной прытью. В его руках  она  поблескивала  синеватыми  искрами.
Людота перевел потрясенный взор на Владимира:
     -- Где ты отыскал такое чудо?
     -- Правда, неплохое железо? -- спросил Владимир как можно  небрежнее,
хотя готов был  завизжать  от  счастья,  кувыркнуться  через  голову,  как
дешевый скоморох.
     -- Железо? Это не железо...
     -- А что? -- быстро спросил Владимир.
     Людота в сомнении пожевал  бесцветными  губами.  Ладони  его  бережно
ощупывали глыбу, он все еще держал ее на весу.
     -- А может и железо... Только не простое. Что ты хочешь,  чтобы  я  с
ним сделал?
     Владимир взглянул ему прямо в глаза:
     -- Что может хотеть князь?
     -- Меч? -- перепросил Людота.
     -- Конечно же, меч.
     Жилы на руках старого коваля напрягались все  сильнее,  глыба  тянула
вниз, наконец он со вздохом опустил ее на мешковину.
     -- Меч...
     -- До вечера сделаешь? -- спросил Владимир жадно.  --  Ладно,  ты  же
любишь по ночам, дабы не подглядывали... Завтра утром получу?
     Людота поклонился строго, с достоинством:
     -- Спасибо, княже, за честь. Но отковать тебе  так  сразу  меч  я  не
смогу...
     Сердце Владимира сжалось в страхе:
     -- Случилось что? Людота, если ты не сумеешь, то уже больше никто  на
свете...
     -- Не знаю, -- ответил Людота. -- Я такого металла еще не  знавал  на
своей жизни. А жил я, признаться, немало. Да и не могу так сразу... Может,
тебе сковать серп, аль подкову?
     Владимир вспыхнул:
     -- Меч!
     -- Тогда жди. Буду говорить с богами.
     Он ушел, словно разговаривал с простолюдином, а не с великим  князем.
Владимир смотрел вслед с надеждой. Кузнецы живут и работают с  огнем,  они
знают тайны, которые волхвам и  не  снились,  иные  кузнецы  сами  могучие
колдуны, недаром кузницы и  поныне  ставят  поодаль,  о  них  рассказывают
страшные случаи, а при виде кузнецов матери прячут детей.

     Людота ради такого случая принес в  жертву  не  ягненка,  а  молодого
раба. Потом трое  суток  окуривал  кузницу  травами,  постился,  взывал  к
умершим родителям, развешивал по кузнице внутри и снаружи пучки колдовских
трав.
     На  пятый  день  он  выгнал  из  кузницы  подручных,  а  князю  велел
строго-настрого:
     -- Три дня!.. Три дня чтоб никто не входил.
     -- Клянусь, -- пообещал Владимир торопливо.
     -- Что б ни случилось, княже. Меня нет для этого мира на три дня.
     -- Обещаю! Но сможешь ли сам?
     -- Не знаю, -- отрубил Людота.
     Он отступил, исхудавший и с ввалившимися глазами, буркнул что-то  под
нос, захлопнул дверь с такой силой, что затряслась  даже  крыша.  Владимир
велел Претичу:
     -- Поставь дружинников через каждые два шага. Кто подойдет, да примет
смерть!.. А ты, Чейман, прокричи всем на воротах, дабы предупреждены были.
     Чейман смотрел влюбленными глазами на грозного  князя,  сразившего  в
единоборстве воина-мага:
     -- Сделаю, княже! Что еще?
     Владимир развел руками в злом бессилии:
     -- Если бы знал!..

     Три дня из-под крыши валил густой черный  дым.  Видны  были  отблески
багрового огня, доносились мощные удары молота  по  металлу.  Слышались  и
голоса, потрясенные дружинники отступили,  ибо  голоса  были  странные,  а
Людота вроде бы с ними  спорил,  доказывал,  железо  звякало  громче,  там
гремело и грохотало, однажды даже прогремел мощный гром, прокатился  низко
над городом, а из кузницы в ответ блеснула молния.
     Удары становились то громче, то почти затихали, дружинники  сменялись
через каждые полдня. На третий день дым валил все так же, молот  бухал  по
наковальне. Владимир измучился, то  порывался  броситься  к  кузнице,  то,
устрашенный строгим наказом старого кузнеца, отступал, ходил  вокруг,  как
пес на длинной веревке.
     Пошел к закату третий день, настала ночь, а когда  забрезжил  рассвет
четвертого дня, из щелей в крыше поднимался  дым,  но  уже  не  черный,  а
сизый, но молот по прежнему бухал, хотя уже и медленно, с усилием.
     Владимир не выдержал:
     -- Открывайте!
     Претич сказал осторожно:
     -- Княже, он не велел...
     -- Трое суток миновало!
     -- Но вдруг просчитался чуть? Сутки туды, сутки сюды...
     Владимир  поколебался,  отступил,  но  когда  солнце  поднялось   над
городской стеной, взвыл:
     -- Не могу больше! Людота не таков, чтобы ошибиться. Беду чую!
     Дверь пришлось выламывать, заперто на  два  засова.  Изнутри  повалил
сизый дым. У наковальни стоял согнутый лохматый старик, Владимир не  сразу
узнал Людоту, молот поднимался с натугой, а когда обрушивался  на  длинную
полосу металла, оттуда по всей  кузнице  разбрызгивались  длинные  странно
синие искры. Владимир решился уже шагнуть вовнутрь, но Людота снова  сунул
темно-багровую полосу в пылающий горн, подержал, а когда вытащил, все  так
же продолжал бить  тяжелым  молотом.  Владимир  похолодел:  глаза  старого
кузнеца  смотрели  в  пространство.  Дыхание  Владимира  перехватило,  меч
выглядел сказочным! По голубому лезвию бегут живые  искры...  и  с  каждым
ударом молота эти искры гаснут.
     Он шагнул через дым и гарь, глаза сразу защипало, ухватил  Людоту  за
плечо:
     -- Слава тебе, великий!.. Готов меч?
     Людота, не слушая и не замечая князя, поднял молот снова,  ударил,  и
Владимир со страхом и недоумением увидел, что лезвие вроде бы  стало  чуть
хуже...
     -- Людота! -- закричал он ему в ухо. -- Людота!.. Это  я,  князь!  Ты
слышишь?.. Эй, люди! Все сюда!
     Старого  кузнеца  подхватили  на  руки,  вынесли  на  свежий  воздух.
Владимир высвободил чудесный меч. Во дворе Людоту облили водой из колодца,
старый кузнец слегка вздрогнул, но рука еще  поднималась,  будто  все  еще
держал  молот.  Вылили  еще  пару  ведер,  он  задрожал  от  холода,  веки
затрепетали. Уже осмысленными глазами пробежал по лицам:
     -- Что?... Где это я?... А вы кто?
     Владимир проговорил настойчиво:
     -- Людота, ты не помнишь? Ты ковал этот меч.
     Старый кузнец с недоумением уставился на чудесное оружие.  Глаза  его
заблестели восторгом, но брови сдвинулись к переносице:
     -- Я?.. Я сковал это чудо?.. Ничего не помню.
     Среди потрясенных дружинников  пошел  почтительный  говор.  В  коваля
вселился кто-то из богов, видел его глазами и работал  его  руками.  Ковал
княжеский меч не сам Людота, а бог... Или же сам Людота становился  богом.
Волхвы глаголят, что любой человек, даже самый мелкий и слабый, в какие-то
мгновения жизни становится равен богам,  а  то  и  выше.  Надо  только  не
проглядеть те моменты...

     Помощники кузнеца спешно привели молодого здорового раба, бросили  на
землю. Тот стиснул зубы, не издал ни звука, когда все еще багровый  кончик
лезвия коснулся его шеи. Людота  нажал  сильнее,  кожа  зашипела.  Сгорая,
взвился дымок, а раскаленное лезвие с легким шипением вошло  в  тело.  Раб
сжимал челюсти, побелел. Полоса меча вошла в молодое тело на всю длину,  и
лишь тогда раб издал легкий стон, дернулся,  рот  раскрылся  чуть,  оттуда
потекла темно-багровая струйка, словно уже успела  вобрать  в  себя  часть
небесного железа.
     Людота подержал за  рукоять,  железо  пьет  молодую  кровь,  обретает
крепость и стойкость при ударе, чтобы не  разлетелось  как  ледяшка,  чтоб
гнулось, но не ломалось, чтобы однажды заточенное, сохранило остроту  даже
после лютой битвы!
     -- До захода солнца, -- определил он. -- Потом... оружейникам.
     Возле  Владимира  уже  суетились,   потеряв   степенность,   старшина
оружейников  Острозуб  и  его  лучший  подмастерье  Гаргак.  Глаза  их  не
отрывались от торчащей рукояти, пальцы Острозуба хищно  сжимались,  словно
уже вытаскивал, торопливо  очищал  от  засохшей  крови,  затачивал,  ладил
защитный крыж на рукояти, даже оправу для каменьев, буде князь  изволит  с
драгоценностями...
     -- Спасибо, Людота, -- сказал Владимир,  --  если  что  будет  нужно,
только скажи слово.
     Людота вздрогнул, глядя на меч:
     -- Хорошо, что ты не вошел раньше...
     -- А что случилось бы?
     Людота зябко повел плечами:
     -- Я сковал слишком... меч. Он рассекал бы  любые  доспехи  как  лист
капусты, отбивал молнии, летящие стрелы! А если бы  кто  сумел  выбить  из
твоей руки, сам бы мигом прыгал в твою ладонь. С таким  мечом  можно  хоть
против Змея, хоть против колдунов да что там колдунов  --  можно  супротив
самого неба! И тогда я, услышав чей-то настойчивый глас, начал делать  его
проще... Теперь уж не настолько молниеносен, даже стрелы сам не отобьет...
     Челюсти Владимира стиснулись так, что слились в одно  целое.  Претич,
дурак, уговаривал подождать еще...
     -- И все-таки это необыкновенный меч, -- прошептал он. -- Я чую в нем
силу...
     -- Необыкновенный, -- согласился Людота. Глаза его на изнуренном лице
вспыхнули гордостью. -- Я все-таки сумел...
     --  Я  чую,  --  сказал  Владимир.  --  Но  как  жаль,  что   ты   не
остановился... Меч был бы лучше.
     -- Нужно делать не как лучше,  а  как  положено,  --  строго  ответил
старый кузнец.

     Еще  три  дня  умельцы  украшали  рукоять   меча   золотом,   крепили
драгоценные каменья,  другие  спешно  делали  подобающие  ножны.  Владимир
предпочитал мечи без всяких украшений, настоящие боевые, как и все в быту,
но Белоян предостерег, что он пока не столь великий и грозный  властитель,
как его пращур Аттила, который пил вино из простой деревянной чаши,  в  то
время как все остальные ели и пили на злате,  или  как  другой  пращур  по
имени Вандал, что всю жизнь спал на деревянном ложе, подложив  под  голову
седло, как пращур Славен, который всегда выходил  на  поле  боя  в  одежде
простого воина и становился в первый ряд пешим...
     -- Народ должон видеть, -- проговорил он  наставительно,  --  что  ты
князь. Богатый!  Потому  и  вешай  на  себя  побольше  злата,  драгоценных
каменьев. И одежка чтоб в  золоте  блистала,  аки  у  павлина!..  Вон  как
церковники делают, а? Ихние попы как копны сена, столько на них  золоченых
риз, а цепи и золотые кресты весом по пуду, и каменья, и  на  голове  хрен
знает что, зато богатое... чтоб, значит, наш лапотник раскрыл  варежку  от
восторга и сказал соседу: да, ихние волхвы вон какие богатые! Куда нашему,
что в простой  холстине  и  в  будни,  и  в  праздники.  Значит,  их  вера
сильнее...
     Владимир поморщился:
     -- Яркой одежкой можно только дурака обмануть.
     Белоян ахнул:
     -- А из кого народ? Это и хорошо. Представь  себе,  если  бы  умников
было чересчур много!.. Тут бы такие кровавые свары начались... Так что меч
должон быть богатым. Тем более, что меч  --  символ.  Как  оружие,  честно
говоря, меч всегда уступает как топору, так и сабле. Да всему уступает! Но
он пришел из давних времен, когда ничего лучше делать не  умели.  Так  что
меч -- прежде всего символ власти. Княжеской ли,  царской,  императорской.
Потому  укрась  его  драгоценными  каменьями  так,  чтобы  простой  люд  с
восторгом рассказывал тем, кто тебя не зрел с таким мечом.
     -- Ладно, -- сказал Владимир, сдаваясь. -- Только меч в бою все равно
меч. Конечно, супротив закованного в латы лучше  боевой  топор,  а  против
юркого печенега надо выходить с саблей, но меч все равно люблю... Не знаю,
почему, но люблю. У меня по всему телу пробегает  радостная  дрожь,  когда
пальцы лишь коснутся рукояти. А беру в обе руки, сразу  в  тело  вливается
мощь богов... или бесов, как ни назови,  но  куда  и  усталость  девается,
тревоги,  заботы...  Я  снова  прыгаю  с  драккаров   на   плоский   берег
норманнский, врываюсь  в  горящие  города,  дерусь  с  мидийскими  магами,
сражаюсь  на  ступенях  императорского  дворца...  Никакой  тебе  нынешней
головной боли с дрягвой, древлянами, вятичами!
     Завидя князя на крыльце, челядинцы  задвигались  шибче,  засуетились,
изображая тяжкую работу. Даже свиньи у длинного корыта зачмокали  болтушку
старательнее, а петух на воротах прокричал бодро,  выгнув  грудь  колесом,
как Претич на воинских учениях.
     Белоян хохотнул, ибо с заднего двора тут же явился  Претич,  вдогонку
крикнули что-то  от  замученных  дружинников,  послышались  тяжелые  гупы,
словно на землю бросали мешки с глиной.
     -- Я пошел готовиться, -- сказал Белоян загадочно.  --  Претич,  твой
меч еще не затупился?
     -- Вроде нет, -- ответил Претич озадачено, -- а что?
     -- Будь при князе.
     Двор опустел, когда Белоян шел к воротам, а  потом  заполнялся  снова
медленно, с опаской, свиньи долго нюхали землю, по которой прошел страшный
зверочеловек.
     За распахнутыми вратами остановилась легкая повозка. Владимир  видел,
как легко выпрыгнула легкая девчушка... нет, уже девушка, золотая коса  до
пояса, платьице не по-женски открытое...  нет,  еще  подросток,  быстро  и
независимо пробежала через двор прямо к кузнице старого коваля.
     Владимир нахмурился:
     -- Кто это?
     Претич ухмыльнулся во всю багровую  рожу,  показал  два  ряда  желтых
зубов, съеденных сверху, но крупных, как у коня.
     --  Понравилась?  Но  не  тебе  ягодка...  Ей  всего  тринадцать  или
четырнадцать весен. Но умна как сто волхвов...
     -- Она красавица.
     -- Умна, -- возразил Претич. -- Красивых у нас пруд  пруди!  Они  все
красивые, пока молодые... Да знаю-знаю, что старость  начинается  со  дня,
когда все молодые девки начинают казаться красивыми. Но эта в  самом  деле
настолько умна. В свои четырнадцать лет уже  все  хозяйство  держит!  Это,
Брунька, единственная дочь ярла Гордона. Ну того, что  как  сыч  сидит  на
своих землях, у нас на пирах не бывает... У него трое или четверо сыновей,
все как быки здоровые, сильные, но их мозги к ней перебежали. Она и сейчас
вон приехала пополнить запасы соли, одежки, хозяйственных  мелочей.  Коней
подбирает, даже мечи сама купила!
     -- Ей доверяют выбирать мечи? -- удивился Владимир.
     -- Деньги ж доверяют, -- сказал Претич  ласково.  --  Она  умница.  В
четырнадцать лет, надо же!.. А ежели братья поедут на базар, даже сам  ярл
или его жена, то такое накупят, потом неделю лаются...
     Владимир держал цепким взором двери кузницы:
     -- А чего к Людоте?.. Хотя понятно. Если девка такова, как  говоришь,
то и мечи  старается  заказывать  у  лучших.  Свиненок  маленький!  Людоту
улестить нелегко, он только для меня обещался...
     Когда дверь отворилась, Владимир выждал,  пока  дочь  ярла  проходила
мимо, сказал негромко:
     -- Ну-ка, красавица, покажись своему князю...
     Он нарочито выделил "своему", потому что иные знатные ревниво берегли
остатки независимости, их деды явились на эти земли вместе  с  Рюриком,  с
какой стати подчиняться его потомству, но девчушка то ли не заметила такой
тонкости, то ли сделала вид, что не  заметила,  приблизилась,  скромненько
опуская глазки, а Владимир рассмотрел, что в  самом  деле  еще  подросток,
нераскрывшаяся почка, что вот-вот развернется в цветок сказочной  красоты,
что-то уже наметилось, проступает, как солнце сквозь облачко.
     -- Здравствуй, Брунька, -- сказал он медленно. -- Брунгильда,  как  я
понимаю?.. Вижу, врут те, кто говорит, что будешь  красавицей.  Ты  будешь
больше, чем просто красавицей... Ведь улестить  Людоту  не  просто,  а  ты
улестила, по хитрой рожице вижу.
     Она смело взглянула ему в глаза:
     -- Я мечтаю хоть на треть быть такой, ради  которой  наш  князь...  с
чьим именем он просыпается и засыпает.
     Он вздрогнул. С детского личика смотрели такие же детски  чистые,  но
странно понимающие глаза. В них  были  тоска  и  зависть,  жажда  красивой
любви, чтобы сердце рвалось от счастья и боли.
     -- Девочка, -- прошептал он сразу  пересохшими  губами,  --  зачем...
Живи просто, как все люди.
     -- Не хочу, -- ответила она дерзко.
     -- Иначе... очень больно, -- сказал он тяжело.
     -- Пусть, -- ответила она.
     Владимир молчал, и она, поклонившись, отступила  и  пошла  в  сторону
конюшни. Старый воевода недоумевающе смотрел вслед. Пожаловался:
     -- Чудно поговорили. Я ничо не понял. Шибко умные,  да?..  Да,  девка
уже сейчас сокровище... А что будет?

     Глава 13

     Владимир молчал, Претич ощутил в нем  жадное  нетерпение.  Оглянулся,
через  двор  торопливо  хромал  Острозуб,  старшина  оружейников,  за  ним
вышагивали трое одетых в лучшие одежды подмастерьев.
     На уровне груди Острозуб нес обеими руками меч. Со всех сторон  двора
появлялись челядины, пристраивались как любопытные гуси сзади. Из конюшен,
сараев, даже из поварни вышли, жадно и восторженно смотрели на меч.
     В  жарком  оранжевом  солнце   полудня   лезвие   блистало   холодным
голубоватым огнем. Казалось,  Острозуб  бережно  несет  длинную  сосульку,
искорки прыгают внутри,  прячутся,  выпрыгивают  снова  острыми  короткими
молниями. Рукоять богато украшена самыми дорогими камешками,  но  Острозуб
выбрал помельче, чтобы не мешали в бою, князь-де не усидит на троне, когда
на кордонах полыхают пожары...
     Владимир сбежал с крыльца,  не  чуя  ног.  Чувствовал,  что  надлежит
по-княжески принять меч степенно, даже принести по такому случаю в  жертву
пару-другую молодых рабов, но сердце едва не выпрыгивало,  губы  тряслись,
он тянулся к мечу, как будто от него одного зависело его горькое счастье.
     Острозуб  упер  в  грудь  князя   предостерегающий   взор,   Владимир
остановился, руки медленно опустились, но  глаза  жадно  пожирали  меч  из
небесного железа.
     Теперь металл был слегка лиловый, словно тучи  с  градом,  по  лезвию
прыгали синеватые звездочки, гасли в глубине, словно тонули.
     -- Твой меч, княже, --  сказал  Острозуб  громко,  чтобы  слышали  во
дворе. Владимир видел, как из капища появилась  огромная  фигура  в  белом
одеянии, медвежья харя понюхала воздух, и Белоян направился в их  сторону.
-- Этот меч, княже, всем мечам меч... Он бьет и по-росски, и по-арабски.
     -- Как это?
     Острозуб молча взял  из  руки  Претича  железную  булаву,  огляделся,
помощники тут же услужливо  подкатили  колоду  для  рубки  дров.  Положил,
примерился, затем резко взмахнул мечом. Глухо звякнуло.
     -- Это по-росски!
     На колоде остались две половинки булавы. Рукоять, толщиной  с  древко
лопаты, распалась наискось так чисто, словно меч рассек  мягкую  глину.  В
колоде осталась глубокая зарубка.
     Оружейник молча повернул меч лезвием кверху. Владимир  с  облегчением
выдохнул. На тонком, как луч света, лезвии  не  осталось  зазубрины,  даже
самой крохотной!
     -- А теперь по-арабски, -- сказал Острозуб.
     Огляделся нетерпеливо, но другой догадливый  помощник  уже  бежал  со
всех ног с подушкой в руках. Владимир успел подумать, не шутка ли, что он,
в прошлом спавший на голых камнях, теперь нежится на подушке из нежнейшего
лебяжьего пуха, но Острозуб уже взбил ее,  поставил  стоймя,  чуть  примяв
нижний угол, коротко взмахнул мечом.
     Вздох восторга был громче. Разрубленная подушка медленно  развалилась
надвое, не теряя формы. Острозуб довольно скалил зубы. Выждав, он  снял  с
внимательно наблюдавшей Бруньки платок из нежнейшей  паволоки,  подбросил.
Паволока медленно опускалась,  нехотя  и  плавно,  словно  раздумывая,  не
остаться ли в воздухе.
     Когда нежная ткань коснулась подставленного меча, платок распался  на
две половинки, и  обе  продолжили  неспешное  путешествие  к  бревенчатому
настилу.
     Острозуб поклонился, опустился на одно колено,  а  меч  подал  обеими
руками:
     -- Владей. Ты -- наш князь.
     Владимир принял меч, руки нелепо дернуло кверху. Вздутые  мышцы  чуть
не вскинули оружие над головой,  настолько  тот  оказался  легче,  чем  он
ожидал. Длинный, обоюдоострый, весит почти вдвое меньше, чем любой из  его
предыдущих мечей с широкими, как у мясницких топоров, лезвиями!
     Белоян уже стоял близ Острозуба, медвежьи глазки  возбужденно  бегали
по лицам. По его морде Владимир понял, что волхв больше  обратил  внимание
на слова оружейника, чем на меч. Признали  все-таки  Владимира  не  только
захватчиком, но и своим князем... Значит, княжил мудро, блюл законы, берег
покой и  мир  на  всех  землях.  В  отличие  от  отца  своего,  неистового
Святослава, в походы не ходит, обустраивает Новую Русь. Знал бы оружейник,
для чего князь копит силы!..
     -- Благодарствую, -- сказал Владимир. -- Острозуб... все  боги  пусть
зрят, что я этим мечом... Не для богатства или власти... Нет,  я  не  могу
сказать всего, что на душе. Но боги зрят, их беру в свидетели!
     Он внезапно опустился на одно колено, поцеловал  меч,  словно  вручил
ему не старейшина оружейников, а верховный бог. Белоян быстро  зыркнул  на
опешившего Острозуба, тот начал было в растерянности разводить руками,  но
вдруг выпрямился, лицо озарилось достоинством и гордостью. Понял,  значит,
что не его благодарит великий князь, а через него --  все  земли,  которые
поклялся хранить и защищать...
     Острозуб кивнул ошеломленному помощнику, оба удалились, уводя с собой
многих, а Владимир благоговейно вертел в руках меч, делал выпады, вертел в
руке и перебрасывал в другую, приноравливаясь  к  изменившемуся  весу.  Не
сразу услышал за спиной глухое ворчание:
     -- Может, хватит тебе тешить челядь?
     Двор   был   заполнен   народом.   Работники,   гридни,   дружинники,
внимательная Гудрун, прибежал  Чейман,  в  глазах  любовь  и  преданность,
набежала ребятня... Опомнившись, Владимир с неловкостью развел руками:
     -- Не обессудьте... Князь тоже мальчишка, когда в руки попадает такой
меч!
     Поспешно удалился в  терем,  а  за  спиной  слышал  радостные  вопли,
здравицу, крики "Слава", "Слава князю!".
     Пока поднимались по высокой  лестнице  в  горницу,  Белоян  бубнил  в
спину:
     -- У каждого честолюбивого  князя...  царя,  короля,  императора  или
просто вождя племени... есть заветная мечта,  которой  не  всегда  делится
даже с женой... Да, ты знаешь, о чем я... Создать новое государство! Самое
лучшее, самое здоровое, самое красивое!  Заложить  в  самом  начале  такие
законы, чтобы не только выжило, но с каждым поколением множились доблесть,
честь, справедливость!.. Ты что же, думаешь, народ признал  тебя,  что  ты
такой красивый и бьешься двумя мечами?.. Народ ощутил, что ты душу  отдашь
за Новую Русь. Я не говорю  про  сердце,  но  душу  отдашь.  И  даже  твоя
безумная.. да-да, безумная попытка добыть себе в жены самую лучшую в  мире
невесту -- тоже во славу Новой Руси! Кто не знает, как за ее  руку  бьются
владыки мира: германский император, индийский царь, персидский падишах?
     Владимир огрызнулся с болью в голосе:
     -- Я все равно ее возьму!!!
     Вместо ответа сзади послышался звериный рык. Стремительно  повернулся
с небесным мечом в руке. Шерсть на  Белояне  стояла  дыбом,  как  иглы  на
рассерженном еже, глазки стали желтые,  как  янтарь,  а  в  пасти  недобро
блеснули длинные клыки.
     -- Ты чего?
     Вместо ответа Владимир снова услышал глухое рычание,  что  зародилось
глубоко, начало нарастать, но верховный сумел  задавить  свою  звериность,
проговорил хрипло:
     -- Сюда идет Старый.
     -- Ну и что? -- поморщился Владимир. -- Останься.
     -- Не могу. Он меня не любит. Княже, я зайду потом, договорим.
     Дверь распахнулась,  Владимир  смотрел,  не  веря  своим  глазам,  на
упавшие со звоном на пол половинки железного засова. Через порог по-волчьи
неслышно шагнул маленький сухонький старик, похожий на волка  как  желтыми
глазами, так и чем-то неуловимым, от чего перед  глазами  Владимира  сразу
возникла глухая чаща. Серый, в неопрятной  душегрейке  из  волчьей  шкуры,
портки и даже башмаки тоже словно из шкуры матерого волка, вылитый волк  в
человечьей личине...
     Владимир  задержал  дыхание.  Темны  леса  за  Киевом,   странные   и
непроходимые.  Дивные  племена  живут   за   непролазными   болотами,   за
непроходимыми буреломами. Одних удалось  покорить,  примучить  к  дани,  с
другими разошлись ни с чем, а о некоторых только  слышали...  Был  слух  о
странных лесных людях, что живут с начала света, но с другими людьми почти
не знаются, ибо те для них навроде комаров-поденок, что утром вылупляются,
день живут, а к вечеру мрут от старости...
     Этот старик за последний год являлся уже трижды. Его окрестили Старым
Волхвом, потому что умел больше, чем  другие  люди,  значит  --  волхв,  а
старым за брезгливое отношение к нарядным  парням  и  девкам,  к  печам  с
трубой, к мясу, жареному на сковородах вместо вертелов...
     Щуплый, князю по плечо, но Владимир  здраво  оценил  толщину  жил  на
руках и шее старика, его движения сильного хищника. Тот словно сплетен  из
толстых кореньев старого дуба, о  которые  пять  топоров  выщербишь,  пока
перерубишь хоть один, а когда покосился на потрясенное  лицо  Белояна,  по
виду волхва понял: тот зрит в старике намного больше, ибо видит  и  зримую
только колдунам мощь...
     -- С чем пожаловал, Древний?  --  спросил  Владимир  почтительно,  не
дожидаясь "здравствуйте" от человека из тех времен, когда еще, может быть,
за "здравствуйте" били в морду. -- Не изволишь ли  отдохнуть,  откушать  с
дороги?..
     Старый метнул неприязненный взор на Белояна:
     -- Не изволю. Я ненадолго, по дороге. Убери этого... раздражает.  Еще
зашибу невзначай. А ты реки, из-за чего на всем Востоке началось такое...
     Владимир кивком велел Белояну идти, глазами дав  понять,  чтобы  ждал
поблизости, даже послушал, если может.
     -- На Востоке? -- удивился он. -- А мы при чем?
     Старый проводил недобрым взором Белояна. У того пониже спины вдруг на
белом проступило темное пятно,  взвился  дымок,  вспыхнуло  пламя.  Белоян
стрелой вылетел за двери, слышно было, как хлопал по одежде, сбивая пламя.
     -- Это его займет малость, -- сообщил Старый. --  А  то  подслушивать
вздумал. Хоть и нет тайны,  а  не  люблю,  когда  хитрят.  Хилая  молодежь
пошла... Так вот, на Востоке собрались маги. Там хоть и  христианство,  но
общество магов есть. Церковь их тайно охраняет, потому что пользуется... Я
увидел знаки, что ты им чем-то насолил.
     -- Я? Магам?
     -- Не магам,  --  объяснил  Старый.  --  Они  не  сами  собрались,  а
царьградская церковь их собрала и натравливает на тебя.
     Владимир нахмурил брови:
     -- Я понимаю, если бы базилевс или кто-то  из  властей...  Но  почему
церковь?
     -- Это ты здесь сам во все влезаешь, -- ответил Старый насмешливо, --
потому что твое княжество для Царьграда не больше курятника. Ты и  главный
воевода, и высший волхв, и судья, и творец законов... А там  церковь  одна
из опор власти. Митрополит... или как  их  там,  увидел  раньше  базилевса
угрозу с твоей стороны. Вот и принял меры...
     Владимир хлопнул себя ладонью по лбу. Суровые складки разгладились, а
горькая морщинка возле губ растворилась в скупой, еще недоверчивой улыбке:
     -- Неужели нам удается?.. Ну, ребята...
     -- Что?
     -- Я послал одного  вора  выкрасть  щит  Вещего  Олега,  --  объяснил
Владимир. -- Без него Царьград теряет половину защиты...
     -- Половину?
     -- Пусть не половину, но все же...
     В желтых глазах старика появилось нечто вроде уважения:
     -- Все-таки мечтаешь взять Пердик... то бишь, Царьград?
     -- Мечтаю, -- признался Владимир. -- Сплю и вижу, как мои  дружинники
омоют сапоги в водах Дарданелл... Не как наемники, те живут в  бараках  на
берегу пролива, а как вот моют в Днепре...
     -- Ого!
     -- Почему нет? Взяли же мои прадед и дед  эти  земли?  Отец  расширил
пределы... А я к землям Новой Руси добавлю земли Царьграда.
     В темных глазах князя заблестело, то ли звезды, то  ли  слезы.  Голос
дрогнул. Старик смотрел с непонятной насмешкой:
     -- А даже маги не страшат? Лучшие маги белого света?.. Гм... Что  эта
дурость с человеком делает... Что делает... Да-а...  пожалуй,  если  бы  у
царицы Савской  ноги  были  без  копыт,  то  какие  бы  страны  и  народы,
интересно, сейчас жили бы на Востоке?  А  если  бы  Елена,  из-за  которой
началось с Троей, была пониже ростом, то сейчас бы на  месте  царьградской
империи, а также багдадского мира... а то  и  сирийцев...  да-да  была  бы
великая империя Илиона... А если бы... гм... у царьградки нос был вон  как
у тебя, то ты колотился бы как козел о  ясли,  не  в  стену  Царьграда,  а
бодался бы с Западом или Севером...
     Владимир ощутил озноб, словно стоял  с  занесенной  ногой  над  краем
бездны, но внезапно нахлынувший гнев сжег остатки страха и неуверенности.
     -- Я все равно ее возьму, -- повторил он неистово. -- Одну...  или  с
Царьградом!
     Старик смотрел странно, улыбнулся по-волчьи,  отступил  к  стене,  не
отрывая взора от лица молодого князя. Стена из  толстых  бревен  подалась,
словно была из бычьего пузыря,  старик  сделал  еще  шажок,  желтые  глаза
смеялись. Стена сомкнулась, Владимир тряхнул  головой,  протер  глаза,  но
стена снова непоколебима, бревна толстые, массивные.
     Не скоро скрипнула дверь, Белоян сунул  голову,  неуклюже  огляделся.
Владимир бросил нетерпеливо:
     -- Да ушел он, ушел... Заходи, не трусь. Совсем  он  не  дикий.  Дела
Царьграда знает не хуже нас, а то и лучше.
     Белоян глубоко вздохнул, показав на миг два ряда острейших зубов.  Из
красной, как жерло, пасти пахнуло жаром, будто в брюхе главного волхва был
кузнечный горн.
     -- Трагедия этого волхва в том, что одной ногой еще в прошлом, другой
-- в будущем, а между ног у него... страшное настоящее!
     -- В самом деле страшное? -- спросил  Владимир  насмешливо.  --  А  я
думал, совсем старик...
     Белоян рыкнул:
     -- Тебе все шуточки. Уже и дед  этот  предупреждает...  Такого  зверя
раздразнил! Почитай, теперь весь мир против тебя.
     Владимир все еще держал в руке меч. Голос прозвучал совсем тихо:
     -- Есть вещи, за которые стоит драться со всем миром..

     Глава 14

     Лес надвинулся светлый, кусты на опушке вырублены, дальше березняк да
ольховник, не спрячешься. Залешанин проехал с полверсты по светлолесью, не
встретив сушин и валежин. Все утаскивают в город для печей и кузниц,  Киев
растет...
     Когда тропка стала узкой, как пастуший кнут,  и  завиляла,  будто  не
зная куда спрятаться при виде  разбойников,  он  услышал  пересвист  птиц,
улыбнулся, похлопал коня по шее:
     -- Уже скоро...
     Птички пересвистывались ближе, наконец  он  привстал  в  стременах  и
заорал весело:
     -- Кол вам в глотку! Это я жирный петух? А ну выходи, кто там сказал?
Я сам ему выщипаю перья.
     За стеной деревьев свист умолк, а птичья  трель  вдалеке  оборвалась,
будто певунью придавило деревом. Потом кусты зашелестели, на тропку  вышло
двое угрюмого вида мужиков. В руках  дубины,  волосы  на  лбу  перехвачены
кожаными ремешками. Рубахи рваные, засаленные, как и портки.
     Залешанин оглянулся, на тропку сзади вышло трое. Двое с  палицами,  у
третьего в  руке  настоящий  боевой  топор.  Третий,  который  с  топором,
предложил хриплым пропитым голосом:
     -- Слезай, петух. А то из-за тебя коня покалечим.
     Залешанин захохотал:
     -- Это кто ж такой новенький? На  недельку  всего  отлучился  в  Киев
погулять, потешиться, душу отвести, а тут уже новых рыл набрали!
     Мужики спереди всмотрелись, один заорал обрадовано:
     -- Лешка? Залешанин?.. Тебя не узнать в рубахе с петухами!
     -- И весь какой-то нарядный,  --  сказал  второй  с  неловкостью.  Он
подошел, поклонился: -- Будь  здоров,  атаман!  Без  тебя  что-то  голодно
стало...
     Залешанин вытащил из-за пазухи расшитую калиточку:
     -- Кто угадает, что звенит?
     Его окружили, бородач с топором смотрел  кисло,  явно  мечтал  занять
место атамана, другие же восторженно вскрикивали:
     -- Неужто еще и кошель увел?
     -- И коня, и кошель с монетами!
     -- Ай да Залешанин!
     -- С таким не пропадешь!
     -- Любо, братцы, любо!..
     -- Любо, братцы, жить...
     -- Эх, атаман, ты всей ватаги стоишь!
     Залешанин, смеясь, швырнул кошель в  подставленные  руки.  Зазвенело,
возникла веселая свалка, хотя ни одна монетка не пропадет, все  артельное,
просто спешат взглянуть, потом  раздался  такой  восторженный  вопль,  что
могли бы услышать и на городских стенах Киева:
     -- Полон!
     -- Братцы, это ж даже не серебро!
     -- Боги, золото, настоящее золото!
     -- Залешанин, атаман наш удалой!
     Залешанин с высоты седла распорядился весело:
     -- Все гуляем!.. Если вылакали все  запасы...  понимаю,  с  горя,  то
пусть Варнак сбегает к Буркотихе. Вина, пива и мяса!..
     Потом  на  большом  костре  жарили  мясо,  пекли  птицу.  Его  старый
подручный, Задерикозехвост, объяснил виновато, что с поимкой  атамана  вся
ватага приуныла. Из-за общих денег едва не передрались и чтобы не дошло до
братоубийства,  решили  купить  мяса  и  вина,  прогулять  все,  а   потом
разбрестись, ибо больно опасно промышлять так  близко  от  стен  стольного
града.
     Залешанин удивился:
     -- А раньше было не опасно?
     -- Так то с тобой, -- сказал  Задерикозехвост  льстиво.  --  С  тобой
ничего не страшно.
     Залешанин промолчал. Атаман должен быть всегда довольным и уверенным.
Никто не должен знать, какие черви точат душу,  какие  страхи  хватают  по
ночам за горло. Сказано же, поддайся страху -- он и семью приведет.
     -- Наливай, -- велел он. -- Моего кошеля хватило бы на десяток бочек,
а ты два кувшина принес!

     Весь день гуляли, плясали,  а  вечером  он  лежал  у  костра,  слушал
могучий рев  дюжины  разбойничьих  глоток.  Охрипшими  голосами  пели  его
любимую  "Ой,  при  лужку,  при  лужке...",  Когда  за  спиной  Залешанина
послышались  легкие  шаги,  он   уловил   аромат   лесных   трав,   сердце
трепыхнулось, узнавая Златовласку. Она,  единственная  из  ватаги,  всегда
держала себя в чистоте, каждый день плескалась  в  ручье.  Честно  говоря,
Залешанин сам мылся только перед самой вылазкой на разбой в город...
     Она села рядом, легкая и нежная, и не было в ней  следа  от  снежного
барса, которого она напоминала в схватках. Золотые  волосы  полураспущены,
только  у  плеч  перехвачены  широкой  заколкой,  дальше  падают  шелковым
водопадом до поясницы. Юбочка  коротковата,  Златовласка  уверяла,  что  в
такой бегать быстрее, как и драться, руки голые до плеч,  глубокий  вырез,
глаза блещут загадочно, пухлые губы полураскрылись. У  нее  оставался  вид
невинного ребенка, хотя Залешанин  видывал  этого  ребенка  в  бою,  когда
бывалые дружинники  вдвоем-втроем  пятились  под  градом  ее  молниеносных
ударов.
     -- Ты уже не здесь, -- сказала она тихо.
     Он вздрогнул,  посмотрел  непонимающе  в  ее  юное  лицо  с  большими
внимательными глазами:
     -- А где же?
     -- Не знаю. Тело твое здесь,  а  душа  уже  на  коне,  взбирается  на
высокие стены... Все еще там, ты и Березка?..
     Он чуть улыбнулся:
     -- Не угадала.
     -- Странно, -- сказала она, всмотревшись в его лицо, -- не врешь... У
тебя глаза становились такими, когда о ней думал... Странно... Ты о ней не
думаешь, но мне теперь чудится, что лучше бы думал.  А  то  от  тебя  веет
чем-то... Не знаю  даже.  То  ли  могильным  холодом,  то  ли  чем-то  еще
страшнее... Залешанин, что ты задумал?
     Он покосился на гуляк, песня становилась громче, уже охрипли, но орут
прилежно, ибо сегодня живут, а завтра кто  знает,  так  что  надо  петь  и
веселиться, пока живы.
     -- Тебе одной скажу... сейчас. Утром узнают все. Я покидаю вас.
     Она не вскрикнула,  он  только  услышал  короткий  вздох,  словно  ее
ударили под ложечку. После долгой паузы ее ломающийся голос произнес:
     -- Можешь сказать, куда?
     -- Не могу.
     -- Понятно... Надоело грабить  своих,  хочешь  порезвиться  в  чистом
поле, где поединщики рыщут  в  поисках  с  кем  бы  подраться,  где  иудеи
караваны ведут из дальних стран...
     Он наклонил голову, чтобы она не видела его глаз:
     -- Точно.
     Она подбоченилась, засмеялась вызывающе:
     -- Залешанин! Тебе без меня не обойтись.
     -- Почему? -- удивился он. -- Чем ты так уж хороша?
     Она томно изогнулась, показывая крутой изгиб бедра, чмокнула  губами.
Глаза ее смеялись:
     -- Разве не видно?
     Залешанин разочарованно отмахнулся:
     -- Ну, я думал что-то особое...  А  этого  в  любом  постоялом  дворе
навалом.
     Ее глаза хищно сузились:
     -- Ох, Залешанин... Не понимаешь своего счастья.  Как  же  без  меня?
Герой всегда шел на подвиги с женщиной за спиной. Чтоб, значит,  смотрела,
визжала и восторгалась. Или рядом, ежели такая, как я. Но  без  нас  никак
нельзя!
     Он удивился:
     -- Почему?
     -- Не знаю, -- ответила она с некоторой  неуверенностью.  --  Но  так
всегда... Герой, а при нем женщина. Молодая и красивая. Раньше требовалась
девственница, а теперь лишь, дабы красивая и хищная, но в  душе  чистая  и
добрая... Вот как я.
     Он оглядел ее с головы до ног. Она стояла в вызывающей позе, молодая,
красивая и в самом деле похожа на хищную кошку. Если  в  городах  и  весях
женщины носят платья до пола, дабы лодыжек не увидали, то  у  этой  юбочка
едва зад прикрывает, довольно оттопыренный, даже  когда  стоит  прямо,  не
нагибается...
     -- Да пошла ты, -- сказал он в сердцах. -- Без баб обойдемся.
     Он повернулся на другой бок, она сказала предостерегающе:
     -- Ох, Залешанин...
     -- Что? -- буркнул он.
     --  Не  Горынычи  да  колдуны  главная   опасность...   Даже   не   в
супротивниках наземных или драконах огнедышащих...
     -- А в чем?
     Нехотя повернулся. Она стояла в той же вызывающей позе, очень  хищная
и красивая, похожая на дикого пардуса,  но  в  глазах  были  недоумение  и
обида.
     -- Скучно будет, -- ответила она непонятно. -- Если ты  понимаешь,  о
чем я.
     -- Не понимаю, -- огрызнулся он.  --  Мне  дело  делать  надо,  а  не
развлекать... кого-то! А вообще-то со мной не соскучишься.

     Конь шел споро, день был ясный, легкий встречный  ветерок  трепал  на
нем рубаху. После пьянки голова еще тяжела, но в  сердце  уже  поднимается
ликующий визг: хорошо! Хорошо нестись по широкой дороге через  пронизанный
солнечными лучами лес, чувствовать под собой горячее тело коня, сильного и
послушного, видеть, как  из-за  виднокрая  робко  высовываются  соломенные
крыши, приближаются, и вот он уже въезжает в новую весь....
     Он не жалел, что закатил пир  со  своей  ватагой,  а  остатки  золота
раздарил. При нем остались его сила и ловкость, а золото  --  наживное.  К
тому же отдал им только кошель с половиной золотых монет,  а  остальные  с
камешками оставил в седле, надежно укрытые...
     Лес тянулся ясный, чистый, часто перемежаясь широкими полянами,  тоже
чистыми и светлыми, словно умытыми росой. Конь весело  потряхивал  гривой:
ни завалов, ни зависших на ветвях деревьев, что только и  ждут  проезжего,
чтобы обрушиться всей тяжестью, подмять, вбить в землю, а если не  попадет
под сам ствол, хотя бы порвать ветвями одежду, исцарапать, сорвать меч...
     Ельник сменился березняком, долго тянулась  дубовая  роща,  Залешанин
заморился нагибаться, дубы стоят раскидисто, ветви опустили пониже, словно
распихивая друг друга  локтями,  не  сосновый  бор,  когда  все  ветви  на
макушке: шапка свалится, когда попробуешь достать хотя бы взглядом...
     Дубовая роща становилась все сумрачнее, копыта уж не стучали  весело,
тонули в темно-зеленом мху. Тот тянулся  сперва  сухой,  потом  утолщался,
начал чавкать, деревья помелели, стояли совсем редко, воздух стал  мокрым,
как в бане.
     Сперва вообще везде была сплошная вода,  вспомнил  Залешанин  себе  в
утешение. Так объясняют волхвы... Бог бродил по ней, однажды узрел пузырь,
что поднимался из глубин. На поверхности тот  лопнул,  выскочил  бес.  Бог
велел спуститься на дно и достать земли. Бес достал, но часть припрятал за
щеки. Бог стал разбрасывать землю, на ней вырастали деревья, кусты, травы.
Но стала прорастать земля и у беса за щеками, и  он,  не  выдержав,  начал
выплевывать.  Так  появилось  болото:  разжиженная  земля  с   малорослыми
уродливыми деревьями, вонью.
     Сейчас Залешанин ехал как раз по такому болоту, что все еще хранило и
чертову вонь, и худосочные деревья в слизи, остатках плевков черта,  а  от
самого болота, древнего и жутковатого, на сотни верст пахло не  человеком,
а упырями, еще чувствовалось присутствие нечисти, леших, мавок. Трижды  он
пересекал следы чугайстырей --  тяжелые  и  уверенные,  в  каждом  оттиске
чувствуется мощь и сила.
     Конь был в мыле, с удил срывались пышные  хлопья  пены,  словно  весь
день  несся  вскачь,  а  не  пробирался  шагом  между  упавшими  стволами,
покрытыми мхом, валежинами, между переплетением чудовищных корней,  веток,
где на каждом шагу уже проваливаешься сквозь непрочный мох.
     Когда он отчаялся уцелеть в  этом  чудовищном  лесу,  а  возвращаться
поздно,  впереди  внезапно  посветлело.  Деревья  пошли  в  стороны,  конь
прибавил шагу, спеша выбраться на свободное от деревьев место.
     Поляна оказалась не так уж и широка, но Залешанин  дернулся,  натянул
поводья. Ближе к противоположной стене  леса  стояла  избушка  на  толстых
куриных ногах. Деревья покровительственно  простирали  широкие  ветви  над
крышей, и сизый дымок  пробивался  сквозь  пожелтевшую  от  горячего  дыма
листву. Но слева на добрый десяток саженей, а то и на два, протянулся клин
черных обугленных пней. Да и дальше деревья стояли мертвые,  с  обгорелыми
ветвями. Еще дальше сами деревья росли как росли, но верхушки  смотрели  в
небо голыми мертвыми ветвями... Как  будто  огненный  ветер  пронесся  над
ними, постепенно теряя силу!
     Мороз пробежал по шкуре. Залешанин голову втянул  как  улитка,  будто
над головой уже летело  серо-зеленое  тело  с  исполинскими  перепончатыми
крыльями, в поджатых к пузу лапах держа козленка или козу,  а  при  каждом
взмахе крыльев вершинки деревьев раскачивает так, что  из  гнезд  выпадают
птенцы...
     Вокруг избушки должон быть частокол с человечьими  головами.  А  один
кол, свежеоструганный, пуст, ждет  его  головы...  Видать,  либо  бабу-ягу
выжили, либо сюда так давно никто не забредал, что  и  частокол  сгнил  за
ненадобностью.
     Двум смертям не бывать, сказал он себе мрачно, а одной  все  одно  не
миновать... Конь фыркнул,  но  упрямиться  не  стал,  хотя  чуткие  ноздри
Залешанина вздрогнули пару раз, чуя свежепролитую кровь. Но в  лесу  кровь
всегда льется, зверь кормится другим зверем. А кто бы тут ни  был,  одними
ягодами не проживет.
     Над головой громко хлопнуло. Волна теплого воздуха хлестнула по ушам,
оставив мохнатые клочья. Он невольно вобрал голову в плечи, а  филин,  еще
громче захлопав крыльями, сделал круг,  словно  выбирая  с  какой  стороны
схватить эту гадкую мышь со спины коня, неспешно вернулся к избушке.
     Залешанин зажато смотрел вслед. Что за филин, что  распорхался  ясным
днем? Солнце еще висит над верхушками деревьев, до заката как до Киева  на
четвереньках, а он как боярин уже охаживает свои владения...
     Конь тревожно прядал ушами. Залешанин  погладил  по  шее,  но  пальцы
вздрагивали, конь чувствовал боязнь всадника, сам не старался  храбриться,
даже пытался остановиться, но Залешанин попинал в бока, заставил подойти к
самому крыльцу.
     С той стороны избушки колодец, шагах в пяти. Даже  два  ряда  бревен,
хоть и полусгнивших. У двери слева  широкая  деревянная  ступа,  окованная
снизу для  крепости  широкой  полосой  железа.  Потемневшая  от  старости,
массивная. Из ступы выглядывает медный пестик, позеленевший,  с  остатками
резьбы или что там было, на письмена  похоже,  уже  почти  стертой  частым
касанием ладоней.
     -- Эй, -- закричал он, -- есть кто-нибудь?
     В избушке вроде бы зашебаршилось, затем  смолкло.  Залешанин  выждал,
заорал еще, громче. Наконец дверь заскрипела. В  темном  проеме  появилась
согнутая вдвое фигура. Старуха была в лохмотьях,  с  трудом  опиралась  на
древнюю клюку, но разогнуться не могла, судя по ее виду, уже лет сто. А то
и тысячу. Щурясь  от  света  заходящего  солнца,  долго  всматривалась  во
всадника на коне. Залешанин попробовал попятиться, но старуха прошамкала::
     -- Чую, русским духом запахло...
     -- Все мы пахнем одинаково, -- пробормотал Залешанин. -- Я  вообще-то
не  рус,  а  полянин...  Да  какая  разница?  Сейчас  мы  с  конем  пахнем
одинаково... -- Исполать тебе, бабуля!.. Дозволь  спросить  дорогу,  а  то
заплутал я что-то... Вроде и лесу-то тьфу, одни  кусты  да  поляны,  но  я
такой удалец, что и в трех соснах плутаю.. А не скажешь, и на том спасибо.
Поеду себе, ты не серчай...
     Старуха пожевала сморщенным ртом, совсем как всякая беззубая старуха,
только с ее зубищами получалось страшновато.
     -- Куда в лес-то? -- спросила она. -- Ночь уже  близко...  Тут  волки
такие, что и костей не оставят ни от тебя, ни от коня... Разве  что  хвост
да гриву?
     -- Хвост да гриву, -- пробормотал Залешанин, --  значит  и  копыта...
тю-тю? Маловато. Это все от коня, а я ж не конь...  Но  и  стеснять  тебя,
ласковая бабулечка, мне совесть не позволит.
     -- Слезай, -- посоветовала старуха.
     -- Что? -- переспросил Залешанин. Сердце затрепыхалось как воробей  в
когтях кота, а дыхание остановилось. -- Мне что ли?
     -- Слезай, -- повторила старуха. -- Это у тебя-то совесть?
     Она повернулась к Залешанину, словно только сейчас  рассмотрела,  где
он стоит, и у того душа покарабкалась в пятки, где  забилась  под  стельку
сапога. Один глаз старухи зиял пустотой, зато второй был огромный, налитый
кровью, светился как кровавый закат на небе!
     Залешанин, не помня себя, слез. Руки тряслись, хоть шкуры вытряхивай,
а ноги подгибались, будто он усаживался на бочку. Старуха  искривила  рот,
наверное, в улыбке, Залешанин взмок от страха, когда один  клык  вылез  за
губу и так остался, а лучик заходящего солнца окрасил его в  пурпур  такой
яркости, словно весь закат собрался на этом клыке.
     Сожрет, мелькнуло в голове  жуткое.  Сожрет  вместе  с  потрохами.  И
костей не оставит! Разве что голову, как украшение для ограды.  А  в  зубы
какую-нибудь гадость воткнет для смеха...

     Глава 15

     В комнатке было темновато, прохладно. Из-под ног дуло, он  заметил  в
полу широкую деревянную  крышку  с  настоящим  медным  кольцом,  вбитым  в
дерево. Похоже, у бабы-яги еще и  погреб.  Жутких  криков  снизу  пока  не
слышно...
     --  Проголодался?  --  спросила   старуха.   --   Сейчас   что-нибудь
придумаем... Да и я перекушу...
     Меня перекусит, мелькнуло у  него  пугливое.  Вон  зубы,  еще  больше
стали. На глазах растут.
     -- Да мне что-то не  хочется,  --  сказал  он  торопливо.  --  Водицы
глоток, что еще проезжему надо? И прикорнуть на ночь могу где  угодно.  Ты
не беспокойся, бабуля.
     -- Какое беспокойство, -- ответила баба-яга. -- Так  давно  никто  не
заглядывал, что я уже и забыла...
     Вкус мяса человеческого забыла, понял он. Во нажрется теперь! Я,  как
назло, не мелочь какая, а удался ростом и силой. Сала  не  нарастил,  зато
мяса как на быке. А у нее зубы-то, зубы...
     Старуха, пятясь, вытащила из печи ухватом с короткой  ручкой  широкий
горшок. По комнатке потек запах разваристой гречневой каши,  но  Залешанин
напомнил себе, что откуда гречка в лесу, все обман, в горшке одни жабы  да
летучие мыши.
     Он опасливо заглянул в миску. Из темного  варева  выглядывают  тонкие
лапки, не то лягушачьи, не то жабьи, запах  вроде  бы  мясной,  только  он
такого мяса не пробовал, голову на отрез.
     Старуха не сводила с него горящего взгляда. Рот ее начал открываться,
заблестели и другие зубы, страшные,  как  зубья  пилы.  Будь,  что  будет,
Залешанин зачерпнул ложкой гадостное варево, задержал дыхание,  поднес  ко
рту. Только бы не выблевать, мелькнула мысль, бабка сразу убьет. А если не
сразу, то сперва помучает, натешится, наизгаляется...
     Он глотнул, зачерпнул снова, попробовал даже  улыбнуться:  вот,  мол,
ем, уважение выказываю, но рука дрожала, ложкой тыкал мимо  рта,  разливая
горячую похлебку. Хлебнул снова, попался кусок вроде бы мяса, проглотил, а
со вторым пришлось остановиться, не задохнуться бы, разжевал, проглотил, а
старуха наблюдала прищуренным глазом.
     Залешанин ел, искательно улыбался, проклятая бабка следит как ест, ни
одну ложку не пронесешь мимо рта. Пахнет мясом, но и  вкус  мясной...  или
почти мясной. Что-то срединное между мясом и рыбой. Точнее, между рыбой  и
птицей...
     Бабка удовлетворенно кивнула, Залешанин в замешательстве ощутил,  что
ложка задевает дно, а сперва миска казалась размером с корытце.
     -- Изголодался, -- сказала бабка знающе. -- Мужик молодой,  здоровый,
сила играет... Но совестливый! Меня, старуху, боишься объесть. Так ведь?
     -- Гм, -- пробормотал Залешанин. -- Ну, не так уж, чтоб очень... Тебе
кот готовит, бабушка?
     -- А что, шерсть в супе?.. Ежели оголодал, на цвет шерсти не смотрят.
     -- Да, -- согласился Залешанин. -- Мне все одно с черного кота шерсть
или с белого.
     -- Молодец, -- одобрила баба-яга. -- А то был тут один... Как  увидел
моего кота, сразу в крик: черный кот!  Страсти!  Несчастье...  Белого  ему
подавай, паскудник.
     Она убрала пустую миску,  взамен  поставила  неопрятного  вида  чашу,
желтую, но чистую. Почти до краев колыхалась  такая  же  темная  жидкость,
попахивало кровью.
     -- Где он теперь? -- рискнул полюбопытствовать Залешанин.
     -- Да куда он денется, -- ответила старуха рассеянно. -- Здесь...
     Он сделал осторожный глоток, стараясь не  сильно  перекашивать  рожу,
пахнет мерзостно... хоть, если по честному, то скорее, непривычно  пахнет,
а так, если внюхаться, то терпимо...
     Отпил почти до половины, а когда опускал, наконец сообразил, что пьет
из человеческого черепа. Только  что  по  бокам  малость  меди  и  старого
серебра для красивости.
     Пальцы разжались, роняя чашу, но уже почти поставил,  не  расплескал,
дрогнувшим голосом торопливо поддакнул:
     -- Что белый -- в лесу в грязи  извозишься,  не  отмоешь!  Хуже,  чем
белая ворона. А кот и должен быть черным. Белый кот  --  разве  кот?  Урод
какой-то...
     Старуха одобрительно кивала, глаз  ее  постепенно  из  ярко-багрового
становился почти зеленым. Залешанин, подбодрившись, сказал:
     -- Хорошо готовишь, бабушка. Будет  время,  еще  как-нибудь  заеду  к
тебе, чтобы с котом поздороваться, отвару твоего отведать...
     Замер с сильно бьющимся сердцем, как старуха примет такие  слова,  но
баба-яга отмахнулась:
     -- Не заедешь.
     Сожрет, понял Залешанин, замирая. Сожрет, и не копыхнешься.
     -- Что так, бабуля? -- спросил он заискивающе.
     Она равнодушно повела на него огненным глазом:
     -- Зарежут тебя, милок.
     -- Бабуля! -- вскрикнул Залешанин.
     -- А что? -- буркнула она. -- Чем  ты  лучше  других?..  Князь  брата
родного зарезал, а уж тебя...
     Она махнула рукой, удалилась в угол. Слышно было,  как  там  хрустели
стебли сухой травы, потек густой запах полыни, молочая, красавки.
     Залешанин сидел с сильно бьющимся сердцем. Сказала, что его  зарежут.
А потом и довольно ясно уточнила, кто именно зарежет...  Странно,  но  дух
взыграл, душа подпрыгнула, прошлась на ушах. Значит, бабка его  не  съест,
если такое говорит! А супротив судьбы, что против рожна...
     Старуха протяжно с завыванием зевнула. Залешанин передернулся, зубы у
бабки как у коня, только острые, как ножи, а клыками бы  желуди  рыть  под
дубом...
     -- Спать пора, -- заявила ведьма. --  Ты  гость,  выбирай  где  спать
ляжешь. Со мной на печи, тут тепло и шкуры  мягкие,  в  сенях  ли  с  моей
внучкой... правда, ложе там одно, или же в сарае возле своего коня?
     Даже, если не сожрет, мелькнула мысль, все же спать с такой... Что ей
самой лет тыща, что внучке сот  пять,  все  они  кикиморы  на  загляденье,
водяной или Кощей могут и позариться, но он даже не чугайстырь, лучше уж в
сарае рядом с красавцем конем.
     В пристройке пахло свежепролитой  кровью.  Залешанин  заставлял  себя
думать, что старуха белку какую или  барсука  задавила,  шкуру  сняла,  но
воображение рисовало в открытых дверях зловещий силуэт с длинным  ножом  в
руке.
     Чертов конь всю ночь  чесался,  хрустел  сеном,  будто  жевал  сочные
листья лопуха, пару  раз  с  такой  силой  влупил  копытом  в  стену,  что
Залешанин вскочил и долго не мог заснуть с бьющимся сердцем. Вслушивался в
каждый шорох, а вокруг как назло либо скреблось, либо пищало, кувикало, на
голову сыпалась труха, будто по крыше ходили с длинными ножами в руках...

     Он не помнил, спал хоть чуток или нет, но когда в  щели  сарая  начал
пробиваться рассвет, сердце взыграло, пошло колотиться о ребра, как  дурак
о доски боярского забора. Конь дремал -- наконец-то, скотина! -- но чавкал
как свинья, и во сне жевал овес, если это овес... в лесу?
     У колодца красивая юная девушка брала воду. Румяная, налитая  сладким
соком, как наливное яблочко,  тонкая  в  поясе,  но  с  высокой  грудью  и
широкими бедрами. Выглянуло солнышко, пронзило ее лучами.  Длинное  платье
вспыхнуло, просвеченное насквозь. Увидела молодого  парня,  что  вышел  из
сарая и глазеет на нее, застеснялась, на спелых  щеках  выступили  ямочки,
поспешно начала одергивать и без того длинное платье.
     -- Ты кто? -- выдохнул он счастливо.
     -- Я Василиса Прекрасная, -- ответила она застенчиво, -- вон  из  той
избушки на курьих ножках. Я бабина внучка. А ты откуда, добрый молодец?
     -- Из сарая, -- сказал он с сердцем. -- А зовусь я -- дурак из сарая!

     Светлый лес остался позади, он не заметил, что копыта коня  снова  не
стучат весело  по  твердой  земле.  Землю  покрывал  темный  толстый  мох,
влажный, вздыбленный подземными корнями, что как гигантские белесые  черви
рвались наружу, кое-где  прорывали  мох  и  торчали  страшными  уродливыми
дугами, медленно темнея на свету.
     Вспомнив старую ведьму, он передернулся так, что чуть не  свалился  с
коня. На прощанье она сказала, что  он  как  вылитый  ее  муж,  ну  просто
вылитый, даже улыбался вот так же краешком  рта...  Залешанин  не  рискнул
спросить, кто же муж, не Кощей ли Бессмертный, и хорошо, что  не  спросил.
Старуха аж прослезилась от  воспоминаний,  велела  подождать,  и  пока  он
обмирал от страха: а вдруг передумает и сожрет, долго рылась  в  неведомых
закутках, а вернулась с пучком травы и крохотной деревянной баклажкой:
     -- Возьми. Чую, ты из тех удальцов, кому пригодится.
     -- Что это? -- спросил он осторожно.
     -- Это разрыв-трава, любые  запоры  отопрет,  --  голос  ведьмы  стал
хитрым, -- а в твоем  деле,  милок,  это  как  раз  самая  нужная  травка,
верно?..
     -- Спасибо, бабушка, -- поблагодарил Залешанин.
     -- А это отвар из дурман-травы.  Если  хлебнешь,  сумеешь  одурманить
всякого... если тот не колдун, конечно. Правда, давненько у меня, но сила,
думаю, еще осталась... А не осталась, ну что ж... тогда ты сразу узнаешь.
     Он принял трясущимися руками подарки, кланялся и пятился, кланялся  и
пятился. Бабка в самом деле сделала княжеский подарок. Конечно,  ей  ни  к
чему свои же запоры ломать, других-то за сто верст нету, да  и  личину  ее
здешнее зверье знает, но все же могла бы что-нибудь от него потребовать...
     А что потребовать, одернул себя. С него как с голого, не разживешься.
А у нее и так всегда горшок с гречневой кашей...
     -- Крепись, -- подбодрил он коня, -- в тот раз выбрались... выберемся
и сейчас.
     Ему чудилось, что лучи солнца медленно гаснут за виднокраем,  сумерки
подкрадываются медленно, ползком,  и  вот  уже  миром  правит  ночь  с  ее
нечеловеческими законами, вместо солнца живых поднимается холодное  солнце
мертвых, упырей и нечисти... Он даже не уловил  миг,  когда  бодрый  цокот
копыт угас в темном толстом мхе, но по бокам  медленно  двигались  угрюмые
темные стволы, толстые и покрученные. Узловатые ветви опускаются все ниже,
пытаются достать его, сорвать с седла. А навстречу из полумрака  выступают
деревья все толще и корявее, дупла зияют страшно, как норы в  преисподнюю,
из каждого на него смотрят круглые желтые глаза, страшные и немигающие.
     Он чувствовал  пупырышками  на  спине,  что  из-за  деревьев  за  ним
наблюдают,  а  на  том  месте,  где  только  что  проехал,  прямо  из  мха
поднимаются какие-то странные звери  и  долго  смотрят  вслед  немигающими
глазами, в которых нет ничего человеческого.
     Воздух был влажный, сырой, словно здесь только  что  прошел  дождь  и
надвигается новый. На листьях поблескивало, то  ли  спинки  жуков,  то  ли
крупные капли. Мох уже чавкает под копытами, будто конь ступает по  мокрым
тряпкам. Деревья впереди подрагивают, расплываются, а основания словно  бы
торчат из желтой глины, поднимающейся вверх, как тесто в квашне.
     -- Погоди, -- сказал  Залешанин  дрогнувшим  голосом,  --  там  то-то
гадкое... Давай объедем.
     Собственный голос показался чересчур громким и  неуместным.  Он  даже
пригнулся,  как  раз  вовремя:  над  головой  затрещало,  листья  тревожно
шелестнули, и нечто тяжелое пронеслось рядом, больно рванув за волосы.
     Он ошалело смотрел на воткнувшийся до половины в пористый мох тяжелый
сук с двумя блестящими, как оленьи рога, отростками. Еще  чуть  правее,  и
проткнул бы его как нож протыкает зайца!
     Что за лес, прошептал он одними губами, и тут же в  страхе  посмотрел
наверх. Как они тут живут? Давай, Сивка, поищем  другую  тропку.  Даже  не
тропку, откуда тут тропки, а проход.  Князь  говорил,  что  это  к  другим
владениям древлян ни пешему, ни конному не пройти, но к самому Искоростеню
есть дорога даже для конного...
     Часто шуршали листья, он видел, как ползают мерзкие  скользкие  гады,
прыгают лягушки. Толстые  жабы  смотрели  даже  с  деревьев,  а  когда  он
проезжал мимо, пытались вытянуть шеи, провожая его взглядами.
     Волхвы рассказывают, что Азазель,  решив  избавить  людей  от  гадов,
собрал их и завязал в мешок, и велел человеку отнести и  бросить  в  море.
Тот из  любопытства  заглянул  по  дороге,  а  гады  разбежались.  Азазель
превратил  его  в  аиста,  чтобы  постоянно  собирал  их.   От   стыда   у
человека-аиста покраснели нос и ноги.
     Залешанин змей не любил  и  боялся,  потому  и  аистов  недолюбливал,
все-таки тот дурак, их предок, виноват, что эта гадость ползает по  земле,
кусает или хотя бы пугает, но с другой стороны  --  старики  говорят,  что
ежели разорить гнездо аиста, он принесет уголек и подпалит хату.  Ему  это
просто: крыши соломенные. Полыхнет так, что и выскочить не успеешь. А если
успеешь, то голый и босой...
     К тому же Азазель позже пожалел дурака, но сделанное  нельзя  сделать
несделанным, слово не воробей, только и того, что разрешил на зиму улетать
в дальнюю страну, где становятся людьми. Полгода живут  там,  затем  снова
обращаются в аистов и возвращаются в  родные  края,  где  вьют  гнезда  на
крышах хат, выращивают птенцов и все стараются понять, какими бы  их  дети
были в людской личине  и  как  бы  играли  и  бегали  по  улице  вместе  с
остальными детьми людей.
     Сейчас Залешанин ехал вдоль болотистого берега, в камышах гулко ухала
выпь, аисты  неспешно  бродили  по  разогретой  полуденным  солнцем  воде.
Лягушки сидели важно  на  широких  листьях,  но,  завидев  аистов,  нехотя
слезали в воду, прятались под коряги.
     Лягушки, как хорошо знал с детства Залешанин, это потопшие  во  время
потопа люди. К ним добавились утонувшие при переходе через море  во  время
бегства из жарких стран. Поэтому бить  лягушек  нельзя:  они  когда-нибудь
снова превратятся в людей.
     Когда аист бросает  лягушку  в  трубу,  она,  пройдя  через  дымоход,
превращается в ребенка. Лягушка может  плюнуть  человеку  в  глаза,  и  он
ослепнет.  В  лягушек  к  весне  превращаются  старые  ласточки,   которые
перезимовали в болоте под водой. Живущая под порогом лягушка оберегает дом
от несчастий. Словом,  аистов  бить  нельзя,  змей  нельзя,  лягушек  тоже
нельзя, разве что муравьев топтать можно, но тех  Залешанин  сам  любил  и
жалел, а в детстве помогал им таскать гусениц, совал в муравейник  забитых
жуков, бабочек.
     Он отчаялся выбраться, когда деревья  раздвинулись,  впереди  блеснул
свет. Конь всхлипнул как ребенок, в крупных  коричневых  глазах  выступили
слезы. Залешанин подался вперед в седле, но конь уже и сам без  понукания,
хрипя и задыхаясь, полез через  последние  валежины,  вломился  в  заросли
колючих кустов,  свет  приближался,  деревья  нехотя  расступились,  сзади
разочарованно ворчало, ухало, щелкало зубами, но Залешанин успел  ухватить
взглядом далекую бревенчатую стену.
     Конь выбрался на опушку, ноги дрожали. Брюхо в мыле, с удил срывались
клочья кровавой пены, словно скакал без передыху от  Новгорода  до  Киева.
Частокол был из вековых сосен, свежеоструганных,  с  заостренными  концами
вверху. Через каждые три десятка  шагов  над  стеной  поднимались  высокие
бревенчатые башни. Широкие, крытые, на два-три десятка лучников в укрытии.
Ворота широкие, свежие, окованы железом и медью.
     Залешанин поежился. Перед стеной идет вал, где  поблескивают  зубьями
кверху бороны, там натыкали заостренные колья, обломки кос, а  от  вала  к
лесу перекинут подъемный мост, ибо помимо вала Искоростень, стольный  град
древлян, окружен еще и широким рвом.
     -- Как примут, не ведаю, -- сказал Залешанин коню, -- но что теряем?
     Конь кивнул замучено, уж его-то не станут  убивать,  тем  более  жечь
железом или топить в болоте. Залешанин невесело засмеялся, отпустил повод.
     Стена приближалась, он видел, как  сразу  на  двух  ближайших  башнях
появились  люди,  а  когда  подъехал  к  мосту  вплотную,  услышал   скрип
натягиваемой тетивы. Он вскинул обе руки, показывая пустые ладони:
     -- Я с миром!
     -- Кто таков? -- прогремел злой голос.
     -- Да просто гость, -- крикнул он как можно беспечнее.
     -- По какому делу?
     Он развел руками, закричал все так же весело:
     -- А как насчет того, что сперва накормить-напоить, в баньку сводить,
а потом расспрашивать?
     Злой голос посоветовал:
     -- Ты это бабе-яге предлагай.
     А другой, даже повизгивающий от усердия, попросил:
     -- Старшой, дай я его стрелой сшибу! Вот те душу о заклад, что попаду
между глаз!
     Залешанин вскрикнул торопливо:
     -- Да заплутал я просто! Ехал в Царьград, а тут набросились  какие-то
лохматые,  еле  ноги  унес...  Да  заблудился  в  лесу.   Если   позволите
переночевать, утром уеду восвояси, а боги вас наградят!
     Он в напряжении ждал ответа, а голос буркнул с презрением:
     -- Это за тебя-то наградят?.. Ладно, проезжай.
     Залешанин  услышал  скрип,  но  ворота  оставались  недвижимы.   Конь
осторожно вступил на мост, копыта застучали глухо, мост из толстых бревен.
Слева в створке ворот приотворилась дверка: узкая, но всадник протиснется,
если пригнется к самой гриве, став совсем беззащитным перед стражами.
     По спине прошел недобрый холод. На миг пожалел, в темном лесу не  так
жутко. Не зря говорят старики, что человек -- самый страшный зверь,  когда
он зверь.

     Глава 16

     По обе стороны ворот две башни высились не зазря: когда протиснулся в
узкую дверь, увидел в трех шагах еще одни ворота,  запертые.  Над  головой
недобро потрескивало, он узнал знакомый звук сгибаемого орешника.  Значит,
луки у них длинные, приспособленные бить со  стен  далеко  и  со  страшной
силой.
     -- Да я один, -- сказал он дрогнувшим голосом, -- вы ж и  калитку  за
мной заперли...
     -- Проходи, -- велел голос сверху.
     Грюкнул  тяжелый  засов.  Конь  торопливо  протиснулся  в   следующую
калитку, а Залешанин звучно ударился лбом о низкий край, услышал довольный
смешок стражей, но смолчал, хотя в глазах вспыхнули костры.
     Под ним  задрожало,  конь  встал  как  вкопанный.  Залешанин  помотал
головой, искры и туман в глазах рассеялись. Конь  стоял,  мелко  дрожа,  в
окружении огромных псов, страшных, с оскаленными пастями, а со всех сторон
двора сбегались такие же огромные и  лохматые  чудища.  Залешанин  застыл,
страшась шелохнуться. Если человека можно напугать, попереть на  него,  но
пес есть пес, его не испугаешь ни мечом, ни ножом, ни  боярской  грамотой:
все равно кинется, а зубы вон какие!
     Двор был широк, на той  стороне  полукругом  идут  постройки,  сараи,
конюшня,  две  или  три  кузницы,  амбары,  чуть  дальше  виднеется  крыша
трехповерхового терема. Из построек выходили люди, вытирали руки о кожаные
передники, смотрели ожидающе. Из окон выглядывали любопытствующие  бабы  и
дети.
     Один из мужиков лениво направился в его сторону. Не отрывая взора  от
Залешанина, цыкнул на псов, те оторвали задницы от земли,  кое-кто  нехотя
попятился, но все смотрели и облизывались,  скоро  ли  позволят  вцепиться
этому... в глотку.
     -- Откуда? -- спросил мужик.
     Залешанин чуть осмелел:
     -- Конь подо мной сейчас упадет... Может быть, мне  позволят  наконец
сойти на землю и хотя бы отведать водицы?
     Мужик оглядел коня с сочувствием:
     -- Да, заморил... Поводи во двору, пусть  остынет.  А  то  запалится,
если сразу к колодцу... А потом и ты можешь напиться. После коня.
     -- Благодарю, -- буркнул Залешанин. -- Какой добрый народ, древляне!
     -- Мы такие, -- согласился мужик гордо. -- Последнюю рубашку  с  себя
для гостя! Да что рубашку, шкуры снимем. За что боги нас и любят.
     Залешанин спрыгнул, расседлал коня, свалив тяжелое  седло  на  землю,
так как не сказали, куда нести, а помочь никто не вызвался, повел коня  по
двору. Псы неотступно следовали сзади,  а  мужик  остался,  следил  из-под
нахмуренных бровей.
     Когда Залешанин проходил мимо, спросил, словно невзначай:
     -- Искоростень отстроился, любую осаду выдержит. Не хазар опасаетесь?
     Мужик  поколебался,  но  Залешанин  не  был   похож   на   княжеского
дружинника, все же ответил уклончиво:
     -- А хоть хазары, хоть  торки...  хоть  кто.  Свое  надо  держать  на
запоре.
     -- Понятно, -- ответил Залешанин.
     "Хоть кто", это, конечно  же,  кияне.  Не  столько  сами  кияне,  как
захватившая Киев чужая дружина, что еще при деде  нынешнего  князя,  князе
Игоре, начала налагать дань на окрестные племена. Наложила и на древлян, а
когда  дружину  Игоря  истребили,  а  самого  страшно  казнили,   разорвав
деревьями, его жена Ольга явилась с еще большим войском,  сумела  взять  и
сжечь Искоростень. Правда, дань уменьшила. Но все же Киев далеко, мало  ли
что там... Могут и сами друг другу глотки порвать. А явятся с войском,  то
в этот раз Искоростень уже не тот, голубей да воробьев во  всем  граде  ни
одного не отыщешь!...

     Залешанин жадно хлебал жидкую похлебку, вокруг весело стучали  ложки,
кто уже выскребывал со дна пригоревшую кашу, кто  шумно  хлебал  древесный
квас, на него смотрели во все глаза, чужаки здесь бывают явно редко.
     Залешанин старался держаться незаметно. Веяло злом, тут  бы  поскорее
отужинать да лечь спать, лучше бы подле коня,  а  они  пусть  остаются  со
своими обычаями, обособленностью, ему это все до одного места.
     Он допил квас, торопливо встал, поклонился всем, но когда  пробирался
между лавок, ощутил, как в челядную вошел кто-то сильный  и  властный.  На
загривке поднялись волосы, он  ощутил,  как  напряглись  мышцы,  а  внутри
зародилось и пригасло до времени злое рычание.
     Не оглядываясь, дошел до двери, облегченно вздохнул. И тут  негромкий
голос произнес:
     -- Исполать тебе, чужестранец.
     На крыльце стоял человек, при взгляде  на  которого  Залешанин  сразу
понял, почему здешний народ зовут древлянами. Среднего роста, но чудовищно
коренастый, руки как ветви дуба, ноги  словно  старые  стволы,  даже  лицо
будто ожившая кора столетнего дуба: суровое, коричневое, в глубоких резких
морщинах. Глаза, похожие  на  жуков-древоточцев,  прячутся  под  наплывами
мощных надбровных дуг. Пахло живицей,  листьями,  чувствовался  кисловатый
аромат муравьиной кислоты.
     -- И тебе  того  же,  --  осторожно  ответил  Залешанин.  Он  вежливо
поклонился. -- Я  только  заблудившийся  путник.  Ваших  дел  не  касаюсь,
выведывать не выведывал... Сейчас засну, где укажут, а с  восходом  солнца
уеду...
     Человек сказал так же негромко, но  в  голосе  чувствовалась  сила  и
врожденная привычка повелевать:
     -- Выведывальщика не допустили бы даже до ворот.
     -- Разве по мне угадаешь? -- спросил Залешанин невольно.
     -- А чьи, по-твоему, волки тебе перебежали дорогу? А чья сова  летала
над тобой на распутье? А кому ты бросил ломоть хлеба?.. Мы  знаем  о  тебе
больше, чем ты думаешь. Может быть, даже больше, чем знаешь  о  себе  сам.
Следуй за мной, чужак.
     Залешанин в замешательстве произнес осторожненько:
     -- Мне бы на сеновал или еще куда...
     -- Потом, -- отрезал человек.  --  Тебя  сейчас  желает  видеть  наша
светлая княгиня.
     Залешанин спросил осторожно:
     -- Княгиня Огневица?
     -- Светлая княгиня, -- поправил мужик  строго.  Залешанин  потупился,
ибо назвать светлого князя просто  князем,  значит  оскорбить,  ибо  князь
правит только своим племенем, а светлый  --  объединением  племен,  где  у
каждого свой князь. -- Меня зовут  Черный  Бук,  я  управитель  княжеского
хозяйства. Отряхнись, смочи волосы, а то торчат как...  не  знаю  у  кого.
Светлая княгиня не любит!

     И когда шли через двор,  он  чувствовал  себя  голым  на  перекрестье
десятков пар глаз. Терем приближался, вырастал, Залешанин  чувствовал  его
тяжесть. Если терем Владимира сложен из легкой сосны, то  здесь  подбирали
только матерые дубы -- толстые и с неимоверно плотной древесиной, не  один
топор затупили да выщербили. Тяжесть чувствуется  всюду,  словно  бы  сама
земля просела под неимоверным весом.
     Он поднялся на  крыльцо,  новенькое  и  широкое,  ни  одна  доска  не
скрипнула, хоть таран  роняй,  Черный  Бук  толкнул  дверь,  двое  стражей
отступили в тень, в сенях пахло травами, жареными орехами, медом.
     -- Ножи оставить здесь? -- спросил Залешанин на всякий случай.
     Черный Бук отмахнулся:
     -- Не стоит. Если не так что скажешь  или  не  так  взглянешь,  то  и
бровью повести не успеешь...
     На том конце сеней еще двое стражей загораживали  дверь.  Черный  Бук
кивнул, оба отступили,  дверь  внезапно  распахнулась,  открыв  просторную
палату, скромную и вроде бы нежилую. Черный Бук молча прошел  к  лестнице,
ведущей наверх, снова ни одна ступенька не скрипнула, тверже  чем  как  из
камня, даже поджечь такие непросто, сапоги Черного Бука  мерно  бухали  по
ступеням, подошвы двойные из кожи вепря, прохвачены черной дратвой...
     Внезапно взгляд Залешанина поднялся выше сапог, он  ощутил,  что  оба
уже стоят в горнице, в щели окон-бойниц падают узкие,  как  лезвия  мечей,
лучи солнца, а в дальнем конце за столом сидят люди. Над головами по  всей
стене распяты медвежьи шкуры, явно сохраняя тепло,  из  оружия  на  стенах
два-три топора, четверка мечей, но простых, гридни вооружены  лучше,  явно
здесь ценят лишь за то, что их брали в руки прежние князья.
     Залешанин на всякий случай поклонился  в  сторону  стола,  голова  не
отломится. Глаза начали привыкать к  полумраку,  рассмотрел  среди  мужчин
молодую женщину. Одета как для похода или долгой ходьбы  по  лесу,  поверх
одежды кольчуга из таких тонких колец, что стоит пару  деревень,  красные,
как пламя вечернего  костра,  волосы  свободно  падают  на  спину,  только
перехвачены посередине зеленой лентой.
     Женщина  властным  движением  отпустила  воевод.  Залешанин  не   мог
оторвать взгляда от ее нечеловечески зеленых,  как  и  положено  колдунье,
глаз. Огромные, блестящие, как лесные озера, расширенные, брови вздернуты,
нос  прям,  лицо  бледное,  подбородок  слегка  выдвинут  вперед,  ею   бы
любоваться... если бы не знать, что это и есть самая могучая  из  колдуний
на землях Новой Руси.
     Он вздрогнул, обнаружив, что княгиня-колдунья уже стоит  прямо  перед
ним, рассматривает с брезгливым интересом, словно диковинного жука,  коего
раздавить каблуком просто,  но  пальцем  потрогать  боязно:  вдруг  щипнет
жвалами.
     -- Я чо? -- пробормотал он торопливо. --  Я  ж  ничо!..  Только  ехал
мимо. Я не лазутчик.
     Глаза княгини стали шире, а губы дрогнули в сдержанной улыбке:
     -- Кто сказал, что ты лазутчик? С лазутчиком разговор прост. За  ноги
да к вершинкам деревьев. Чтоб землю не  поганить.  А  вороны  похоронят  в
своих утробах.
     -- Небо, -- прошептал Залешанин. -- Что значит, в лесу живете.
     -- В лесу, -- подтвердила княгиня, -- но даже в лесу нам ведомо,  что
послал  тебя  Владимир,  убийством  брата   своего   захвативший   престол
киевский... Значит, ты его человек.
     Залешанин пробормотал:
     -- Если так уверены... а  люди  здесь,  как  погляжу,  сурьезные,  то
почему я еще жив? Даже супу дали. Правда, у нас собакам дают лучше...
     Княгиня светло улыбнулась:
     -- Волхв отсоветовал. Не друг ты ему вовсе, говорит. И  не  слуга.  К
тому же Владимир тебя замыслил убить, а ты это скоро узнаешь... Что-то еще
плел про особый нож,  режет  любую  кольчугу  из  дамасской  стали,  будто
паутину... но дальше его видения совсем  смутные.  Только  и  сказал,  что
узрел такой нож у тебя... Ну, а кто носит такую кольчугу, я знаю.
     -- Какой нож, -- ответил Залешанин  затравлено.  --  Палица  при  мне
только. Да ложка за голенищем. А нож... Разве это нож?
     -- Ложка у тебя добрая, -- согласилась княгиня. --  У  нас  половники
мельче. Ладно, мы тебя...  пожалуй...  отпустим.  Даже  живым  отпустим...
Пожалуй, даже не покалечим...
     Она словно бы призадумалась над своей  щедростью,  колебалась,  а  он
подумал затравленно, что пакость какую-то  учинят  обязательно.  Отпустят,
даже не покалечат, только в жабу обратят, а то и вовсе в червяка.
     Княгиня оглянулась по сторонам,  отошла  от  окна.  Залешанин  сказал
тупо:
     -- Воля твоя.
     -- Вот и ответствуй по моей воле, -- сказала она строгим голосом,  но
Залешанин, чья душа была на пределе, уловил оттенок не то  напряжения,  не
то страха, -- я изволю знать... о верховном волхве Владимира!
     Залешанин пробормотал:
     -- Я ж не волхв и даже не княжий дружинник... Что я могу о нем знать?
     Она кивнула:
     -- Знаю. Но ты видел его последним. Всего два дня тому.
     -- Ну, -- пробормотал он, -- зверь как зверь... Морда, лапы... Ревет.
До меда, знать, охоч. Или корову задрать хочет.
     Ее глаза блеснули гневом:
     -- Шутить со мной вздумал?
     Он отшатнулся, вскинул руки:
     -- Да рази посмею? Но я не знаю, что ты хочешь  услышать!.  Он  волхв
Владимира. Тот в нем души  не  чает...  Видать,  в  детстве  мечтал  стать
поводырем медведя. Когда я их видел, они почти всегда были вместе...
     -- Он что-то советовал князю?
     -- Конечно!
     -- Что?
     -- Да рази я не сказал, -- выкрикнул он, -- если бы слышал?
     Она медленно кивнула, не сводя с него глаз:
     -- Понятно, князь без него ни шагу... Сам хитер как змея, в Царьграде
всяким коварностям обучился, но все равно без этого.. ни ногой за порог...
     Залешанин воскликнул:
     -- Точно! Нашел с кем  советоваться.  Медведь,  он  и  есть  медведь.
Здоровый -- это точно. Хату свернет, когда рассердится.
     Она поморщилась:
     -- Он часто сердится?
     -- Ни разу не видел, -- признался Залешанин. -- Но должон  же  как-то
силу показывать? Я б не утерпел.
     --  Ты  прост  как  дрозд,  --  сказал  она  презрительно.  Веки   ее
опустились, скрывая взгляд. Залешанину она вдруг показалась очень красивой
и печальной. Сердце кольнуло тревогой,  странным  предчувствием  беды  или
близкого несчастья.
     Княгиня хранила молчание, Залешанину почудилось, что в горнице словно
бы появились незримые стражи, придвигаются к нему, растопыривая  лапы.  Он
уж слышал жаркое дыхание на затылке,  запах  мяса  с  чесноком,  торопливо
сказал, только бы привлечь ее внимание:
     -- Я что-то не зрел его волхования! Другие колдуны то коров лечат, то
тучи гоняют к соседям, то черными котами оборачиваются... А  он  как  стал
медведем, так и  остался...  Дурак,  видать.  Туда  оборотиться  сумел,  а
обратно... Ты его побьешь враз! Вон ты какая злая да сильная...
     Она встрепенулась:
     -- Он выглядел больным?
     -- Медведь-то? -- удивился Залешанин.
     -- Верховный волхв! -- напомнила она со строгостью в голосе.
     Она сделала знак пальцами,  Залешанин  почувствовал,  как  его  спина
перестала ощущать горы мяса  и  мускулов  сзади,  затем  он  услышал,  как
негромко хлопнула дверь. По ее взгляду он понял, что они остались  одни  в
огромной палате.
     -- Он выглядел больным? -- повторила  она  с  тревогой.  --  Усталым?
Измученным?
     Залешанин в замешательстве развел руками:
     -- По его морде разве заметишь?
     Она чуть вздрогнула, словно приходя в себя, натянуто улыбнулась:
     -- Нам придется с ним схлестнуться однажды. Потому я хочу все знать о
нем. И с кем он встречается, как одет, что ест, часто  ли  моется,  здоров
ли...
     Залешанин наконец понял:
     -- А-а-а-а! Да, знать врага -- первое дело. Нет,  он  не  устоит.  Он
больше занимается звездами, а такие  не  видят,  что  под  ногами.  А  ты,
наоборот, вот как змея ползаешь только по земле, на небо тебе наплевать...
даже не плюнешь, ты вся здесь, опасная и злая. Он  перед  тобой  как  овца
перед волком! Говорят, он мудр, но что  самая  большая  мудрость  супротив
хитрости? Да и говорят же в народе: против умного устоишь, а супротив дуры
оплошаешь.
     Она подумала, покачала головой:
     -- Нет, против дуры он устоит. Для того и звериную морду  выпросил...
Дуры сами разбегутся! Он, дурак, все еще думает, что я заклятиями стараюсь
вернуть ему людской облик!.. Дурак, еще какой дурак...  Кто  ж  в  мужчине
видит личину? Разве что девчонка какая малолетка, но  не  женщина.  Личина
важна для нас, женщин... А он и в звериной личине тот же  витязь,  равного
которому нет...
     Голос ее дрогнул, а в глазах на  миг  проглянула  такая  бездна,  что
Залешанин отшатнулся, будто одной ногой завис над краем пропасти, и  сдуру
посмотрел вниз. Сердце колотилось, в голове заметались  суматошные  мысли,
словно застигнутые в амбаре за кражей зерна воробьи.
     В великом изумлении промямлил:
     -- Так у него же... рыло-то, рыло!.. Морда, то есть... От него  народ
шарахается. А приснится такой, всю жизнь дергаться будешь!
     Взгляд колдуньи был полон презренья:
     -- Он и сейчас красивее всех мужчин  Руси!..  А  что  рыло...  так  у
каждого мужика рыло, что тут дивного? Он с и рылом всех краше.
     Голос дрогнул, Залешанин уловил глубокую печаль, а когда  всмотрелся,
то морозом пробрало по коже. В глазах колдуньи стояла такая  тоска,  такая
боль, что он пробормотал в замешательстве:
     -- Ты чего... брось... Ты вон какая красавица!  Да  за  тобой  прынцы
пойдут как гуси на водопой, только крякни. Чего тебе еще надобно?
     -- Что мне принцы, -- прошептала она, -- что мне императоры... Как он
выглядел, когда ты уезжал?
     По чести говоря,  он  почти  не  запомнил  волхва,  ибо  старался  не
смотреть на страшную звериную  морду,  только  и  помнил,  что  голос  был
могучий, сильный, не голос, а рев:
     -- Да так... здоров, как медведь. В делах, как пес в  репьях.  Только
кашлял сильно, но...
     Она повернулась так резко, что он не успел заметить движение:
     -- Заболел?
     -- Да что ему станется, -- огрызнулся Залешанин, но  взглянул  на  ее
сдвинутые брови, торопливо поправился, -- у него не  только  морда,  он  и
весь здоровей медведя. Такого колом не добьешь, а  ты  о  болезнях!.  Кого
угодно перепьет... да только не видал я, чтобы он пил. Хотя зря:  в  такую
пасть ведро вина войдет и еще для ковшика место будет...
     -- Ты сказал, -- напомнила она, -- он кашлял!
     -- Да мало ли чего в пасть залетит? Может, жук какой  сослепу  решил,
что это его родное дупло?.. Да тебе-то что до его здоровья?
     Она медленно отвернула лицо. Голос снова стал злым и холодным:
     -- Мне нужна победа над здоровым  и  полным  сил  противником.  Тогда
никто не скажет, что я одолела калеку или немощного.
     --  Да-да,  --  сказал  он  торопливо,  страшась  резких  перемен   в
настроении могущественной колдуньи, -- это будет драчка... Хотел бы знать,
когда. Я бы коня продал, только б поглядеть хоть одним глазком.
     Ее взор погас. Залешанин видел, что княгиня перед ним, а душа  сейчас
возле Белояна. Сражается... гм... дерется, доказывает, борется в  магии  и
не только в магии, но борется, борется, борется... сама  еще  не  понимая,
что будет делать с победой, если та вдруг, к ее несчастью, настанет!

     Глава 17

     Конь вынес его за ворота веселый, бодрый, отоспавшийся,  а  Залешанин
горбился в седле мрачный, как  дождливый  день  осенью.  Хоть  и  вырвался
живым, даже шкуру не попортили, но слишком легко отпустили  древляне...  А
ведь поняли со своим колдовством, что он выполняет поручения  ненавистного
им князя. Слишком уверены в коварстве Владимира. Ну, да это понятно,  кого
ненавидят, того и подозревают во всем, но уверены еще, что  для  их  врага
будет хуже, если их гость поедет дальше целым...
     Ну, что князь замыслил  убить,  уже  сказали,  подумал  он  невесело.
Правда, баба-яга рекла, а бабам верить... С другой  стороны,  баба-яга  не
совсем баба... Да и с чего ей врать? Ей в лесу все одно: я или  князь.  Но
насчет ножа их волхв попал пальцем в небо. Хоть и в самую середку.  Нож  у
меня таков, что и хлеб не разрежет... Правда, хлеба тоже нет.
     -- Ладно, -- сказал себе наконец. -- Род не выдаст, свинья не  съест.
Авось, будет по-нашему. А на нет и суда нет. Надо жить, как набежит.
     Дивно, но дальше дорога стала легче. Самой  дороги  не  было,  как  и
раньше, но хоть между деревьями конь шел свободно,  не  продирался  сквозь
завалы, засеки, не обходил огромные выворотни...
     -- Эх, -- сказал он вдруг, -- что ж это я... Они к  войне  готовятся!
Потому все завалы только с той стороны...
     Повеселел, сообразив, что дальше лесом ехать легче, усмешливо подумал
даже, что хоть и княгиня, хоть и колдунья, а не сообразила,  что  Владимир
тоже не самый последний дурак на свете: не станет продираться напролом,  а
пошлет в обход...
     Правда, может быть, она как раз к этому и толкает? Чтобы пошел  через
земли дрягвы, а те восстанут тоже...
     К полудню сделал маленький привал, перекусил запасенной снедью, снова
ехал беспечный и беззаботный, ибо даже разбойники крутятся возле дорог,  а
любому зверю он сам страшен, ибо человек и есть самый  лютый  зверь,  даже
медведь, хозяин леса, опасливо уходит с дороги...
     Конь вдруг настобурчил  уши,  вопросительно  оглянулся,  нерешительно
свернул с дорожки и вломился в кусты. Залешанин не стал спорить, ему  тоже
почудились звуки, похожие на плач ребенка. Конь  выбрался  на  полянку,  и
Залешанин  убрал  ладонь  с  булавы.  Впереди  шагах   в   десяти   сидел,
скорчившись, белоголовый мальчишка. Перед  ним  был  продолговатый  холмик
свежей земли, сверху лежала кобза.

     Мальчишка приподнял голову лишь когда тень коня обрушилась как хищные
крылья сверху. На Залешанина взглянуло распухшее от  плача  детское  лицо.
Мальчонка тут же снова  уронил  голову  на  скрещенные  на  коленях  руки,
худенькие плечи затряслись от рыданий. Руки до плеч были  в  земле,  а  по
локти еще и в царапинах, засохшей крови.
     Залешанин поежился, представив себе, какие у  мальчишки  ногти,  если
уцелели. Явно же копал могилу голыми руками.
     Он спрыгнул с коня, сел рядом:
     -- Добрый кобзарь был?
     Мальчишка  кивнул,  всхлипывания  сотрясали  тощее  тело   так,   что
дергался, почти подпрыгивал  от  рыданий.  Залешанин  положил  на  детскую
голову широкую ладонь, медленно перебирал шелковые волосы,  такие  нежные,
детские.  Так  его  успокаивала  мать,  когда   ревел   из-за   очередного
неслыханного детского горя.
     Плечи мальчишки  все  еще  дергались,  но  плач  уже  уходил  из  его
худенького тела. Залешанин выждал, когда всхлипы сошли на нет, погладил по
узкой спине:
     -- Он прожил хорошую жизнь... Песни пел, людей веселил, жить учил.  И
умер по-мужски: в дороге.
     -- Ага, -- прошептал мальчишка, он повернул к  незнакомцу  зареванное
лицо, -- он так и хотел...
     Над головой раздался дикий крик, Залешанин вздрогнул, рука  упала  на
рукоять исполинской палицы.
     На вершине куста сидела... жар-птица! Изумительно яркая,  слов  таких
не найти, вся желто-зеленая, с  красным  хохолком  на  голове,  пурпурными
перьями в хвосте, изумрудно зелеными на крыльях. И толстая, как сытый кот,
а клюв загнут так хищно, что и орел воззавидовал бы...
     Он замер, мальчишка что-то сказал, Залешанин зашипел:
     -- Тихо!.. Не спугни жар-птицу!
     Мальчишка сказал сквозь слезы:
     -- Какая это жар-птица? Это Петя.
     -- Что за Петя? -- прошептал Залешанин, боясь шелохнуться,  чтобы  не
спугнуть диковинную чудо-птаху.
     -- Имя такое... В Царьграде пети -- это, по ихнему,  любимцы.  Да  не
жар-птица это... Там их как ворон, по всем деревьям гнезда вьют,  на  всех
мусорках сидят, роются...
     Залешанин, раскрыв рот, слушал мальца, что видывал так много,  а  сам
поглядывал на дивную птаху, которая в  дальних  странах,  оказывается,  за
место ворон да галок.
     -- А как ты его поймаешь?
     Мальчишка всхлипнул, вытер слезы:
     -- Зачем ловить... Петька, поди сюда!
     Он  вытянул  руку.  К  изумлению  Залешанина,  птица  в  самом   деле
вспорхнула, от взмаха дивных крыльев у него сердце екнуло от счастья,  что
узрел такую дивную красоту, будет о чем рассказывать, а  птаха  сделала  в
воздухе полукруг, но опустилась не на руку -- мол, не ловчий сокол!  --  а
села на плечо мальчишки, что-то сердито застрекотала в ухо,  требовательно
дергая горбатым клювом за розовую мочку.
     -- Ишь... -- только и выговорил Залешанин,  больше  не  нашелся,  что
сказать, только смотрел как жар-птица, выговаривает мальцу, а на пришельца
подозрительно поглядывает то одним глазом, то другим.
     Мальчишка сказал:
     -- Мне подарили еще в  Киеве!  Сама  дочь  одного  боярина  подарила.
Красивая! Очень красивая. И добрая. Меня тогда побили, я плакал, а она мне
дала леденцов, а когда я все еще плакал, то подарила  эту  птицу.  Ее  еще
ругали: мол, дорогой подарок оборвышу! А она отмахнулась.
     Залешанин недоверчиво покачал головой:
     Что-то я не видел, чтобы по Киеву такие раскрашенные вороны  порхали.
Да и в лесах наших стаями не летают...
     -- Правда! Ей привезли из заморских стран. Из Багдада, страны  чудес.
Я даже видел того купца, Рыломордом его дразнили...
     Сердце Залешанина застучало чаще. Охрипшим голосом спросил:
     -- А где в Киеве?
     -- Ближе к Борическому взвозу, -- ответил мальчишка  после  раздумий.
-- Там красивый такой терем...
     -- У всех бояр терема богатые, --  сказал  Залешанин.  --  Какие  его
приметы?
     -- Ну... богатые ворота...
     -- Понятно, дальше ворот не пустили. А скажи, глаза  у  той  боярской
дочери серые?
     Мальчишка кивнул:
     -- Да, серые... И лента в косе.
     -- Ленты тоже у всех, -- сказал  Залешанин,  но  сердце  стучало  все
возбужденнее. -- Брови темные, а слева у виска родинка... Так?
     Мальчишка кивнул,  погладил  птаху  по  голове,  всхлипнул,  вздохнул
глубоко-глубоко.  На  не  детски   серьезном   личике   снова   проступило
озабоченное выражение. Он пытливо посмотрел на Залешанина.
     -- Возьми, -- сказал он и протянул птаху Залешанину.
     -- Ты чего? -- отпрянул Залешанин.
     -- Возьми, -- повторил мальчишка просто. -- Ты ж все равно отберешь.
     -- С чего ты взял?
     -- Вижу.
     Залешанин ощутил, как волна жара прокатилась по телу, залила лицо,  а
уши запылали как факелы. Мальчишка в самом деле угадал. Видать, поскитался
по дорогам, навидался людей всяких, разных.
     -- Да ладно, -- сказал он, осердясь в самом деле, -- с чего ты  взял,
что я заберу только твою птаху? Я и тебя беру.
     Мальчишка отшатнулся, в глазах мелькнул страх:
     -- Меня?
     -- Да. Негоже тебе здесь оставаться. А мой конь двух вынесет, а не то
что... одного с четвертинкой... В  ближайшей  веси  найдем  добрых  людей.
Может даже совсем бездетных.
     Мальчишка вперил в него взгляд полный  такой  горячей  благодарности,
что от неловкости Залешанин ощутил, как покраснела даже  спина.  Не  успел
подняться, как мальчишка поймал  его  коня,  подвел,  остановился  справа,
держа повод, голубые серьезные глаза смотрели выжидательно.
     Залешанин усмехнулся:
     -- Никак, знаешь ремесло отрока?
     Легко поднялся в седло, протянул руку, но мальчишка едва коснулся его
пальцев, во мгновение ока оказался сзади на конском крупе.
     -- Я его в самом деле очень любил, -- сказал он, словно оправдываясь.
-- Он был добрый.
     Залешанин  стиснул  зубы.  Не  очень-то  мир  добр  к  ребенку,  если
обыкновенная доброта выглядит как нечто особое:
     -- Не убивайся за ним так. Он умер, как мечтают все  мужчины,  да  не
всем удается: в дороге. Сейчас он из вирия смотрит на  тебя.  Говорит:  не
плачь, ты же мужчина. Мужчины не плачут.

     Мальчишка сопел за спиной, его  потряхивало,  но  скоро  приловчился,
покачивался в такт, а  когда  Залешанин  начал  расспрашивать  о  дорогах,
землях, людях, мальчишка  отвечал  сперва  послушно,  затем  увлекся,  сам
выбирал интересные случаи, серый голосок обрел краски,  зазвенел,  однажды
даже засмеялся, и Залешанин вздохнул с  облегчением.  Мальчишка  живуч,  а
если не давать ему постоянно вспоминать умершего  кобзаря,  то  оклемается
быстро.
     Диковинная птаха по имени Петька пробовала ехать, сидя  у  Залешанина
на плече, но быстро  устала,  перебралась  в  седельную  суму,  долго  там
копошилась, устраивалась, бурчала, но заснула наконец крепко, по-мужски.
     К вечеру, когда остановились на ночлег прямо в лесу, Залешанин уже не
столько жалел мальчишку, сколько  завидовал.  Такое  повидать,  в  дальних
землях побывать, диковинные народы поглядеть! Что в сытом боярстве,  ежели
только сиднем зад просиживать, добро копить?  Дряхлый  старик  и  сопливый
мальчонка показывали как должны жить мужчины!
     Мальчишка  умело  развел  костер,  сказывался  навык,   вопросительно
взглянул на  взрослого,  Залешанин  кивнул  на  седельную  суму.  Пока  он
расседлал коня, напоил, мальчишка уже вытащил хлеб  и  мясо,  разложил  на
широких  листьях,  которые  успел  сполоснуть  в  ключевой  воде,  бережно
развернул узелок к солью.
     -- Готов ужин? -- удивился Залешанин. -- Быстрый ты.
     Он опустил на землю птичье гнездо, где лежали пять некрупных яиц.  От
костра веяло домашним теплом, мальчишка насадил на  прутики  ломти  хлеба,
сырого мяса, поджаривал, в воздухе поплыли ароматные  запахи.  Поджаренный
хлеб  весело  хрустел  на  зубах,  мясо  покрылось   быстро   выступающими
капельками сока.
     Из седельной сумы послышался раздраженный крик. Петька выбрался злой,
растрепанный, грозно щелкал клювом. Заорал диким голосом:
     -- Что с воза упало, того не вырубишь топором!
     Залешанин от испуга выронил мясо в огонь. Выпученные глаза уставились
на диковинную птаху, а Петька перелетел, шумно хлопая  крыльями  и  подняв
тучу пепла, на колено мальчишки.
     -- Враг у ворот! В бой!
     Залешанин  подхватился,  а  как  палица  оказалась  в  руке,  не  мог
вспомнить. Сказал попугаю, вздрагивая и оглядываясь:
     -- Простите, боярин... я думал, вы птица...
     Мальчишка посмотрел на Залешанина удивленно и, ничуть не  удивившись,
что птица говорит, сунул ей  ломтик  мяса.  Петька  брезгливо  отвернулся,
тогда мальчишка со вздохом вытащил маленький  узелок,  высыпал  на  ладонь
горсточку зерен:
     -- Это последние, Петя...
     Залешанин прошептал:
     -- Он... оно... разговаривает?
     Мальчишка удивился:
     -- Конечно! Ты вот тоже умеешь. Хоть и не так хорошо,  как  он.  Петя
даже древних мудрецов знает...
     -- Здесь вы там не найдете! -- закричал Петька мощно. -- Проснись  --
трусы нашлись!!!
     -- Я этого древнего мудреца уже слышал, -- обрадовался Залешанин.  --
Он у князя на заднем дворе гридней гоняет. Никогда бы не подумал...
     Петька нехотя клевал зерна, а когда  Залешанин  протянул  ему  ломтик
мяса,  поглядел  недоверчиво,  потом  перепрыгнул  ему  на  руку,  клюнул,
Залешанин едва успел разжать пальцы, и  кус  мяса  исчез  в  дюжей  глотке
удивительной птицы.
     -- А ты зерна, -- укорил он мальчонку.
     -- А я думал, что они только их...
     -- Ага, вороны и то  мясо  долбят,  а  у  этого  погляди  какой  клюв
крючком!.. Молодец ты, Петя... Орел! Да куда до тебя  какому-то  паршивому
орлу.
     Петя сожрал мясо, гордо выпятил грудь, быстро зверея от свежего  мяса
с кровью. Глаза округлились, он потоптался на месте, озираясь  исподлобья,
с кем бы подраться, не нашел, вздохнул, только конь и  эти  двое,  но  все
трое хоть и не птицы, но свои...
     Костер весело рассыпал искры, воздух  был  теплый,  день  клонился  к
закату. Над пламенем мелькали мошки, сгорали, уносясь искорками в небеса к
своим мошиным богам.
     -- У нас не всегда были даже сухари, -- признался мальчишка. --  Если
ночевали в лесу, то ели траву, папоротник, даже кору грызли...
     -- Но вы всегда были в дороге, -- сказал Залешанин мечтательно.
     -- Поневоле, -- трезво ответил мальчишка.  --  На  одном  месте  наши
песни быстро бы приелись. А так я, не знаю... наверное, хотел бы  жить  на
одном месте.
     Он умолк, начал прислушиваться. Залешанин вскочил и подбежал к  коню.
В вечерней тиши ясно слышался  далекий  стук  копыт.  Кони  неслись  в  их
сторону. Залешанин даже различил, что все они неподкованные, а  значит  --
степняки...
     Ругаясь, он оглядывался в поисках  палицы,  а  стук  копыт  прогремел
громче, чаще, из-за деревьев выметнулся белый конь с развивающейся гривой,
на спине его согнулась  тонкая  фигурка,  длинные  темные  волосы  трепало
ветром. Если бы не волосы, Залешанин  принял  бы  всадника  за  мальчишку,
сейчас же только глупо хлопал глазами, ибо женщина,  завидев  его,  подала
коня в сторону, Залешанин едва успел отпрыгнуть, когда белый конь пронесся
совсем рядом.
     И тут из-за поворота выметнулось  пятеро  всадников.  В  малахаях,  с
арканами в руках, они неслись с  веселым  гиканьем,  наглые  и  уверенные.
Завидев Залешанина, двое тут же убрали арканы, в их руках мелькнули кривые
сабли.
     Ругаясь, Залешанин подхватил палицу. Всадники налетели словно бы  все
разом, он успел раскрутить палицу, заорал дико, приводя себя в ярость, без
нее удар слабоват, руки тряхнуло, но палицу удержал.  Кони  ржали,  кто-то
кричал тонким голосом, Залешанин торопливо ударил  еще  и  еще,  огляделся
дико, палицу держал на головой.
     На поляне бились искалеченные кони и люди. Два коня все же поднялись,
отбежали к стене деревьев,  один  волочил  застрявшего  ногой  в  стремени
хозяина,  а  еще  два  коня  хрипели  и  брыкались,   пытаясь   подняться.
Искалеченные всадники лежали, разметав  руки,  один  пополз,  привстал  на
колени, но тут же упал лицом вниз и  застыл.  Трава  пламенела  в  красных
брызгах, словно здесь забили целое стадо скота.
     Залешанин ошалело оглядывался. Сердце бешено колотилось, он  все  еще
не верил, что схватка кончилась. Мальчишка застыл с ножом в руке.
     -- Вот жизнь, -- выдохнул Залешанин. -- Ходи и всего боись.  Вот  так
ни за что, ни про что дадут меж ушей...
     Мальчишка бегом бросился к поверженным. Залешанин  сделал  шаг  в  их
сторону, палицу не выпускал, как снова услышал стук копыт.  Уже  с  другой
стороны.
     Белый конь шатался  от  изнеможения,  но  женщина  направляла  его  к
Залешанину. Не доезжая на полет  стрелы,  соскочила  на  землю,  повела  в
поводу. Залешанин рассматривал ее во все глаза.

     Глава 18

     Ей было не больше семнадцати весен, темноволосая, лицо смугловато, но
глаза удивительно синие, а лицо продолговатое, с не  по-женски  выдвинутым
подбородком, губы полные, как спелые вишни. Нос тоже тонкий, а у степняков
короткие и приплюснутые. Волосы на лбу перехвачены золотым обручем,  глаза
внимательные, дерзкие и насмешливые. Во  что-то  одета,  но  Залешанин,  к
одежде невнимательный, как все мужчины, ошалело видел только синие  глаза,
такие глаза. По телу прошла легкая дрожь, сердце пискнуло и пошло  стучать
еще чаще, а пальцы то стискивались на рукояти палицы так, что  выдавливали
сок, то, наконец, разжались, и палица выпала ему на ногу.
     Залешанин невольно выругался, а девушка улыбнулась. Зубы ее  блеснули
как два ряда жемчуга, улыбка так озарила ее  лицо,  что  Залешанин  нервно
сглотнул. Откуда такая красота в дикой степи?
     -- Ты победил пятерых, --  сказала  она  с  удивлением.  --  Кто  ты,
богатырь? Я должна была слышать твое имя.
     -- Вряд ли, -- пробормотал Залешанин. Подумал, что если и  слышали  о
нем, то за такую славу в лесу вздернут, а в степи размечут конями. -- Я не
гонюсь за славой.
     -- Но все же...
     -- Кто ты? -- перебил он. -- Почему одна?
     Она беззаботно пожала плечами:
     -- Не так уж и одна. Вон там, в той стороне, наши шатры... Я --  дочь
кагана Синего Орла.
     -- Младшая?
     -- Единственная, -- ответила она гордо.
     От поляны донесся стон. Мальчишка  разогнулся,  в  руке  был  нож,  с
лезвия стекала кровь. Лицо было  хмурое.  Перехватив  их  взгляды,  сказал
печально и с упреком:
     -- Ты одному коню ноги перебил, а другому -- грудь проломил. Пришлось
дорезать, чтобы не мучились.
     Залешанин сказал торопливо:
     -- Спасибо. Ты настоящий мужчина! Не надо коней  мучить.  А  те...  с
арканами?
     Мальчишка равнодушно отмахнулся:
     -- Тех я дорезал сразу.
     Залешанин повернулся к дочери кагана, виновато развел руками:
     -- Прости, я не спросил их, кто они, откуда.
     -- Зачем? -- удивилась она. -- Я знаю. Это люди  моего  жениха  Белое
Перо. Свадьба назначена через неделю, а он пытался завлечь меня  раньше...
Эти должны были выследить меня на охоте, оттеснить в его земли. Кстати, им
это удалось, мы в землях моего жениха...
     Залешанин ощутил себя на зыбком качающемся мостку:
     -- И... что теперь?
     Она отмахнулась:
     -- А, ничего... Тебя размечут конями. Это были его  лучшие  люди,  он
ими дорожил. Зато  его  хитрости  не  удались!  Я  пройду  обряд  венчания
девственницей.
     Залешанин смотрел тупо, чувствуя, как любовные  игры  этих  степняков
уже заколачивают последний гвоздь в крышку его гроба. В сторонке мальчишка
вытер лезвие ножа, чтобы  не  испачкать  хлеб,  деловито  шарил  в  одежде
убитых. Маленький звереныш знал, что человека дорезать еще легче, чем коня
или козу.
     Дочь кагана села рядом, с пренебрежением оглядела их скудный ужин, но
когда мальчишка протянул ей ломтик  зажаренного  хлебца,  с  удовольствием
вонзила острые зубки. Залешанин слышал сочный хруст, а ноги подергивались,
будто их уже привязывали к диким коням, что потащат в разные стороны.
     Девушка взглянула на него снизу вверх. Глаза смеялись:
     -- Я отбила тебе охоту поесть?
     -- Еще как, -- признался он.
     Мальчишка подал ему прутик с хлебом и мясом.  Залешанин  сделал  вид,
что занят едой, но взгляд каганьей дочери  чувствовал,  как  будто  в  бок
тыкали острой иголкой. Слышал, как она фыркнула, не поверила.  Избалована,
зараза. Ишь, дочь кагана! Да еще единственная...
     -- Что за племя? -- поинтересовался он. -- Печенеги или торки?
     Она фыркнула громче:
     -- Что  эти  жалкие  народы?..  Я  из  племени  великих  потрясателей
вселенной -- античей!
     Он пробормотал:
     -- О печенегах слышал, о берендеях, торках, черных клобуках... Даже о
каких-то ромеях, хоть и не видел пока... Видать, та вселенная, которую  вы
трясли, не больше одеяла?
     Она  вскочила,  глаза  метнули  молнию.   Залешанин   мирно   хрустел
поджаренным хлебцем. Капли мясного  сока  запеклись  коричневыми  каплями,
желудок подпрыгивал как пес, на лету хватая падающие крохи.
     Мальчишка едва слышно хихикнул.  Дочь  кагана  смерила  его  свирепым
взглядом, но удержала себя в узде, ела  молча.  Возможно,  вспомнила,  что
сидит рядом с таинственным богатырем, что скрывает свое  имя.  Вдруг  даже
сыном какого-нибудь кагана.
     -- Мое племя, -- сказала она с холодной надменностью, -- ведет начало
из тьмы веков... Из нашего племени выплескивались разные племена, дававшие
начало великим народам. К примеру, когда-то этими землями  владели  гунны,
тоже одно из наших племен. Великий Аттила был античем, как  и...  впрочем,
если ты знаешь только своего коня и  свое  странное  оружие,  откуда  тебе
знать деяния великих предков?.. Кстати, почему у тебя не благородный  меч,
а палица простолюдина?.. А, понимаю... Прикидываешься простым, чтобы потом
посмеяться над доверчивыми, что не могут  понять,  как  же  простой  мужик
сумеет совершить подвиги... Я слышала о таких батырах. Ты батыр, да?
     Залешанин раскрыл рот, не зная, что ответить, как вдруг над  головами
раздался жуткий скрипучий крик:
     -- Батыр, да!.. Батыр!.. Там все  батыри!..  Хоть  забор  подпирай!..
Батыр на батыре!!!
     Петька раскачивался на ветке,  перевешивал  то  зад,  то  не  в  меру
тяжелый клюв. Дочь кагана отшатнулась в испуге и  удивлении.  Ее  красивые
глаза полезли на лоб Оглянулась непонимающе на Залешанина, снова  перевела
восторженный взор на птицу:
     -- Какой удивительный!.. Это с вами?
     -- Это с нами, -- согласился Залешанин. -- А что?
     -- Какое чудо! Откуда?
     -- Да так, -- ответил Залешанин  неопределенно.  --  Живут  себе  как
воробьи. На всех деревьях галдят. В мусорных кучах гребутся... С  древними
мудрецами... вот как с тобой...
     В ее глазах были недоверие и восторг. Красные отблески  огня  плясали
на юном лице, глаза оставались в тени, выглядели пугающе  загадочными.  За
спиной сгустилась ночь, а над головой звездные россыпи  становились  ярче,
наливались острой силой.  Мальчишка  клевал  носом,  вздрагивал,  виновато
улыбался. Пора на ночь, понял Залешанин.  Только  как  этой...  Ночи  хоть
короткие, но холодные. Под одним плащом не больно укроешься.
     Он  подбросил  в  костер  хвороста,  взметнувшееся  пламя  с  усилием
отодвинуло плотную тьму еще на шажок. Девушка следила  за  ним  смеющимися
глазами. Улыбка на детском личике была  по-женски  понимающей.  Залешанин,
чувствуя себя глупо,  отыскал  в  седельном  мешке  плащ,  что  на  случай
непогоды, вернулся:
     -- Эй, Зяблик!.. Ложись, укрою.
     Мальчишка вздрогнул, просыпаясь, возразил сонно:
     -- С нами женщина. Ей отдай...
     -- Она такая же женщина, как ты мужчина, --  возразил  Залешанин.  --
Вдвоем укроетесь. Мелкие вы какие-то... Ты понятно, но, видать,  и  античи
голодают...

     Ночь он сидел у костра, кому-то ж надо бдить, подбрасывал хворост  на
догорающие угли. Над головой выгнулось необъятное  небо,  звезды  высыпали
все до единой, толпились поглядеть на дурня, да не простого, а из сарая.
     Совсем близко провыл волк, Залешанин на всякий случай швырнул в огонь
хвороста больше, за спиной послышался шорох убегающего зверя. Ночные твари
спешат, рыщут, летние ночи коротки...
     Он с неудовольствием косился на бледную полоску рассвета. Не так уж и
коротки. Можно бы и побыстрее. А то раньше только  ляжешь,  как  проклятый
петух орет во всю луженую глотку...
     Он вздохнул, глаза  в  который  раз  помимо  воли  повернулись  в  ту
сторону, где под плащом скорчились дочь кагана и мальчишка. И  не  боится,
мелькнула мысль. Я же вор! А на ней злата больше, чем на попе Иване.
     Она зевнула, сладко потянулась, как котенок выгибая спину, отчего  ее
крупная  грудь  едва  не  прорвала  тонкую  ткань,  искоса  взглянула   на
Залешанина. Вид у нее был не выспавшийся,  чуточку  разочарованный,  будто
всю ночь дежурила на казачьей заставе, ожидая  нападения,  а  враг...  ну,
пусть не враг, а супротивник, не явился. Залешанин поспешно отвел  взгляд.
Она слегка улыбнулась, в глазах было странное выражение:
     -- Какой ты... благородный!
     -- Я? -- удивился Залешанин.
     --  Ну  да.  Даже  не  попытался...  ну,  с  этими  вашими   мужскими
штучками...
     -- Штучками? -- не понял он.
     -- Штучкой, -- поправилась она. --  Я,  конечно  же,  отбивалась  бы,
пригрозила бы, может быть, даже царапалась бы... хотя нет, это слишком, но
потом все же... Однако ты явил благородство, о котором поют менджнуны,  но
так редко встречается в жизни!
     -- Ага, -- согласился Залешанин. Он звучно  высморкался,  попеременно
зажимая большим пальцем то правую ноздрю, то  левую,  вытер  рукавом  нос.
Чего-чего, а благородства на нем, как на шелудивом вшей. -- Зяблик, что  у
тебя есть перекусить?
     Мальчишка встрепенулся сонно:
     -- Да все то же. Хлеба малость, мяса остатки...
     -- Живем, -- обрадовался Залешанин. -- Давай, дочь кагана, уплетай за
обе щеки! Дома, наверное, лопаешь только сало с медом?
     -- Мы сало не едим, -- огрызнулась она.
     -- Бедные, значит, -- понял он.  --  Да,  это  не  гунны...  Даже  не
печенеги! У тех сало есть почти всегда. Такие кабаны ходят... Морды -- во!
     Она к мясу и остаткам  хлеба  не  притронулась,  Залешанин  и  Зяблик
проглотили с такой скоростью, что рядом  оплошал  бы  и  окунь,  хватающий
хитрого червяка, Зяблик собрал крошки на листок и ссыпал в рот:
     -- Хлеб беречь надо.
     -- Надо, -- согласился Залешанин. Он поднялся. -- Пора в дорогу.
     -- Я оседлаю, -- подхватился Зяблик.
     -- Собирай мешок, -- распорядился Залешанин.
     Дочь кагана надменно наблюдала, как он споро взнуздал и оседлал коня,
потом на ее лице проступило слабое  удивление,  а  когда  он  вспрыгнул  в
седло, вовсе сменилось беспокойством:
     -- Ты... что?
     -- Еду, -- ответил Залешанин бодро. -- Делы, делы...
     Она оглянулась в сторону своего коня, тот мирно пасся на краю поляны.
Никто его и не подумал седлать, готовить в дорогу.
     -- Делы? -- переспросила она. --  Ты  что,  не  понимаешь,  что  я...
просто должна поехать с тобой!
     Он удивился тоже:
     -- С какой стати?
     Она в затруднении развела руками:
     -- Не знаю... Но так всегда делается. Да и как же ты один?
     Он кивнул на мальчишку:
     -- Я не один.
     Она оглянулась, в ее глазах наряду с легким отвращением  промелькнуло
понимание:
     -- А... ты,  наверное,  грек?..  Хотя  это  не  обязательно,  эллинов
перебили, но их гадкие привычки выжили...
     -- Не до нашего же села, -- возразил он. -- Тоже мне, культура!  Хотя
слыхивал, как-то ехал грек через нашу реку... Сейчас его раки едят. Нет, я
не настолько грамотный. Бывай, прынцесса! Что-то пыль  клубится...  Э,  да
тебя уже ищут! Надеюсь, твой батя, а не жених...
     Он хлестнул коня, спеша убраться. Хоть княжьи,  хоть  каганьи  гридни
сперва накостыляют, потом начнут спрашивать: чего здесь оказался и  что  с
княжной, то бишь, дочерью кагана, сотворил, что замызганная, будто  таскал
ее через печную трубу взад-вперед. И замучаю на  всякий  случай,  чтоб  уж
сомнений не было...

     Верст пять неслись, будто у коня полыхал хвост. Когда начал хрипеть и
шататься, Залешанин чуть придержал, опасливо оглянулся.  Мальчишка  сказал
настороженно:
     -- Вроде бы никого.
     -- Кто там был? Рассмотрел?
     -- К ней подъехало с десяток... Сперва хотели гнаться за нами,  потом
вернулись.
     -- Она вернула, -- предположил Залешанин.
     Мальчишка хихикнул ему в спину, спросил:
     -- А чего ты так... несся?.. Она добрая, хотя и старается быть злой.
     Залешанин покачал головой:
     -- Ты еще мал, тебе надо  учиться  жизни.  Правило  первое:  встретив
настоящую женщину... а это как  раз  такая,  должен  вскочить  на  коня  и
улепетывать во все лопатки.
     -- Правда?
     -- Мы ж еще целы?
     Мальчишка впал в глубокую задумчивость.

     Дорогу Залешанин выбирал вдоль реки, а люди,  как  известно,  селятся
всегда на берегах рек. Дважды  проезжали  крохотные  веси,  но  так  и  не
присмотрел семьи, где бы оставил мальчонку. Честно говоря, начал было  уже
тяготиться, все-таки ребенок есть ребенок, это не Петька,  что  почти  все
время спит в мешке, но в третьей веси,  где  тоже  оставить  было  некому,
указали в сторону леса:
     -- Вон там колдун живет... Приходил давеча,  подыскивал  мальчонку  в
помощь.
     Залешанин опустил ладонь на головку мальчишки. Тот вздрогнул:
     -- К колдуну? Я боюсь.
     -- Не трусь, -- сказал Залешанин. -- Если что не так,  разве  я  тебя
ему оставлю?.. Я лучше сам сожру.
     Он страшно пощелкал  зубами,  но  мальчишка  даже  не  улыбнулся.  Не
по-детски серьезными глазами смотрел на приближающуюся хатку, нижние венцы
вдавились в землю, зато на  крыше  настоящая  труба.  Единственное  окошко
слепо смотрит в их сторону мутной  пленкой  бычьего  пузыря.  Вокруг  стен
трава вытоптана, но дальше растет вольно, пышно, коню до брюха,  земли  не
видать за широкими мясистыми листьями.
     -- Есть кто-нибудь? -- крикнул Залешанин издали.
     -- Не услышит, -- сказал мальчишка угрюмо.
     -- Знаю, но на всякий  случай.  А  то  зашибет  с  перепугу.  Скажет,
подкрадываемся.
     -- Какой же он колдун, если не поймет...
     На крыльцо вышел старик. Белая борода  до  колен,  согнутый,  в  руке
длинная  клюка.  Приложив  ладонь   козырьком   к   глазам,   подслеповато
всматривался в медленно приближающегося всадника.  Залешанин  ехал  против
солнца,  пусть  старик  рассмотрит  как  следует,   но   сердце   тревожно
трепыхалось как овечий хвост при виде волка. Как все люди, колдунов боялся
и не любил. Каждый больше любит тех, кто дурнее тебя, а всякий, кто больше
знает и умеет, как бы обретает власть над тобой или может обрести...  Если
такого человека нельзя удавить сразу,  то  от  таких  стараются  держаться
подальше. Недаром колдуны и ведьмы живут вдали от людей. По  крайней  мере
здесь не досаждают  попреками  за  скисшее  молоко,  внезапно  захворавшую
корову, бесплодную жену...
     Залешанин заорал, стараясь держать голос веселым и беспечным:
     -- Дедушка!.. Доброго тебе здравия!
     Старик молчал, но Залешанину почудилось слабое приглашение. Он послал
коня к избушке, мальчишка ерзал, выглядывал то справа, то слева. Старик не
отнимал руку ото лба, Залешанин  рассмотрел  коричневое  сморщенное  лицо,
глубокие морщины. Глаза выцвели от старости  настолько,  что  стали  почти
белыми.
     -- Доброго здравия, -- повторил Залешанин. Он остановился у  крыльца.
-- Позволишь побыть, пока напою коня и напьюсь сам?
     Старик медленно опустил руку. Лицо его, выйдя из тени,  стало  совсем
безобразным от старости, но  глаза,  напротив,  казались  острыми,  как  у
хищной птицы. Почти бесцветные губы зашевелились:
     -- Позволю. Слезай, отдохни. И мальчонка пусть отдохнет.
     Холодок пробежал по спине Залешанина, но не исчез, а захолодил кровь.
Зубы старика были белые и острые, совсем не стершиеся, а клыки  выдавались
длинные, как у волка. Не брат ли той  бабки,  подумал  в  испуге,  которая
баба-яга...
     -- Спасибо, дедушка, -- сказал Залешанин дрожащим голосом.
     Кляня себя за дурость, но отступать поздно, догонит и сожрет вместе с
конем, он поспешно слез, расседлал, конь тут  же  отбежал  от  избушки  на
другую сторону поляны. Старик сказал скрипуче:
     -- Вода в ручье студеная, зубы  ломит!..  Но  если  хошь  кваску,  то
идемте в дом.
     Залешанин выждал, пока старик сам кое-как  развернулся,  вдвинулся  в
темный провал сеней, кивнул мальчишке:
     -- Пойдем? Попробуем, что у него за квас.
     -- Наверное, из лягушек и летучих мышей, -- сказал мальчишка шепотом.
     -- Ну, это ерунда,  --  заявил  Залешанин  беспечно.  --  Я  сто  раз
пробовал!
     -- Правда? -- спросил мальчишка с испугом.
     -- И ел и пил, -- успокоил Залешанин. -- Посмотрим, что у этого...
     На самом же деле передернуло, вспомнил как пил и даже ел у бабы  яги,
с трудом заставил ноги двигаться,  одолевая  три  скрипучие  ступеньки.  В
сенях, а затем и в единственной комнате, был  полумрак,  но  глаза  быстро
привыкли. Он даже ощутил облегчение, мягкий свет, проникая  через  пленку,
не слепил глаза, даже леденящий страх вроде бы начал  таять.  Запах  стоит
сильный,  горьковатый,  на  всех  стенах  пучки  трав,  мешочки  с  чагой,
просвечивает сквозь истертое полотно, связки корней...
     Треть комнаты занимала печь,  настоящая,  широкая.  Труба  уходила  в
крышу,  на  печи  просторная  лежанка,  посреди  комнаты   широкий   стол,
единственная лавка. В углу кадка, накрытая деревянной крышкой.
     Старик тяжело опустился на лавку:
     -- Старею... Возьмите сами ковшик... вон на стене. В  кадке  квас,  а
ежели оголодали, то в печи есть малость... Двум таким богатырям вроде б на
один зуб, но все же лучше, чем ничего.
     Залешанин сказал торопливо:
     -- Что ты, дедушка! Нам только водицы хлебнуть,  а  передохнуть  и  в
лесу могем..
     Старик сказал беззлобно:
     -- Да не трясись ты. Что у бобров всю жизнь зубы растут, ничего, а от
моего рта глаз отвести не можешь.

     Глава 19

     Пристыженный  Залешанин  бросился  к  печи,  захлопотал  с   ухватом,
заслонка открылась нехотя, там чугунный горшок, сразу пахнуло  разваренной
гречневой кашей, теплым маслом, жареной птицей.  У  Залешанина,  мелькнула
сердитая и опасливая мысль. Тоже мне бобер! Бобры глотки людям не рвут.  А
с такими зубищами... Да и каша гречневая откуда, ежели в лесу? И гусь  вон
в глубине жарится, как раз доспел, пузырьки жира еще кипят  на  коричневой
корочке... Что они с бабой-ягой сговорились, что ли.  Или  лесные  колдуны
другого не умеют?
     Он сглотнул слюну, в животе взвыло. Похоже, готов  съесть  не  только
гуся, но целого вола. Руки его напряглись,  чувствуя,  как  ухват  зацепил
рогами чугунок, запах стал сшибающим с ног. Попятился, страшась  выронить,
старик убьет на месте, а то и загрызет, пусть другим  голову  морочит  про
бобров,  наткнулся  спиной  на  стол,  тесно,  повернулся  и   с   крайней
осторожностью опустил чугунок на середину стола.
     Старик указал замершему мальчишке на полочку с посудой. Тот  послушно
расставил на столе три деревянные миски, положил ложки, больше похожие  на
половники. Залешанин не успел заметить, откуда  в  руке  старика  появился
длинный нож, когда он вытащил и гуся, исходящего сладким соком на  широком
деревянном блюде, старик умело разделил  гуся  на  две  половины,  а  себе
обрезал крылышко.
     -- Не в коня корм, -- сказал он будто нехотя.  --  А  вы  угощайтесь,
гости мои. Насыщайтесь...
     Сожрет, так сожрет, мелькнуло в голове Залешанина.  Если  сожрет,  то
пусть уж сытого. Ишь, бобер! Ему не птичье  крылышко  грызть,  а  берцовые
кости быков... Может по ночам перекидывается кем, бегает по лесу, зверюшек
ловит и загрызывает...
     А пальцы уже  срывали  хрустящую  корочку,  та  ломалась  как  тонкие
льдинки, сладкий сок обжигал пальцы и язык, в тело сразу  вливалась  сила,
усталость испарялась как дымок, он готов был подпрыгнуть, прошибая головой
низкий потолок, а зубы спешно перемалывали сочное мясо, вгрызались в новые
ломти пахучего, налитого янтарным соком.
     Мальчишка ел степенно как  маленький  старичок,  но  тоже  повеселел,
глазенки заблестели. Старик запил  квасом,  дряблые  щеки  опустились,  он
словно задремал за столом. Брови торчали густые, кустистые, волосы  как  у
ежа  иголки.  Залешанин  догрыз  последнюю  кость,  высосал  сладкий  мозг
изнутри, повеселел. Ладно, баба-яга не сожрала. Авось, и этот  не  сожрет.
Вон сколько еды! Правда, человечина все-таки мясо самое вкусное...
     -- От дела лытаете, -- спросил  старик,  пробуждаясь  --  аль  судьбу
пытаете?
     -- Ни то, ни другое, --  ответил  Залешанин.  --  Я  еду  по  делу  в
Царьград, а мальчонку встретил в лесу. У  него  кобзарь  помер!  Кормились
песнями.
     Старик хмыкнул:
     -- Ты на кобзаря не больно похож. Если  и  запоешь,  то...  Мальчонку
тоже в Царьград?
     -- Куда в такую дорогу! Я сам не знаю, выдюжу ли. Ты не гляди, что  я
здоровый, как твоя хата, я слабый... Встречу где добрых  людей,  пристрою.
Но пока все либо бедные... либо совсем бедные.
     Старик внимательно посмотрел на мальчишку. Внезапно улыбнулся:
     -- Как жаль, что вы едете так далеко... А мне  одному  уже  тяжко.  И
травы собирать, и зверей лечить...
     -- Зверей? -- не понял Залешанин. -- Зверей?.. Которые в лесу?
     -- Их, -- кивнул старик. -- А что?.. Не людей же. Людей лечить -- зря
травы переводить. Только вылечишь, а его кто-нибудь тут же убьет,  или  он
кого-то, а его тут же повесят или на кол посадят... Сколько сил потратишь,
чтобы поднять со смертного ложа, тут бы жить да жить, а он сразу  в  сечу,
кровь, кишки наружу, голова прочь...  Нет,  звери  благодарнее.  Я  зверей
люблю больше.
     Говорил он просто, глаза чистые,  честные,  но  у  Залешанина  волосы
стали дыбом от такой простоты и честности. Мальчишка же, напротив, впервые
улыбнулся. Из детской груди вырвался глубокий вздох, словно доселе давил в
себе дыхание.
     -- Ну, -- сказал Залешанин  в  замешательстве,  --  зверей,  конечно,
любить  надо...  Чем  больше  их  любишь,  тем  они  вкуснее.  Просто  мое
ремесло... гм... мешает заняться волхованием или, скажем, мореходством.
     -- Знаю я твое ремесло, -- ответил старик просто.
     Что за старик, мелькнуло в голове. Бабка сразу разгадала, этот... Или
они у одного колдуна в учениках ходили? Невольно поежился, чувствовал, что
старик в самом деле знает.  И  потому,  что  старики  многое  понимают  по
жизненному опыту, и потому, что умеет вынимать горшки с гречневой кашей из
печи. И жареных гусей. Он сам вынимал первый горшок, мог поклясться святым
огнем, что второго там не было. А человек, который может  обеспечить  себя
жареным гусем, тем более может видеть дальше других.
     -- Да ладно, -- пробормотал он, -- жить-то надо.
     -- Ты не просто жил... Ладно, что былое ворошить.  Передо  мною  неча
личины одевать. Я скоро уйду... совсем уйду  с  этой  земли.  Передо  мной
можно не хорониться... Ты меня уже не узришь. А за то, что помог сироте, я
хочу для тебя что-то сделать...
     Залешанин отмахнулся:
     -- Да что ты, дедушка!.. Отдыхай.  Мужчина  должен  сам  отвечать  за
себя.
     -- Но я не собираюсь тебе утирать нос,  --  прошептал  старик,  --  я
просто покажу тебе мое зеркало.
     Он бросил в котел размолотую кору старого дуба, пучок трав,  помешал,
снял с огня. Залешанин терпеливо  ждал,  когда  вода  перестанет  исходить
паром. Волхв кивнул, отошел и сел на лавку.
     -- Зеркало?
     -- Ну, в колодец смотришься?
     Залешанин с недоверием наклонился над водой. Пар поднимался уже  едва
заметный, темная вода слегка  вздрагивала,  там  двигались  блики,  чья-то
страшная рожа перекашивалась, строила гримасы, он не сразу сообразил,  что
это он сам, глаза вытаращены  как  у  рака,  брови  вздернуты,  рот  глупо
распахнут...
     Отодвинуться не успел, своя же рожа показалась  изможденнее,  чем  он
чувствовал себя на самом деле, а затем среди лба проступило светлое пятно,
там задвигались  тени,  он  начал  заинтересованно  всматриваться,  увидел
степь, себя, скачущего рядом с рослым витязем, под обоими могучие жеребцы,
Залешанин на белом как снег коне, а витязь, на черном, как деготь, звере с
роскошной гривой и длинным хвостом. Над головой выгибается звездный шатер,
но вдали на фоне кроваво-красного заката уже виднеются стены Киева...
     Затем изображение смазалось, проступили  чертоги  княжеского  терема.
Мелькнуло лицо Владимира, пестрые одеяния бояр,  женские  лица,  Залешанин
увидел себя, вот передает щит князю, повернулся  уходить,  лицо  Владимира
исказилось, в его руке мелькнул длинный узкий нож...
     Здесь, в хижине волхва, Залешанин дернулся  и  свел  лопатки  вместе,
когда там, в далеком Киеве, призрачный князь вогнал узкое лезвие по  самую
рукоять ему в спину,  пронзив  сердце.  Отшатнулся,  расширенными  глазами
смотрел на котел. Пар  уже  не  поднимался,  и  светлое  пятно  на  темной
маслянистой поверхности быстро таяло.
     -- Что за мара? -- спросил он чужим голосом. -- Наваждение?
     -- Если бы, -- ответил волхв, -- но это правда.
     -- Ты показал... что случится?
     Волхв ухмыльнулся:
     -- Но это не звезды, понял?
     Залешанин нахмурился:
     -- Звезды при чем?
     -- Что скажут звезды, то нерушимо. То  произойдет,  хочешь  того  или
нет, будешь стараться избежать судьбы или пойдешь  навстречу.  От  судьбы,
которую предрекают звезды, не уйдешь. Там один путь, ибо звезды недвижимы!
А вода в чаре изменчива... Можно... может быть, что-то успеть поменять.
     Залешанин, охваченный горем,  сидел  как  оглушенный  ударом  дубины.
Голос волхва журчал, вроде бы успокаивал. Наконец Залешанин буркнул:
     -- Поменять что?
     -- Ну, успеть ударить первым.
     Залешанин внезапно в ярости ударил кулаком по столу:
     -- Но ведь он дал клятву! Как он мог?
     Волхв усмехнулся уголком рта:
     -- Наш великий князь не родился  ни  великим,  ни  князем...  Он  был
рабом, был викингом, был наемником в Царьграде, где и  научился  ромейской
подлости, хитрости, коварству... Правда, слова  он  не  нарушит!  Но  зато
может дать таким образом, что потом зарежет при всех и скажет, что ты  сам
попросил и даже слово взял... Как он тебе сказал?
     Перед  глазами  встало  как  наяву  озабоченное  лицо  князя.   Брови
сдвинуты, глаза спрятались под нависшими  надбровными  дугами.  Но  теперь
внезапно вспомнил, как остро кольнул взгляд и тут же ушел обратно,  словно
захватил пленника.
     -- Сказал он просто, -- ответил медленно, вслушиваясь в каждое слово,
сказанное великим князем. -- Когда вернусь, отдаст дочь боярина, вольную в
зубы и прощение за разбои. Какой тут подвох? Разве что просто  плюнуть  на
свое слово...
     Старик молчал, Залешанин чувствовал,  что  хитрость  великого  князя,
если волхв не ошибся со своей деревенской волшбой,  не  по  зубам  лесному
жителю.
     -- Не знаю, -- признался волхв  наконец.  --  Может,  и  нет  никакой
хитрости... Не до того ему  было,  чтобы  что-то  хитрое  плести  супротив
простого смерда. Да ты не радуйся, не радуйся! Он ж не сказал, что с тобой
будет на другой день... Или же еще проще! Объявит вольную  и  прощение  за
разбои, а когда ты, довольный, как кабан, повернешься  уходить,  всадит  в
спину кинжал. Слово сдержал! А что потом, дело другое.
     Залешанин вздохнул, тяжело поднялся:
     -- Спасибо. За гуся, за ласковое слово... Но я дал слово.  Я  привезу
князю этот чертов щит.
     -- Смотри, -- предостерег старик. -- Твоя голова на кону.
     -- Моя. Но все равно поеду.
     Он кивнул мальчишке, пора идти, тот  вскочил,  сделал  шаг,  помялся,
вдруг повернулся к старику:
     -- Ты в самом деле хочешь, чтобы я остался?
     Старик медленно наклонил голову:
     -- Я мог бы научить тебя многому. Жаль, если все уйдет со  мной...  а
ветры и дожди разрушат избу, а звери изроют норами.
     -- Я, -- сказал мальчишка нерешительно, но детский голосок постепенно
креп, -- останусь... потому что тебе... как и деду Панасу, нужна помощь.
     Залешанин с удивлением качал головой.  Мальчишка,  который  страшился
колдуна до поросячьего визга, сам напрашивается  в  помощники?  Хотя  дед,
если присмотреться, не так и страшен. Может  быть,  в  самом  деле  только
бобер.
     -- Ты уверен? -- спросил он все еще с сомнением. --  Может  быть,  из
тебя получился бы герой! Ездил бы по дорогам, бил встречных по голове.
     Старик чему-то хмыкнул, глаза блеснули  весело,  но  переубеждать  не
стал, заметил только назидательно:
     -- Для подвигов надо иметь сложение, а у него везде... вычитание.
     -- Кости есть, -- возразил Залешанин, -- а мясо нарастет.
     -- Гм, жаль. У мальчонки умные  глаза.  Может  быть  лучше  будет  не
героем... а умным?
     Мальчишка поворачивал голову то  к  одному,  то  к  другому.  Наконец
сказал серьезно:
     -- Я останусь.
     -- Здесь лес, -- предостерег Залешанин. -- Я даже не знаю...  Правда,
если обучить ставить в печь пустые горшки, а вытаскивать полные...
     Старик скупо улыбнулся:
     -- У мальчишки доброе  сердце.  И  чистое.  Он  научится  многому.  И
быстро.
     Залешанин поклонился:
     -- Спасибо. За все спасибо.
     -- И тебе... но помни о грядущем дне.
     Плечи Залешанина передернулись. Кивнул, не в силах выдавить слово  из
перехваченного внезапным страхом горла, попятился, пихнул  задом  дверь  и
вышел на яркий солнечный свет.
     Конь щипал траву уже почти под самыми стенами, словно подслушивал или
заглядывал в окна в надежде, что старик загрызет его  хозяина  и  не  надо
будет никуда уходить с этой поляны.
     -- Размечтался, -- буркнул Залешанин.
     Конь печально вздохнул, а хозяин  набросил  ему  на  спину  потничек,
тяжелое седло, затянул ремни,  конь  на  всякий  случай  надул  брюхо,  но
Залешанин так же привычно двинул кулаком, и конь послушно выпустил воздух.
Не прошло и не очень-то старался. А прошло бы -- скакал  бы  легче,  дышал
вольнее, а что седло сползло бы набок, а всадник на скаку сверзился бы, то
это его забота. Каждый за себя, не зевай...
     Старик вышел на крыльцо, снова приложил ладонь  козырьком  к  глазам.
Залешанин вспрыгнул в седло, уже оттуда спросил:
     -- А по звездам мою судьбу не видно? Чтоб уж наверняка?
     -- Рылом не вышел, -- буркнул старый волхв.
     -- Чего так, дедушка?
     -- Дорасти сперва. Пока что звездам рановато замечать такую малость.
     Залешанин повернул коня, вскинул руку в прощании. На крыльцо внезапно
выскочил мальчишка. Он тоже помахал обеими руками, вдруг скрылся в  темном
проеме. Залешанин пустил коня шагом, когда сзади нагнало звонкое  шлепанье
босых ног.
     Мальчишка держал обеими руками Петьку:
     -- Возьми! Ты забыл.
     Залешанин с удивлением посмотрел на птаху:
     -- Это ты мне?
     -- Я ж тебе подарил, -- напомнил мальчишка. -- Забыл?
     -- Ну, -- промямлил Залешанин, это был не столько подарок, сколько...
-- Мне показалось, что ему будет лучше с вами.
     -- Не знаю, -- ответил мальчишка серьезно, -- но нас остается двое, а
ты -- один. А одному плохо, знаю... Когда  вернешься,  когда  будет  много
людей, подаришь...
     Залешанин  с  сомнением  посмотрел  на  нахохленную   птаху.   Петька
переступил с лапы на лапу, каркнул скрипуче:
     -- Вперед!.. На ны!.. Князю слава, вам -- хвост собачий!
     Залешанин засмеялся:
     -- Поехали, Петька. Мы с тобой еще подружимся.

     Глава 20

     Он чувствовал себя порой князем, порой круглым дураком. И все потому,
что на плече теперь  сидел,  крепко  вцепившись  когтями  в  плотную  кожу
душегрейки, этот диковинный зверь в перьях.  Князем,  потому  что  у  него
такая птаха, все-таки Жар-птица, с  какой  стороны  не  погляди.  Немножко
чувствовал себя удалым сокольничим, ибо у птахи такой хищный клюв,  что  у
орла помельче. Пожалуй, орла заклюет, ежели встретятся  в  небе...  Ну,  а
дураком ощущал себя опять же потому, что едет через дикие места, тут  даже
зайцы не такие, а везет птаху, которой место в  золотой  клетке,  где  она
должна жрать золотые орехи с алмазными ядрышками!
     На привалах Петька просыпался, летал над поляной, плескался в  ручье,
сам находил себе ягоды и орехи, как будто простая  простолюдная  птица,  а
если не находил, бесцеремонно клевал из руки Залешанина ржаной хлеб,  сыр,
вареное мясо.
     Странно,  дорога  перестала  казаться   такой   безлюдной,   опасной,
враждебной. И все потому, что Петька, как оказывается, прожил сто или даже
больше  лет,  говорил  на  разных  языках,  по-славянски  умел   долго   и
непристойно ругаться, по-росски тоже знал пару лихих слов, Залешанин ломал
голову, от  кого  же  услышал,  не  от  самой  же  Тернинки,  его  младшей
сестренки, которую не видел с той поры,  как  поджег  терем  и  убежал  из
дома...
     Правда, Петька был слаб умом, все-таки птица, хоть и стар как  волхв,
потому рассказы путал, перевирал, пока Залешанин не заподозрил, что чудо в
перьях всю жизнь просидело  в  тесной  клетке,  а  свои  россказни  просто
придумывает.  Хотя  такую  удивительную  птицу  надо  уважать  еще   пуще:
сказитель, кобзарь! Явно от деда наслушался. Тот пел и рассказывал одно  и
то же, люди-то разные, вот и запомнил пернатый до последнего слова...
     Залешанин на обед чаще всего находил гнездо с птичьими  яйцами,  пару
раз забил зайцев, удачно швырнув мелкие камешки.  Однажды  подшиб  косулю,
запустив в кусты исполинской палицей. Петька мясо ел с  неохотой,  хоть  и
нос крючком, зато ягодами напузыривался  так,  что  не  мог  держаться  на
плече, и Залешанин сажал его в седельный мешок. Петька  там  охотно  спал,
даже орал, чтобы Залешанин закрывал мешок плотнее: дует.
     Прошло несколько суток, прежде чем он впервые  увидел  вдали  облачко
пыли. Похоже, едет всадник, дорога его, судя по  форме  пылевого  облачка,
ведет на север. Степь бескрайняя, разъедутся так, что и  не  углядят  друг
друга, потому Залешанин поспешно повернул коня, пустил наперехват. Похоже,
всадник из тех краев, куда едет он сам, обменяться бы новостями...
     Облачко сдвинулось ближе быстрее, чем ожидал,  и  Залешанин  радостно
заелозил в седле. Незнакомец тоже соскучился ехать в одиночестве!
     Вскоре сквозь желтую пыль начало поблескивать, явно доспехи.  Значит,
едет вооруженный, что и не диво,  кто  ж  сунется  в  ничейную  степь  без
острого меча и крепкого щита?
     Всадник вынырнул из пылевого облака высокий, на  огромном  коне,  что
несся во всю прыть, будто Залешанин пытался скрыться. В  богатом  доспехе,
настолько богатом, что Залешанин  рот  открыл  от  удивления  и  восторга.
Затейливый шлем с гребнем, где торчат диковинные перья, вместо заборола --
настоящая личина, сквозь которую блещут глаза, по бокам вперед выдвигаются
две булатные пластины, закрывая щеки. Сзади и  с  боков  на  плечи  падает
кольчужная сетка. За спиной трепещет по ветру  алый  плащ,  сам  витязь  в
булатном доспехе поверх кольчуги, сапоги красные, будто всю ночь бродил по
спелой землянике...
     -- Кто таков? -- грянул он мощно, конь Залешанина испуганно дернулся,
запрядал ушами. -- Что за невежда смеет ездить по степи?
     Залешанин поклонился, сидя на лошади:
     -- Исполать тебе, доблестный витязь... Я зрю, ты  из  княжеского  или
боярского рода, вон у тебя какой конь и какое оружие... А я простой  смерд
из земель Киевщины. Дозволь спросить тебя, не из  царьградских  ли  земель
едешь?
     Витязь подъехал ближе, зачем-то потащил из ножен меч:
     -- Здесь я спрашиваю. А когда в  чистом  поле  съезжаются,  родом  не
считаются!
     Конь под Залешаниным испуганно попятился. Залешанин сказал торопливо:
     -- Верно, но разве мы ссоримся?
     Всадник захохотал с презрением:
     -- Дурак! Мы же в поле!
     -- Ну и что? -- пробормотал Залешанин.
     -- Сказано, дурак... А то, что в поле  едут  показать  свою  силушку,
померяться удалью да выучкой. Других здесь нет... да и не живут долго.
     Залешанин вскрикнул:
     -- Но я только еду через поле! Мне надо в Царьград, я  б  этого  поля
век не видел...
     Всадник, поигрывая мечом, надвинулся, теснил  конем.  Глаза  блистали
жутко и обрекающе. Меч был длинный, таких Залешанин не  видел,  в  рукояти
блестели красные камни с орех размером.
     -- Защищайся, -- процедил он с презрением.
     -- Но я не хочу драться...
     -- Так умри без драки!
     Залешанин тряхнул плечом:
     -- Петька, давай полетай малость, а то скоро и ползать не сможешь.
     Петька оскорблено каркнул, мощно ударил Залешанина крыльями по  ушам,
а тот с ужасом смотрел на длинный меч витязя, что уже взлетел для  мощного
удара. Ошалев, смотрел, как блестящая полоса  застыла  высоко  в  воздухе,
потом с нарастающей скоростью понеслась вниз. Он  видел  смерть,  но  руки
сами сдернули с крюка палицу, их тряхнуло, плечо едва не  вывернуло  болью
из сустава. Лязгнуло так, что в ушах зазвенело будто со всей силы  ударили
колом по листу железа.
     Он успел увидеть, как всадник взревел,  снова  замахнулся  мечом,  на
этот раз левой рукой закрыл себя щитом с той стороны. Залешанин, почти  не
думая, только озверев от несправедливой  обиды,  сам  замахнулся,  обрушил
палицу на голову всадника. Тот дернул щит кверху, палица врубилась  тупыми
шипами,  треск,  полетели  щепки,  всадник  откинулся   назад,   Залешанин
замахнулся снова, но жеребец витязя скакнул  в  сторону,  всадник  вслепую
пытался ухватиться за конскую гриву,  промахнулся,  и  ошалелый  Залешанин
увидел, как тот свалился с коня словно вязанка дров,  грохнулся  тяжело  о
землю, застыл вверх лицом, раскинув руки.
     Вместо красивого лица было кровавое месиво, откуда темными  струйками
выбивалась кровь, торчали обломки костей,  хрящей.  Ноги  слабо  дернулись
пару раз, застыли. Не  веря,  что  так  нелепо  и  быстро  все  кончилось,
Залешанин потрогал сраженного витязя, осторожно попробовал снять шлем. Лоб
остался цел, но уже из пробитой  переносицы  выплескивался  бурунчик  алой
крови,  стекал  через  правую  глазницу  за  ухом  в  землю,  где   быстро
расплывалось темно-красное пятно.
     -- Эх, -- сказал он досадливо,  оглянулся  на  свою  лошадь,  та  уже
обнюхивалась с боевым конем витязя, -- черт, и сказать нечего... До чего ж
все по-дурацки!
     От шлема через ладони по рукам вливалось ощущение силы, защищенности.
Изнутри шлем был выложен мягкой кожей,  края  ровно  загибались  по  краю,
удерживаемые крохотными шляпками серебряных  гвоздиков,  борта  опускаются
ниже ушей, но все равно шлем кажется легким, что значит из лучшего булата,
выдержит даже удар палицы... Правда, личина чуть смялась, но она лишь  для
защиты от дальних стрел или скользящего удара саблей, кто предполагал, что
удар придется вот так в лицо...
     -- Против умного остережешься, -- сказал Залешанин вслух, -- а против
деревенщины оплошаешь... Ждал,  что  я  с  тобой  буду  красиво  сабелькой
размахивать?
     Над головой шумно захлопали крылья. Петька красиво сделал  круг,  сел
на грудь сраженного. Круглые глаза были вытаращенные, но довольные:
     -- Против умного остережешься, -- каркнул он противным голосом, --  а
против Залешанина оплошаешь!
     -- Кто это говорит? -- спросил Залешанин уязвлено.  --  Я  ему  перья
повыдергиваю.
     -- Правда глаза колет! -- заорал Петька, но  благоразумно  попятился.
-- Неча на зеркало пенять, коли харя крива!..
     Уже придя в себя, без угрызений совести  содрал  с  убитого  доспехи,
кольчугу, раздел, даже сапоги пришлись по  ноге,  только  личину  пришлось
малость постучать рукоятью палицы с внутренней стороны, но почти выправил.
По крайней мере, когда  снова  взобрался  на  коня,  доспех  сидел  совсем
неплохо, а погнутая личина лишь молча говорила, что ее  нынешний  владелец
знает зачем на голове шлем.
     -- А чо, -- сказал себе уже  увереннее,  --  рыскать  по  чисту  полю
совсем не худо. Слава славой, но и достаток...
     Он уже обнаружил спрятанные  в  седле  по  казацкому  обычаю  золотые
монеты, прикинул, что мог бы  купить  вольную  всем  друзьям,  обзавестись
хатой и даже купить стадо коров. А ежели еще  кого  встретит  с  таким  же
кошельком...
     Или свой потеряю, сказал себе  трезвее.  Повезло  в  первый  раз,  во
второй раз можно и голову потерять. Разбой -- дело прибыльное,  но  больно
рисковое. Нет, слово дал -- надо добираться в Царьград без всяких  драк  и
лихости.
     Кольчуга малость стесняла в плечах, но шлем  пришелся  впору,  как  и
дорогая одежка. Он не мог  нарадоваться  разным  мелочам,  что  отыскал  в
седельном мешке. Видать, либо поединщик был человеком запасливым, либо  не
одного запасливого обобрал. Деньги пропил, понятно, а три огнива зачем?
     Теперь уже его конь шел в поводу, а Залешанин пересел на богатырского
коня. Тот сразу пошел как зверь, грозно всхрапывая и кося огненным глазом.
Залешанин  даже  оробел  чуть,  таких  коней  видел  только  изредка   под
княжескими дружинниками, не чета смирным селянским лошадкам.
     Только Петька орал и ругался  на  всех  языках.  Когти  скользили  на
булатных пластинах, что укрывали плечи, на шлеме вовсе  не  усидеть,  а  в
кольчуге когти застревают!

     Дикая Степь, но все же не голая. Уже на следующий  день  он  различил
клубы пыли за скачущими всадниками. Определил,  что  там  трое-четверо,  а
судьбу искушать -- богов дразнить. Раз на раз не приходится. В  этот  раз,
скорее всего, он будет таращить выпученные глаза в небо, а с  его  еще  не
задубевшего тела снимут все доспехи. Легко пришло, легко и уйдет.
     Ехал,  затаиваясь  в  балках,  пережидая  мелкие  отряды.  Не  просто
перегоняли скот или кочевали, а  как  будто  искали  иголку  в  бескрайней
степи.
     Умный драк избегает, Залешанин,  скрепя  сердце,  переборол  привычку
сладко спать по ночам, теперь днем отсыпался, а ночами  неспешно  ехал  на
юг, держа направление по звездам. Луна светила ярко,  полнолуние,  а  пока
сойдет на нет, много воды утечет.
     Степь рассекали длинные клинья леса. Много  раз  переправлялся  через
мелкие реки, трижды через широкие, едва не утонул в болоте,  а  от  стычек
полностью не уберегся: дважды его догоняли степные удальцы, но везло, да и
палица оказалась надежнее, чем их кривые сабли. Выпотрошив  их  карманы  и
седельные сумки, он торопливо пускался в путь.
     По берегам рек лепились крохотные веси. Он  продал  лишних  коней,  а
немногие  монеты  постепенно  растратил,  покупая  хлеб  и   соль.   Народ
становился все темнее с виду,  Залешанин  догадывался,  что  Царьград  уже
близко: солнце злее.
     Однажды пришлось ехать через  россыпь  скал.  Он  задремал  в  седле,
воздух накален как в печи, но  вдруг  левую  лопатку  обожгло,  как  будто
ткнули раскаленным прутом... Он непроизвольно завел руку за спину,  лапнул
обожженное место, лишь тогда сообразил рухнуть с коня, искать  укрытия  за
камнями. Взгляд  василиска  проходит  сквозь  камень,  но  не  убивает,  а
обжигает. Правда, иные говорят, что есть  такая  порода  этих  ящериц,  от
взгляда которых человек замерзает как в зимнюю  стужу,  а  ежели  каменная
стена тонка, то сопли вовсе застывают сосулькой.
     Он судорожно шарил по себе ладонями, отыскивая что-нибудь  блестящее.
Взгляд василиска смертелен и для него самого, если  показать,  к  примеру,
зеркало или хотя бы блестящее лезвие меча.
     Конь удивленно посмотрел на хозяина, что прячется за валунами,  мерно
побрел вниз по дороге. Залешанин поспешно отползал, перебегал, прячась  за
каменными выступами. Еще два-три раза обожгло так,  что  кожа  покраснела,
того и гляди пузыри вздуются, но проклятая ящерица хоть коня  не  трогает,
понимает, что человек опаснее.  Если  его  убить,  то  и  конь  никуда  не
денется...
     Конь на свист вскинул голову,  мотнул  гривой,  дескать,  все  понял,
побежал шибче.  Залешанин  выждал  миг,  пробежал  через  открытое  место,
прыгнул в седло, погнал галопом от опасного места, рискуя сломать  шею  на
опасной горной тропе. Пусть герои дерутся с василиском, добывают  славу  и
гребень диковинной ящерицы. А его дело намного проще.
     Намного.

     Конь пошел быстрее, весело  потряхивал  гривой.  Петька  завозился  в
мешке,   вылез,   Залешанин   поморщился,   когда    раскрашенная    птаха
взгромоздилась на плечо. Цепляться  приходилось  за  узкие  щелочки  между
булатными  пластинами,  Петька  качался,  взмахивал  крыльями,   удерживая
равновесие, всякий раз царапая щеку жестяными перьями.
     -- Ты перьями не тряси, -- не выдержал он наконец. -- Глаза  выбьешь.
Чего это вы все так взыграли?
     Петька посмотрел на него одним глазом, переступил  с  лапы  на  лапу,
долго умащивался и все только для того, чтобы посмотреть и другим.  То  ли
дело сова, у нее оба глаза впереди на морде, как у человека.
     -- Дур-р-рак, -- сказал Петька веско.
     -- На себя посмотри, -- обиделся Залешанин. -- Сто лет с кобзарями...
ну пусть не все время, но мог бы хоть петь научиться!
     -- Хошь запою? -- предложил Петька с готовностью.
     Залешанин шарахнулся так, что чуть с коня не упал:
     -- Нет!!! Лучше уж пусть сто ворон закаркает. Это  вам  с  конем  так
солнышко в темя клюнуло?
     -- А может все  же  запеть,  --  повторил  Петька  с  колебанием.  --
Хорошо-то как....
     -- Да что с вами?
     -- Дурень, -- повторил Петька еще пренебрежительнее. -- Море!
     Залешанин потянул ноздрями.  В  воздухе  явно  чувствовалось  влажное
дыхание теплого соленого моря. Даже аромат водорослей, рыбы... Он  никогда
не был на море, не  зрел,  но  кровь,  что  почти  вся  из  морской  воды,
отозвалась сразу,  взбрыкивая  на  перепадах  суставов  как  жеребенок,  с
разбегу бросаясь в голову, ударяясь в виски.
     Внезапно раздался такой  дикий  вопль,  что  Петька  дернулся,  забил
крыльями, пытаясь от ужаса взлететь, исчезнуть, ибо человек вдруг  вскинул
обе руки, длинные, как оглобли, только толстые, завопил  тонким  противным
голосом, оглянулся по сторонам, никто не видит, завопил еще громче,  гаже,
пронзительнее. Даже попытался вскочить с ногами на седло, но опомнился, да
и Петька орал, запутавшись когтями в  кольцах  кольчуги,  одурело  бил  по
голове крыльями.
     -- Ты чего? -- провопил на ухо одуревшему человеку.
     -- Море!!!
     -- Ну и что?.. Топиться будешь?
     Залешанин  счастливо  озирался,  все  тело  двигалось,   бугры   мышц
вздувались по всему телу, ходили под кожей шарами,  там  тоже  визжало  от
счастья и ходило на ушах, кувыркалось по-своему.
     -- Ура, -- прошептал он счастливо, -- какой же я молодец!
     Петька кое-как укрепился снова, посмотрел круглым глазом:
     -- Ду-р-рак!
     -- Не-е-е-т, -- сказал Залешанин ликующе, -- не дурак, если  добрался
в одиночку. Тебя не в счет, ты ехал на мне. На готовом...
     Петька каркнул над ухом так громко, что Залешанин отшатнулся:
     -- Дур-р-рак!.. Ты тоже... Тебя конь вез!
     -- Перестань орать "дурак", -- сказал  Залешанин  строго.  --  Я  уже
помню, как тебя зовут, неча повторяться. Держись покрепче!
     Он пришпорил коня, а тот, еще раньше уловив  движение  ног,  с  места
перешел  в  мощный  галоп,  понесся  так,  будто  старался  выпрыгнуть  из
собственной шкуры, будто решил плюнуть на  свою  конскую  породу  и  стать
большой страшной рыбой, которой все будут бояться.
     Воздух подрагивал, в земле тоже чувствовалось неспокойство. Доносился
глуховатый рев,  что  то  затихал,  то  снова  слышалось  ворчание  такого
могучего зверя, что не мог и вообразить, но ворчание было не злым...
     Внезапно  земля  стала  понижаться,  за  краем   открылось...   нечто
настолько непривычно лазурное,  светло-зеленое,  что  Залешанин  не  сразу
сообразил, что это и есть море, такое близкое, словно  поднявшееся  из-под
земли.
     Волны набегают на пологий берег, катятся далеко-далеко по белому, как
снег, песку, тоже непривычному, песок желтый или красноватый, а тут  ровно
снег или мел, только блестит каждой крупинкой.....
     Он чувствовал, что мелко дрожит как на ледяном ветру. Вырос на берегу
огромной реки, каких не видел мир, плавает как рыба, но это... это даже не
море! По песням сказителей видел море как большую реку, с теми же волнами,
но побольше, такую же прозрачно-серую воду... Разве назовешь  волнами  эти
водяные горы, что зарождаются в неведомых краях, а сюда катят  огромные  и
величавые, будто каждая князь или хотя бы верховный волхв?
     Конь без понуканий наступил на мокрый песок, позволил  шумным  волнам
окатывать колени, клочья морской пены повисли даже на брюхе.
     Берег был пустынен в обе стороны. Он напрасно вертел головой, но люди
явно глупее Петьки, селятся черт-те где, даже в лесах и болотах, а жить бы
здесь, это и есть вирий, другого не надо! Вода  настолько  чистая,  что  и
колодезная не столь прозрачна, не только каждый камешек видно  на  дне  --
это и в Днепре видно на отмели, -- а каждую мелкую рыбешку на волхв  знает
какой глубине...
     -- Ну, Петька, -- сказал он в затруднении, -- в какую сторону?
     Попугай сердито повозился на плече,  море  не  одобрял,  воды  много,
сердито крикнул:
     -- Ехать!
     --  Это  ты  молодец,  --  поощрил  Залешанин,  --  что   лететь   не
предложил... Мы с конем летуны неважные. А вправо или влево  ехать?  Давай
вправо?
     -- Вправо! -- каркнул Петька.
     -- Вот и хорошо, --  сказал  Залешанин  с  облегчением.  --  Главное,
посоветоваться. Как говорят старики:  посоветуйся  с  женщиной  и  поступи
наоборот. Никогда не ошибешься! Прости, но ты  у  меня  такой  красивый...
Понятно, какой умный.
     Он повернул коня влево, тот сразу пошел вскачь, нравилось нестись  по
самой кромке воды. Петька обиженно хрюкнул, пробурчал что-то вроде: видели
мы моря и побольше, поежился и полез в седельную сумку. Повозился,  вскоре
Залешанин ощутил, что наглая птица бесстыдно спит да еще  во  сне  дрыгает
лапами, лягая его в спину, как подкованный волк.

     Глава 21

     К вечеру удалось наткнуться на крохотную  рыбацкую  весь.  Всего  три
домика, нищета, у Залешанина волосы встали дыбом. Да на таком море,  да  в
таком краю, да не стать богатым и толстым?
     Люди настолько дикие, что даже плавать не научились,  хотя  живут  на
берегу моря, кормятся  рыбой.  А  по  поводу  порта,  долго  не  понимали,
наконец, один, самый сметливый, сообразил и долго мямлил про большие такие
лодки, что как-то проплыли вблизи берега вон  в  ту  сторону.  Вправо  или
влево, не знал, но рукой показал, Залешанин рискнул, не попугай  же  и  не
женщина, ехал почти всю ночь, а к утру увидел за крутым  берегом  торчащие
голые мачты.
     Порт невелик, причал  у  Боричевского  взвоза  даже  пошире,  но  два
кораблика живо грузились пенькой и  бочонками  с  медом,  народ  суетился,
Залешанин  слегка  ожил.  Хозяин  обоих  кораблей  окинул   его   довольно
равнодушным взглядом, хотя Залешанин был уверен, что простак  ослепнет  от
блеска его доспехов,  примет  по  меньшей  мере  за  княжеского  сына  или
богатенького молодого боярина.
     -- В Царьград? -- переспросил корабельщик задумчиво. -- Мы будем  там
через неделю. Если ветер стихнет, то... дней через десять. А что?
     Залешанин сказал гордо:
     -- Мне надо в Царьград. Что-то там хреново.
     -- Да ну? -- обеспокоился хозяин. -- Так это цены на пеньку упадут...
А что не так?
     -- Меня там нет, -- объяснил Залешанин.  --  Для  полного  счастья  и
довольства меня там только не хватало. Вот и надумал осчастливить.
     Хозяин разочарованно  и  одновременно  с  облегчением  махнул  рукой,
отвернулся, снова покрикивал на работников, пока Залешанин не хлопнул  его
по плечу:
     --  Слушай,  батя,   негоже   тебе   так   с   благородным   отродьем
разговаривать. Ты должон быть счастлив, что  я  взойду  на  твой  корабль.
Осчастливлю, так сказать!
     Хозяин покосился на него одним глазом, став чем-то похожим на Петьку,
что спал в мешке:
     -- По рылу видно из каких ты благородных...  За  тобой,  видать,  уже
гонятся, вот и норовишь подальше...
     -- Кто гонится? -- переспросил Залешанин и оглянулся.
     Хозяин скривил рот:
     -- Те, у кого украл коня, те, у кого  спер  или  выиграл  доспехи,  а
также те, чьих дочек  обесчестил...  Угадал,  по  глазам  вижу.  Ладно,  я
сегодня что-то добрый. Наверное, заболел... Могу взять, у меня  там  место
свободное среди забитых свиных туш. Всего лишь пять золотых монет.  Ерунда
для конокрада, зато ты в Царьграде.
     Залешанин вскрикнул:
     -- Но у меня нет столько золота!
     -- А сколько есть?
     --  Ничего  не  осталось,  --  признался  Залешанин.  --  Пуст,   как
ограбленная могила. Еще неделю назад был полный кошель...
     -- Легко пришло, легко уходит, -- вздохнул хозяин.
     Он потерял к Залешанину интерес, отошел к сходням, придирчиво  следил
за грузчиками. Залешанин поерзал, тут ни силой не  возьмешь,  ни  напором,
сказал просяще:
     -- Но мне в самом деле очень нужно.
     Хозяин буркнул, не глядя:
     -- Кому говоришь? Когда тонешь, и за гадюку схватишься.  Побольше  бы
таких, как ты, я бы враз всю пеньку распродал! На каждого по петле --  это
ж сто таких кораблей завези в Царьград, и то не хватит...
     Глаза   его   стали   мечтательными.   Залешанин   помялся,    сказал
нерешительно:
     -- Могу в уплату дать этот шлем.  Насточертел,  да  и  голове  в  нем
жарко. Мало?.. Ладно, бери и это железо, что я таскаюсь как дурак.
     Хозяин оглядел его уже с большим интересом, но покачал головой:
     -- И коня. Он тебе ни к чему, на корабль вас двоих не возьму. Но если
хочешь, я за те же деньги... я говорю о шлеме, доспехах и поясе,  перевезу
коня, а ты... ну, тебя как-нибудь в другой раз.
     -- Коню Царьград  без  надобности,  --  возразил  Залешанин.  --  Эх,
недолго у меня побыл настоящий богатырский конь!.. И снова я таков,  каким
вышел... Ладно, по рукам.

     Море  ласково  качало  корабль,  Залешанин  не  мог  наглядеться   на
прозрачные волны. Корабль вроде бы  бежит  по  морю,  но  всегда  держится
берега, и Залешанин подумал, что это басня, будто есть моряки,  что  умеют
водить корабли по звездам. Вон викинги  всегда  держатся  у  берега,  чудь
отходит не дальше, чем на версту, а здесь не люди, что ли?
     Над головой высоко-высоко вознеслось неправдоподобно  чистое,  словно
отмытое, синее небо. Ни облачка, ни тучки,  ни  стаи  ворон  --  радостная
сверкающая синь. А за  кораблем  тянется  пенистый  след,  только  там  не
просматривается море до самого  дна,  где  между  оранжевых  камней  можно
различить крабов, это такие бесхвостые раки, там  шныряет  множество  рыб,
пестрых и ярких, будто их размалевали для смеха.
     И весь мир, куда ни  переводил  взор,  цветной,  окрашенный  в  яркие
чистые тона. Даже оперение птиц, что иногда пролетают высоко в  небе,  под
лучами солнца, вспыхивает как драгоценные камни. Он невольно подумал,  что
тут в самом деле жар-птицы  не  покажутся  в  диковинку.  Скорее,  в  мире
цветных и ярких птиц диковинкой были бы их суровые вороны, грачи да галки.
     -- Ну что, дурень, -- сказал он ласково Петьке, тот сидел  на  плече,
крепко вогнав когти в мягкую кожу душегрейки. -- Вот  и  приехали  в  твои
края... Рад?
     -- Сам дурак, -- сообщил Петька. Он сердито  поглядел  одним  глазом,
почесался, добавил: -- Р-р-р-ад!
     -- То-то... Даже птаха радуется родному крову.
     Парус иногда протестующе хлопал по ветру, хозяин  с  моряками  быстро
дергали за края, натягивали по-новому, и  корабль  мчался  по  волнам  еще
шибче. Еще при посадке Залешанин заплатил сполна, потому его к  работе  не
звали, как других, о чем он горько жалел: мог бы сохранить доспехи! А  так
только палица, на которую все косятся с удивлением, потом начинают с таким
же удивлением осматривать его самого с головы до ног, лишь затем их  спины
сгибаются, всяк становится ростом поменьше и уходит  шажками  мельче,  чем
подходил.
     Многие купцы, сберегая  деньги,  грузились  с  половинной  платой:  в
плавании вычерпывали воду, сменяли  гребцов  на  веслах,  мыли  и  чистили
палубу, перетаскивали чужие товары. Этот здоровенный  парень  не  выглядел
богатым купцом,  скорее  --  богатым  наследником,  что  быстро  промотает
отцовские денежки. Попробовать бы потрясти его...
     Залешанин торговать отказался, но в кости сыграть уломать  себя  дал.
Как водится, с глупо раскрытым ртом провожал взглядом денежки, что  начали
уплывать из его карманов, перекочевывая  в  чужие,  но  потом  как-то  ему
повезло, он сам раскрыл рот от удивления, даже взмок, глаза бегают,  купцы
вошли в раж, а кончилось тем, что в пух и прах продулись начисто, спустили
и деньги, и товары, кое-кто даже с сапогами расстался. Залешанин  не  стал
раздевать до исподнего, даже дал отыграться, по крайней мере купцы  товары
свои вернули, но Залешанин чувствовал в карманах приятную тяжесть.

     Глава 22

     Он целыми днями торчал на палубе, не мог насмотреться на дивное море,
он же первым ошеломленно заметил, как  далеко-далеко  прямо  из  бирюзовой
воды начали подниматься оранжевые башни.
     Протер глаза, прошептал заклятие против  мары,  но  башни  из  белого
камня то ли под лучами утреннего солнца казались выплавленными из  чистого
золота, то ли в самом деле... Он смолчал, другие ж не замечают,  значит  и
ему мерещится, вон между  вырастающими  башнями  уже  поднялись  такие  же
блистающие стены...
     Наконец один из работников, почти черный от жгучего солнца,  разогнул
натруженную спину, небрежно мазнул взглядом:
     -- А, уже скоро...
     -- Ты, -- пролепетал Залешанин. -- Ты видишь?..
     --  С  глазами  пока  в  порядке,  --  работник  блеснул   зубами   в
ослепительной улыбке.  --  Уже  скоро...  А  потом  в  корчму,  к  девкам,
отосплюсь...
     Какое отосплюсь, подумал Залешанин потрясенно.  Какая  корчма,  какие
девки, когда такое  чудо!  Корчма  и  девки  потом,  когда  все  обрыднет,
привыкнешь, в глазах посереет...
     О Царьграде с детства наслушался сказок, потому твердо знал, что  все
брехня, никакого Царьграда на свете нет  вовсе.  А  если  и  есть,  то  не
крупнее Киева. Да и то враки, ибо крупнее Киева ничто быть не  может.  Вон
Родень или Канев -- разве сравнить? Стариков  послушать,  так  раньше  все
девки были красивые, мужи -- отважные, а богатыри горами двигали, как баба
горшками...
     Не дыша, он вцепился  в  края  борта  так,  что  дерево  трещало  под
крепкими пальцами, глаза не отрывались от сказочного  града,  а  душа  уже
выдралась наружу, мощно отпихнулась  задними  лапами  и  полетела  впереди
корабля, спеша узреть чудо поскорее.
     Мачта поскрипывала, ветер  весело  гудел  в  парусе.  Огромные  башни
вырастали, на стене начали просматриваться зубцы, только  тогда  Залешанин
заметил узкую полосу, перед которой уже толпились паруса.
     Хозяин  возбуждено  суетился,  рабочие  метались  как  угорелые,  уже
вытаскивали бочки  меда,  воска,  связки  мехов,  тюки  медвежьих  шкур...
Залешанин с попугаем на плече стоял в жадном  ожидании  у  борта.  Рулевой
умело вел корабль мимо сотен таких же и  не  таких:  больших  и  малых,  с
парусами и без, толстых, как бочонки, и узких, как мечи,  кораблей  разных
племен и народов, что приехали то ли поклониться царю всех городов, то  ли
украсть что, то  ли  выгодно  продать  товар,  как  их  хозяин,  купец  из
какого-то там Новгорода...

     Залешанин сошел на причал едва ли не последним,  до  того  колотилось
сердце, а глаза лезли на лоб. Народу суетилось едва ли не больше,  чем  во
всем Киеве, он думал, что затеряется в сутолоке, но когда одна  нога  была
еще на сходнях, тяжелая ладонь упала на плечо:
     -- Погоди, купец...
     Залешанин дернулся как конь, которого жиганул шершень. Тучный человек
в богатой одежде кивнул двум вооруженным до зубов  стражам,  те  заступили
дорогу. Тучный сказал требовательно:
     -- Мыто за вход в город!
     Залешанин прошептал похолодевшими губами:
     -- Фу, всего лишь мытарства... Ишь ты, как далеко от Киева,  но  и  в
такой глухомани подсмотрели, как  брать  мзду  за  топтание  своей  земли.
Сколько?
     Чиновник окинул его равнодушным взором:
     -- С тебя да коня по медной монете... Ах, конь не  твой?  Ладно...  А
что за колонну перевозишь на спине?  Не  говори,  что  оружие,  такого  не
бывает!.. Ладно, не клянись. За провоз цельных стволов таким диким образом
не предусмотрена пеня... А жаль... Постой, у тебя еще  и  попугай?  О,  за
провоз попугая мыто отдельное!
     Залешанин буркнул ошалело:
     -- Сколько?
     -- За живого одна  серебряная  монета...  Если  за  чучело,  то  вези
бесплатно.
     Залешанин порылся в карманах,  даже  вывернул  и  осмотрел,  затем  в
задумчивости устремил печальный взгляд  на  Петьку.  Тот  нервно  заерзал,
вдруг заорал:
     -- Хозяин, мне не до шуток! Поищи в поясе!
     Таможенник  многозначительно  посмотрел  на  Залешанина.  Тот  развел
руками:
     -- Глупая птица, что она понимает?
     -- Самая глупая птица умнее  умного  варвара,  --  изрек  таможенник,
захохотал, вокруг угодливо захихикали купеческие рожи.
     -- Эх, Петька, -- сказал Залешанин укоризненно. -- видать,  хлебну  с
тобой горя... Но давай так... Возвращайся-ка  домой.  К  прежней  хозяйке,
Тернинке. А чтоб тебя приняли лучше... отнесешь вот это.
     Он быстро одел на морщинистую, как у старца, лапу  Петьки  колечко  с
мизинца, поцеловал в гребень, возмущенный Петька заорал, стал вырываться и
попробовал клюнуть наглеца, но  Залешанин  уже  подбросил  его  в  воздух.
Петька  суматошно  захлопал  крыльями,  поднялся,  сделал  круг,  стараясь
понять, в какой стороне Киевская Русь, понесся над морем.
     -- Утопнет твоя цветная ворона, -- сказал один из купцов знающе.
     -- Рыбий корм, -- добавил другой.
     А таможенник повертел головой:
     -- До чего же додумаются, только бы не платить пошлину!
     Опытный, как жук, битый жизнью и властями, он ни на миг  не  поверил,
что попугай в самом деле полетел в страну варваров.
     Плотная толпа несла Залешанина от  причала,  потом  поредела,  но  он
двигался куда и все, далеко впереди вырастает высоченная стена  из  белого
камня. Там чернеют раскрытые врата, туда прут...
     Без Петьки все же сиротливо, но если самому негде приклонить  голову,
то за что птаху мучить? Хватит  и  того,  что  после  привольной  жизни  у
Тернинки хлебнул  горя  с  кобзарем.  Конечно,  каким  уверенным  и  умным
чувствовал себя рядом с говорящей птицей!
     К  воротам  подходил  оглушенный  и   потрясенный   их   огромностью,
непомерной высотой городской стены. Его толкали и  ругались,  прет  варвар
посреди людского пути, из каких только дремучих лесов такие дикие выходят,
такой, если не сгинет в первые же дни, то наверняка станет  военачальником
или важным государственным человеком: там все дикие, злые, пришлые...
     А Залешанин ощутил, как тело осыпало морозом. Еще не  понял  причину,
но сердце затрепыхалось в  предчувствии  беды.  Подошел  ближе,  разглядел
исполинские врата во всей чудовищной красе  и  мощи:  из  толстых  дубовых
плах, все оковано железными  полосами,  есть  еще  медь  и  серебро,  даже
золото, но явно для пышности, величия, хотя и так уже боролся  с  желанием
снять шапку, которой нет, поклониться такому чуду.
     Еще и еще пробежал глазами по створкам, для этого приходилось  стоять
как дурак и вертеться из стороны в сторону, но... где щит?
     От врат  за  ним  наблюдали  три  рослых  широких  стража,  увешанных
железом, как боевые  кони.  Один  кивнул  другому,  тот  отмахнулся,  лень
выходить из тени на солнцепек, а третий насмешливо гаркнул:
     -- Эй, дурень в лаптях!.. Да какие это сапоги,  это  лапти...  Голова
отломится, так задирать!
     Залешанин обрадовался, услышав знакомую речь, хотя и немножко чудную:
     -- О, земляк! Ты из Киева или Новгорода?
     Страж хмыкнул:
     -- А это где?
     Залешанин опешил:
     -- Ты что, не слыхал о Киеве?
     -- О Вавилоне слышал, -- ответил страж еще  насмешливее,  --  о  Риме
тоже слыхивал... А Киев поболе Рима?
     Залешанин наконец уловил насмешку:
     -- Поболе. Рим -- это так, курятник рядом с Киевом. Ты откуда?
     Страж ответил гордо:
     -- Из великого  и  славного  Бранибора,  стольного  града  доблестных
лютичей! Это великое государство, великий народ,  которому  осталось  лишь
добить проклятых бодричей, что вкупе с проклятой Германией...  есть  такая
поганая страна по ту  сторону  Лабы,  они  ее  зовут  Эльбой...  Когда  мы
разделаемся с бодричами, то растопчем Германию, чтобы миром правило только
великое государство лютичей!.. Тогда ты придешь поклониться вратам  нашего
града Бранибора!.. А  сейчас  пока  давай,  ищи  счастья  в  этом...  Град
богатый, дураков много. Есть где поживиться.
     Залешанин слушал ошалело, но  когда  ощутил,  что  в  простую  голову
столько не влезает, спросил почти умоляюще:
     -- А пошто нет щита? Грят, наш великий князь повесил на сии врата.
     Страж с сомнением покачал головой:
     -- Щит? На врата? Не было, иначе бы я увидел, когда вешали.  Или  это
было не в мою смену...
     -- Не нынешний князь, -- объяснил Залешанин жалко, -- а из  старых...
Это давно было.
     Страж хмыкнул:
     -- Ежели давно, то его  уже  и  муравьи  съели.  Тут  водятся  особые
муравьи, их белыми кличут, хотя они вовсе не белые, и не муравьи... Дерево
грызут, как зайцы морковку! Что угодно сгрызут. Даже тебя...
     -- Так они ж грызут дерево, -- поймал Залешанин его на брехне.
     -- Верно, -- согласился страж. -- А ты не дерево?.. А  я  гляжу,  дуб
дубом...
     Залешанин потоптался в замешательстве, но как ни кричи в  Киеве,  что
щит на вратах Царьграда, все же отсюда виднее даже дураку, что  щита  нет.
Страж смотрел насмешливо, дурака  видно  издали,  и  Залешанин  с  усилием
напустил на себя беспечный вид:
     -- Ну, да ладно... У меня и без того дел в Царьграде хватает.
     -- Знамо дело, -- поддакнул страж. Глаза его смеялись, но говорил  он
серьезно. -- Сразу же за городскими воротами налево неплохой  бордель  для
варваров. Чуть дальше -- бордель для местных солдат, там чуть получше. Ну,
если пройти два квартала по улице, там будет постоялый  двор,  а  при  нем
знатная корчма, где еще дня не прошло без знатной драки!.. Туда  все  наши
ходят, когда надо кровь разогнать... Девки там тоже знатные, но  драки  --
лучшие во всей северной части города!.. Рекомендую.
     Залешанин спросил в замешательстве:
     -- А... эти... базары, рынки?..
     Страж оглядел его с головы до ног, посоветовал дружески:
     -- Да брось... Видно же, какой из  тебя  купец.  Если  в  самом  деле
унаследовал отцовы деньги, то лучше пропей, все же на дело  уйдут,  чем  у
тебя сразу здешние умельцы все выгребут, а купишь воздух...
     -- Пошто так? -- пробормотал Залешанин.
     -- Рожа у тебя больно уж торговая,  --  объяснил  страж  любезно.  --
Дурака и в корзне видно! А с деньгами дурак, так это всем  дуракам  дурак.
Сами по себе деньги еще никого не делают дураком,  они  только  выставляют
дурака напоказ.
     Залешанин шагнул в ворота, оглянулся:
     -- В какую сторону, говоришь, постоялый двор...
     Страж отмахнулся:
     -- Налево. Сразу за городскими воротами.
     -- Но там какой-то базар... -- пробормотал Залешанин.
     -- Базар? -- удивился страж. -- А где ж  ему  быть?  Это  ж  беднота,
которые не могут заплатить налог в  городских  вратах.  Вот  и  торгуют  в
предместье... отседова до городских врат  Царьграда...  Это  не  базар,  а
так... базарчик. Базарчишко. Настоящие базары -- внутри!
     Залешанин пошатнулся. Подъезжая к Киеву,  всякий  раз  видел  по  обе
стороны дороги жалких селян, что не могли заплатить пеню за проезд, потому
торговали вне городских стен, в надежде что кто-то из проезжающих купит их
жалкое тряпье, шкурки или бочонок меду. А все остальные проезжали в  Киев,
где вольно и богато располагались на его обширных базарах...
     -- Так это... -- спросил он  осевшим,  как  глыба  серого  снега  под
лучами солнца, голосом, -- так это... не врата Царьграда?
     Страж удивился:
     -- Разве не видно?.. Врата во-о-о-он там! Вишь,  белеет?  То  и  есть
городская стена. Там сам Царьград. Если ваш князь  не  последний  дурак...
что удивительно, раз не из лютичей, то свой щит повесил бы там...
     Залешанин  на  подгибающихся  ногах   поплелся   через   ворота.   От
человечьего гама звенело в ушах, в глазах плавали цветные  пятна,  слишком
все пестрое, яркое, солнце светит, как озверевшее, будто  все  лето  хочет
вместить в один день, народ  мелкий,  но  быстрый,  как  тараканы,  только
галдят, как галки на дохлой корове, хватают за стремена, попону,  даже  за
узду, суют цветную паволоку, здесь почему-то именуемую шелком...

     В Киеве четверо врат, размышлял так напряженно,  что  со  лба  летели
искры, как из крицы в горне. Ляшские, Жидовские,  Мурманские  и  Угорские.
Здесь угры да мурманы далеко, как и ляхи, разве что Жидовские врата будут,
без иудеев не найти града, но вряд ли Олег повесил щит на их врата.
     Исполинская белая стена вырастала, раздвигалась в стороны,  опоясывая
мир, а вверх поднималась и поднималась, хотя до самих ворот все  еще  было
далеко.
     Боги, подумал он потрясенно. Неужто это люди строили? А если боги, то
побьют ли наши здешних мордоворотов, если такие глыбы таскали и укладывали
так, что вся громадина до сих пор не рухнула? Разве Перун еще бог в  самой
силе, а Велес уже стар, Сварог больше звездами двигает, людские заботы для
него мелковаты...
     Еще издали в ослепительно белой стене,  прямо  глаза  ломит,  заметил
искорку, от которой сердце радостно трепыхнулось. Врата, настоящие  врата!
Вырастают величаво и неспешно, от них  идет  нестерпимый  блеск.  Пожалуй,
Золотыми их назвали не ради красивого словца, а они в самом  деле  покрыты
золотом! Звери и хищные морды сделаны из золота, настоящего золота!  Боги,
прошептал сраженно, по возвращении тут же наймусь в дружину, что пойдет на
Царьград... Владимир пусть добывает себе здешнюю царевну,  а  я  не  такой
дурак, мне вон той золотой головы грифона будет достаточно...
     Ворота блистали так, словно это были ворота в  их  христианский  рай.
Оранжевый блеск, усиленный солнечными бликами,  нагонял  слезы,  но  среди
этого сияния победно засверкало  красное,  словно  пролитая  кровь  героя,
горячая и еще дымящаяся, вбирала в себя солнечный свет.  Залешанин  ощутил
резь в глазах, защипало, проклятый блеск, вот  он  родной  червонный  щит,
самый любимый цвет русичей...
     Он подошел еще, глаза выхватили из  сказочного  великолепия  округлый
щит, уходящий нижним краем так остро, что походил  на  перевернутую  каплю
красного вина. На щите гордо расправил крылья орел... или сокол, отсюда не
разобрать. Скорее, сокол -- говорят же, что князь  Олег  принял  княжество
своего  погибшего  друга  с  неохотой,  укреплял  Русь,  пока  сын  Рюрика
подрастал, а потом передал ему, а сам исчез  так  же  таинственно,  как  и
появился. До сих  пор  показывают  его  три  могилы:  под  Ладогой,  возле
днепровских круч и на берегу Оскола. Что ж, у одного исламского святого...
запамятовал имя, волхвы рассказывали, вовсе четыре... Правда, тот в  самом
деле умер, и все видели, как тело мертвого погрузили на верблюда, а  потом
этот верблюд вдруг расчетверился и пошел на все четыре стороны...
     Мысли текли вяло, ему казалось, что из него выдернули некий стержень,
словно из ножен вытащили острый меч,  а  ножнами  можно  разве  что  собак
разгонять. Столько переволновался из-за этого щита, а он  висит  себе,  ни
тебе белых муравьев, ни град не облупил  краску,  ни  сам  не  сорвался  с
подгнивших колышков или проржавевших гвоздей...
     Поистине -- щит чародея!

     Сразу за городскими вратами, как сказал страж, была не то площадь, не
то широкая улица, а дальше... у потрясенного Залешанина заболела шея,  так
задирал голову, разглядывая высоченные дворцы и палацы из белого камня,  а
если из серого, то такого, что и белый темнел от зависти к  его  надменной
красоте.
     Как же они воду  туда  таскают,  подумал  ошарашено.  Не  иначе,  как
колдуны ее заставляют подниматься самотеком. А дрова? Ну, с дровами проще,
тут тепло. Да, но как мясо готовят?.. Наверное, внизу, во дворах...
     К его  удивлению,  ромеи  разговаривали  бойко  по-славянски.  Сперва
почудилось, что ослышался, но понимал  всех  так  ясно,  что  не  утерпел,
осмелился остановить одного, который показался попроще:
     -- Слушай, парень, я в Царьграде, аль еще в Киеве?
     Молодой мужик засмеялся, довольный, даже грудь выпятил:
     -- Нравится здесь?
     -- Еще бы!
     --  То-то.  Погоди  малость...  Эй,   Збыслав!   Поди   сюды!..   Тут
новенький...
     С той стороны улицы  к  ним  направился,  залитый  солнцем  витязь  в
дорогом железе, высокий и статный, с открытым чистым лицом.  Шлем  на  нем
был ромейской работы, как и кольчуга, на поясе меч в украшенных  камешками
ножнах,  сапоги  с  серебряными  пряжками,  кольчуга  трещит,  раздираемая
широченными плечами.
     -- Збыслав Тигрович, -- назвался он. -- Я охраняю квартал, так что не
обессудь за вопросы... Кто ты и по какому делу?
     Залешанин помялся, развел руками:
     -- Да так... поглядеть... заморская страна все же...
     Витязь, назвавшийся Збыславом, недоверчиво оглядел его  с  головы  до
ног, зацепился  взглядом  за  торчащую  из-за  плеча  рукоять  палицы,  но
смолчал, хотя Залешанин чувствовал,  что  молодой  богатырь  уже  мысленно
взвесил его оружие, прикинул по своей руке.
     Збыслав наконец остро взглянул ему в глаза:
     -- Не хочешь говорить?  Дело  твое.  Я  спрашиваю  затем,  что  ежели
понадобится помощь... Нас здесь мало, друг другу помогаем.
     Залешанин развел руками:
     -- Ничего себе мало! Я уж думал, что я ненароком  приплыл  обратно  в
Киев!
     -- Так похоже? -- удивился Збыслав.
     -- Да нет, калякают все по нашему.
     Збыслав довольно усмехнулся:
     -- Здесь все дома  в  квартале  скуплены  нашими  купцами.  А  где  и
достроены. Его так и  зовут  --  Славянский.  А  вон  там,  дальше,  крыши
Армянского. Вот там точно не поймешь. Да они сами друг друга не  понимают,
только вчера десять человек зарезали только за то, что не  так  их  святую
книгу читали... На всякий случай помни: меня зовут Збыслав, я старший  сын
Зверодрала, старейшины квартала. Род  наш  зовется  Тигровичами,  ибо  наш
прародитель... Ну, это как-нибудь в другой раз. Если нужна  будет  помощь,
заходи.
     Залешанин поколебался, но  негоже  впутывать  других,  когда  за  ним
вскоре могут погнаться люди с длинными ножами, но совсем не повара.
     -- Благодарствую, -- сказал он с чувством, -- Вы все при  деле,  а  я
так... глазенап просто...
     -- Ты не робей, -- сказал Збыслав покровительственно.  --  Это  мы  в
Киеве друг другу глотки  рвем,  а  тут  помогаем.  Нас  мало...  ну,  если
сравнивать со всем Царьградом. Армяне поддерживают армян, а  вон  там  еще
Иудейский квартал...  отселе  не  видно,  те  тоже  друг  дружку  отовсюду
вытаскивают!
     Залешанин усомнился:
     -- Армяне  армян  --  понятно,  иудеи  иудеев  --  этого  и  в  Киеве
насмотрелся, но чтоб наш славянин помог другому -- ни в жисть не поверю!
     Збыслав слегка  смутился,  Залешанин  понял,  что  попал  в  яблочко.
Прихвастнул перед простаком, пусть совсем опустит нижнюю челюсть до пояса,
а то и до земли.
     -- Все же тут живут дружнее, чем в Киеве, -- сказал Збыслав хмуро. --
Чужих много, с ними тоже грыземся.
     -- Понятно,  --  согласился  Залешанин.  --  Понаехало  их  всяких  в
Царьград!.. Где, говоришь, постоялый двор?
     -- Тебе лучше пойти к  Ваське,  --  сказал  Збыслав,  поправился,  --
Василию, сыну Волка.
     -- Грек, что ли?
     -- Нет, наш. Только веру ихнюю принял для  виду,  чтобы  куда-то  там
пролезть в Царьградской общине.  Имя  дурацкое,  непривычное,  как  и  все
здесь: Иваны, Петры, Сидоры... Тьфу! Но здесь для дела нас  хоть  горшками
зови, лишь бы в печь не совали... Понял?
     -- Спасибо, -- сказал Залешанин. -- Чего не  понять?  В  каждом  селе
свои порядки. Не мое дело греков на свой лад переделывать. Я свое сделаю и
уеду, а они пусть тут хоть иванятся, хоть петрятся, хоть сидорничают. Лишь
бы нас не трогали. Спасибо!
     -- Еще увидимся, -- ответил Збыслав.
     Залешанин шел, а лопатки сводило от острого взгляда,  что  прощупывал
его мышцы, придирчиво мерил ширину плеч, трогал палицу так, что та  ерзала
в ременной петле. Даже не спросил зачем и по какому  делу.  Или  здесь  не
принято спрашивать, или...

     Глава 23

     Это был дворец, а не постоялый двор. Каменный забор, высокие ворота с
медными бляшками, широко открытые, двор тоже вымощен камнем,  а  в  родном
Киеве даже во дворе княжеского  терема  лишь  неотесанные  бревна  уложены
рядком, иначе весной в грязи утонешь, как тонут окраинные улочки.
     Здесь три поверха, а всего лишь постоялый двор,  а  не  терем  ихнего
императора, конюшня тоже из камня, такую просто так не спалишь. Тут все из
камня, не надо каждый  год  подновлять  венцы,  заменять  сгнившие  бревна
свежими. Эту конюшню выстроили, может быть, лет сто назад, а то и  триста.
И ничего, стоит.
     Скрывая робость, поднялся по каменным ступеням. Из распахнутой  двери
валило теплом сладких щей, наваристыми кашами,  знакомыми  запахами  мяса,
рыбы, только не слышно пьяных воплей, какие обычно слышишь,  проходя  мимо
любой корчмы в Киевщине. Не слышно  треска  разбиваемых  о  головы  лавок,
сухого хруста глиняной посуды.
     Он перешагнул порог, в недоумении  повертел  головой.  Народу  полно,
неспешно едят и пьют, но никто даже не задирается, песни не поют, хотя вон
кувшин на  столе,  а  у  тех  пятерых  мужиков  даже  два...  Чудно,  даже
тревожно...
     Опасливо поглядывая по сторонам, он прошел тихонько через корчму,  на
нижнем поверхе у каждого постоялого двора корчма, на той стороне у очага с
тушей кабана  на  вертеле  в  задумчивости  грелся  чернобородый  мужик  в
ромейской одежде, но со славянским передником из кожи.
     -- Чего тебе? -- спросил он угрюмо.
     -- Узнаю своих, -- ухмыльнулся Залешанин. --  Родным  запахло...  Как
еще в морду не бьют!
     -- И это будет, -- пообещал мужик еще угрюмее, он скривился,  оглядел
Залешанина с отвращением. -- Никак комнату надо? А потом еще  и  жрать  да
пить захочется?
     -- Такой уж я человек, -- развел руками  Залешанин.  --  Каждый  день
привык что-то да есть,  хоть  раз  в  сутки  спать...  Сам  не  знаю,  что
стряслось. Заболел, видать.
     -- Эх, -- сказал мужик еще угрюмее, хотя Залешанин  был  уверен,  что
мрачнее уже быть не может, -- переводятся  настоящие...  По  неделе  могли
скакать без сна и жратвы! Не о брюхе думали, а о славе, чести, доблести!..
У тебя деньги то есть? Бесплатно на городской  площади  только  в  медного
быка сажают. Да еще на кол или в петлю задурно...
     Залешанин выудил из кармана небольшой кошель:
     -- Сейчас посмотрю.
     Хозяин  хмуро  наблюдал,  как  приезжий  пытается   неумело   открыть
заморский кошель, буркнул с еще большим презрением:
     -- Темнота... Как же ты срезал... это, не зная, что в нем?
     -- Я ж не волхв, -- буркнул Залешанин. Едва ногти  не  обломал,  кожа
крепкая, не поддавалась, а секретик оказался таким простым,  что  едва  не
плюнул на хозяина с досады. -- А что, тут умеют лучше?
     -- Тут все умеют, -- сообщил хозяин покровительственно.
     Залешанин смолчал, негоже бахвалиться, да еще в его ремесле,  высыпал
на ладонь пару монет. Хозяин скривил губу, но кивнул:
     -- Серебро... Но и то  неплохо.  Сколько  пробудешь?  Учти,  с  таких
удальцов приходится брать вперед.
     -- Ладно, -- сказал Залешанин,  скрепя  сердце.  --  Но  чтоб  поесть
осталось... Я едва ноги волоку.
     -- Покормим. Тебе что, завтра свое  возьмешь  снова.  Ну,  не  совсем
свое...
     Когда Залешанин сел за свободный стол, он уловил во  взгляде  хозяина
странное выражение. Уже несколько раз замечал эти взгляды.  То  ли  только
сейчас на него начали смотреть так, то ли только теперь замечает.
     Мелковат, говорил взгляд хозяина. Тебе бы дворцы  воровать,  а  ты...
пропащая сила. Дурак.

     Комнатка была невелика,  дома  сени  побольше,  зато  стол,  лавка  и
широкое ложе, а на стенах у  двери  и  у  изголовья  прикреплены  масляные
светильники. Когда он отворил дверь, уже горели.  Он  решил,  что  либо  в
Царьграде бараньего жира в избытке, либо купцам залежалый товар  сбыть  не
удалось, теперь не жалеют на освещение.
     До чего же я удалой ухарь, сказал он себе потрясенно. Видно же, что в
корчме все сидят по двое, по трое, а то и целыми ватагами. Одному в  чужом
городе боязно, даже если это Родень или Канев,  а  уж  в  этом  тридесятом
царстве... Отчаюга я! Удалец, каких свет не видывал. Герой. Сорвиголова...
     Конечно, не  по  своей  воле  стал  героем,  откажись  --  кончил  бы
разорванным деревьями, но все-таки добрался до этого дива, видел по дороге
Жар-птицу, зовомую попугаем, хотя она сама его напугала до икотки, плыл по
настоящему бездонному морю, о котором только в сказках,  и  вот  теперь  в
Царьграде, граде всех градов...

     Всю ночь скакал на белом коне, да не просто скакал, а несся так,  что
вспарывал воздух как каленая стрела, а потом земля осталась далеко  внизу,
копыта сперва месили  воздух,  а  потом  застучали  по  твердому  хрусталю
небесного свода. Звучали огромные  могучие  голоса,  сердце  трепетало  от
необычности, с ним говорили сами боги, он задыхался  от  смутного  чувства
необычности, огромности, но как пес не умеет петь, так и он только  мычал,
не в силах ни понять, ни ответить.
     Проснулся с сильно  бьющимся  сердцем.  В  ушах  еще  звонко  стучали
подковы, пальцы сжимали незримую узду, в голове медленно затихали огромные
гулкие голоса небожителей. И осталось чувство огромной потери, словно  там
он был кем-то, а проснулся обыкновенным вором,  посланным  украсть  старый
щит, который и не охраняют больше...
     На улице на него оглядывались: рослый, огромный, заметный даже  среди
рослых северян, а тут еще и чудовищная палица за спиной  в  двух  ременных
петлях. Рукоять с петлей  на  две  ладони  торчит  над  правым  плечом,  а
шипастая голова размером с чугунный горшок свисает ниже задницы. Для  чего
у варвара эта штука? Человеку не под силу такой  замахнуться  даже  обеими
руками!
     Чувствуя себя глупо, он вернулся, оставил палицу, а потом  остался  и
сам. Снизу постепенно начали доноситься голоса  гостей,  кто-то  приезжал,
кто-то расплатился и готовился вернуться в родные земли.
     -- Терпи, -- сказал он себе твердо. -- Я не пес, а волк. А для  волка
раздолье только ночью...
     Вечернее солнце так долго висело над крышами домов, что он изнылся от
бессильной злости, зато ночь наступила резче, почти  без  долгих  сумерек.
Однако к его разочарованию, хоть от заблиставшего месяца остался  огрызок,
меньше четверти, светил так ярко, что хоть иголки собирай.
     Осторожность -- мать удачи, он прожил три  дня,  почти  не  выходя  с
постоялого двора, а за ворота Славянского квартала не  выходил  вовсе.  По
ночам месяц, как огромная лампада  христиан,  высвечивал  каждый  камешек,
каждую выбоину в дороге, вымощенной толстыми плитами из камня, похожего на
гранит, но даже с виду покрепче.
     То ли туч здесь вовсе не бывает, думал  он  со  злостью  и  завистью,
каждый  день  небо  с  утра  голубое,  как  васильки,  а  к  полудню   уже
пронзительно синее, яркое, оторопь берет, а  здешний  народ  ходит  рылами
либо книзу, словно монетку ищет, либо  глаза  устремлены  безумно  вперед,
чтобы ухватить удачу. Явно тоже пришлые из дальних племен: всяк знает, что
город большой, и, как сказал страж на воротах, дураков много.
     Уже перестал дивиться, что понимает всех, будь  это  купцы  бодричей,
лютичей или из полусотни других богатых племен, что засылают корабли сюда,
дабы торговать напрямую, но больше проводил времени в Русском. Здесь узнал
столько о самом Киеве, о прошлых и нынешних  князьях,  что  волосы  встали
дыбом. Поистине, с такой высокой горы, как Царьград, зрится дальше!
     Туч так и не дождался, но подошло новолуние, когда  месяц  на  неделю
вовсе  сгинет,  а  потом  будет  нарождаться  таким  узким  леденцом,  что
становится всякий раз жалко.
     В этот день он еще раз проверил пеньковую веревку с крюком на  конце,
упрятал в мешок. Будь что  будет,  сегодня  ночью  рискнет.  Звезды  пусть
светят! Наше авось не с дуба сорвалось. Лихой наскок -- отец удачи.
     В этот день, решившись на последний шаг, он ободрился настолько,  что
вышел за ворота Славянского, пошел побродить по граду. Если сегодня  ночью
повезет, то утром его здесь не увидят. Как и он здешних чудес...
     С высокой башни город был как на  ладони.  Толпы  ярко  одетых  людей
заполнили базары, рынки,  по  улицам  ровными  квадратами  шагали  стражи,
нагоняя страх и порядок. В роскошных носилках чернокожие рабы проносили на
плечах вельмож, куртизанок,  сановников.  Дальше  от  богатой  центральной
части люд выглядел попроще, но и там многолюдно, пестро, крикливо, шумно.
     Верховный маг вздрогнул от радостного вопля помощника:
     -- Вот он!.. Слева от памятника Константину!.. Идет к центру!..  Нет,
повернул к постоялым дворам...
     Верховный отыскал крохотную фигурку, приблизил магическим зрением, на
миг даже вздрогнул, когда его глаза скрестились с ясным взглядом  молодого
варвара-гиперборея. Лишь напомнив  себе,  что  варвар  его  не  видит,  он
решился рассматривать чужака пристально и тщательно.
     Что высок  и  силен,  этим  удивишь  немногих,  в  Царьграде  хватает
богатырей. Правда, в дремучих лесах  да  на  северных  морях  эти  люди  в
придачу  к  силе  обретают  еще  и  звериную   живучесть,   жажду   жизни,
выносливость, которой обделены рожденные в городах. По варвару видно,  что
независим и смел, что тоже привычно для диких  мест,  там  каждый  приучен
драться без приказа сверху.
     -- И все же не пойму, -- сказал он раздраженно, -- как бы он  ни  был
хитер и отважен, но ловушки ставили мастера!
     -- Только в самом Царьграде, -- сказал помощник торопливо. --  Раньше
трогать было нельзя, чтобы князь варваров не послал сразу же  другого.  Но
здесь он почти не показывался, его просто потеряли.
     Верховный придирчиво рассматривал могучего  молодого  варвара.  Спина
прямая, взгляд гордый, дерзкий. В Царьграде так не  смотрят  даже  сыновья
сановников, даже увенчанные славой полководцы. Лишь божественный  базилевс
может смотреть гордо... но и он смиренно  склоняет  голову,  ибо  над  ним
свирепый и могучий  бог,  что  велит  называть  себя  милостивым.  Бог  не
потерпит гордого взгляда, как сам  базилевс  не  позволяет  другим  ходить
гордо...
     -- Дикарь, -- определил он с отвращением. -- Дикарь опасен  тем,  что
непредсказуем. От воина я знаю, чего ждать, куда пойдет и что сделает, как
знаю и знатока звезд. А дикарь -- воин, звездочет, поэт... Нам  трудно  их
понять, потому что между ним и нами века цивилизации. Через чьи  земли  он
ехал?
     -- Трижды его перехватывали в Степи...
     -- Печенеги?
     -- И торки, античи...
     -- Античи? Что это?
     --  Племя  такое...  Они  наткнулись  на   него   нечаянно.   Обычная
перекочевка. Конечно, увидев одинокого всадника,  обрадовались  --  легкая
добыча...
     Верховный проворчал:
     -- Понятно. То ли сам он не так прост, как прикидывается, то  ли  его
кто-то прикрывает магией...
     -- Исключено, -- вскрикнул помощник. -- Мы проверяли трижды! Ни следа
магии.
     Верховный покосился на его румяное лицо с отвращением.  Каждое  новое
поколение знает о магии меньше предыдущего. Но уверены, что знают все.

     На улице впереди раздался крик. Залешанин брел  неспешно,  глазел  по
сторонам. Навстречу четверо чернокожих несли роскошные носилки.  Залешанин
уже привык, что внутри что-нибудь толстое и важное, наблюдает в щелочку, а
то и вовсе дремлет, потому тоже  лишь  скользнул  взглядом,  но  когда  за
носилками  погналось  сразу  с  десяток  дюжих  мужиков,   остановился   с
удовольствием.
     Рабы под градом ударов бросили носилки,  отбежали.  Вдали  показались
еще носилки, их бегом  несли  сюда.  Вооруженные  люди  спешно  распахнули
полог,  Залешанин  вытаращил  глаза,  из  носилок  вытащили  женщину.  Она
пыталась вырваться из цепких рук, кого-то укусила, в ответ тот выругался и
врезал ей по лицу.
     Носилки остановились  напротив,  оттуда  высунулась  рука.  Залешанин
понял, что кто-то требует, чтобы женщину как  можно  быстрее  запихнули  к
нему. Женщину  потащили  к  носилкам,  она  изо  всех  сил  отбивалась  от
похитителей, ее черные, как ночь, глаза встретили  взгляд  Залешанина.  Он
вздрогнул, будто сел на шило.
     Женщина была не просто красива, она была  прекрасна,  как...  У  него
остановилось дыхание. Кровь бросилась в голову, он качнулся, а в следующее
мгновение ощутил, что его руки расшвыривают что-то теплое и мягкое. Кто-то
ударил по голове, его хватали за одежду, пытались сбить  с  ног,  а  когда
опомнился, на стене напротив  пламенели  пятна  крови,  под  стеной  слабо
стонали и шевелились люди, а женщина стояла как столбик, молитвенно сложив
руки на груди и смотрела на него большими испуганными глазами,  в  которых
были изумление и восторг.
     Залешанин  взглянул  на  нее  дико,  уже  хотел  отступить,  как  она
воскликнула столь нежным голосом, что у него сладко заныло сердце:
     -- Ты -- необыкновенный!.. Ты самый необыкновенный!..
     -- Кто спорит? -- пробормотал он.
     Отступил, оглянулся, сейчас бы за угол да  деру,  пока  стража  ворон
считает, однако женщина во мгновение  ока  оказалась  рядом,  ухватила  за
руку:
     -- Пойдем!
     -- Куда? -- спросил он тупо.
     Она кивнула, чернокожие уже подхватили носилки и  с  виноватым  видом
опустили рядом. Она юркнула как мышь, едва шторка шевельнулась,  Залешанин
все еще стоял столбом, как женская ручка быстро  ухватила  за  одежду,  он
опомниться не успел,  как  плюхнулся  рядом  на  мягкие  подушки.  Носилки
колыхнулись, он услышал сдавленный стон черных, потом по плитам  зашлепало
часто-часто, будто бежали крупные мокрые гуси.
     В крытых носилках полутемно, сильно и  пряно  пахло,  женщина  сидела
напротив, их колени соприкасались. В полутьме ее лицо казалось  бледным  и
еще более прекрасным, тонкие брови выгнулись  как  луки,  глазные  впадины
расширились, а из темноты глаза блестели ярко, как утренние звезды.
     Ее голос был настолько нежен, что  коснулся  не  столько  его  грубых
ушей, сколько души:
     -- Тебе не стоило там оставаться...
     -- Еще бы, -- пробормотал Залешанин. -- Но теперь мы далеко...
     -- Еще нет! -- воскликнула она.  --  Мои  похитители...  они  уже  не
опасны, но со стражей лучше не задираться.
     Он прислушался:
     -- Мы уже дважды повернули... Я лучше выпрыгну, а то и  тебе  попадет
на орехи.
     -- На орехи? -- переспросила она удивленно. -- Я люблю  орехи.  А  ты
любишь?  Служанки  тебе  принесут  любые,  какие   захочешь...   Арабские,
земляные, волошские, египетские, хатские... Ты какие больше любишь?
     Он почесал в затылке, словно все эти орехи уже кололи на  его  дурной
голове:
     -- А ты кто?
     Она улыбнулась красиво и победно:
     -- Я дочь знатнейшего из полководцев Царьграда. Но... мой отец  погиб
пять лет тому в стране арабов. Теперь я одна правлю всеми землями,  владею
всеми дворцами и загородными виллами. Не надо сочувствовать, я отца  почти
не видела, он жил походами, и о его гибели я узнала только  через  год.  А
вот и мой домик...
     Носилки остановились, чьи-то руки  распахнули  полог,  мужской  голос
произнес подобострастно:
     -- Госпожа!
     Залешанин вылез первым, глаза слуг округлились, а он,  забыв  о  них,
потрясенно задрал  голову,  пытаясь  охватить  взглядом  стену  из  белого
мрамора.  Прямо  от  его  ног  неспешной  наледью  поднимались  ступени  к
огромному входу, куда разве что заезжать строем по трое в ряд, не  опуская
пик.
     Женщина выскользнула из носилок, грациозно оперлась  о  его  руку.  У
Залешанин снова перехватило дыхание. Если бы не черные глаза  и  такие  же
черные длинные волосы, он сказал бы, что это сама  Лада,  богиня  любви  и
красоты. От лица ее веяло чистотой и незащищенностью. Ему вдруг захотелось
схватить ее в ладони, спрятать за пазуху и греть у сердца, защищая от всех
напастей, невзгод, даже от холодного воздуха и знойных лучей.
     У дверей встречали, низко кланяясь,  настолько  богато  одетые  люди,
дородные и осанистые, что  повстречай  Залешанин  их  на  улице,  счел  бы
императорами, а сейчас этих кланяющихся императоров было  в  два  ряда  по
длинным переходам. Они шли через залы, от великолепия которых у Залешанина
спирало в зобу, он с тоской понимал, что такой дворец никогда не обокрасть
так, чтобы хозяин заметил хоть бы часть пропажи.
     В конце коридора был настолько богато украшенный зал, стен  не  видно
за статуями и коврами, что Залешанин шел совсем ошалелый,  а  удивительная
женщина, поглядывая на него искоса, мило улыбнулась, кивнула  на  дверь  в
дальней стене:
     -- Это мои покои.
     Еще один император низко поклонился  и  распахнул  перед  ней  двери,
размером с ворота княжеской конюшни. Залешанин дернулся, в глаза  брызнуло
великолепие, он на миг решил, что  в  самом  деле  в  вирии,  вокруг  поют
небесные птахи, откладывают яйца с дыни размером.
     Там был свет, ровный и чистый,  а  дверь  распахнулась  под  натиском
дивных ароматов, свежих  и  волнующих.  Грудь  Залешанина  сама  раздалась
вширь, захватывая в себя это море запахов, а кровь вскипела и понеслась по
телу,  шумно  перепрыгивая  пороги  суставов.   Он   ощутил,   как   мышцы
раздуваются, а тело становится твердым, как из горячего железа.

     Глава 24

     Она хлопнула в ладоши. Звук был не громче, чем если бы  два  лепестка
розы стукнулись один о другой, но из-за широких занавесей  появились  трое
молчаливых девушек, одетых так бесстыдно, что у Залешанина запылали уши. С
затаенными улыбками они молча расставили на низком столике широкие миски с
гроздьями диковинного винограда, каждая ягода как орех, грушами и яблоками
такими спелыми, то вот-вот сок  брызнет,  среди  всего  изобилия  появился
кувшин с вином, а напоследок принесли и  поставили  поближе  к  Залешанину
блюдо с ровными кусками жареного мяса, хотя по его  мнению,  с  мяса  надо
начинать. От мяса понесло такими мощными запахами,  сдобренными  ароматами
жгучего перца, аджики и других восточных пряностей, что  желудок  взвыл  и
стал кидаться на ребра, угрожая  прогрызть  решетку  и  напрямую  ухватить
лакомство.
     -- Не худо вас тут кормят,  --  пробормотал  он.  Поперхнулся,  слюна
заполняла рот. -- Телятина, небось?..
     -- Это мясо не родившегося ягненка, -- объяснила она нежным  голосом,
похожим на шелест роз. --  Вымоченное  в  вине  и  пряностях,  разжигающих
кровь... Впрочем, твою надо гасить, как я вижу, доблестный герой. Ты кто?
     -- Залешанин. Просто Залешанин...
     -- Залешанин, -- повторила она, словно пробуя странное имя  на  вкус.
-- Что это значит?
     -- Хрен его знает. За лешим, видать, моя мамка побывала... А тебя?
     -- Алиса, -- она засмеялась. -- Просто Алиса.
наслали страшную бурю, что перетопила ладьи Игоря,  то  ли  что-то  еще...
пикнуло и сжалось, в груди возник  ледяной  комок,  что  коснулся  сердца.
Кольнуло, но  комок  не  растаял.  Ниже  пояса  кровь  кипела,  раздувала,
сотрясала тело, Залешанин тихо простонал сквозь зубы. Всяк знает, что одна
и та же кровь омывает голову, сердце и задницу,  а  кто  усомнится,  пусть
поранится в любом месте: если дать течь, то не останется ни в ушах,  ни  в
пальцах ног. Но у всякого мужчины, если он мужчина, а не  скот,  сердце  и
голова в постоянной драке, а вместе еще и воюют с тем, что ниже пояса, что
тоже требует своей доли.
     Алиса смотрела призывным взором, придвинулась еще.  Кровь  Залешанина
кипела, так пусть же скот в нем возьмет свое, но этот чудесный ребенок  из
солнечного света тянется губами, а это уже в княжеских  владениях  головы,
для которой не все женщины одинаковы, а если коснется сердца...
     Залешанин натужно хохотнул, взял женщину в объятия и, избегая ее губ,
попробовал задрать ей подол. Она засмеялась  мелодично,  словно  рассыпала
драгоценный жемчуг, воспротивилась, потянулась губами, отыскивая его губы:
     -- Погоди, герой... Я хочу, чтобы ты меня поцеловал.... У  тебя  губы
так красиво изогнуты...
     -- Да чо там, -- пробормотал он. -- Я ими ем...
     -- В них такая сила, -- прошептала она, ее глаза томно закрывались, а
дыхание  стало  чаще,  --  такая  мощь  и  упорство,  я  хочу  ощутить  их
прикосновение..
     -- Да блажь это, -- возразил он, его  руки  сдавили  ее  крепче,  она
счастливо пискнула, но взгляд из-под опущенных век  не  отвела,  а  полные
губы ждали его губ.
     Холодный комок в груди превратился в сосульку, а  та  разрасталась  в
льдину. Кровь остывала, он слышал, как она шипит, только  внизу  еще  было
горячо и тяжело. Скот требовал  свое,  надо  бы  дать  волю,  потом  сразу
отстанет, но эта солнечная женщина с телом из молока и меда тянется к  его
губам, но губы и глаза во владениях сердца, что не позволит, ибо ни единой
женщине, дочери кагана или кагана каганов...
     -- Что с тобой? -- спросила она удивленно.
     -- Да так, -- пробормотал он, -- кровь играет... Зверею понемногу.
     Она засмеялась:
     -- Понемногу?
     -- Ну да...
     -- А как тогда помногу?
     -- Сейчас покажу, -- пообещал он.
     Она ловко выскользнула из его рук, засмеялась:
     -- Герой, ты чересчур нетерпелив! Человек отличается  от  зверя  лишь
тем, что умеет наслаждаться. Это зверь может сожрать кусок сырого мяса,  а
человек... да-да, тоже хватило бы, но он жарит, варит, печет, тушит, а еще
и солит, перчит... Герой, я ведь не ломоть сырого мяса!
     Она тянулась к его губами своими полными сочными губами.  Смотрела  в
глаза неотрывно и зовуще.
     Ну что мне стоит соврать, подумал он разъяренно. Я же вор!  Не  найти
на Киевщине богатого человека, которому бы я не соврал, не надул,  или  не
готовился надуть, обворовать, обчистить карманы  и  хлев.  Я  обманывал  и
женщин... да что там женщин, этих  я  обманывал  чаще  всего...  Соври!  И
нажрешься от пуза как паук на толстой мухе...
     -- Да что с  тобой?  --  повторил  она.  В  ее  больших  глазах  было
безмерное удивление. -- Ты не болен, чувствую... Еще как чувствую!  Но  ты
ведешь себя так странно...
     -- Знаю, -- огрызнулся он.
     -- Почему?
     -- Дурак, потому что, -- рявкнул он.
     -- Кто? -- не поняла она.
     -- Дурак, -- повторил он. -- Дурак из сарая. Все я делаю не  то,  что
люди... Черт, не могу. Все! Что-то стало поперек души. Там оборвалось.
     -- Души? -- повторила она с еще большим изумлением. -- При чем  здесь
душа? Смотри мне в глаза, дай мне твои губы, я хочу видеть твои глаза...

     На другом конце города, в башне магов, трое поспешно стирали грязь  и
пыль с зеркала Видения. Четвертый  маг  торопливо  поставил  под  зеркалом
широкую чашу. Жидкость тихонько бурлила, закипая на незримом огне.  Густые
испарения  зловеще  покрывали  отполированную  поверхность   паром.   Маги
терпеливо  всматривались,  стирали,  снова  всматривались.  Неожиданно   в
глубине зеркала, словно оно было  толщиной  с  гору,  показалась  багровая
искорка. Сдвинулась, четвертый маг впился взглядом, на лбу вздулись  жилы.
Он вперил страшный взор, протянул в зеркалу  дрожащие  скрученные  пальцы,
воздух дрогнул от страшного заклятия. В глубине блеснула синяя молния.
     В глубине комнаты сидел в единственном кресле Ликунг, верховный  маг.
Под его огненным взором маги суетились,  наступали  друг  другу  на  ноги.
Верховный сказал ободряюще:
     -- Хорошо... Приближается.... Теперь не отпускай.
     Багровая  точка  медленно  гасла,  вместо  нее  возникли   и   начали
увеличиваться   изогнутые   улочки,   где   живут   простолюдины,   охлос.
Выщербленные ветрами стены, детвора прямо посреди  проезжей  части,  тощая
поджарая свинья, больше похожая на борзую...
     Почему-то эта свинья вырастала в размерах, пока не стали  видны  даже
комочки грязи на худых ребрах. За спиной мага  нарастал  ропот.  Верховный
цыкнул, умолкли, но шепот продолжался. Наконец Ликунг спросил с угрозой  в
голосе:
     -- Что-то стряслось?
     -- Да, самую малость...
     -- Что? Варвар превратился в свинью?
     За спиной верховного послышались смешки, подобострастные голоса:
     -- Варвар!
     -- А чего еще ждать?
     -- Они и так свиньи!
     -- Он только явил свое истинное обличье...
     Фивантрокл, младший маг, мокрый, как мышь под дождем, пролепетал, его
руки судорожно поворачивали зеркало, словно  ловил  в  полутьме  солнечный
зайчик:
     -- Это я нечаянно... когда подкрался и брызнул на варвара... это было
на каком-то дворе, как раз пробегало это нечистое животное... пара  капель
упала на нее... Но я отыщу варвара! Я отыщу!
     Маги разочарованно галдели, как галки, у которых из-под  носа  украли
дохлую собаку, а Ликунг сказал с прежней угрозой:
     -- Да уж постарайся. Теперь лучше постараться.
     Снова несчастный Фивантрокл  двигал,  брызгал  отваром,  наконец  все
услышали счастливый вскрик, столпились как овцы, верховный  смотрел  через
их головы, на его жестоком лице проступила свирепая радость.
     Варвар уже в покоях Алисы! Той самой, которую использовали редко, ибо
сила ее взгляда восстанавливается долго,  ее  берегли  для  особо  опасных
врагов империи. Всякий, кто целовал ее, глядя в глаза, забывал свои  цели,
свой долг, клятвы. А так как это были люди непростые, то всем им  находили
места для службы империи.
     Стукаясь головами, маги всматривались в глубину зеркала. Глаза  стали
масляными,  в  помещении  послышалось   частое   жаркое   дыхание.   Глаза
выпучивались, рты раскрывались,  а  пальцы  то  у  одного,  то  у  другого
начинали дергаться, словно срывали невидимую одежду, хватали, мяли...
     Верховный маг первым заметил неладное. Брови  грозно  сдвинулись,  на
скулах задвигались тяжелые желваки. Маги начали переглядываться, в  глазах
росло непонимание. Каждый из них уже бы давно...
     Ликунг вдруг отшатнулся, хлопнул себя ладонью по лбу, словно  пытался
прихлопнуть комара размером с воробья:
     -- Все понятно!
     На него оглянулись, даже Фивантрокл забыл всматриваться в двигающиеся
силуэты на матовой поверхности бронзового зеркала. Ликунг дико озирался:
     -- Кто у нас готов к дальнему поиску?.. Ты?.. Ты?
     Один пробормотал сконфуженно:
     -- Я копил мощь для прыжка в Индию... Но если нужно..
     -- Нужно,  --  гаркнул  Ликунг,  ноздри  его  хищно  задергались.  --
Поскорее!.. Нужно уловить волну его сердца, отыскать ту, из-за которой...
     Фивантрокл спросил неверяще:
     -- Он что... не может... останавливает себя, ибо дал обет  или  слово
другой женщине?
     -- Быстрее!
     Маг упал в кресло, лицо его расслабилось, нос начал заостряться как у
мертвеца,  а  дыхание  стало  таким  слабым,   что   грудь   застыла   как
замороженная. Маги, не дыша, встали в круг, воздух в помещении  похолодел,
пахнуло холодным ветром. С потолка посыпались снежинки, что тут же таяли в
жарком воздухе, оставляя на полу крупные блестящие капли.
     Внезапно маг отшатнулся, словно его ударили тараном в  лоб.  Из  ушей
брызнула кровь, он  рухнул  навзничь,  раскинул  руки.  Вместо  лица  была
обгорелая коричневая маска, запах горелого мяса стал  таким  сильным,  что
маги попятились, один ухватился за горло и выбежал.
     Мага перетащили на ложе. Двое спешно заживляли страшный ожог,  Ликунг
усилием воли приглушил боль в теле несчастного:
     -- Что стряслось?
     Обугленные веки дрогнули, но не  поднялись,  а  обгорелые  губы  чуть
раздвинулись в гримасе:
     -- Я уловил...
     -- Что? -- спросил верховный быстро, а про себя подумал,  что  маг  в
самом деле уловил, еще как уловил. -- Что это было?
     -- Женщина, -- прошептал маг. -- Образ, который этот варвар держит  в
душе... Ее зовут Березка...Так он ее называет... Но...  О,  как  больно!..
Когда я попытался рассмотреть ее лицо...
     -- Дальше! Говори, говори...
     -- Ее лицо вспыхнуло так, что я теперь навеки... Но это не магия. Это
варвар видит ее так ослепляюще ясно!.. Нам бесполезно...
     Голос его затих, он впал в забытье.  Верховный  быстро  повернулся  к
Фивантроклу:
     -- Ищи!.. Скорее ищи!
     Тот раскачивался, как будто стоял по горло в медленно  текущей  реке.
Глаза были закрыты:
     -- Уже...
     -- И что же?
     -- Да это... это женщина... Зовут ее... Березка... Да, Березка... Все
верно. Но что-то странное...
     Верховный  бросил  зло,  глаза  его  как  прикипели  к   полированной
поверхности:
     -- Быстрее! Что не так?
     -- Я не могу ее ощутить...
     -- Она под защитой?
     -- Нет... Может быть, нет... Либо очень слаба, либо настолько сложна,
что... но такое невозможно, ибо в магии для нас нет тайн...
     Уже  и  другие  начали  поглядывать,  вытягивая  шеи,   через   плечи
верховного. Фивантрокл вздохнул, по  лицу  пробежала  судорога.  Из  груди
вырвался тяжкий вздох:
     -- Похоже, их северные души для нас пока еще загадки... Я не  мог  не
то, что подействовать... даже коснуться ее не сумел!
     -- Но это невозможно!
     -- Я тоже так думал...

     Да что со мной, мелькнуло в голове Залешанина  раскаленное.  Ведь  от
пояса я же скот, просто  скот!  Бери,  хватай,  пользуйся,  ты  сейчас  не
человек и она не человек...
     Он вздрогнул, пальцы ослабели, начали разжиматься на ее плечах. Перед
глазами вспыхнул только ему видимый свет. Исчезла комната, исчезло все,  а
из света выступило, заслоняя весь мир, ослепляюще яркое девичье  лицо,  ее
темные глаза со вскинутыми в вечном удивлении бровями...
     -- Березка, -- прошептали его побелевшие губы.
     Он не чувствовал жаркого тела знатной  царьградки,  а  когда  опустил
глаза, не в силах вынести взгляда Березки, вовсе не укоряющего, скорее  --
понимающего, увидел, что его руки бессильно соскользнули с ее тела, словно
держал большую мокрую рыбу. Между  ними  возникла  тонкая  покрытая  инеем
пленка, что утолщилась  в  стену  льда.  Его  отпихнуло,  стена  напирала,
отодвигала. Внутри этой стены блистало нечеловечески яркое  лицо  Березки.
По глазам Алисы он  видел,  что  стену  зрит  только  он,  царьградка  уже
истекает сладким соком, уже в истоме, уже разогрелась,  хватай,  дурак  из
сарая, пользуйся...
     Стена стала толстой, как основание башни у ворот Царьграда. Залешанин
отступил еще на шаг. Тело медленно остывало, горячая кровь снизу  пошла  к
голове, там зашумело, мысли пошли  горячечные,  яркие,  откуда-то  взялись
стыд, срам, словно превращался в скота целиком, а не  только  частью,  что
умолкает только тогда, когда кинешь кусок мяса...  Пусть  даже  не  самого
сладкого, лишь бы заткнулось.

     Ликунг тяжело отошел от зеркала. Изображение  медленно  тускнело,  но
еще  можно  было  рассмотреть   широкогрудого   варвара,   обольстительную
царьградку, одуряющие вина на столе...
     Кресло заскрипело под тяжестью руки верховного мага, но не сел,  лишь
в задумчивости потрогал ладонью спинку:
     -- Не получилось... Он сильнее, чем мы  ожидали.  Что  ж,  теперь  не
спускайте с него глаз. Если понадобится грубая сила,  вызывайте  городскую
стражу. Даже дворцовую, если не хватит с улицы.
     Фивантрокл сказал торопливо:
     -- Да-да, конечно. Только...
     -- Что?
     -- У варвара скверная привычка... дикари!... бродить по ночам. Словно
вор какой. А ночью в зеркале мало что увидишь, если луна  за  тучами...  К
тому же сейчас, если не ошибаюсь, вовсе новолуние.
     Верховный поднялся, оглядел всех огненными очами. Вокруг него высокой
фигуры вспыхнуло жаркое опаляющее пламя.  Он  вскинул  руки,  исчез,  а  в
помещении прогремел удаляющийся грозный голос, ставший уже нечеловеческим:
     -- Одному находится при зеркале неотлучно! Какие бы важные дела... но
одному следить за каждым шагом этого гиперборея!

      * ЧАСТЬ 2 *

     Глава 25

     С вечера задул ветер с  моря,  воздух  сразу  стал  подобным  тряпке,
пропитанной горячей водой.  Царьградцы  медленно  двигались  с  раскрытыми
ртами, лица усеяны крупными каплями  пота.  Плотный,  как  кисель,  воздух
тяжелыми волнами двигался через город. От массы перегретого воздуха  стало
как в натопленной бане, горячо и влажно. На небе все то же солнце,  только
светит как будто через мутный бычий пузырь,  и  хотя  все  еще  яркое,  но
какое-то мертвое, словно горячая болванка железа, подвешенная над головой.
     До ночи он пролежал  мордой  в  подушку,  мычал  от  стыда.  И  перед
царьградкой осрамился, и сам вроде бы замарался о что-то нечистое, но  мог
бы и вовсе утопнуть в этом добре, еще повезло... хотя от этого везения  он
рычал, бил кулаками по ложу, с тоской смотрел на заходящее солнце:  скорее
бы, пусть жизнь его повиснет на лезвии ножа, тогда не так думается, сейчас
бы ни о чем не думать...
     К его удивлению ворота не закрыли даже на ночь.  По  бокам  полыхали,
разгоняя тьму, гигантские костры, в каменные стены были воткнуты на разной
высоте факелы. Вокруг ворот и еще на десятки шагов было светло  как  днем.
На телеге привезли поленья, хотя слева от ворот выложена  целая  стена  из
березовых чурок.
     Схоронившись во тьме, он наблюдал недолго,  все  знакомо,  разве  что
стражей побольше, да ворота повыше, к тому же -- каменные,  по  деревянным
взбежал  бы  как  молодой  кот.  Когда  в  костер  подбрасывали   поленья,
приходилось падать ничком, он чувствовал, как над  головой  багровый  свет
жадно рвет на клочья тьму. Если огненные слюни капнут,  то  не  усидит,  с
детства не любит, когда уголек стрельнет  и  закатится  за  шиворот,  либо
попадет в голенище сапога...
     Стражи ночью ржали громче, чем днем,  шумно  хлопали  друг  друга  по
спинам, явно отгоняя сон. Кто-то  воровато  принес  бурдюк  с  вином,  его
встретили радостными воплями, но без удивления, явно каждую ночь  посылают
к какой-нибудь ночной торговке...
     Он выждал, перебежал  чуть,  но  дальше  чересчур  светло.  Можно  бы
взобраться на стену и дальше, а оттуда перебежать к  воротам  поверху,  но
там через каждые два-три десятка шагов  торчит  страж,  чтоб  им  темно  в
глазах стало... А здесь, ближе у воротам,  никого.  Считают,  что  стражей
внизу хватает с лихвой.
     Раскрутив крюк на веревке, он метнул вверх, выждал, дернуло, потянул,
подергал, вроде бы  зацепился.  За  камень  тоже  можно  зацепиться,  хотя
упасть, наверное, лучше с деревянной стены. Тогда  внизу  могут  оказаться
опилки, а не гравий.
     Задержав дыхание, он подпрыгнул, ухватился за веревку и быстро-быстро
полез наверх. Только бы не подбросили дров, хотя и рассчитал  через  какие
промежутки подкидывают, но  всегда  найдется  усердный  дурак,  что  любит
жаркое пламя и вечно ковыряется в углях... А тут еще уродился крупным, как
медведь, хотя это только так говорится, а на самом  деле  медведи,  честно
говоря, мельче... Никакой медведь не полезет по веревке, даже за медом...
     Горячечные мысли  метались  в  черепе,  сшибались,  хлопая  крыльями,
слышал только свое спертое дыхание да  вопли  снизу.  Там  запели,  кто-то
верещал, снова орали, слышались звучные шлепки по  спинам,  будто  крупная
рыба била хвостом по воде.
     Вершину  стены  ощутил  по  дуновению  морского  ветра.   Тот   мягко
переваливал через стену, завихряясь в незримые вихрики, и Залешанин замер,
вслушивался в шаги наверху. Страж как заснул, скотина, так долго стоит  на
той стороне, что руки  затекли,  а  собственное  тело  показалось  налитым
горячим свинцом.
     Оказывается, дурак беседовал с дружком,  а  теперь  тот  дурак  решил
проводить этого до его края. Снова Залешанин висел, едва  не  цепляясь  за
веревку зубами. Пальцы разжимались, он с ужасом прикинул сколько падать, а
внизу вовсе не опилки...
     Голоса над  головой  довольные,  сытые.  Залешанин  вскинул  взор,  в
полусажени от его ушей видны подошвы солдатских сапог. На двойной подошве,
каблук высоковат для мужика. Видать,  из  новгородцев,  там  мужики  носят
сапоги с такими высокими каблуками, что за них настоящим мужикам,  которые
живут только в Киеве, и больше нигде не свете, соромно. Этот либо  из  тех
краев, либо шибздик ростом...
     Подошвы поскрипели, медленно оторвались от вытертой  каменной  плиты.
Опустив голову, Залешанин  сцепил  зубы,  дождался,  пока  шаги  и  голоса
удалились,  из  последних  сил  подтянулся,  заполз   на   вершинку,   там
распластался как рыба на берегу, грудь не вздымалась, а подпрыгивала, а во
всем теле была одна горячая вода вместо жил и суставов.
     Он не помнил, какими словами  заставил  себя  двигаться,  переполз  к
воротам, зацепил веревку там и повис, упираясь руками  и  ногами  в  доски
ворот из едва тронутых топором деревьев.
     Тучи раздвинулись, он  съежился  и  едва  не  разжал  руки.  На  небе
заблистал  тонкий,  как  золотой  волос  из   косы   Златовласки,   месяц!
Просчитался, дурак, мелькнуло в голове паническое. Был же уверен, что  еще
пару дней будет темно! Хотя с чего решил, что в Царьграде такой же  месяц?
В Киеве свой, здесь свой...
     Тоненький, едва заметный, серпик блистал как начищенный таз из лучшей
меди. Залешанин ощутил  себя  голым,  только  бы  снизу  никто  не  поднял
головы... Внезапно он ощутил на себе тяжелый недобрый взгляд. Чувство было
таким сильным, что судорожно повернулся вправо, влево, ожидая, что  кто-то
рассматривает его совсем рядом.
     Слева стена уходила в бесконечность, а справа  переходила  в  створки
ворот. Пусто, как в степи печенегов, но  настороженные  уши  уловили  даже
изумленный вскрик... или это шумит в ушах? Смутно почудились  еще  голоса,
совсем не похоже на грубые вопли стражей, но все подавил страх, что так  и
будет мерещиться, пока не начнет отбиваться от  незримых  бесов,  как  его
дядя Гайвран, пока не помер от паленки...
     Трясущимися руками проверил веревку, начал медленно двигаться.  Глаза
привыкли, да и пламя едва не обжигало пятки. Когда  подбрасывали  хворост,
он чувствовал жар, искры  летели  мимо  лица,  а  ворота  озарялись  таким
красным светом, будто на них светило закатное солнце.
     В темя легонько  клюнуло.  Он  застыл,  в  голове  пронеслись  табуны
мыслей, всяких, разных, но больше не били, он рискнул  приподнять  голову.
Суженный книзу нижний край щита смотрел ему прямо в глаз.  Красный,  будто
выкован из пурпура, толщиной всего в палец, но  в  нем  чувствовалась  как
крепость, так и вес, не всякому богатырю по силе.
     -- Наконец-то, --  прошептал  он  беззвучно,  --  ну,  родимые  боги,
подсобите!.. Хотя бы снять, а понесу уже сам, ладно...
     Торопливо обвязал свободный конец вокруг пояса. Багровый  свет  снизу
пугал резкими бликами, ворох искр проносился мимо с треском, будто  горели
его волосы. Если кто вздумает поднять  голову...  Обмирая  от  собственной
дерзости, он торопливо ощупал края щита, подергал.  Четыре  скобы,  каждая
толщиной в палец. Попробовать тащить --  заскрипит  так,  что  мертвецы  в
могилах перевернутся, а стражи наконец поднимут поганые хари...
     А что делать, сказал себе. В другой раз  может  повезти  еще  меньше.
Двум смертям не бывать,  а  одной...  Подцепил  железную  дужку,  потянул,
напряг пальцы. К великому облегчению подалось  неожиданно  легко.  Дерево,
пусть даже мореный дуб, за столетия ослабело, истончилось, железная  скоба
вышла как из мокрой глины.
     Он перевел дух, клял себя, чуть  не  полез  обратно,  мол,  завтра  с
железным шкворнем! Вторая скоба подалась еще легче, третья чуть скрипнула,
он похолодел,  но  внизу  как  раз  начали  похабную  песню.  Вздохнул  и,
придерживая щит одной рукой, другой уже уверенно  ухватился  за  последнюю
скобу.
     Не поддавалась, в багровом трепещущем свете рассмотрел, что вогнали в
сучок, а тот не протрухлявел, держится, один трудится за всех, как  бывает
и у людей... Обламывая ногти, он поддел, наконец, напружинил  пальцы  так,
что вот-вот брызнет кровь, потянул, но скоба осталась  на  месте,  потянул
еще, скоба не только осталась, но еще  и  протестующе  взвизгнула,  а  его
осыпало холодным потом от кончика ушей до пяток.
     Крупная капля повисла на кончике  носа.  Он  попытался  слизнуть,  но
сорвалась, отяжелев, как груша, переполненная соком. Застыв, услышал снизу
голос:
     -- Черт, птица что ли... нет, чисто... Дождь, видать, собирается...
     Второй голос буркнул:
     -- Откуда дождь? Последний раз был семь лет тому...
     Сейчас увидят, шептал себе Залешанин в страхе. Сейчас  натянут  луки,
утыкают его стрелами  как  дурного  ежика.  А  грохнется  прямо  посредине
костра, вот вам и жареный кабан из сарая...
     Голоса побурчали, снова кто-то затянул песню, подхватили вразнобой, а
Залешанин все висел, страшась шевельнуть мизинцем. Из  двенадцати  человек
ни один не задрал рыло, не взглянул на ночное небо. Понятно, шлемы мешают,
но все же что за жизнь, если глядеть только в землю?  Только  свиньи  так.
Выходит, царьградцы -- совсем свинский народ...
     Да пусть в землю, напомнил себе зло. Пусть вообще мордами роют землю.
Где-то еще есть желуди. А тут еще чуть, еще...
     Снова скрипнуло, да так  будто  ворона  каркнула  на  другую  ворону,
укравшую цыпленка раньше ее. Он в тоске прилип к  воротам,  уже  чувствуя,
как натягиваются луки,  с  тетивы  срываются  длинные  стрелы  с  калеными
наконечниками...
     Выждав целую вечность, скосил глаза себе под ноги. Там  далеко  внизу
орали песню все так же, передавали бурдюк по кругу, дружный  народ,  никто
никого не объест, точнее -- не обопьет, хоть все ворота порушь.
     Рубашка гадко прилипла  к  спине.  Мокрый,  как  мышь,  с  трясущимся
сердцем, он чувствовал,  как  скоба  все  же  подается,  вылезает  нехотя,
крепкий сук держит цепко, отпускает нехотя, но все же отпускает...
     В последний миг скоба подалась совсем легко. Он едва успел собраться,
когда вместе со шитом отделился от стены, перекрутился трижды как  жук  на
веревке. Пальцы впились в тяжелый щит,  едва  не  вдавившись  в  истлевшее
дерево как в мягкую глину, к  тому  же  дважды  звучно  хряснулся  лбом  о
ворота, те вздрогнули, будто ударили тараном.
     Кто-то из стражей, похоже, заметил странную дрожь, но  протер  глаза,
снова потянулся к бурдюку. Ну и лоб у  меня,  мелькнула  опасливая  мысль.
Орехи колоть -- понятно, но ворота расшибать.... Да что за ворота, червяки
изгрызли. Дунь -- повалятся. Только и того, что агромадные...
     Почти не дыша, он исхитрился засунуть щит в мешок за плечами, там уже
топорщилось тряпье, чтобы скрыть очертания,  вскарабкался  к  краю  ворот,
выждал когда стражи удалились на другую сторону, пробрался по верху  стены
подальше от освещенного места,  спиной  ощущал  враждебные  взгляды  чужих
звезд, холодные и колючие, как наконечники чужих  стрел,  наконец  зацепил
веревку,  спешно  спустился,  обдирая  ладони  в  кровь,  кожа   едва   не
задымилась, а воздух хватал ртом как рыба на горячей сковороде.
     Голоса, казалось, раздаются со всех сторон. Щит  поистине  княжеский,
легкий и украшенный, нести бы легко, если бы сейчас даже  собственные  уши
не казались тяжелыми. Он кое-как перебежал освещенное место, перевел  чуть
дух в тени,  затем  потащился  по  улице  уже  медленно,  загребая  ногами
прокаленную за жаркий день пыль, все еще  горячую.  Кто  увидит,  пожалеет
несчастного, что и ночами зарабатывает на жизнь, собирая старые  тряпки  и
рухлядь...

     Глава 26

     В окнах постоялого  двора  горел  свет.  Когда  Залешанин  подошел  к
воротам, донеслись крики, песни, удалые вопли. Здорово живут в  Царьграде,
подумал с невольной завистью. Гуляют цельными днями.  И  никто  ничего  не
спрашивает... Весь Царьград --  постоялый  двор  для  тысяч  народов,  где
уживаются все. За эти дни он так и не  встретил  ни  единого  грека.  Одни
ромеи. А ромеи -- не народ, как думают на Руси, а как раз вот эти все, что
живут тут, пьют и гуляют, а надо будет -- возьмут оружие и будут  защищать
эти свои... свое право пить и гулять в богатом граде.
     Он  бочком  прошел  через  просторные  сени,  тут  их  зовут   как-то
по-другому, дверь в трапезную  распахнута  настежь,  оттуда  тянет  такими
запахами лукового супа, ухи, что голодная судорога тряхнула  Залешанина  с
головы до ног. По краям  лестницы  наверх  сидели  двое  угрюмых,  сыновья
хозяина. Залешанин  поймал  их  оценивающие  взоры,  но  парни  ничего  не
сказали. Где-то шлялся ночь, его дело. Лишь бы платил. А если вернулся еще
и с полным мешком, уходил с пустым! -- то будет чем платить и дальше... Да
и хоть едва ноги волочит, но морда довольная. Ограбил не бедняка, видно.
     Залешанин со ступенек обернулся, сказал умоляюще:
     -- Ребята, киньте на свободный стол чего-нибудь хоть на один зубок!..
Хоть жареного воробья.
     Парни переглянулись, так и есть, один сказал понимающе:
     -- Есть жареные воробьи, еще вечером гоготали. И горло промочить?
     -- Точно! -- воскликнул Залешанин. -- Я иссохся как осенний лист.
     Когда он спустился в трапезную, упрятав щит в мешке под  кровать,  на
свободном столе уже стояло огромное блюдо с роскошным откормленным  гусем,
а хозяйский сын ставил кувшин с вином. Оглянулся:
     -- Может быть, бурдючок?
     -- Нет, в кувшинах лучше, уже знаю. Лучше потом еще принеси...
     Один из пропойц, поймал его взгляд, поднял палец.  Залешанин  кивнул,
чего  не  угостить  безденежного,  сам  таким  бывал,  и  бродяга   спешно
перебрался за его стол. Тут  же  волосатые  руки  поставили  на  стол  две
кружки, Залешанин не первый, кто угощает незнакомых, привыкли. Залешанин с
наслаждением принялся за жареного гуся, запивая вином.
     Хозяйский сын с некоторым беспокойством наблюдал еще  за  двумя,  что
пересели за стол к этому молодому здоровяку, но Залешанин высыпал на  стол
кучку серебра, и сын хозяина тут же оказался рядом:
     -- Еще что-нибудь?.. Может быть, рыбки?
     -- Рыбки? -- удивился Залешанин. -- А чо, давай и рыбу.  Я  видел  во
дворе одну... Крупная! Чуть забор не повалила, когда чесалась.

     Утром наскоро умылся холодной водой, проверил на месте ли щит,  среди
тряпок не заметишь, перекусил не разогретой птицей и отправился  на  берег
моря искать корабль на ту сторону. А повезет, то хорошо  бы  и  до  самого
Киева по Днепру... Правда, привычного  берега  здесь  нет,  один  сплошной
причал, а кораблей столько, что от мачт рябит в глазах. Их больше,  чем  в
Киевщине деревьев,  а  парусами  можно  закрыть  все  земли  от  Киева  до
Новгорода...
     По причалу  двигался  отряд  крепких  воинов  в  добротных  доспехах.
Залешанин насторожился, на обычных стражей не похожи как по стати,  так  и
по оружию. Обычные стражи едва ноги за  собой  таскают,  морды  опухли  от
пьянства, топоры едва ли не деревянные, а у этих  шлемы  с  перьями,  латы
поверх кольчуг, короткие мечи в изукрашенных ножнах, а сами как на  подбор
рослые, широкие, едва не лопаются от избытка силы.
     Впереди шел высокий воин, в котором Залешанин чутьем угадал  большого
воеводу или что-нибудь такое же  важное.  С  суровым  лицом,  кончик  носа
отрублен, глаза безжалостные, от него пахнуло  железом  и  кровью,  словно
навсегда пропитался запахами битв и сражений.
     На полшага сзади и сбоку семенил человек в  простом  длинном  хитоне,
чем-то раздраженный, суетливый, но пояс поблескивал золотом, а  на  мягких
сапогах пряжки были с камушками...
     Залешанин  пропустил  их,  сойдя  с  дороги,  пошел  следом,   дорогу
расчищают как стадо туров, к тому же прут на причал тоже...
     Из портовой таверны вывалились гуляки. Среди  них  выделялся  статный
щеголь в богатом плаще. Шлем на нем блистал,  с  обеих  сторон  на  щеголе
висели девки,  повизгивали  и  часто  всхохатывали,  следом  тащились  еще
пропойцы, попроще, всякий сброд, жулье, все веселые и хохочущие.
     Залешанин еще провожал их глазами, когда  человек  в  хитоне  вытянул
руку с накрашенными ногтем на пальце:
     -- Вон тот!
     Воины как волки  хищно  разбежались  полукругом,  замкнули  кольцо  с
веселой сворой в середке. Щеголь надменно поинтересовался:
     -- Что за рвань загораживает дорогу знатному ипасписту?
     Начальник стражи бросил коротко:
     -- Взять!
     К щеголю подошли двое с боков,  отпихнули  примолкших  девок.  Щеголь
поморщился, когда их тяжелые руки опустились на его плечи.
     -- Кто?.. И по какому праву?
     -- Ответят в пыточном подвале, -- буркнул начальник стражи.  --  Если
захотят.
     Воины быстро и умело ухватили щеголя за руки, начали заворачивать  за
спину... Залешанин  глазом  не  успел  моргнуть,  ему  нравился  начальник
стражи: мужчина не должен быть красив и наряден, как продажная девка,  как
вдруг оба воина с такой силой ударились лбами, что железный  звон  отдался
зудом в зубах  Залешанина.  Кулак  щеголя  метнулся  вперед  как  падающая
звезда. Голова начальника стражи откинулась, до Залешанина донесся  глухой
стук. Щеголь развернулся, в его руке блестел  длинный  меч.  Залешанин  не
успел заметить, когда тот выхватил.
     Воины, чудо, а не воины! -- бросились вперед как волчья стая: хищно и
не раздумывая. Меч заблистал, звон, лязг, крики,  гуляки  разбежались,  со
стороны жадно пожирали глазами дивный бой,  когда  один  дерется  с  целым
отрядом. Там падали под его ноги как спелые  колосья,  щеголь  отпрыгивал,
увертывался, успевал видеть и  тех,  кто  забегал  со  спины,  молниеносно
рубил, Залешанин видел, что лезвие рассекало  плоть,  как  если  бы  рубил
капустные кочаны, только кровь брызгала настоящая.
     Начальник  стражи  поднялся  на  колени,  выплюнул  крошево  зубов  в
кровавой пене:
     -- Да убейте же... Разом!..
     Щеголь дрался как разъяренный зверь. Залешанин слышал его рык,  видел
перекошенное лицо, его меч всякий  раз  успевал  встретить  чужой  меч  на
полпути, со спины все еще зайти не давал, хотя дрались на открытом  месте,
дорогу к корчме, где мог бы  стать  спиной  к  стене,  отрезали  два  ряда
булатногрудых, что уже закрылись  щитами,  уже  понимая,  что  не  зря  их
послали целым отрядом...
     Народ собрался толпой, оттуда кричали подбадривающе. Залешанин понял,
что кричат щеголю, императорских воинов боялись или не любили, да он и сам
ощутил, что начинает сочувствовать храброму одиночке.  Пусть  даже  такому
богатому и красивому.
     Раздались  крики,  прибежала,  тяжело  громыхая  сапогами,   портовая
стража. Начальник стражи движением  руки  их  тоже  отправил  в  бой.  Его
немногочисленные воины перестроились.
     Из кучки народа, что вышла вслед за гулякой из  таверны,  один  вдруг
шагнул в сторону, в его руках появилось то, что нельзя представить в руках
знатного воина -- кожаный ремень  с  выемкой  посредине,  оружие  простого
плебса. Оттуда же из сумки он быстро вытащил округлый булыжник размером  с
кулак воеводы. Залешанин, как завороженный,  наблюдал,  как  праща  начала
описывать круги над  головой,  слилась  в  серый  шелестящий  круг,  мужик
примерился, взгляд стал острый и злой, резко отпустил  один  конец,  когда
ремень уже разрезал воздух с жутким свистом.
     Щеголь двумя быстрыми ударами поверг  на  землю  сразу  двух,  ощутил
неладное и начал поворачиваться, в  этот  миг  камень  ударил  в  закрытый
железом  висок.  Раздался  звон,  у   Залешанина   заныли   зубы,   щеголь
содрогнулся, повернулся, его страшный взор отыскал пращника, тот  охнул  и
выронил ремень, щеголь качнулся и упал с  таким  грохотом,  будто  рухнули
медные ворота Царьграда.
     Воины бросились как крысы на молодого поросенка. Красный  плащ  исчез
под их блестящими телами. Залешанин слышал сопение, глухие  удары,  смутно
подивился, что же там еще можно бить, но куча наконец  распалась,  двое  с
усилием подняли  щеголя.  Из-под  шлема  вытекала  красная  струйка.  Лицо
перекосилось от боли:
     -- Подлец...
     -- Быстрее, -- прошепелявил начальник стражи.
     Он бросил монету пращнику, а  воины  повели  схваченного.  Сзади  шел
сановник,  начальник  стражи  закрывал  окровавленный  рот  платком,   где
выступили широкие красные  пятна.  Сзади  раздался  шум,  оставшиеся  били
пращника, но начальник стражи даже не оглянулся.

     Крыши царьградцев плоские, если  не  считать  их  храмы,  дома  стоят
тесно. Залешанин с легкостью перепрыгивал с дома на дом.  Внизу  по  узким
улочкам вели схваченного щеголя. Руки связали за  спиной,  на  шее  петля,
другой конец начальник стражи привязал к седлу своего  коня.  Он  все  еще
зажимал платком рот, а в седле раскачивался так, что вот-вот грохнется как
груда железа.
     Шлем со щеголя сорвали,  ветер  слабо  колыхал  волосы  цвета  спелой
пшеницы. Правая сторона покраснела и слиплась, тонкая струйка пыталась  по
шее спуститься под доспехи, но быстро  застывала  по  дороге.  Петля  туго
стягивала его шею, но все равно  он  слегка  откидывался  назад,  замедлял
движение. Налитые кровью глаза на  красивом  мужественном  лице,  все  еще
чересчур красивом для мужчины, зыркали по сторонам.  Двое  шли  по  бокам,
держа мечи наголо. Еще четверо тащили под руки своих раненых.
     Залешанин забежал  вперед,  там  крыша  ниже,  до  проходящего  можно
дотянуться рукой, если лечь на пузо, а руки длинные. Застыл, чувствуя, как
бешено колотится сердце, нагнетая кровь в голову и мышцы, те вздулись так,
что едва не лопаются, в голове мысли и образы понеслись  как  дикие  кони,
ощутил, что сейчас будет двигаться вдвое быстрее, соображать и  схватывать
мигом, задержал дыхание, внизу затопали, голова всадника поплыла почти  на
уровне крыши.
     Он пропустил начальника стражи, метнул оба швыряльных  ножа,  тут  же
прыгнул вдогонку за всадником. Конь охнул и присел под внезапной  тяжестью
на крупе. Залешанин ударил кулаком в блестящий шлем,  развернулся  и  едва
успел сдернуть с седельного крюка веревку, как испуганный конь завизжал  в
страхе и понесся прочь.
     Сзади нарастал гам, крики. Он развернул коня, с жалостью увидел,  что
не успевает. Те двое, что шли с оголенными  мечами,  корчились  на  земле,
сучили ногами,  ножи  угодили  метко,  но  остальные  бросили  раненых  и,
выхватывая мечи, бросились на связанного щеголя.
     -- Зашибу! -- дико заорал Залешанин.
     Щеголь внезапно упал, перекатился, мечи блеснули в  пустом  месте,  а
щеголь подкатился прямо под копыта скачущего коня. Умный зверь перескочил,
Залешанин ухватил одного за голову и руку, вскинул над головой  и  страшно
метнул, сбив сразу троих, двое вовсе не встанут, он ревел и  рычал,  воины
попятились, их  учили  драться  с  людьми,  а  не  с  озверевшим  чудищем.
Залешанин развернул коня, нагнулся и выдернул нож из горла убитого.
     Почти не глядя, махнул, ощутил, как под отточенным лезвием  затрещали
веревки, тут же конь снова охнул, щеголь запрыгнул сзади,  и  Залешанин  с
силой ударил коня каблуками под бока:
     -- Гони, савраска!
     Стены замелькали, сливаясь в серую полосу. Щеголь держался  за  плечи
Залешанина, конь несся стрелой,  глаза  дикие,  на  удилах  сразу  повисли
клочья желтой пены. Они вылетели на площадь, народ  шарахался  в  стороны,
вопли и ругань на всех языках,  звон  разбитой  посуды,  рухнул  навес  от
солнца, а они уже вылетели в узенькую улочку напротив.
     Внезапно щеголь сказал над ухом:
     -- Поворот налево.
     Залешанин повернул послушно, подал коня влево, тот едва не  раздробил
ему ногу в стремени о каменную стену.
     -- Вон к тому дому!
     Залешанин, повинуясь указке, дернул за узду.  Конь  на  полном  скаку
влетел в раскрытые ворота. Из дома выбежали люди. Щеголь  что-то  крикнул,
коня подхватили под уздцы и бегом увели. Высокий старик, худой, как щепка,
прокричал что-то с крыльца. Залешанина подхватили под руки,  во  мгновение
ока он оказался в доме. Потом его вели  через  полутемные  комнаты,  пахло
благовониями,  затем  несло  кислым  вином,  щами,  пересекли  еще   двор,
перебежали  под  деревьями,  а  когда  очутились  в   маленьком   дворике,
окруженном со всех сторон высокой каменной стеной, щеголь резко повернулся
к Залешанину:
     -- Ты кто? Кто послал?
     Залешанин растерялся:
     -- Ты с дуба упал? Никто не посылал.
     -- Так чего ж...
     Залешанин бросил зло:
     -- Я увидел, как на одного дурня напала целая дюжина, вот и решил...
     Щеголь  рассматривал  его  подозрительно,  без  тени  дружелюбия  или
благодарности:
     -- Выходит, дурни? А ты умный, кинулся на дюжину?
     Залешанин в самом деле ощутил, что если там и был дурень, то  он,  да
не простой дурень, а стоеросовый, добротный. Да что там стоеросовый --  из
сарая! Было бы кому помогать, а то наглому мужику,  от  которого  запахами
прет, как от гулящей девки.
     -- Ну, там осталась не совсем дюжина... -- буркнул он. -- Эх, скотина
ты неблагодарная! А спасибо где?
     -- Благодарю, -- буркнул щеголь. -- Редкостная ты птица  для  здешних
мест. Ты из полян?
     -- Из полян, -- растерялся Залешанин, -- а ты что, слыхивал  о  наших
землях?
     -- Слыхивал, -- ответил щеголь. Он огляделся по  сторонам,  зацепился
взглядом за широкую скамью  под  сенью  раскидистого  дерева  с  диковинно
узкими листьями, побрел туда, слегка  прихрамывая,  сел.  Голенище  сапога
было распорото, Залешанину почудилось, что там хлюпает.
     --  Здесь  безопасно.  О  коне  тоже  позаботятся.   Здесь   переждем
малость... Значит, увидел, как на одного семеро... и сразу на помощь?
     -- Это у вас тут глотки друг другу рвут, -- огрызнулся Залешанин. Уже
жалел, что поддался порыву. Да черт с ними, царьградскими порядками. --  А
у нас... Ежели знаешь наши земли... Как же тебя в наши края заносило?
     Щеголь, морщась,  стянул  сапог,  из  распоротого  голенища  плеснула
кровь. Рана на лодыжке однако была мелкая, кровь уже  взялась  коричневыми
комками.  Щеголь  пошевелил  пальцами,  белыми,  как  у   девицы,   сказал
неожиданно:
     -- Не туда заносило, а оттуда вынесло.
     -- Как это?
     -- Меня зовут Рагдай, -- сказал щеголь буднично. -- Я  мало  бывал  в
Киеве, все по заставам казачьим, у вас  их  зовут  богатырскими.  С  Ильей
кордоны хранил, с Лешаком, с самим Тархом Тараховичем встречался...  Здесь
бывал не раз, потому сразу одел личину знатного ромея...
     Залешанин слушал, раскрыв рот. Чуть опомнившись, пробормотал:
     -- У тебя получилось... Я тебя сразу невзлюбил.
     Рагдай усмехнулся:
     -- Ты смерд, потому и невзлюбил. А знатного ромея  изображать  легко,
мне для этого надо лишь опуститься ниже...
     -- Ниже? -- не понял Залешанин.
     -- Я -- последний из рода Кия, --  бросил  Рагдай  высокомерно.  Тень
пробежала по его лицу. -- Мой род знатнее, чем у ромейских императоров. Но
мои пращуры, Аскольд и Дир, были убиты пришельцем с Севера, что и захватил
Киев... На мне род прервется, ежели не оставлю наследника.
     Залешанин сказал в замешательстве:
     -- Ты... не женат?
     -- Вернусь,  --  ответил  Рагдай,  --  сыграем  свадьбу.  У  нас  все
сговорено.
     -- Гм... Ладно, а как отсель выбираться?
     -- Ты выбирайся, -- сказал Рагдай, -- а у меня здесь дела.
     -- Какие дела, -- изумился Залешанин. -- Тебя по всему городу ищут! А
второго дурня не найдешь, чтобы вот так сдуру!
     -- Да, -- согласился Рагдай, -- такие... гм.... остались разве что на
Руси... да еще где-нибудь на окраинах. В империи все умные да расчетливые.
Но я хоть и с Руси, но  уже  расчетлив  по-ромейски.  Останусь!  Что  наша
жизнь? Прежде всего -- дело.
     Залешанин пожал плечами. В голосе витязя та твердость, против которой
не попрешь. Остается, значит  --  надо.  Здесь  и  ромейская  хитрость,  и
славянское слово чести.
     -- Как знаешь, -- сказал он. Зевнул, встал. -- А я свое дело  сделал.
Мне пора до дому, до хаты.
     Он огляделся, прислушался к звукам по  ту  сторону  стены.  Со  спины
послышался чуточку насмешливый голос витязя:
     -- Какое у тебя могло быть дело, дурень? Тебя ж  в  этом  граде  куры
лапами загребут! А это -- Царьград.
     -- Поважнее твоего, -- огрызнулся Залешанин. -- Но я  его  сделал.  И
отвезу на Русь все, как надо. Это не меня вели с петлей на шее!
     Он пошел к единственной двери, уже снова раздраженный,  хоть  и  спас
земляка, но тот, скотина, еще надсмехается! Подумаешь, потомок  Кия.  Знал
бы, ни в жисть не стал бы с крыши прыгать. Князья да бояре  больше  чужими
руками жар загребают. Пусть бы и этот...
     Он взялся за ручку двери, когда сзади послышался задыхающийся голос:
     -- Погоди!
     Рагдай догнал, ухватил за плечо. Залешанин подавил желание  стряхнуть
руку знатного отпрыска, больно глаза  встревоженные,  а  выражение  совсем
иное, без тени превосходства.
     -- Чего тебе?
     -- Погоди, -- повторил Рагдай. -- Ты можешь сказать, что ты добывал?
     -- Нет, конечно, -- удивился Залешанин. -- Ты бы сказал?
     -- Нет, конечно, -- отрезал Рагдай. --  Но  я  --  витязь.  Я  обязан
блюсти... А ты -- нет. Ты смерд, для тебя  никакие  клятвы  необязательны.
Но... а, черт!... Что-то здесь нечистое. Чую. Ты не поймешь, у  тебя  душа
чиста, как у коня или коровы. Тебе может везти, как... не знаю кому. Скажи
тогда такую вещь. То, что ты добывал, большое и красное?
     Волна холода обрушилась на плечи и голову Залешанина.  Он  с  усилием
раздвинул губы:
     -- Ну, насчет большого сказать не могу, ибо  что  считать  большим...
Поменьше закатного неба, но поболе божьей коровки... А вот красное,  гм...
почти красное. Хотя только с одной стороны. А что?
     Рагдай ухватил его за плечо. Залешанин уже не противился, вернулся  и
сел, а Рагдай долго сопел, напряженно рассматривал камешки под ногами...
     -- Не знаю, --  проговорил  он  медленно,  голос  подрагивал,  словно
потомок Кия боролся с самим собой, и эта схватка была нелегкой. -- По всем
правилам я должен тебе  пожелать  счастливой  дороги...  Ты  повезешь  это
красное, за тобой будет охота... вернее, имитация охоты. Когда ехал  сюда,
на тебя нападали по-настоящему, будь уверен. Я не понимаю, каким чудом  ты
остался жив! Своей силой не хвастайся, посильнее тебя клали головы.
     -- Ты о чем? -- спросил Залешанин.
     -- Да ладно, я уже все понял... Только тебе говорить ли... Ведь ты --
просто кусок мяса для приманки. Простой смерд, пущенный  как  заяц,  чтобы
все собаки кинулись за ним...
     -- Это я заяц? -- огрызнулся Залешанин зло. -- Встретилась по  дороге
одна пава вроде тебя, так я ей рога  и  сшиб.  Вместе  с  головой.  Больше
зайцем не назовет. Ты лучше скажи, что ты такое тайное понял? Я ж по твоим
словам зрю, что ты если еще не подлее ромея, то все же падлюка немалая?
     Витязь не поднимал головы, хотя должен  был  бы  вскочить  и  двинуть
смерду в зубы. Лицо кривилось, а заговорил медленно, словно  каждое  слово
выдирали клещами палача:
     -- Да когда меня послали  за  щитом...  да-да,  за  щитом!..  то  для
отвлечения врага впереди послали тебя. Мол, тебя прибьют и успокоятся.  Но
ты как-то сумел добраться до Царьграда... хотя ума не приложу...
     -- Нельзя приложить то, чего нет, -- ответил Залешанин  подслушанными
словами волхва, -- у тебя вот какой длинный меч! Зачем еще  и  мозги?  Это
мне, простому смерду, они пригаживаются... пригуживаются... словом, я  его
добыл, а ты хлебалом по корчмам щелкал. И сейчас я повезу его  в  Киев,  а
ты... ну, не мне, простому  смерду,  указывать  самому  потомку  Кия,  что
делать в Царьграде!
     Он рывком поднялся, но  рука  витязя  ухватила  с  такой  силой,  что
Залешанин брякнулся на лавку так, что скамья затрещала.
     -- Слушай, -- сказал Залешанин с угрозой. --  ты  лапы  свои  немытые
убери. Я могу и осерчать! И тогда не посмотрю, чей ты там сын. Я вообще-то
уже знаю, но пока молчу из вежества и доброго ндрава...
     -- Погоди!
     -- Ты, потомок, как я погляжу, грамотный? И  знаешь,  куда  посылают?
Так вот я тебя еще не  послал,  но  если  ты  мужик...  хоть  и  почему-то
грамотный, то знаешь куда идти. Так что иди, иди, иди...
     -- Про потомка забудь, -- сказал витязь,  Залешанин  уловил  тоску  в
глухом голосе, -- это я так, чтобы ты знал из каких я  мест.  Понимаю,  не
надо было о таком говорить, но с языка сорвалось... Но со щитом погоди. Ты
его где добыл?
     Залешанин удивился:
     -- С ворот снял! Откуда же еще?
     В глазах витязя было странное выражение.  Не  то  восхищение,  не  то
насмешка, не то жалость и сочувствие, словно видел убогого калеку...
     -- С каких?
     -- С царьградских, -- ответил Залешанин надменно, -- не с  багдадских
же! Хотя, надо было бы, снял бы и с багдадских...
     -- С царьградских... Похоже, не знаешь, что вокруг Царьграда стена, а
в той... двенадцать ворот!
     Залешанин ощутил смутную тревогу. Почти враждебно буркнул:
     -- Я видел, что стена прет далеко. Ну и что?
     -- А то... -- сказал Рагдай совсем тихо, -- что на всех воротах висят
эти красные щиты!
     Залешанин ощутил, что его голым бросили в сугроб. Голос прервался, он
сказал сдавлено:
     -- Ты... с дуба не падал?
     -- И с оливы тоже, -- ответил Рагдай печально. -- Да не со сливы, а с
оливы! Есть такое дерево... Те же сливы, только мелкие. Ну как, повезешь в
Киев то, что удалось снять с ворот?
     Холод все сильнее охватывал внутренности. В  животе  стало  мерзко  и
тяжело, будто он проглотил льдину. Непослушными губами прошептал:
     -- Мне самому  показалось,  что  все  чересчур  легко.  Да  и  щит...
какой-то не больно геройский. Говоришь, их двенадцать? Зачем?.. Хотя  нет,
погоди. Сам догадаюсь. Чтоб не узнали сразу, какой настоящий?

     Глава 27

     --  Один  настоящий,  --  ответил  Рагдай,   --   среди   одиннадцати
поддельных. Двенадцать щитов на двенадцати вратах! А  ты...  эх,  простак.
Даже не подумал, что это не единственные  ворота!..  Хотя,  прости,  когда
видишь ворота, через которые проезжают пять телег  в  ряд,  то  как-то  не
думаешь, что могут понадобиться еще одни... Или даже не одни.
     Залешанин подавленно молчал. Рагдай еще что-то говорил, похлопывал по
спине, потом прибежала девчушка,  смочила  ему  раненую  ногу  в  травяном
растворе, замотала чистой тряпицей. Морщась, Рагдай с трудом вогнал ногу в
щегольский сапог.
     -- И что теперь? -- спросил Залешанин потерянно. -- Ворота  остальные
я найду... надеюсь, но как  угадать,  на  каких  воротах?  Или  он  как-то
отзовется? Звякнет или кувикнет?
     Рагдай встал, походил, нажимая на раненую  ногу,  прислушиваясь,  все
еще прихрамывая. На голос смерда оглянулся, брови удивленно взлетели:
     -- А кто тебе сказал, что он на воротах?
     Залешанин опешил:
     -- Ты сказал...
     -- Я? Ничего подобного. Я сказал, что щит хранится среди  поддельных,
чтобы враг не выявил подлинного. Но на  городских  вратах  все  двенадцать
поддельные!
     Он кивнул, приглашая  следовать  за  ним.  Залешанин  как  деревянный
потащился сзади, спросил так же дубово:
     -- А где же... настоящий?
     -- Понятно где, -- удивился Рагдай.  --  Во  дворце  императора!  Под
надежной охраной.

     Оказывается, ему везло гораздо больше, чем он думал. Рагдай знал  три
дома, где мог укрыться, знал потайные ходы,  язык  и  обычаи  ромеев,  мог
сойти за ромея с такой легкостью, что и сам чувствовал себя ромеем,  но  и
то где-то дал промашку, и его схватили. Залешанина же  явно  не  принимали
всерьез.
     -- А это значит, -- сказал Рагдай напряженно, --  что  у  них  что-то
изменилось... Когда, говоришь, у тебя была последняя схватка?
     Залешанин в задумчивости почесал в затылке:
     -- Да уже почти видел стены Царьграда.
     -- Вероятно, когда увидели какой  щит  ты  спер,  решили  оставить  в
покое. А то и дорогу перед тобой расчистить до самого Киева, чтобы  добычу
не потерял, не пропил, не проиграл в кости...
     Залешанин нахмурился, кому нравится, когда тычут  мордой  в  свою  же
дурь:
     -- Что делать будем?
     -- Теперь они знают обо мне. Еще узнали, что  и  ты  не  помчишься  с
подделкой в Киев. Всерьез возьмутся!
     Он произнес  это  со  странным  удовлетворением.  У  него  было  лицо
человека,  которому  насточертела  личина  богатого  ромея,  руки  чешутся
ощутить надежную рукоять меча, смыть позор петли  на  шее,  услышать  звон
металла, стук мечей по щитам, хриплый рев  боевой  трубы,  свист  стрел  и
победные песни воинов.
     -- Делы...
     -- Перво-наперво, -- сказал Рагдай вдруг, -- смени одежду. Вымойся!
     -- Ты  чо?  --  обиделся  Залешанин.  --  Ты  мне  не  намекивай,  не
намекивай... От самого как от коня прет. От деревенского коня, на  котором
лес возят!
     Рагдай смешался:
     -- Прости. Что ты везде обиду ищешь? Если хочешь подраться,  то  я  с
удовольствием собью тебе рога. Пока они  еще  не  рога,  а  так,  рожки...
Сейчас же давай сперва добудем щит. А для этого...
     -- Для этого надо мыться? -- спросил Залешанин свирепо.
     Кулаки его сжались, сердце застучало чаще. Злая сила наполнила мышцы.
Он начал подниматься, глаза прицельно держали этого благородного...
     -- За тобой следят! -- выкрикнул Рагдай. Он  отступил  на  шаг,  явно
отказываясь от немедленной драки. -- Маги следят, дурак!
     -- Откуда знаешь? -- переспросил Залешанин. Он вспомнил  то  странное
ощущение чужого взгляда, когда висел на веревке, как кот на хмельной лозе.
-- Если не врешь?
     Рагдай подвигал носом:
     -- А почему от  тебя  так  несет?..  Ты  не  девка,  чтобы  умащаться
благовониями.
     -- Это не я, -- отмахнулся Залешанин.
     -- Это не ты?
     -- Это я, -- сердито сказал Залешанин, видя указующий  перст  Рагдай,
-- но мазался не я. Девка какая-то на улице  предлагала  купить  масло,  я
отказался. Но прилипла как смола, даже побрызгала на меня, чтоб я убедился
какой запах... Ничо, но я покупать не стал!
     Он гордо выпрямился, ибо  зазорно  настоящему  мужчине  умащать  себя
запахами, от мужика должно пахнуть крепким потом, в этом его сила.
     Рагдай развел руками:
     -- Еще не понял?.. Тогда просто поверь. Я дольше здесь жил,  бывал  в
разных переделках. Царьградские маги по запаху  могут  находить  человека,
где бы он ни был. Даже могут видеть в своих волшебных зеркалах...
     Залешанин снова вспомнил ощущение чужого недоброго взгляда. Поежился,
буркнул, отводя глаза, чтобы не увидеть торжества благородного витязя:
     -- Если бы не ночка лунная...
     -- Что? -- насторожился Рагдай. -- Ты уже сталкивался?
     -- Тыщи раз, -- отмахнулся Залешанин. -- И ничо, жив. Но так и  быть,
помоюсь. Даже одежку сменю... если найдется что взамен по моему росту.

     Выйти на улицу им позволили только  поздно  ночью.  Да  и  то  трижды
проверив и перепроверив ближние улочки. Залешанин  лишь  разок  попробовал
спросить Рагдая, кто же их укрыл, но тот так зыркнул, что Залешанин тут же
прикусил язык.
     В темной ночи слышно было, как вдали перекликались стражи на  башнях,
стенах. Изредка  вдали  проплывал  огонек,  исчезал,  словно  прихлопнутый
огромной ладонью, загулявший прохожий свернул за угол. Власти издали указ,
что всякий ночью должен ходить с факелом, а ежели прячется в  темноте,  то
будет схвачен и брошен в тюрьму для выяснения. Говорят, что из  тех  тюрем
мало кто возвращался, так что ворье приутихло...
     Трижды они проскальзывали мимо караулок, где полыхали  костры.  Пламя
причудливо подсвечивало снизу  огромные  колонны,  статуи  древних  богов,
теперь  объявленных   статуями   угодников.   Залешанин   засмотрелся   на
исполинского орла, что был прикреплен к фасаду величественного дворца.  Из
чистого злата, блестит так, что глазам больно, вот только две головы, да и
то смотрят в разные стороны, словно каждая говорит: глаза б  мои  тебя  не
видели...
     Рагдай перехватил его взгляд, объяснил покровительственно:
     -- Гербом Римской империи был орел! Ну, была такая...  Она  и  сейчас
есть, только у нее две столицы нынче: одна в Риме, другая -- в  Царьграде.
Так и зовутся: Западно-Римская империя и Восточно-Римская.  Теперь  понял,
дурень, почему у орла две головы?
     Залешанин удивился:
     -- Кто ж этого не знает!
     -- Ну-ну, -- поощрил Рагдай, он оглядывался с  гордым  видом,  словно
это он подарил жалкому Царьграду такую глыбищу злата, -- почему?
     -- Урод, -- объяснил Залешанин со знанием дела дураку, что  не  знает
таких простых  вещей.  --  В  нашем  селе  тоже  как-то  теленок  с  двумя
головами...
     Рагдай стиснул челюсти и молчал всю дорогу.  А  Залешанин  на  глазах
оживал, ночь -- его время, кровь играет по всему  телу,  ноги  просятся  в
пляс. Спать восхочет, когда петухи запоют...
     -- Ладно, -- сказал он уверенно, -- давай о деле. Я с ворот что  хошь
сниму, но красть из дворца... Там же палат и горниц, поди, больше,  чем  у
киевского князя? Я даже там чуть  не  заплутал,  когда  вели  к  тамошнему
князю. Ну, который брата убил...
     Лица  витязя  не  видел  в  темноте,  а  ответ  донесся   не   скоро,
холодноватый, словно выкопался из сугроба:
     -- А ты уже все знаешь?
     -- Нет, -- ответил Залешанин. -- Но такого еще  на  наших  землях  не
было, чтобы брат брата.... Это уже от пришлых. Ты-то из славян или русов?
     -- Славян, -- ответил Рагдай тихо. -- Но начали это не русы. Когда-то
пращур русов и славян... и каких-то еще  народов,  запамятовал...  мелких,
видать... убил своего брата, а на вопрос бати:  где  брат  твой,  ответил,
что, мол, я -- сторож брату своему?

     Игнатий пристально смотрел на  Исмельду.  После  разговора  с  князем
церкви в сердце полыхал огонь, ибо появился тот  самый  случай  пробраться
выше к власти, стать ближе к сильным мира сего. И вот  первая  возможность
показать себя на ниве негласного служения церкви...
     Младшая дочь знатного  царедворца  выглядела  простолюдинкой  даже  в
богатом платье  с  драгоценностями,  за  которые  можно  купить  несколько
городов или еще на год продлить войну с арабами. Толстовата, с  массивными
костями, короткими кривыми ногами, голова сидит прямо на плечах, какая там
лебединая  шея,  нет  даже  намека  на  обрубок   подобный   пню,   волосы
жидковаты... Кожа настолько серая и  пористая,  что  никакие  притирки  не
замазывают. К тому же эти постоянные угри...
     -- Ты в самом деле так тоскуешь по этому варвару?
     Ее серые щеки потемнели, а угри  вздулись  и  покраснели  от  прилива
крови:
     -- Если святой отец говорит о знатном воине Русского квартала...
     -- О нем, -- ответил священник и торопливо поправился. --  Даже  если
он императорской крови, он все  же  варвар,  если  не  удостоился  святого
крещения.
     -- Все равно не варвар. Он знатный витязь из северной страны, Збыслав
Тигрович, младший сын князя... или хана, не помню...
     -- Разве он не из дальних северных стран?
     -- Он оттуда, но уже столько живет здесь, что знает наши обычаи лучше
других, одевается как вельможа, он красив и щедр...
     Игнатий кивал, сказал с сомнением:
     -- Я обещал твоему отцу помогать тебе... Но, боюсь, что здесь  ничего
не сделаешь. А прибегать к помощи магии нам не  велит  закон...  я  уж  не
говорю о вере. Вся  магия  теперь  считается  нечистой,  а  сами  маги  --
нечистью.
     Она это знала, но священник сказал это так, словно еще вчера  маги  и
колдовство мирно жили в их мире, и никто не считал их  нечистым  делом.  И
неожиданно, она полагала, что сама додумалась, у нее вырвалось:
     -- Если бы я могла!.. Если бы могла хотя бы с помощью магии...
     Священник сочувствующе качал головой:
     -- Беда в том, что в самом  деле  можно...  И  даже  многое  получить
можно! Но дело в том, что тогда бессмертная душа, и без того  рожденная  в
грехе, еще больше отягощается грехом. Правда,  отцы  церкви  говорят,  что
если любовь доподлинная, то душе прощается, ибо наш бог -- это Любовь,  но
все же риск великоват...
     На миг ей почудилось, что  священник  сам  подталкивает  к  какому-то
решению, даже убирает заботливо с дороги камешки,  но  страстное  желание,
обида и ревность тут же вытеснили все,  кроме  жажды  увидеть  прекрасного
витязя:
     -- Скажи, святой отец! У меня все равно душа загублена!
     Игнатий поколебался, сказал с еще большим вздохом:
     -- Я не могу. Мне сан не позволяет. Все-таки я служу  святой  церкви.
Ревностно служу! Я не какой-нибудь нечестивый маг, как  к  примеру  подлый
Артогакс, что все еще занимается подлым колдовством, торгует  приворотными
зельями, вином для неверных, вмешивается в дела душевные, хотя это  все  в
руках Господа нашего, а он лишь погрязает в мерзостном грехе...
     Она перепросила жадно:
     -- Ты знаешь, где он живет?
     Священник отмахнулся:
     -- Да кто не знает? В восточной  части  города,  где  селится  всякая
нечисть... К нему  даже  купцы  ходят,  чтобы  он  предсказал  убытки  или
прибыль! Все о презренном богатстве пекутся, а ведь истинные  сокровища  в
душе людской, о чем печется святая церковь...
     Когда он обернулся, кресло было пусто. Далеко внизу хлопнула  входная
дверь, торопливо простучали женские каблуки.
     Он спрятал довольную улыбку.

     Маг  Артогакс  слушал  ее  нетерпеливо,  часто  поглядывал  в   окно.
Маленький, сгорбленный и с длинной седой  бородой  до  пояса,  он  походил
больше на гнома, чем на человека. Сморщенное лицо было темным,  изрезанным
такими глубокими морщинами, что выглядело собранным в складки.
     Ей показалось, что он уже знает о цели ее прихода, но на то он и маг,
сейчас слушал недолго, прервал:
     -- Нет у меня приворотных зелий!.. И не делаю. Это  дело  деревенских
старух, а я маг, милая. Говори коротко, что ты хочешь?
     Она вздохнула, вытащила кошель. На середине стола рассыпались крупные
бриллианты,  рубины,  сапфиры.  Все  такой  немыслимой  чистоты,  что  все
видавший маг покачал головой в изумлении.
     -- Я хочу получить того витязя, -- сказала  она.  --  Я  хочу,  чтобы
когда я приду к нему, он не отверг меня. А  когда  уйду,  чтобы  мечтал  о
минуте, когда приду снова.
     Маг не отрывал взгляда от камней:
     -- Это из сиокийских земель?.. Нет, я о рубинах... Что ж, это желание
уже достаточно трудное, чтобы  деревенская  старуха  не  взялась.  До  для
мага... гм... маловато. Ни один не возьмется за  такую  мелочь.  Чтобы  не
позориться.
     Она закусила губу. На глазах выступили слезы:
     -- А что же трудно?
     -- Ну, все же надо желание побольше... К  тому  же  алмазы  чистейшей
воды!.. Давайте сделаем так: ко всему прибавим красоту... нет,  настоящую.
Тело меняется просто, это же мягкая глина в  умелых  руках!..  И  сапфиры,
какие сапфиры... Пожалуй, добавим еще и бессмертие...
     Она ахнула:
     -- Какое... бессмертие?
     -- Ну, не совсем бессмертие, -- сказал он успокаивающе. -- Просто  вы
останетесь молодой и красивой на всю жизнь. На сто  лет,  тысячу  или  сто
тысяч -- сколько проживете. Правда, можно погибнуть, но  и  это  будет  не
просто, я обещаю...
     Она слушала заворожено. А маг смахнул  драгоценности  в  ящик  стола,
поднял на нее горящие глаза, голос его стал громким и  властным,  а  слова
отдавались в голове как удары. Из глаз метнулось оранжевое  пламя.  Она  в
страхе отшатнулась, но упала не на пол, а в холодную пустоту...
     Маг небрежно задвинул ящик. За эту услугу ему уже заплатили.  Намного
больше.

     Глава 28

     Воздух был сырой, а когда Исмельда открыла глаза, то взгляд утонул  в
темноте. Еще  чувствуя  в  голове  туман,  она  слабо  пошевелила  руками.
Ощутила, как напряглись и расслабились мышцы по всему телу. Ей почудилось,
что сил как будто даже прибавилось, в  жилах  поселилась  радостная  мощь,
жажда двигаться...
     Приподнялась, из тьмы в лоб ударил твердый, как  дерево,  кулак.  Она
упала на спину, из глаз брызнули искры. Локти уперлись в твердое. В голове
мелькнуло страшное: она в гробу. С нею был обморок, приняли за  мертвую  и
похоронили! Сколько наслышалась в детстве жутких рассказов о  похороненных
заживо!
     В панике уперлась руками в крышку,  напряглась,  та  начала  медленно
подаваться  вверх.  Встала  на  колени,  уже  уперлась  плечами,  а  когда
попробовала разогнуть колени, крышка пошла вверх неожиданно легко, пахнуло
холодным воздухом, под ноги посыпались комья земли.
     Мир был залит дивным ярким светом, радостно серебристым, но когда она
в  изумлении  подняла  голову,  едва  не  рухнула  на  доски,  потрясенная
невиданным небом. Мириады звезд блистали как маленькие солнца, а крохотный
осколок месяца заливал весь мир сказочно прекрасным серебряным светом!
     Да, она стояла,  отодвинув  могильную  плиту,  по  шею  в  яме.  Ноги
действительно в гробу. Пришлось  упереться  руками  в  края  ямы,  пытаясь
выбраться...
     В следующий миг она вскрикнула и упала на  дно.  Когда  поднялась  на
дрожащих ногах, вскинула обе руки навстречу лунному свету. Длинные, белые,
с тонкими запястьями, изящными пальцами!
     В смятении перевела взор на ноги. Те прятались в  тени,  но  она  уже
чувствовала, что тело ее изменилось, ноги длинные и стройные,  а  в  поясе
тонка...
     Торопливо, осыпая под ноги края  могилы,  она  выкарабкалась  наверх,
торопливо оглядела себя. Тело ее изменилось, хотя она чувствовала  себя  в
том же весе, но теперь вытянулась, с  радостным  изумлением  ощутила,  что
грудь стала крупной и упругой, две  белоснежные  чаши,  безукоризненные  и
чистые...
     Не сразу поняла, что ей что-то оттягивает голову, мотнула, по  плечам
и спине хлестнули волосы -- длинные, черные, блестящие,  слегка  вьющиеся.
До поясницы целый водопад великолепных волос!
     Внезапно услышала сдержанный смешок. В страхе отпрянула, вгляделась в
темноту. Там зашевелилось, в лунном свете  выдвинулся  немолодой  мужчина,
показал пустые руки успокаивающе,  снова  присел  на  ближайшую  мраморную
плиту.
     -- Не пугайтесь, -- голос его был ровный и спокойный, голос  сильного
и уверенного в себе знатного человека. -- Я такой  же,  как  и  вы.  Ждал,
когда выберетесь, чтобы вы не слишком испугались... А засмеялся, потому-то
уж чисто все по-женски: в первую очередь -- как я выгляжу?
     Она пробормотала:
     -- Чтоб я не напугалась?.. Я как раз вас испугалась больше. Вы знали,
что я выберусь?
     -- Предполагал, -- поправился мужчина. -- Были некоторые  признаки...
А так как теперь вы одна из нас, я расскажу  кое-какие  мелочи,  чтобы  вы
сразу не наделали глупостей.
     Она с подозрением огляделась:
     -- Что значит, одна из вас? Меня зовут  Исмельда.  Я  дочь  сановника
Силурга. У меня был обморок, меня похоронили по ошибке. Я сейчас  вернусь,
заставлю отца прогнать лекаря... а то и бросить в темницу, переоденусь,  а
утром посмеемся над моим приключением.
     Он смотрел внимательно, как ей  показалось,  с  грустью.  Голос  его,
такой же ровный, чуточку потеплел:
     -- Да, вы все еще  не  понимаете...  Даже  то,  что  все  случившееся
приняли так... спокойно. И даже прикинули, как наказать лекаря. Если бы вы
остались прежней, которую захоронили по ошибке...
     Она зябко повела плечами. В самом деле, она должна  была  умереть  от
ужаса. Очутиться ночью на кладбище!.. В гробу!.. Похороненной заживо!..  А
сейчас ей даже призрачный свет луны, который  раньше  пугал  до  истерики,
кажется прекрасным...
     Его голова была залита лунным светом, но лицо оставалось  в  тени.  И
все же она не чувствовала  страха.  Возможно,  потому  что  он  говорил  с
участием:
     -- Отныне у вас другой мир. Вы еще не  предполагаете...  не  ощутили,
что отныне вы всегда останетесь такой молодой и красивой...
     Холодок страха пробежал по ее телу. Спросила чужим голосом:
     -- Уже второй человек говорит загадками.
     -- Да? Странно. Кто бы в том мире мог такое знать?
     -- Маг, -- ответила она, -- который и дал мне зелье.
     Даже при лунном свете она видела вспыхнувший огонек в его глазах:
     -- В самом деле? Удивительно!.. Чтобы простой человек мог  сам  такое
свершить... добровольно отправиться в наш мир...
     Она сказала сердито:
     -- О чем вы?
     -- Еще не догадываетесь?
     -- Нет, отрезала она.
     В сердце метался страх, догадки одна ужаснее другой лезли  в  голову.
Он смотрел сочувствующе, в голосе теплоты не убавилось:
     -- Так-так... Но мне кажется, что  оказывая  вам  такую  услугу,  они
больше преследовали свои цели. Не знаю, какие, но свои.
     -- О чем вы?
     -- Сперва скажите, -- сказал он, -- сколько мне лет?
     -- Мне все равно, -- выкрикнула она, -- скажите, что со мной?
     -- Нет, -- возразил он, -- сперва вы ответите.  Дурочка,  я  стараюсь
вас успокоить, подготовить. Когда узнаете, сколько лет, вам станет чуточку
легче. А может быть, и не чуточку.
     Она смерила его взглядом исподлобья.
     -- Тридцать пять, -- буркнула зло. -- Пусть сорок. И что дальше?
     -- Мне семь с лишним столетий, -- ответил он  спокойно,  --  я  помню
эллинов, от которых у нас остались только легенды и статуи, помню  древних
цезарей...  И  все  время  я  жил,  наслаждался   жизнью.   С   известными
ограничениями, правда. То же самое предстоит и  вам.  Вы  отныне  навсегда
останетесь молодой и прекрасной! Навсегда... это совсем не то  "навсегда",
которое имеют в виду ваши оставленные подруги.
     Она хотела ответить, что у нее никогда не было подруг,  но  страх  не
отпускал, спросила чужим голосом:
     -- О каких ограничениях вы говорили?
     -- Некой плате за  наше  совершенство.  На  самом  деле  плата  вовсе
мизерная! Для всех мы -- мертвы. Солнечный свет нашу нежную кожу  обжигает
с такой яростью, что за несколько мгновений мы умираем. Да он и ни к чему.
Днем мы спим, как обычные люди спят ночью. Зато в полночь...
     Она  слушала,  помертвев,  если  можно  помертветь  мертвецу.  Теперь
чувствовала холод своих рук, всего тела. Однако  в  нем  была  и  странная
мощь...
     Он кивнул, словно отгадав ее мысли:
     -- Исмельда... я верно запомнил? Исмельда,  ты  сейчас  сильнее,  чем
была. И вообще сильнее любой женщины.  Да,  пожалуй,  и  мужчин.  Исключая
героев, конечно. Герои, они... из другой глины, скажем  так.  А  теперь  я
познакомлю тебя с твоим новым миром...

     Збыслав, по прозвищу Тигрович, из знатного торкского рода Тигровичей,
что перешел на службу Киеву еще при Святославе Яростном,  взял  лучшее  от
степняка-отца и от  матери  --  могучей  древлянки  из  богатырского  рода
Вязовичей. На него оглядывались,  ибо  молодой  витязь  с  яростным  лицом
степняка-поединщика   был   со   светлыми   волосами   северянина,   глаза
пронзительно  синие,  такие  непривычные  для  жителя  степи,   но   гордо
вздернутые скулы, темные брови, сросшиеся на переносице,  выдавали  в  нем
южанина.
     Он был сильнейшим из богатырей, что жили в  Русском  квартале  города
всех городов -- Царьграде, и, несмотря на  молодость,  негласно  руководил
всей охраной многочисленных складов да и всего квартала.  Ворота  Русского
квартала на ночь не запирались, в  отличие  от  Иудейского.  Сюда  нередко
забредали  загулявшие  чужаки  в  поисках  приключений...  А  как   сладко
прикинуться невинным прохожим, над которым вроде бы можно позабавиться,  а
потом самому сбить рога наглецам!  Да  сбить  так,  чтобы  сами  зареклись
искать здесь потехи и другим заказали...
     Солнце опустилось, когда он неспешно поужинал, опоясался мечом.  Днем
вздремнул малость, теперь всю  ночь  можно  бродить  по  затихшим  улицам,
вдыхать запах теплого моря, бдить. Пусть даже не его очередь нести  стражу
вокруг Русского квартала, но по ночам город совсем другой, таинственный  и
загадочный, грязь исчезает, а дома кажутся еще красивее.
     Время шло к полуночи, а теплый воздух колыхался зримыми  волнами,  не
желая терять сухой жар. За знойный день  столько  вобрал  в  себя  запахов
базара, конских каштанов, ишачьего пота, дешевых благовоний и  притираний,
что и сейчас Збыслав морщился, чуя то настырный запах  прогорклого  масла,
то затхлые ароматы уснувшей рыбы.
     Рубашку одел из самого тонкого полотна, да и ту расстегнул едва ли не
до пояса, а рукава подвернул повыше. Лишь к утру жара  малость  спадет,  а
всю ночь все равно обливаться потом...
     Он шагнул к двери, но та бесшумно отворилась. На пороге, в трех шагах
от него, стояла женщина  в  белой  полупрозрачной  одежде.  Плотная  вуаль
скрывала ее лицо, но при виде Збыслава она разжала пальцы, и вуаль  легким
облачком поплыла вниз.
     Нечеловечески прекрасное лицо, в огромных глазах с длинными ресницами
странная робость, даже страх... На белоснежный лоб падали крупные  локоны,
а роскошная грива волос струилась вдоль спины,  опускаясь  ниже  поясницы.
Даже в слабом лунном свете ее стройное  тело  просвечивало  сквозь  тонкое
одеяние, он видел длинные стройные ноги, крупные  чаши  грудей,  тонкая  в
поясе, но все это уловил лишь краешком зрения, а сейчас  не  мог  оторвать
глаз от ее прекрасного лица.
     В глазах ее был непонятный страх, будто она ждала, что он  топнет  на
нее ногой, прогонит, и она уже  готова  к  этому,  улыбается  просительно,
виновато, затем словно бы пересилила робость и сделала первый шажок  через
порог.
     Она  была  чересчур  бледна,  признак  высокорожденных,  только   они
ревностно охраняют дочерей от прямых  лучей  солнца,  дабы  отличались  от
простолюдинок. Их глаза встретились,  она  улыбнулась,  показав  ровные  и
белые, как жемчуг, зубы.
     -- Готовишься на подвиги, герой?
     От ее сладкого голоса сердце вздрогнуло, взмыло к небесам. Он  развел
руками:
     -- Ну, сейчас я в самом деле готов на любой подвиг... если улыбнешься
еще раз.
     Ее глаза вспыхнули счастьем. Он видел, что женщина совсем юная, почти
ребенок, от непонятного счастья едва не завизжала, чуть не подпрыгнула:
     -- Я буду не только улыбаться!
     Голос ее звенел, глаза блистали как  звезды.  Он  безмолвно  протянул
ослабевшие руки. Она согласно вошла в его  объятия,  прижалась  к  широкой
груди. Ее холодные, как лед, руки обхватили  его  в  поясе.  Как  здорово,
мелькнуло у него, что холодная, как лягушка. Надоели потные  жаркие  бабы,
как по русской зиме соскучился...
     Он обнимал все еще бережно, не веря, что такое совершенное существо в
его руках. Она такая нежная и прохладная, что просто нет слов от  нежности
и внезапно нахлынувшего счастья.

     Она ушла под утро, а он еще долго лежал,  раскинув  руки.  Чувствовал
дурацкую улыбку на роже, но не желал, да и не имел  силы  согнать.  Дурак,
полагал, что искуснее Тернички никого на свете нет!..
     Нехотя встал, поморщился на миг, чувствуя на плечах и спине царапины.
Но улыбка стала шире: как она вскрикнула, как вцепилась в него  ногтями...
Похоже, даже зубами, вон на плечах следы! Ни одна женщина так не умирала и
не воскресала в его объятиях...
     Он не заметил, что и на шее есть две точки запекшейся  крови.  В  том
месте, где проходит главная кровеносная жила.

     -- Эти вольности нам как кость поперек горла, -- сказал князь  церкви
раздраженно. -- Добро бы еще Иудейский или Армянский, эти хоть тихой сапой
добились за сотни лет, но Русский квартал образовался чересчур быстро... и
так же чересчур быстро получил  право  некой  неприкосновенности  в  своих
стенах!
     Игнатий низко и опасливо кланялся,  впервые  с  ним  разговаривали  о
столь важных делах. И хотя понимал, что князю нужен кто-то, кто  выслушает
и  возразит,  чтобы  можно  было  заранее  подготовиться  к  разговору   с
божественным базилевсом, но пугала сама мысль, что надо  возражать  самому
владыке.
     -- Налоги платят, -- сказал он робко, -- законам  нашим  подчиняются.
Император не позволит резать курицу с золотыми яйцами, что приносит в  его
казну такие доходы.
     -- Да  не  резать,  --  возразил  князь  церкви.  --  Просто  малость
укоротить крылья! Курица должна бродить по двору да дерьмо клевать, а  наш
двуглавый орел парить в небесах,  царствовать!  А  сейчас  эта  славянская
курица сама превращается в орла. А двум орлам в одном небе  тесно!  Турнир
-- это хоть и уступка варварству, но все же бескровный... почти бескровный
способ показать, кто сильнее. Да увидят  все,  что  сильнейшие  правители,
сильнейшие богатыри, знатнейшие мудрецы -- все живут в Царьграде. Особенно
богатыри. Варварские князьки лучше всего понимают язык силы. Мудрецов  еще
нужно понять, а силу узрит всякий...
     Игнатий сказал осторожно:
     -- Не узрят ли в этом возврат к язычеству? Это у них на аренах  цирка
люди на потеху зрителям убивали друг друга... совсем  насмерть,  до  самой
смерти.
     -- Не узрят, -- сказал владыка раздраженно.  --  Слишком  те  времена
далеко. Вера Христа утвердилась навечно!  Теперь  все  можно  обратить  на
пользу нашей вере. Знал бы как, то и гладиаторские бои возродили  бы!..  А
что? Да только не присобачить те побоища во славу Христа... А  вот  турнир
можно. Надо только подобрать подходящего святого, в чей день и под чьим бы
именем устроить... Гм... Все подвижники, мученики,  аскеты,  отшельники...
Разве что святой Юрий, он же Георгий...
     Игнатий удивился:
     -- Святой Георгий? Но он никогда не обнажал меч, не дрался, ни  одной
победы не одержал...
     Князь церкви грозно сдвинул брови:
     -- Ну и что? Он был римским офицером,  которого  казнили  за  веру  в
Христа. Единственный святой, которого хоть и с трудом, но начали принимать
в варварских народах. Даже присобачили ему какие-то подвиги... Конечно, мы
поддерживаем эти  легенды,  создаем  новые...  ложь  во  славу  приобщения
варварских народов к истинной  вере...  Да,  так  и  сделаем.  Я  предложу
префекту устроить в день святого Георгия турнир, на  который  приглашаются
сильнейшие  бойцы  нашего  величайшего  из  городов!  Победитель   получит
хрустальный кубок из рук императора и столько золота, сколько весит сам!
     Он умолк, прислушиваясь. В далекую  дверь  робко  поскреблось.  Князь
церкви нервозно позвонил в колокольчик.  Тотчас  же  в  дверь  просунулась
голова молодого помощника.
     Игнатий с интересом наблюдал, как тот подбежал на цыпочках,  нашептал
повелителю на ухо, исчез так неслышно, словно был не человеком, а нечистым
демоном. Князь церкви  повернулся  такой  довольный,  словно  православная
церковь подмяла католическую.
     -- Прекрасно!
     -- Хорошие новости? -- откликнулся Игнатий.
     -- Прекрасные! Главный богатырь Русского квартала, Збыслав  Тигрович,
что-то выглядит бледным, едва таскает  ноги.  Двигается  медленно,  взгляд
отрешенный... Уже перестал патрулировать улицы. По  ночам,  как  стемнеет,
остается у себя дома, но свет не зажигает...
     Игнатий пристально смотрел на владыку:
     -- Нам повезло?
     -- Даже везение надо  ковать  своими  руками,  --  бросил  владыка  с
усмешкой. -- Теперь можно приступать и к цареградскому  турниру.  Никто  и
ничто не встанет на пути наших воинов к лавровому венку!.. Да  не  опускай
смиренно глазки. Я понимаю,  что  львиную  долю  работы  проделал  ты.  Не
спрашиваю как, но я велел, ты -- выполнил!

     Глава 29

     Арену гигантского цирка выравнивали,  засыпали  песком.  С  принятием
веры Христа от гладиаторских боев пришлось отказаться, но народ так  сразу
звериный нрав не потеряет, надо оставить выход для звериности, иначе город
разнесут, если не изольются в крике с трибун арены-стадиона.
     Вот уже полсотни лет здесь устраивали гонки  колесниц,  где  крови  и
покалеченных бывало не меньше, чем во время боев гладиаторов. Но тогда все
было открыто, ясно, как и сами войны, что велись ради добычи, рабов, чужих
земель,  а  теперь  войны  ведутся  ради  торжества  истинной   веры   над
неистинными, а добычу, пленных  и  земли  захватывают  попутно,  заодно...
Кровь и смерть под колесами разбитых колесниц тоже были не  обязательными,
ведь целью было не убийство противника, на него шли, дабы успеть к  финишу
первым...
     Владыка мрачно усмехнулся.  Если  бы  хоть  одна  скачка  прошла  без
перевернутых и  разбитых  колесниц,  без  поломанных  рук  и  раздавленных
возничих, то на следующую уже пришла бы едва половина зрителей! Но на этот
раз для простого народа... а когда касается крови и зрелищ, то и  вельможи
-- проще простого, хлеба им да зрелищ! Вот и сегодня  подготовлено  такое,
что заставит содрогаться в экстазе и самых холодных.
     Огромная чаша амфитеатра медленно заполнялась народом. Первым пришел,
по обыкновению, охлос. Толкались  и  старались  захватить  места  получше.
Вельможи явились к началу турнира, их  места  неприкосновенные,  а  охрана
вышвырнет любого, кто сядет близ, оскверняя запахом простого люда.
     Самые роскошные ложи долго оставались пустыми. Даже в  самые  большие
праздники там не бывало тесноты, многие высшие чины на стадион не  ходили,
но ложи за ними числились.
     Игнатий явился в хвосте владыки, робко сел за спиной. Видели,  как  в
соседнюю ложу с видом завсегдатая ввалился грузный  Василий,  архимандрит,
умелый хозяйственник, и, как Игнатий догадывался, причастный  и  к  тайной
деятельности церкви.
     Поклонившись, он поинтересовался с ходу:
     -- Где же ваш прославленный богатырь?
     -- Который? -- отозвался благодушно князь  церкви.  --  Они  все  как
медведи...
     Сказано, дикари.
     Василий ухмыльнулся:
     -- Да, им далеко до нашей изнеженности, что  рождает  великие  мысли.
Так говорят наши философы, и я с удовольствием им верю: не надо стараться,
трудиться... Я наслышан о неком Збыславе...
     Владыка покосился на  смиренного  Игнатия,  ответил  с  двусмысленной
улыбкой:
     -- А, который охраняет квартал? Как победитель прошлого  турнира,  он
выйдет в конце. Сразится с  нынешним  победителем.  Такое  правило,  чтобы
сильнейшие мерились силами в конце.
     Василий кивнул, это естественное правило соблюдалось и в  состязаниях
магов. Да и  зрителей  надо  подготовить,  разогреть.  Иначе  после  битвы
гигантов остальное покажется пресным.

     На арену выезжали по одному и группами, дрались копьями и деревянными
мечами, на скамьях орали, свистели, ибо то один, то другой  боец  падал  с
залитым кровью лицом, а двоих вынесли с переломанными спинами.
     Василий поглядывал краем глаза на властелина церкви, по крайней мере,
ее православной ветви, видел спокойную  благодушную  улыбку.  Это  варвары
насыщаются торопливо, а знаток  застолий  наслаждается  не  спеша,  сперва
пробуя салаты, рыбу, птицу, лишь потом ему подают основное блюдо.
     Наконец остался один. Даже Василий, повидавший в скитаниях всякого, с
содроганием смотрел на эту скалу в железе.  Чудовище,  а  не  человек.  Но
взявший в руки оружие и есть чудовище. Мудрецы дерутся не мечами...
     Пока арену выравнивали, засыпали золотистым песком кровь,  победитель
объехал вокруг арены, собирая овации, вскидывал огромные руки, что-то орал
на диком гортанном наречии,  затем  его  увели  на  короткий  отдых  перед
последней схваткой.
     На трибунах прыгали, орали, восторженно швыряли в воздух шапки.
     Василий повернулся к владыке:
     -- Силен... Кто это?
     Тот в свою очередь кивнул на молодого священника. Игнатий  поклонился
Василию почти так же низко, как и князю церкви, тот  сделал  вид,  что  не
заметил:
     -- Тоже варвар. Откуда-то с гор. Зовут его Сигкурл, а прозвище у него
-- Кровавые Клыки...
     -- Ого! Это почему же?
     -- Варварский обычай, -- объяснил  Игнатий.  --  Победитель  вырывает
печень побежденного и пожирает у того на глазах. Точнее, воинский обычай.
     Василий сказал сожалеюще:
     -- Даже жаль, что святая церковь запрещает такие  вещи.  В  некоторых
случаях надо бы делать исключения.
     После перерыва, когда по рядам спешно носили слабое вино  и  холодную
воду, на арену вышли ярко одетые слуги, протрубили в фанфары.
     С северного входа выехал всадник  на  красивом  белом  коне.  Зрители
закричали снова, в воздух взлетели шапки, платки. Василий морщился: хоть и
красавчик, но чужак. Империя чересчур велика и могуча, в ней уже  потеряно
чувство патриотизма, так присущее крохотным племенам и народам.
     Русский богатырь, если смотреть отсюда, не выглядел изможденным, но в
отличие от ревущего и размахивающего огромным топором победителя  турнира,
сидел недвижимо, словно берег силы или страшился от неосторожного движения
свалиться с коня. У этих варваров странные понятия чести. Мог бы остаться,
но предпочитает умереть в бою, такие по их дикой вере попадают на небеса к
их верховному богу, где бесконечно пируют и дерутся между собой...
     На миг проснулось сочувствие. Мог бы остаться дома и сохранить жизнь.
Просто жить, как будто не жизнь -- самое ценное! Но умрет красиво и нелепо
в угоду диким понятиям верности и чести...
     А на арене Сигкурл пустил коня вокруг арены, ему  кричали  и  бросали
цветы. Когда конь пронеся вблизи Збыслава, Сигкурл проревел:
     -- Я разорву тебя, дикарь в человеческой одежде!
     На трибунах  одобрительно  заорали,  захлопали,  там  сидели  нанятые
кричать за любого победителя турнира, к ним присоединились еще  с  десяток
зрителей, которым  хотелось  перемен.  Збыслав  уже  третий  год  получает
лавровый венок, пора другому. Для них неважно было, рус получит, грек  или
араб, в Царьграде все царьградцы, всадник на белом коне словно чувствовал,
что не враги, вежливо приложил руку к сердцу.
     С северной части трибуны раздался хохот, что прокатился постепенно по
всем рядам. Огромный Сигкурл даже в  дорогих  доспехах  выглядел  дикарем,
могучим и злобным, в то время как  богатырь  Славянского  квартала  больше
походил на статую языческого бога, что остались с  древних  времен,  разве
что весь в железе, но лицо открытое, чистое, бледное, в  то  время  как  у
Сигкурла мясистое, налитое кровью, багровое, испещренное шрамами...
     -- Я растопчу тебя как медузу.
     Збыслав снова смолчал. Возможно, все еще не знал, что  такое  медуза.
Лицо его было бледным, глаза отсутствующими. Прежде  прямые  плечи  слегка
согнулись, будто под неведомой тяжестью. Сигкурл тяжело проскакал на своем
быкообразном коне полный круг, пронесся в трех шагах, бросив язвительно:
     -- Я насажу тебя на копье, как жука на булавку!
     Збыслав проронил сухими губами:
     -- Я еду, еду -- не свищу.
     Сигкурл сделал  третий  круг,  конь  под  ним  словно  только  сейчас
разогрелся, потряхивал гривой,  глаза  разгорелись,  по  сторонам  смотрел
дико, со злобой. Когда Сигкурл остановил его на южном  конце  арены,  конь
яростно бил копытом, вздымая целые тучи песка с комьями твердой земли. Это
вызвало новые восторженные вопли.
     На трибуне владыка обернулся к Игнатию:
     -- Что он сказал? Я слышал, ты можешь читать по губам!
     Молодой священник виновато развел руками:
     -- Видимо, я плохо знаю их язык. Я еду-еду, не свищу...  Что  бы  это
значило?
     -- Я еду, еду -- не свищу?
     -- Да. Он так и сказал...
     Снизу раздались звонкие звуки фанфар. Двобойцы двинулись  друг  другу
навстречу как две горы.  Сигкурл  оказался  на  середине  раньше  русского
богатыря, даже заехал явно намеренно на  его  половину.  Было  видно,  как
вскинул руки в приветствии, губы шевелились, улыбался, но  только  Збыслав
услышал злобный шепот:
     -- Я убью тебя, блоха!.. Я потом отыщу твою невесту, использую, отдам
ее своим слугам, а затем выброшу собакам.
     -- Я еду, еду, -- напомнил Збыслав, но и без того в  застывшей  груди
стало вовсе холодно. Вряд ли позволят бесчинствовать в  Русском  квартале,
там еще остались богатыри, но все же не  хотелось  бы,  чтобы  женщинам  и
детям что-то хотя бы угрожало.
     -- Я убью тебя! -- повторил Сигкурл.
     -- Я еду, -- напомнил Збыслав.
     Он опустил  булатную  личину,  оставив  открытым  только  подбородок.
Сквозь прорезь шлема глаза блеснули как синие  кристаллы  северного  льда.
Глаза Сигкурла в прорези личины были темные,  как  зерна  гагата.  Фанфары
протрубили снова, двобойцы разъехались каждый на свою сторону. На трибунах
затихли.
     Замерший в радостном нетерпении князь церкви услышал, как  за  спиной
возится Игнатий, бормочет озабоченно:
     -- Я еду, еду... гм... Мне кажется, где-то я уже слышал...
     А на арене кони  ринулись  друг  другу  навстречу,  и  опять  Сигкурл
оказался на середине раньше, чем конь Збыслава сделал первые  три  прыжка.
Они сшиблись на половине Збыслава.  На  трибунах  видели,  как  пошатнулся
русский богатырь. Удар Сигкурла был настолько  силен,  что  обломки  копий
взвились высоко над ареной, а пара щепок залетела в верхние ряды зрителей.
Там сразу вспыхнула драка.
     Сигкурл проскочил до барьера, развернулся, но конь все же ударился  о
деревянный забор, больно придавив ногу в  стремени.  Выругавшись,  Сигкурл
тут же пришпорил коня и понесся на ошеломленного ударом противника, в руке
теперь жарко рассыпал золотые искры огромный топор.
     На трибуне Василий сказал заинтересованно:
     -- До чего же силен этот северянин!.. Если бы не его  ночная  гостья,
то не знаю, не знаю...
     Владыка  бросил  острый  взор.  Архимандрит  не  упустил  возможности
показать, что он знает все до мелочей. Как-никак,  именно  он  патронирует
всю нечисть...
     -- Ему просто повезло, -- откликнулся  он,  глаза  не  отрывались  от
арены. -- Сигкурл уже проткнул бы его насквозь. Если бы не доспехи...
     -- Да, что за железные руды в их болотах?
     Богатыри сшиблись,  опять  на  северной  половине.  Слышно  было  как
Сигкурл осыпает северянина страшными ударами,  тот  безуспешно  закрывался
щитом,  глухо  стучало  дерево,  щепки  разлетались  красные,  будто   уже
окрашенные кровью.
     На трибунах орали, свистели, топали ногами. Многие вскочили,  бросали
в  воздух  шапки  снова  и  снова.  В  ложах  для  благородных  владыка  и
архимандрит обменялись  удивленными  взглядами.  До  чего  же  сильны  эти
русские медведи...
     Внезапно раздался общий вздох, затем  пролетел  по  всему  амфитеатру
вопль, полный восторга, в котором потонули  крики  разочарования.  Сигкурл
навис над северянином, у того от щита осталась одна рукоять, русский герой
отшвырнул, теперь пытался парировать удары лишь мечом,  но  тяжелый  топор
пробивал защиту, раз за разом задевал то плечо, то  шлем.  Железо  звенело
так, что вздрагивали даже на самых дальних скамьях.
     Северянин шатался, но удары Сигкурла все еще не  могли  поразить  его
насмерть.  Наконец  он  пошатнулся  настолько,  что  рухнул,  едва   успел
освободить  ногу  из  стремени.  Испуганный  конь  отскочил.   Сигкурл   с
торжествующим ревом погнал коня  на  спешенного  противника,  над  головой
угрожающе вскинул страшный топор.
     Рухнув на песок, северянин  несколько  раз  перекатился,  всякий  раз
захватывая целые пригоршни золотого песка. На трибунах орали  и  свистели.
Длинный меч остался на месте падения, а  конь  Сигкурла  перескочил  через
сверкающее  лезвие,  топор  обрушился  на  ошеломленного  противника,  что
только-только начал подниматься с колен...
     Снова вопль на трибунах, ибо северянин,  словно  очнувшись,  внезапно
метнулся вперед, лезвие топора  прошло  за  его  спиной,  все  же  зацепив
кончиком латы. Конь Сигкурла заржал, вздыбился, а  в  следующее  мгновение
отпрыгнул уже с опустевшим седлом, ибо Збыслав так и не  выпустил  из  рук
ногу ошеломленного Сигкурла.
     Конь остался на месте, Збыслав потащил Сигкурла, не давая  подняться.
У того в руке все еще был зажал огромный топор. Збыслав  пинком  вышиб  из
руки:
     -- Ну, что скажешь теперь?
     -- Я убью...
     -- Сопли сперва утри, -- посоветовал Збыслав.
     Он выпустил ногу, Сигкурл тут же вскочил, огромный и пышущий яростью.
Кулаки его сжались так, что  скрип  железных  рукавиц  услышали  по  всему
амфитеатру. В полной тиши он прокричал люто:
     -- Теперь ты труп. Я больше люблю убивать голыми руками!
     Збыслав ответил:
     -- Какой же русич не любит кулачного боя?
     Кулак Сигкурла со страшной силой метнулся  вперед.  В  последний  миг
Збыслав чуть отклонил голову, но железная рукавица так звонко чиркнула  по
шлему, что на трибунах после молчания  вырвался  вопль  изумления,  почему
северянин еще стоит на ногах?
     Тут же второй удар, третий. Сигкурл  бил  быстро  и  сильно.  Збыслав
слегка покачивался, подставлял локти, плечи. Звон стоял непрерывный, будто
сотни кузнецов одновременно во всю силу били по наковальням.  На  трибунах
после недоумевающего молчания начал нарастать ропот изумления.  Перешел  в
восторженные вопли. Северянин стоял  несокрушимо,  лишь  покачивался,  как
молодое дерево под ударами сильного ветра, но с места не сходил.
     Сигкурл прохрипел ненавидяще:
     -- Я все равно убью...
     Он опустил руки, грудь его  вздымалась  тяжело.  Из-под  шлема  текли
мутные струйки пота, а сиплое дыхание слышали даже за барьером.
     Збыслав проговорил:
     -- Я мог бы задавить тебя, чтобы услышать хруст твоих  костей.  Чтобы
ты лопнул в моих объятиях как бычий пузырь, наполненный  дурной  кровью...
Но испачкаюсь, да и скажут: медведь!..  Ни  сноровки,  ни  выучки,  только
русская сила... Так что получи!
     Все видели, как северянин наконец-то выбросил вперед кулак.  Движение
было молниеносное, следом был стук, лязг, отвратительный скрип  сминаемого
железа. Северянин отвернулся и медленно побрел к коню, по дороге  подобрав
свой меч, а за его спиной Сигкурл покачнулся и медленно  осел  на  колени,
затем повалился набок. Передняя часть шлема была вмята вовнутрь, словно  в
нее угодили тараном, которым выбивают  ворота  крепостей.  Из  всех  щелей
текли густые темно-красные струйки.
     Владыка угрюмо молчал. А молодой священник вдруг  хлестко  припечатал
ладонь по лбу:
     -- Понял!
     -- Что? -- спросил владыка сухо.
     -- Что он говорил! Ну, еду-еду...
     -- Что же? -- спросил владыка  отстранено,  глаза  не  отрывались  от
ликования на арене, куда уже, прорвав  цепь  охраны,  выбежали  почитатели
северянина, а еще те, кто поставил на него деньги.
     - Я еду-еду, не свищу... так он сказал? А дальше: а как наеду  --  не
спущу!
     - Странная речь, - процедил владыка сквозь зубы. - Странный язык.
     - Это значит, - охотно перевел на понятный язык угодливый  священник,
- вобью в землю по уши, сдеру шкуру, размажу по стенам...
     - Довольно! - рявкнул владыка таким страшным голосом, что на три ряда
впереди послетали шапки, а один из сенаторов узнал знакомый голос атамана,
и начал вертеть головой, пытаясь увидеть того, с кем ни одного  толстосума
зарезали в молодости.
     Справа от них, тоже в третьем ряду, сидела бледная Росинка. Лицо было
измученное, а исцарапанные и в ссадинах руки прятала в скла  дках  платья.
Но улыбалась счастливо, глаза ее с любовью и надеждой  следили  за  каждым
движением молодого витязя.
     Не зря она позавчера ночью подстерегла ту змею цареградскую, а  когда
та на кладбище укрылась под могильной плитой, то голыми  руками  раскопала
гроб, сорвала крышку. Тыкать ножом бесполезно, знала от  стариков,  потому
поступила как любая ревнивая баба из их села: вытесала осиновый  кол  и  с
наслаждением вонзила в белоснежную грудь этой паскуде! Как вскрикнула, как
задергалась, как в бессильной ненависти скребла тонкими пальцами гибельную
осину... А потом глаза закрылись, дернулась пару  раз  и  стала  в  смерти
такой несчастной и уродливой, что на минутку даже жалко стало...
     А то, что милый бледен и печален, ибо та змея  не  приходит  уже  две
ночи, так это пройдет, как проходит сладкий, но все  же  темный  сон,  под
лучами утреннего солнышка!

     Глава 30

     Владыка в ярости повернулся к Игнатию. Тот  явно  отчаянно  завидовал
рапанам  и  мидиям,  что  могут  съежиться  и  спрятаться   под   толстыми
раковинами, ежился так, что посерел  и  сморщился,  как  лесное  яблоко  в
яростном лесном пожаре.
     -- Не сейчас, -- сказал  владыка  негромко.  Он  чувствовал  на  себе
устремленные  взгляды  из  соседних  парадных  лож,  с   усилием   выдавил
милостивую улыбку, все-таки уже душой занимается, а не режет кошельки, как
было... впрочем, это было давно. -- Вернемся, ты ответишь за все...
     Священника трясло. В Царьграде много подземных пыточных подвалов,  не
все принадлежат базилевсу и городским стражам.  Каждый  сановник  томит  и
терзает хотя бы пару своих недругов, схваченных тайно. А  у  князя  церкви
они обширные, а орудий там немало...
     -- Ваше преосвященство, -- взмолился он, -- но сперва я вам доложу  о
том северном  варваре...  Мы  было  потеряли  след,  потому  что  он  днем
отсыпался, а ночью выходил на промысел... А ночи сейчас как раз безлунные!
Но сейчас не ускользнет, не ускользнет!
     Владыка стиснул челюсти. С варваром шло как нельзя лучше.  Он  сдуру,
ослепленный роскошью города, сумел под самым носом городской стражи  снять
с городских ворот  щит,  как  он  думал,  их  легендарного  героя  прошлых
поколений Олега Вещего. Тут уже он  сам,  владыка,  удержал  руку  наемных
убийц, что уже окружили постоялый  двор,  где  остановился  варвар.  Самое
время проводить его с почестями и в полной безопасности до  их  варварских
земель, пусть там думают, что щит настоящий.  Если  вздумают  явиться  под
стены Царьграда с войском, то в нужный момент он сам, владыка,  явит  миру
подлинный  шит,  что  царьградцев  воодушевит,  а  среди  варваров  посеет
панику... Но проклятый дурак  перед  самым  отплытием  вмешался  в  драку,
бросился выручать совершенно незнакомого человека... Поступок, абсурдный с
точки зрения цивилизованного человека, но для варвара он обернулся если не
удачей... какая удача в том, что теперь наверняка  голову  сложит?  --  то
тем, что узнал правду о щитах.
     Конечно, их порубят на куски, во дворце не стража, а львы  в  людской
шкуре,  а  воинов  больше,  чем  в  легионах  на  границе,  но  мудрый  не
пренебрегает  никакой  возможностью  уничтожить  врага  еще   на   дальних
подходах!
     Он процедил, едва двигая губами:
     -- Где он?
     -- Я все выяснил, ваше преосвященство.
     -- Где? -- бросил тот раздраженно.
     -- По слухам, в Славянском квартале. Но туда  вход  нам  затруднен...
Особенно, после неудачи на турнире...
     -- Оставь, -- поморщился  владыка,  лицо  передернуло  судорогой.  --
Говори о деле.
     -- Наши осведомители донесли, что этот варвар условился  с  одной  из
местных женщин о встрече. Она его ждет завтра к обеду.
     Владыка вскинул брови:
     -- Ого! Это неплохо. Выслать туда засаду.
     -- Уже распорядился.
     -- Кто?
     Священник поклонился еще ниже, сказал сладким смиреннейшим голосом, в
котором даже самое опытное ухо не уловило бы скрытой угрозы:
     -- Красный Нож, ваше преосвященство.
     Владыка застыл с открытым ртом. На скулах  заиграли  желваки,  кулаки
стиснулись до скрипа. Красный Нож был его младшим  напарником,  когда  он,
будущий владыка, собирался подыскать менее опасное  занятие.  Не  то,  что
надоело грабить по мелочи, хотя и это было важно, а то, что в  самом  деле
душа потребовала чего-то огромного, великого. Он чувствовал в себе мощь, и
вот теперь правит душами империи. На самом деле его власть даже выше,  чем
у императора, но пока что не сумел, не  сумел  вырваться  из-под  железной
пяты, как это удалось его коллегам во второй столице империи, Риме... Даже
это ничтожество чувствует над ним власть, ибо разнюхал о его прошлом.  Для
развращенного Рима плевать кем был раньше,  там  раскаявшаяся  блудница  в
самом деле ценится выше дуры, что сохранила девственность лишь потому, что
никто на нее не покусился, а здесь нравы не то,  что  чище,  а  не  прошли
перерождения в огне и муках...
     -- Продолжай, -- обронил он сдержанно.
     -- Красный Нож и четверо его подручных, -- сказал священник  все  так
же  смиренно.  На  этот  раз  владыка  уловит  тщательно  упрятанное  злое
торжество. -- Ну, Черторыл, Анбал, еще два отпетых... Они не знают осечек.
А  оба  варвара  ничего  не  подозревают...  Их  можно  будет   подождать,
схоронившись за шторами. А потом разом перехватить глотки прежде,  чем  те
успеют моргнуть.
     Владыка наклонил голову. Красный Нож еще не стар. Даже с одиночку  он
мог зарезать с десяток героев, а если с ним еще и Мокрый Нож... Но в  этом
случае пусть людей окажется больше, чем их не хватит.
     -- Добро, -- сказал он. -- Что за женщина?
     Игнатий поклонился:
     -- К нашему удивлению, она  из  высокого  сословия.  И  состоятельна.
Недавно овдовела, мужем был сенатор Рогикус, владелец поместий  на  юге...
Чем ее заинтересовал этот северянин --  неизвестно,  но  мы  уверены,  что
явится со своим хозяином. У них, варваров, странные взаимоотношения. Раб и
хозяин могут быть почти друзьями, вместе пьют и едят одно и то же.
     Владыка просил напряженно:
     -- Как ее имя?
     -- Синтина.
     Он с нечеловеческим трудом  удержал  лицо  бесстрастным,  хотя  волна
горячей крови ударила в голову, окрашивая мысли в кровавые тона. Та  самая
Синтина, которая с презрением отвергла... Но не раскопал ли  этот  проныра
нечто больше... Похоже, за его маской  простодушного  простака  скрывается
сволочь редкостная и пронырливая... Если не кончит на дне Золотого Залива,
то выбьется в иерархи церкви.
     -- Благородное имя, -- произнес он  как  можно  бесстрастнее.  --  Ты
уверен, что эти двое... явятся вместе?
     -- Абсолютно! --  поклялся  Игнатий.  --  У  этих  варваров  странные
обычаи. Чтоб хозяин и раб ели из одной миски?
     -- Удвой награду за их головы, -- бросил владыка  с  неожиданной  для
помощника страстностью. -- Пусть Красный Нож старается, как никогда.

     В корчме, которую Рагдай называл то таверной, то шинком,  воздух  был
тяжелым от запахов прогорклого сала,  жареного  лука.  Дым  плавал  сизыми
волнами, из-под столов пахло псиной и мочой. Рагдай и  Залешанин  неспешно
трапезовали, а солнце за окном  опускалось  очень  уж  неспешно,  все-таки
Царьград, даже дни длиннее, а ночи короче...
     Залешанин пошарил по карманам, вытащил серебряную монетку:
     -- Последняя... Ладно, если вернемся, то что-нибудь нам да  кинут  на
лапу. Мне серебряную гривну, а тебе, как благородному,  дадут  две...  Аль
золотую?
     Рагдай сказал мечтательно:
     -- Зачем богатства?.. Меня ждет самое большое сокровище...
     Он замолчал, лишь сладко улыбался. Залешанин смутно  догадывался,  но
спросил для верности:
     -- Баба?
     -- Эх ты, -- ответил витязь  беззлобно.  --  Ничего  ты  в  жизни  не
знаешь...
     -- Ну да!
     -- Если не любил -- не знаешь, -- сказал витязь убежденно. -- Если не
любил -- вовсе слеп. Меня ждет лучшая женщина на всем  белом  свете.  Ждет
уже... Это ж сколько она  ждет?  Но  это  моя  последняя  работа...  Когда
вернемся, я сразу же поведу ее к столбу Велеса.  Мы  уже  обручены  с  нею
несколько лет! Волхвы повяжут наши руки рушниками, и я отведу  ее  в  свой
дом.
     -- Ого, у тебя есть дом?
     -- Будет. Деньги уже собрал. Сразу же сыграем свадьбу.  Дело  в  том,
что...
     Он замялся, бросил короткий взгляд на  Залешанина,  потом  на  коней,
словно собирался перевести разговор на них, но Залешанин быстро спросил:
     -- Ну-ну, кроме нас только звезды. Говори, мы с тобой уже сроднились.
     Витязь ерзал, никогда Залешанин не видел его таким смущенным,  сказал
с еще большим смущением:
     -- Понимаешь, волхвы нагадали...
     -- Думаешь, врут?
     -- Не знаю. Уж больно много напророчили! А я не больно доверчив.  Сам
знаешь, в нашей жизни лучше быть слишком подозрительным, чем поверить иной
раз там, где надо остеречься.
     Залешанин спросил:
     -- Так что же тебе нагадали?
     -- Да так... Сказали, что в первую же брачную  ночь  мы  зачнем  двух
близнецов, которые великие подвиги совершат еще в младенчестве... А от них
пойдет род великих воителей,  мудрецов...  Чудно,  я  сразу  засомневался.
Разве могут быть воители и мудрецы в одном роду? Я думаю,  либо  то,  либо
другое...
     Залешанин пожал плечами:
     -- Когда-то же должно случиться?
     -- Думаешь, случится на мне?
     Залешанин окинул его хмурым взглядом:
     -- Почему нет? Если только у бога теленка не  спер...  А  так  ты  не
последний на свете дурак, если честно. А что силой не обижен, тоже  видно.
Ты платил волхвам?
     -- Нет, -- ответил Рагдай встревожено. -- А что?
     -- Если бы платил, -- рассудил Залешанин, -- то нагадали бы  то,  что
тебе хочется. А так просто они правду сказали... Черт, как время  тянется!
Так и будем сидеть до ночи?
     -- Сегодня  последняя,  --  ответил  Рагдай,  он  все  еще  счастливо
улыбался. -- Если добудем щит, то утром уже будем в дороге. Так что терпи.
     Залешанин хлопнул себя по лбу:
     -- Кстати... Я тут обещал зайти к одной. Девка -- ягодка! Да что  там
ягодка -- ягодица! Зайдем, перекусим, водицы попьем... Надеюсь, у нее есть
не только водица. С виду бойкая такая, живая...
     Рагдай с сомнением оглядел  Залешанина  с  головы  до  ног.  Прост  и
незатейлив, как сапоги, в которых ходит,  но  так  же  крепок  и  надежен.
Возможно, какая из свободных  и  независимых  обратила  свое  внимание  на
крепкого как молодой дуб, варвара. Такие в  толпе  худосочных  царьградцев
видны за версту...
     -- Точно пригласила?
     -- Точно! -- поклялся Залешанин.
     -- На какое время?
     Залешанин задумался, почесал в затылке:
     -- Как-то вылетело из головы. Утром?.. Вроде бы не  утром...  Ага,  к
обеду. Время было обеденное, когда мы встретились, она видела,  что  я  не
прочь перекусить... а перекусить я был готов рукоять боевого топора...
     Рагдай посмотрел на красное  солнце,  что  уже  опускалось  за  крыши
домов, покачал головой. Русича издали видно по повадкам.

     Черторыл  начал  постанывать  после  двух-трех   часов   сидения   за
портьерой, потом принялся  шевелиться,  устраиваясь  поудобнее.  К  вечеру
вовсе заскулил, но старший цыкнул, и он испуганно замер. За  голову  этого
варвара из Гипербореи им заплатили как  за  убийство  сенатора,  заплатили
вперед, и старшой не потерпит, чтобы что-то сорвалось.
     За другими  портьерами  было  тихо.  Опытные  Анбал  и  Марчан  умели
затаиваться часами, рядом будет олень пастись, едва не наступая им на уши,
не заметит, даже дыхание умеют пускать так, что все запахи уходят в землю.
За сутки до дела не едят ни жареного лука, ни  чеснока,  до  которого  так
охочи все жители их восточных земель.
     К вечеру сам старшой, опытный убийца-наемник по  имени  Красный  Нож,
ощутил, как затекли ноги, а тело  начинает  терять  гибкость.  Правда,  их
здесь пятеро, варвар не успеет и рта открыть, но вон шевелится портьера  и
в том месте, где прячется в согнутом  положении  как  хищный  зверь  перед
прыжком, Злыдон, умелый со всеми  видами  оружия,  но  сам  предпочитающий
удавку.
     Из-за окон доносились голоса, стук колес,  иногда  издали  раздавался
звон железа, приближался, слышался тяжелый шаг городской стражи,  потом  и
они удалялись в другую сторону, снова напряженный слух ловит  все  шорохи,
звуки, голоса гуляк, уличных торговцев.
     Когда начало темнеть, из-за ближней портьеры донесся свистящий шепот:
     -- Красный!.. У меня спина затекла.
     -- Злыдон, -- ответил Красный Нож негромко, -- потерпи еще чуть.  Что
ты хочешь от варвара? Вдруг у них там обедать садятся с заходом солнца?
     Из-за портьеры донеслось злобное:
     -- Дикари.
     -- Что делать... Потерпи.
     Темнело мучительно медленно. В помещении  тьма  сгустилась,  наконец,
настолько, что глаза перестали различать предметы.  Из  темноты  донеслось
тревожное:
     -- Красный! А если он с улицы не увидит света?  Подумает,  что  девка
его обманула. И вовсе не зайдет?
     -- Дьявол и его прихвостни, -- выругался Красный Нож.
     Спотыкаясь в темноте, он почти на ощупь  пробрался  к  чулану.  Засов
застрял, в темноте  сбил  палец  до  крови,  пока  отодвинул.  Из  темноты
раздался испуганный женский голос:
     -- Что? Вы решили убить и меня?
     -- Дура, -- прошипел Красный Нож. -- Зажги светильники. Быстро!
     Когда вспыхнул первый слабый огонек, Красный Нож ощутил, как задубело
его тело от долгого стояния недвижимо. В ногах чувствовалась слабость, а в
руках не было прежней силы, с которой он хватался за острый нож.
     Девушка зажгла последний светильник. По комнате  потек  слабый  запах
оливкового масла. Красный Нож наблюдал за ней  с  угрюмой  злостью.  Такие
всегда почему-то отворачивались от него, зато с какой легкостью пригласила
к себе варвара!
     -- Садись за стол, -- велел он. -- Нет, вон на тот стул.  Чтобы  тень
падала на занавеску у окна. А я сяду на пол... Не вздумай ничего, поняла?
     Она часто закивала. Глаза был перепуганные:
     -- Я ничего-ничего...
     -- Я с тебя глаз не спущу, -- пригрозил он на всякий случай.
     -- Только не убивайте!
     Он скривился, кто же убивает женщин, их используют иначе,  а  вот  ее
гость кому-то очень важному перешел дорогу.

     Когда  раздался  требовательный  стук  в  двери,  Синтина  в  тревоге
оглянулась на своих незваных гостей. Красный Нож заснул прямо  на  столом,
уткнувшись лицом в тарелку с объедками, двое вдрызг пьяные лежали на полу,
только Анбал и Марчан,  так  они  себя  называли,  еще  пытались  выползти
наружу, но один  скребся  в  стену,  монотонно  упрашивая  какого-то  Яшку
отворить, другой ритмично стукался головой в  картину  на  стене  с  видом
горного озера, то ли решил искупаться, то ли вообразил себя в Пиренеях.
     -- Сейчас, -- торопливо вскрикнула она, -- сейчас открою!
     Отодвигая засовы, она торопливо шептала, что здесь  засада,  что  его
ждут наемные убийцы, уходи поскорее, спрячься, ты что-то  натворил,  таких
убийц за простыми варварами не посылают... За дверью  нетерпеливо  топало,
жаркое дыхание варвара она чувствовала даже через толстую  дубовую  дверь.
Он не понимал или не  хотел  понимать,  и  она,  нарочито  замешкавшись  с
последним засовом, сказала громче:
     -- Уходи, варвар!.. Здесь тебя ждет засада!
     Оглянулась в страхе, но в комнате лишь колебался трепетный свет, тени
прыгали  по  стенам,  слышался   монотонный   стук   лба   Анбала.   Дверь
распахнулась, Синтина вспикнула, очутившись в могучих руках, ее  внесли  в
комнату, она прижималась к широкой горячей груди, дыхание вылетело, с  губ
сорвался только вздох, комната  закружилась,  варвар  ее  даже  подбросил,
больно стукнув о высокий потолок, поймал и бережно опустил на пол.  У  нее
все тело растаяло, как воск на горячем солнце,  а  вместо  предостережения
вырвалось:
     -- Ох... ты весь как раскаленное железо...
     -- Угадала, весь, -- проревел могучий варвар.
     В помещение ввалилась целая толпа веселых мужчин, уже во  хмелю,  что
тут же стали рассаживаться за стол. Красного Ножа спихнули на  пол,  а  по
знаку богато одетого воина, что пришел с ее могучим варваром, всех пятерых
вышвырнули в окно.
     Варвар ревниво посмотрел вслед последнему. За окном глухо  шмякнулось
о каменные плиты. Всего лишь второй поверх, но  все  же  выбрасывали  вниз
головой...
     -- Похоже, -- сказал он ей на ухо с упреком, -- они у тебя тут  долго
пировали.
     -- Очень, -- ответила она тихо.
     -- Сколько?
     -- Двое суток.
     -- Ого!
     Она напомнила совсем тихо:
     -- Дорогой, ты обещал придти к обеду. Это было во вторник... А сейчас
полночь четверга. К  тому  же  ты  пришел  не  один,  а  с  оравой  пьяных
приятелей! Это у вас так принято... на Руси?
     Голос Залешанина стал слегка виноватым:
     -- Встретил друзей... Это знакомые моего  земляка.  Не  брошу  же  на
улице? Пусть пока накрывают на стол, мы с собой захватили мяса и вина, это
тоже очень по-русски, ты не волнуйся, это люди очень хорошие...
     Сзади прогудел такой глубокий бас, словно поднимался от самых  подошв
толстых сапог купца Зверодрала:
     -- Клянусь, хозяюшка, лучше нас и найти трудно!
     Он стоял за их спинами, огромный, как вставший дыбки жеребец, широкий
и массивный. От него повеяло несокрушимой силой, мужской статью, а  в  его
широкой улыбке было столько звериной жадности к ее телу, что Синтина сразу
ощутила по всему телу сладкие мурашки, что тут же  проникли  в  ее  плоть,
зарылись, щекоча внутренности и горяча кровь.
     -- Мне кажется, -- ответила она тающим голосом, -- это так и есть...
     Зверодрал неожиданно подхватил ее на руки, она вся поместилась на его
необъятной груди, подмигнул Залешанину  и  ногой  распахнул  дверь,  сразу
угадав, которая ведет в спальню.  Рагдай  оглянулся  на  Залешанина.  Тот,
потирая ладони, устремился с горящими глазами к столу. Двое веселых купцов
с повадками удалых кулачных бойцов подтащили лавку, один наметанным взором
зацепил на дальней полке два пузатых кувшина, а  второй  исчез  на  кухне,
откуда вернулся, держа в обеих руках широкий поднос и отворачивая морду от
широкого блюда с огромной жареной птицей, размером с лебедя, только толще.
     Рагдай пожал плечами, подвинул ногой стул и тоже сел за стол.

     Глава 31

     Когда Залешанин увидел, что  на  столе,  он  сел  так  осторожненько,
словно лавка была из соломы. Глаза не отрывались от вкусно пахнущих  блюд.
Посреди как толстый поросенок белеет нежнейшее мясо диковинного  зверя,  у
которого вместо лап странные ноги -- не ноги, гибкие, как толстые веревки,
целых восемь... На боку два огромных  глаза,  Залешанин  в  замешательстве
ощутил, что весь поросенок -- это голова, она же  и  туловище  диковинного
чудища, а вокруг на  широких  блюдах  разложены  огромные  гадкие  улитки,
только не то сваренные, не то зажаренные, пахнут здорово...
     Рагдай, напротив, сразу оживился, с радостным видом потер ладони:
     -- Ого! Такого на княжеском столе не узришь!
     Залешанин с недоверием смотрел, как витязь подсел с  самому  широкому
блюду, засучил рукава,  со  зверской  мордой  людоеда  ухватил  нож.  Мясо
странного зверя оказалось и внутри белым, как у курицы, с виду  нежнейшим,
потек сладкий сок. Запах ударил  в  лицо  Залешанина,  в  животе  противно
взвыло. Он сглотнул слюну:
     -- Ты что... будешь это есть?
     Рагдай отправил в пасть кусище, которого  хватило  бы  удавить  коня,
глаза выпучились, прожевал с трудом, ответил сипло:
     -- Нет, что ты!
     -- Но ты же жрешь!
     Рагдай удивился:
     -- Я?
     Он отрезал ломти, под тяжестью которых гнулась рукоять ножа,  посыпал
еще какой-то красной пылью, отправлял  в  рот,  чмокал,  закатывал  глаза.
Збыслав и два купца, посмеиваясь, сели с  другой  стороны.  Залешанин,  не
веря глазам, смотрел, как эти люди  жрякают  эту  мерзость,  этих  улиток,
перловиц, хоть и называют их звучно то ли  мидиями,  то  ли  рапанами,  но
жрут, даже облизываются!
     Рагдай с набитым  ртом  так,  что  щеки  стали  как  у  хомячка,  что
возвращается  с  житного  поля,  знаками  показал  одобрительно,  что  он,
Залешанин, молодец, ибо как благородный человек не лопает всякую  нечисть,
это удел тех бродяг, что скитаются по чужим странам, как вот  он,  Рагдай,
да еще эти несчастные...
     Залешанин покосился на несчастных, у  них  за  ушами  трещало,  будто
камнедробилка крушила  гранитные  валуны,  а  уши  двигаются  взад-вперед,
словно отсекают куски. Во дожили! А не скажешь, что оголодали. Морды как у
вепрей, да и жрут как свиньи желуди.
     Збыслав кивнул приглашающе:
     -- Навались!.. Не любишь осьминогов, возьми краба.
     -- Чего?
     Збыслав кивком указал на уродливого  рака,  только  впятеро  крупнее,
клешни страшные, но от хвоста, где самое сладкое мясо, один отросток.
     -- Ну, -- сказал Залешанин с затруднением, -- странный он какой-то...
Больной, наверное?.. И запах...
     -- Лопай, не помрешь. А помрешь, так красиво -- в дороге!
     -- Что-то пока не хочется, -- пробормотал  Залешанин.  Он  с  опаской
потащил на себя краба, тот зацепился второй клешней, сгреб на пол с  блюда
горку странной белой каши. Зерна крупные, блестящие, блестят  от  жира,  а
запах такой, что Залешанин  понял,  что  будет  есть  даже  эти  тараканьи
яйца... Да ладно, у бабы-яги тоже ел, не перекинулся.
     Из-за  неплотно  прикрытой  двери  доносился  ритмичный  скрип  ложа,
вздохи, довольный рык могучего  зверя.  Молчаливые  слуги  быстро  убирали
пустеющие  блюда,  вносили  на  подносах  новую  гадость,  еще   страшнее.
Залешанин хотел взмолиться, неужели тут не  могут  есть  по-людски,  потом
прикусил язык. Тут же христиане, а у них вера по одним дням запрещает есть
одно, по другим -- другое. Может быть, сегодня им надлежит  жрякать,  хоть
удавятся, только эту мерзость, наподобие краба...
     Раками Залешанин, как и всякий славянин, брезговал. И не стал бы есть
даже под угрозой лютой смерти. Он  сам  не  раз  находил  утопленников,  в
истерзанную плоть которых вцепилось с десяток раков. Есть раков -- это все
равно, что жрать мертвечину. Нет, ни за какие сокровища...

     Гости ели с таким азартом, что он, роняя слюни,  чувствовал,  как  из
голодного  желудка  поднимается  раздражение.   Пересилил   себя,   сказал
смиренно:
     -- Ладно, под такую еду как раз случай один припомнился... Когда  мне
на постоялом дворе рассказали, я чуть со смеху не помер!
     Збыслав,  с  набитыми  щеками,  кивнул  заинтересованно,   а   Рагдай
посмотрел подозрительно:
     -- Только чтобы про дерьмо не упоминал, ладно?.. А то пожалеешь,  что
не помер.
     Залешанин ахнул:
     -- С чего ты взял? Чтоб я такое рассказывал за столом?
     -- Да уж больно рожа у тебя честная... Чересчур.
     -- Ну что ты!
     -- И не про раздавленных клопов или жаб...
     Залешанин оскорбился:
     -- За кого меня принимаешь? Про любовь!
     -- Про любовь давай, -- согласился Рагдай. -- Только  что  ты  знаешь
про любовь?
     -- Ну... скажем так, слышал. А хозяин постоялого двора рассказал, как
с любовью тут, в Царьграде. С разными штучками! Я, что, как слышал, так  и
рассказываю... Словом, пошел наш Зверодрал к Раките... ну  ты  ее  знаешь,
эта та засидевшаяся в девках, толстая такая... чья-то дочь. Только  полез,
а она вдруг капризно: ну что ты сразу так грубо, как  жеребец?  Вон  какие
ромеи вежественные, сперва ласкают, разнеживают...  Насмотрелась,  значит,
зараза на ихнее разложение. Говорит, посмотри на мою грудь, возьми в губы,
вон они у тебя какие толстые... Ну, купцу делать нечего, баба-то  сладкая,
стал делать, что возжелала, чмокал и  чмокал,  самому  понравилось,  потом
почувствовал, что в рот полилось теплое. Глотнул и спрашивает:  что,  мол,
молоко прорезалась, что ли?  А  она  аж  извивается  от  наслаждения:  ах,
говорит, как хорошо... У меня, говорит, чирей давно  созрел  громадный,  с
кулак, но все прорвать не мог. Спасибо, милый...
     Рагдай тупо посмотрел на смерда, отодвинул блюдо с кальмаром.  Взгляд
его был тяжелее подкованного слона. Не говоря ни слова, вылез из-за стола.
Збыслав замер с набитым ртом, лицо начало покрываться синюшной бледностью.
Один из купцов прорычал:
     -- В самом деле жаль, что не помер...
     Залешанин  прислушался,  но  голос  Рагдая  донесся  уже  со   двора.
Посмеиваясь, заглянул в спальню. В роскошной  постели  белое  нежное  тело
Синтины показалось таким благоухающим, что на миг  лежащее  рядом  могучее
тело купца Зверодрала показалось медвежьей тушей. Зверодрал  спал,  черные
волосы Синтины расплескались  по  его  могучей  груди,  путаясь  с  черной
шерстью. Одной рукой она обхватила его за шею, головку положила на  грудь,
спали без задних ног.
     Залешанин  сделал  шаг  назад.  Синтина  словно  почуяла,   ее   веки
затрепетали, приподнялась.  Взгляд  темных,  как  маслины,  глаз  был  еще
туманным от короткого сна:
     -- О, мой могучий гиперборей... У меня нет сил подняться...
     -- Я вижу, у Зверодрала их нет тоже, -- улыбнулся Залешанин.  --  Так
что набирайтесь, они вам еще понадобятся. А нам пора. Торговые дела,  сама
понимаешь...
     Он еще раз улыбнулся и отступил, плотно закрыв  дверь.  Пока  шел  по
коридору, нежное видение померкло, а когда вышел на улицу, вдохнул  свежий
воздух ночи с запахом морских волн, растворились как дымка и Синтина, и ее
роскошь... Ничто не сравнимо с его Березкой. Никакие женщины мира... ничто
и никогда...
     Он проглотил комок в горле, вскинул голову, чтобы лицо было сухим.

     Звезд высыпало множество, но пришлось постоять в полной черноте, пока
глаза освоились. Иногда где-нибудь проплывало оранжевое  пятно:  городская
стража носила факелы с  собой,  такие  же  факелы  несли  перед  носилками
загулявшего богача.
     -- Пошли, -- сказал Рагдай недружелюбно. -- Но  если  расскажешь  еще
какую-нибудь гадость... клянусь богами, сам тебя удавлю!
     -- Да я что, -- пробормотал Залешанин виновато, --  я  когда  увидел,
что ты ешь, вот и подумал, что... гм... что-то похожее...
     Он глазом не успел мигнуть, а витязь  уже  бесшумно  исчез  в  слабой
тени, что дома отбрасывали от звезд. Он зачем-то пропетлял  по  переулкам,
выбирая самые темные. Залешанин не сразу догадался, что витязь сбивает  со
следа всевидящих магов: новолуние, на небе только звезды, а если нырнешь в
угольно черную тень, то никакие маги не уследят, где вынырнешь. Хоть магов
как собак нерезаных, но зеркало на всех одно, замаются поворачивать во все
стороны...
     Когда пробежали под навесами две  или  три  улицы,  Рагдай  прошептал
буднично:
     -- Все.
     -- Ты о чем? -- удивился Залешанин.
     -- Все, говорю, на сегодня. Пойдем спать.
     Залешанин раскрыл рот так, что нижняя челюсть уперлась в колени:
     -- А... щит?
     -- Щит будем искать завтра, -- объяснил Рагдай деловито. -- А сегодня
пусть маги друг друга  ловят  по  всему  дворцу.  Базилевсу  это  надоест,
повыгоняет... Может быть, повыгоняет. Да и сами маги  усомнятся.  Ясно  же
слышали, что сегодня будем щит добывать!
     Залешанин опешил:
     -- Думаешь, они за нами следили?
     -- Предполагаю, -- ответил Рагдай хладнокровно. -- Никогда не следует
недооценивать противника. Тем более, ромеев.
     -- Почему?
     -- В ромеях половина славянской крови,  а  еще  там  кровь  викингов,
арабов, армян, иудеев, греков... и многих-многих народов, о которых  ты  и
слыхом не слыхивал. Так что  мы  сейчас  оторвались  от  слежки,  еще  раз
переоденемся, помоемся. И поспим по-людски.
     -- Говоришь, только теперь за нас возьмутся?
     -- Конечно, -- крикнул Рагдай весело. -- Это будет бой!
     Залешанин посмотрел удивленно, только дурак спешит  навстречу  драке,
он это называет доблестью, а то и подвигами, но Рагдай вроде бы не  дурак,
недаром же все  корчмы  в  Царьграде  знает,  потом  догадался,  глядя  на
дрожащего от нетерпения витязя, что тот просто стремится поскорее на Русь,
где продлит свой род мудрецов и героев.

     Рано  утром,  когда  еще  черти  попов  не  драли,  Рагдай  растолкал
Залешанина. Наскоро перекусив, переоделись  как  можно  незаметнее.  Когда
Залешанин толкнул дверь, с улицы пахнуло такой свежестью, что  отшатнулся,
а грудь его уже пошла вверх и в стороны, захватив воздуха как можно больше
и сразу. Только вчера воздух был как перегретый овсяный кисель,  все  тело
чесалось, мысли становились злые, а глаза искали с кем подраться...
     Солнце обрушилось на плечи с прежней мощью, но сейчас эта мощь словно
вошла в Залешанина, он расправил плечи, счастливо засмеялся. Странный этот
Царьград...
     Рагдай сказал негромко:
     -- Не гогочи, как... конь. На тебя смотрят.
     -- А чо? Я хлопец ничего!
     -- Вот-вот, -- согласился Рагдай.
     Залешанин надвинул шляпу на глаза, сгорбился и побрел уже  медленнее,
приноравливаясь к походке осторожного селянина, который боится  в  большом
городе  проторговаться.  Рагдай  плелся  рядом  такой  обыкновенный,   что
Залешанин засомневался  в  его  длинном,  как  у  ящерицы  хвосте  знатных
пращуров.
     -- Не отставай, -- сказал Рагдай.
     -- Куда мы?
     -- В Царьград.
     -- А сейчас мы где?
     -- Дурень, ты Царьграда еще и не видел.
     Улица, по которой шли, становилась  все  чище,  просторнее.  Прохожие
выглядели чище,  достойнее,  на  всех  перекрестках  попадалась  городская
стража. Даже эти стражники казались выше  и  крепче,  одеты  не  в  ржавые
железки,  а  в  настоящих  доспехах  поверх  чистой  одежды.  Дома   вовсе
многоповерховые, перед входом  толстые  колонны,  ступени  из  белого  или
розового мрамора.
     Залешанин ошалело вертел головой, на каждый дворец впереди указывал и
спрашивал, как туда проберутся, а Рагдай  лениво  отмахивался.  Мол,  кому
нужен домишко простого сенатора, которых хоть пруд пруди, кому нужен домик
простого писчего, с какой стати лезть в конюшню, а это и вовсе  склад  для
захваченной в других странах добычи...
     Залешанин умолк, но  с  трудом  не  вскрикивал,  когда  за  поворотом
открывался вид на очередной сказочный дворец, на самом деле  оказывающийся
всего лишь жилищем заурядного чиновника императорской службы.
     -- Воруют, -- заметил Рагдай вполголоса. -- Потому и отгрохали...
     -- А куда ихний князь смотрит?
     -- Базилевс?.. Сгонит этих мух, налетят новые. Злые, голодные.  Пусть
уж эти, сытые... Ты не больно верти головой, таких примечают издали.
     Залешанин постарался напустить на себя равнодушный  вид,  хотя  всего
трясло от возбуждения. А он полагал, что уже повидал весь Царьград,  когда
походил, оказывается, всего лишь по окраине!
     -- А когда проберемся в их сарай,  --  сказал,  чтобы  услышать,  что
Рагдай не сердится, -- то как определим, какой из  них  настоящий?  Может,
щит Олега как-то отзовется, когда нас увидит? Почует родную кровь...
     Рагдай поморщился:
     -- Брось. На Руси, как и в  Царьграде,  смешались  русы  и  печенеги,
варяги и торки, а сами славянские племена разнятся  друг  от  друга  порой
больше, чем торк от  норманна...  Да  и  сам  Олег  неизвестно  из  какого
народа... Есть у меня один оберег, но я не уверен, не уверен...
     Под требовательным взором Залешанина он нехотя вытащил  из-за  пазухи
узелок, развязал. На ладонь выкатился комок, Залешанин не сразу  распознал
в невзрачном  кусочке  металла  заклепку  из  черной  бронзы.  Размером  с
майского жука, выпуклая, она лежала на ладони мертвая и равнодушная.
     -- Как? -- спросил Залешанин. -- Как это... поможет?
     -- Может помочь, -- поправил Рагдай. -- А может и нет... Это из  щита
Олега. Перед этим был то ли бой, то ли к  нему  подсылали  убийц,  но  щит
слегка повредили, а эта заклепка вылетела. Олег в таком виде и повесил  на
врата Царьграда.
     Залешанин загорелся:
     -- Здорово! Остается только примерить...
     Рагдай скривился от радости дурня:
     -- Сперва остаются пустячки: пробраться в императорский дворец, а его
охраняют  тысячи  воинов  и  десятки  колдунов,   отыскать   незамеченными
сокровищницу, суметь войти -- а запоры там не чета в твоем сарае! -- взять
и как-то суметь выбраться. Если не целыми, то хотя бы живыми... Или одному
живому.
     На Залешанина пахнуло сыростью, словно внезапно  очутился  над  краем
свежевыкопанной могилы.
     -- Ладно, -- сказал он  дрогнувшим  голосом,  --  еще  наша  сила  не
померкла... Боги, что это?

     Глава 32

     Площадь, на  которую  выбрели,  была  огромная,  как  Дикое  Поле,  и
блистающая  как  хрустальные  небеса  вирия.  Все   пространство   уложено
каменными глыбами, гладко тесанными  и  так  плотно  подогнанными  одна  к
другой, что  не  то,  что  палец,  волосок  между  ними  не  просунуть!  У
Залешанина волосы встали  дыбом,  когда  представил  каких  трудов  стоило
притащить сюда  куски  скал,  обтесать  так  дивно,  уложить,  и  все  так
тщательно, будто девка подбирала себе бусы...
     Со всех сторон площадь окружали белые дома один другого краше,  выше,
блистательнее. Все с колоннами, навесами, мрамор искрится  и  сверкает  на
фоне голубого неба, ко входу  в  каждый  дворец  ведут  широкие  мраморные
ступени. Под навесом из мрамора застыли такие же мраморные статуи богов  и
героев, а  чуть  дальше  Залешанин  различил  неподвижные  фигуры  нанятых
богатырей, но не застывшие, он видел, как они переговариваются,  оставаясь
в тени.
     На площадь изредка въезжали повозки, грузные от налепленных  со  всех
сторон золотых львов,  драконов,  орлов,  кабанов.  Даже  кони  в  золотой
упряжи, на головой укреплены кучи длинных разноцветных  перьев.  Залешанин
вспомнил Петьку, подумал сожалеюще, что птаха вряд ли  долетела,  все-таки
сто лет в темечко клюнуло! Ум как у волхва, а перья уже не те...
     Чернокожие бегом проносили носилки, с пологом и без, многие только  с
зонтиком над головой седока, праздношатающихся почти  не  было.  Залешанин
всмотрелся в одного старика, тот брел неспешно, постукивая толстой палкой,
украшенной слоновой костью и серебром. Длинные серебряные волосы падали на
плечи, серебряная борода до пояса, весь в белом,  как  из  блистающего  на
солнце  серебра.  Даже  на  ногах  нечто  вроде  сапог  из   растопленного
серебра...
     Залешанин толкнул Рагдая:
     -- Что-то мне вон тот старикашка сдается знакомым...
     -- Не смотри в ту сторону, -- прошипел Рагдай.
     -- А чо? -- спросил  Залешанин,  но  взгляд  отвел  от  старика,  что
медленно  брел  через  площадь.  Тяжелая  клюка  в   его   высохшей   руке
постукивала,  он  иногда  останавливался,  переводя  дух.   Седые   волосы
ниспадали на лоб, закрывая лицо.
     -- Все, -- сказал Рагдай торопливо, -- уходим.
     -- Да ты чо? Только начали присматриваться...
     -- Без нас присмотрят. Пошли, остолоп.
     Рагдай шел быстро и упруго, плечи в стороны, не  оглянулся,  лишь  по
его шагу Залешанин ощутил, что Рагдай увидел нечто не только важное, но  и
обнадеживающее.
     За все дорогу не перекинулись словом.  Когда  впереди  выросли  белые
стены Русского квартала, повстречался богатый купец на верблюде. Залешанин
недостаточно быстро посторонился, верблюд выругался и плюнул в него  таким
комом вонючей зеленой слюны, что Залешанин едва не  запутался  в  ней  как
муха в паутине, тоже ругался вслед гнусному  животному,  а  Рагдай  тайком
улыбался и отводил взор.
     В Русском квартале быстро свернули к дому купца Зверодрала, на пороге
Рагдай  бросил  взгляд  по  сторонам,  поднял  руку   для   стука,   дверь
распахнулась еще раньше, цепкие руки  ухватили  их  за  одежду  и  втащили
вовнутрь. Дверь захлопнулась, в полумраке мужской голос сказал торопливо:
     -- Здесь  что-то  начали  часто  шмыгать  разные...  Присматриваются!
Раньше такого не было. Вы к Зверодралу или к управителю?
     -- Лучше к самому, -- ответил Рагдай.
     -- Ждите здесь.
     Глаза быстро обвыклись, комната тесная, стены из толстых глыб  камня,
окошко под самым потолком, кулак не пролезет, больше Залешанин рассмотреть
не успел, дверь приоткрылась чуть шире, открывая ярко  освещенную  солнцем
палату. Слуга поклонился:
     -- Зверодрал сейчас дома. Он кого-то ждет.
     -- Вот и веди, -- разрешил Рагдай.
     -- Он ждет не вас.
     Залешанин отмахнулся с небрежностью:
     -- Зверодрал наш друг. Он не будет в обиде.
     Слуга непреклонно скрестил на груди руки:
     -- Если желаете, могу  отвести  вас  в  бассейн.  Там  горячая  вода,
молодые женщины разомнут вам мышцы...
     Залешанин воскликнул:
     -- Опять мыться?
     Слуга ухмыльнулся, взгляд его пробежал по его одежде:
     -- Бассейн -- это больше, чем мыться. К тому же смоешь свои слюни...

     Потом молодые девки мыли им спины, разминали мышцы, Залешанин  ощутил
себя настолько свеженьким и полным дурной силы, что прямо сейчас был готов
идти во дворец и добывать щит Олега с палицей в руке.
     Их поили квасом, когда вдали распахнулась дверь. Закутанная с  головы
до ног фигура поманила, Рагдай вскочил первым:
     -- Все, собирайся быстро!
     Голос витязя был радостным, он напяливал одежду  с  такой  быстротой,
словно мраморный пол под ним загорелся. Залешанин спешно набросил  одежду,
почти побежали, а закутанный человек быстро пошел  по  длинному  коридору,
поднялся на поверх, а когда прошли к самой дальней  двери,  молча  толкнул
створки и отступил.
     В глубине палаты  за  столом  сидели  двое.  Увидев  на  пороге  двух
раскрасневшихся от массажа, Зверодрал помахал рукой:
     -- Сюда, как раз вас и надобно!
     Рядом с ним насыщался, как воробей, поклевывая  из  блюда,  старик  с
седой бородой, которого Залешанин видел на площади. При виде Залешанина он
поморщился, и тот понял, что старик заметил, как дурак из сарая чуть  было
не кинулся к нему на улице, привлекая внимание.

     -- Там все источено, -- говорил старик неспешно. Он взял виноградину,
повертел в пальцах, потом начал есть, будто не ягодку, а огромное  яблоко.
-- Как старый пень жуками... Старый город! Очень  старый.  Верхние  я  уже
начертал, но под ними угадываются еще...
     -- Те без надобности, -- сказал Зверодрал твердо. -- Ты вон  едва  на
ногах держишься!
     -- Да любопытно... Это вы все за златом да  блестящими  камешками,  а
волхвам нет ничего слаще знаний...
     -- Все равно, -- отрезал Зверодрал, -- я обещал кня... тем, кто  тебя
сюда доставил, что верну в добром здравии. Ты  уже  не  мальчик  по  сырым
подземельям шастать.
     Старик ответил дребезжащим голосом:
     -- Как степняк мечтает умереть на скаку, викинг -- с  мечом  в  руке,
древлянин -- на охоте, так и волхв всегда мечтает помереть, добывая  новые
знания... Я не уверен, что этот ход, я говорю о  сегодняшнем,  приведет  в
казну...
     -- Но во дворец?
     -- Во дворец, это точно...
     Зверодрал обернулся к Рагдаю и Залешанину:
     -- Слыхали? Пойдете, аль еще поискать?
     Залешанин не успел рта раскрыть, как Рагдай ответил твердо:
     -- Сегодня же ночью.
     Зверодрал напряженно поинтересовался:
     -- А как выбираться будете?
     Залешанин развел руками, пихнул Рагдая. Витязь ответил нехотя:
     -- Если не знаем точно, куда ведет ход,  что  толку  продумывать  все
заранее? Все равно не получится так, как решим, только руки  себе  свяжем.
Авось, на месте и сообразим.

     Рагдай от нетерпения едва не грыз рукоять своего меча. Старик отыскал
начало подземного хода лишь на третий день. Будь моложе, мог бы и  раньше,
а так к концу третьего дня, отдуваясь и вытирая мокрое лицо, он прохрипел:
     -- Вон там...
     Залешанин  недоверчиво  смотрел  на  груду  камней,  что   ничем   не
отличалась  от  таких  же  завалов,  что  остались  на   месте   выбранной
каменоломни. Рагдай тут же бросился откатывать камни,  вдвоем  разбросали,
распихали, вытащили столько, что хватило бы на постройку  другого  дворца,
разве чуть мельче, наконец Залешанин ощутил едва слышное движение  воздуха
снизу.
     Рагдай хищно улыбался, подхватывал камни и вышвыривал наверх,  рискуя
пришибить старика со Зверодралом.  Еще  двое  гридней  маялись  на  скале,
готовые в любой миг подать сигнал беды.
     -- Есть, -- сказал Рагдай со сдержанным ликованием. Глаза его горели.
-- Там сравнительно сухо.
     -- Это здесь, -- предостерег Зверодрал. -- А дальше... но разве вы не
готовы?
     Залешанин, которому надоело стоять за спиной Рагдая,  будто  в  самом
деле слуга, шагнул вперед и первым полез в  дыру.  Рагдай  кивнул,  юркнул
следом. Не успели отойти и десятка шагов, как сзади загрохотало.  В  спину
ударило тугой волной воздуха. Залешанин в страхе  оглянулся,  в  этот  миг
померк последний лучик света.
     Тяжелые глыбы еще грохотали, заваливая  ход.  Ему  почудился  злобный
хохот Зверодрала. Похолодел, жалко пискнул в спину удаляющегося Рагдая:
     -- Нас завалили!
     -- Нас?
     -- Выход!
     Рагдай продолжал удаляться. Залешанин догнал, уткнулся в спину,  едва
не свалил в темноте. Рагдай ядовито поинтересовался:
     -- Ты хотел, чтобы дыра оставалась открытой? И кто-то  еще,  а  зевак
много, отыскал ее?
     -- Нет, -- пробормотал Залешанин, -- но как мы выберемся?
     -- Откроют ровно в полночь. Прождут, как договорились,  до  рассвета.
Если не вылезем, то навалят снова. Уже навсегда. А сами скроются из города
вовсе.
     -- Почему?
     Рагдай неприязненно буркнул:
     -- Ты в самом деле настолько туп? Значит, нас  уже  схватили.  А  под
пытками царьградских умельцев, скажешь все и выдашь всех...
     Залешанин невольно возразил:
     -- Я не выдам.
     -- И я не выдам, -- буркнул Рагдай, -- но здешним не понять. Они всех
и все продадут раньше, чем им погрозишь пальцем.
     Некоторое время шли, пробираясь по узкому ходу. Залешанин прошептал:
     -- Неужто здесь такой подлый народ?..
     -- Они жизнью дорожат, -- объяснил Рагдай.  --  И  здоровье  берегут.
Мол, плюй на все и береги здоровье. Империя и  так  сильна,  надо  о  себе
позаботиться...
     В темноте сухо стукнуло. Залешанин услышал сдавленную ругань. Потом в
лоб ударили и его, пришлось опуститься на четвереньки. Скотина, подумал он
разозлено, не предупредил! Вот это по-нашенски: если я влупился  мордой  о
камень, пусть и другой влупится... Но если Рагдай прав, здешний люд таков,
то империя не устоит. Придут люди чести и  отваги,  сметут  здесь  все,  а
поселится народ с молодой горячей кровью, ярый  и  неистовый,  кому  честь
дороже жизни.
     Мысли спутались, ибо на четвереньках тоже стукался лбом, плечами, его
долбили в темя, а под руками и коленями камень вскоре похолодел, а затем и
вовсе послышалось журчание. Пришлось ползти по ледяной  воде,  что  бежала
поверх каменного ложа. Руки  окоченели,  будто  барахтался  в  проруби,  в
коленках разлилась боль.
     Одно время вода  поднялась  почти  до  рта,  Залешанин  захлебывался,
мечтал  вернуться,  но  Рагдай  упорно  полз,  значит  там  не  глубже,  и
Залешанин, сцепив зубы и задержав дыхание, полз и полз, жадно хватал  ртом
воздух, мечтал хотя бы догнать этого упорного  дурака,  даже  не  заметил,
когда вода спала, а потом и вовсе ушла в подземные  щели,  настолько  весь
окоченел, двигался как замерзающая муха на декабрьском инее.
     Когда голова ударилась не в камень,  он  смутно  удивился,  а  сверху
голос сказал негромко:
     -- Ты прямо лев!
     -- Да? -- перепросил Залешанин польщено.
     -- Похож, -- подтвердил  невидимый  Рагдай.  --  Тот  тоже  ходит  на
четвереньках.
     Залешанин закусил от обиды губу, попробовал  встать.  В  спину  остро
кольнуло. Он чувствовал, как трещат  застывшие  мышцы,  словно  разламывал
замерзшее на морозе мокрое белье. Голова уперлась  в  камень,  но  все  же
стоять, чуть склонив голову, намного лучше, чем четверениться.
     -- Тихо, -- прошептал Рагдай.
     Впереди вроде-то что-то тюкало. Похоже, будто вода звучно  капала  по
воде, но почти сразу же понял, что это удары железа  о  камень.  По  спине
пробежал холод страха и возбуждения. Неужто кто-то их опередил?
     Присутствие Рагдая уже  не  чувствовал,  кожей  лица  ощутил  впереди
пустоту. С вытянутыми руками побрел вперед, тщательно выбирая место,  куда
поставить ногу, чтобы не грюкнул ни единый камешек.
     Стук становился громче.  Потом  снова  возникло  ощущение  тепла.  Он
осторожно вытянул руку, пальцы коснулись твердого плеча. В тьме  прозвучал
едва слышный шепот:
     -- Там светильник...
     -- Продвинься, -- попросил Залешанин. -- Я вижу только твой зад.
     Тепло отодвинулось, Залешанин прополз следом, темный уступ сдвинулся,
впереди был слабый трепещущий свет. Глаза, изголодавшиеся по свету,  жадно
ловили слабые силуэты, составляли образы.
     Двое долбили стену кирками. Залешанин услышал даже  тяжелое  дыхание,
сразу по нему понял, что мужчины в силе, но  один  крупнее  другого  почти
вдвое, ни сила их не от работы, а спанья и жранья. Но подготовились  лучше
них двоих, а в темноте мог быть еще страж, а то и не один. Рагдай  стиснул
руку Залешанина, тот легонько ткнул в ответ кулаком, они поползли  вперед,
на ходу изготавливая оружие.
     Залешанин пытался протиснуться рядом с Рагдаем, но ход узок, а  когда
тот прыгнул на работающих, уже не успел:  Рагдай  сразу  придавил  мощными
руками киркачей к полу, грозно прошипел:
     -- Кто пикнет, удавлю сразу!
     Залешанин быстро  огляделся.  Пещера  невелика,  только-только  двоим
размахнуться кирками, да и то не в полный замах.  Светильник  прилеплен  к
стене, лишних нет. Рагдай, как Горыныч на пойманной  корове,  распластался
на двоих, тех сплющило под его тяжелым телом и доспехами в два  пуда.  Оба
мелко дрожали, а когда Рагдай сполз с них, один боязливо повернул  голову.
Перекошенное страхом лицо передернулось в изумлении:
     -- Вы не похожи на стражей... Кто вы?
     -- Спрашивает тот, у кого меч, -- прорычал Рагдай. Он поднял под  нос
пленного кулак в боевой рукавице. Кулак был размером с голову. -- Кто  ты?
И что здесь делаешь?
     Человек в замешательстве пыхтел, умоляюще бросал взгляды на  второго.
Рагдай  понял,  перевернул  того  лицом  вверх.  На  него  взглянуло  лицо
немолодого человека с холодными глазами.
     Залешанин подобрался. Этот человек, по его виду, мог быть  князем,  а
то и светлым князем. Даже великим. Как от  глыбы  льда  холодом,  от  него
несет властностью, привычкой повелевать, бросать  массы  людей  в  ту  или
другую сторону. Даже на смерть...
     -- Не надо бить моего слугу, -- сказал он ровным голосом, из  котором
страх быстро выветривался. --  Уже  ясно,  что  вы  не  стражи...  Значит,
искатели сокровищ?
     Рагдай взял его за горло, легонько сжал.
     -- Мне плевать кто ты, -- сказал он почти ласково, -- но спрашиваю я.
Ответь или умри.
     Он сдавил сильнее. Лицо человека потемнело,  глаза  полезли  на  лоб.
Впервые в нем появилось подобие страха. Прохрипел:
     -- Я... верховный казначей...
     -- Ого, -- сказал Рагдай. -- А чего ты здесь?
     -- Казна разорена...
     -- Ну-ну. А ты здесь подкладываешь тайком?
     -- Я не могу... ды...шать...
     Рагдай  расслабил  пальцы,  но  руку  с  горла  не  убрал.  Залешанин
посматривал и за другим, а тот, хоть и чуял близкую  смерть,  но  даже  не
пытался взглянуть в сторону тяжелой кирки.
     -- Чего вы здесь...
     Казначей прошептал:
     -- За той стеной... казна...
     Рагдай удивился:
     -- Ты же сказал, что пуста.
     --  Пуста..  для  империи.  А  с  меня  требуют  деньги  на   ведение
бессмысленных войн, на развлечения, что еще дороже войн... Но там остались
крохи, которых хватит, чтобы пожить остаток жизни в сытости.
     Залешанин ощутил нечто вроде сочувствия, а Рагдай даже кивнул:
     -- Представляю,  какие  крохи.  На  них  можно  будет  купить  домик,
коровку, небольшое королевство, выстроить флот,  снарядить  армию.  Мелочь
для империи, но все же приятно... Так?
     -- Ты пришелец с севера,  --  определил  казначей.  --  У  тебя  этот
говор... И запах крови  изо  рта.  Там  этих  крох  хватит,  чтобы  и  вам
вернуться богатыми. И на ваших диких землях  выстроить  крепости,  набрать
войско, стать королями...
     Залешанину показалось, что Рагдай задумался.  Казначей  и  его  слуга
смотрели на него с ожиданием. В глазах казначея появилась  злая  насмешка.
Затем руки витязя опустились на их шеи. Залешанин услышал хруст, оба  тела
дернулись,  слабо  поскребли  ногами,  и  застыли,   вытянувшись.   Рагдай
отодвинул их подальше, взял в руки кирку.
     -- Ну, чего стоишь?
     -- Ты... задавил их...
     -- Не марать же благородный меч, -- оскорбился Рагдай.
     Залешанин с сожалением поглядел на трупы:
     -- Надо было подождать, пока проковыряют. Да и зря ты...  Империя  --
враг, пусть бы тащили все, что утащат.
     Он нехотя взял в руки кирку. Рагдай примерился, начал  мерно  бить  в
стену, где остались свежие следы ударов. Бросил через плечо брезгливо:
     -- Союз с преступниками даже  святого  делает  преступником.  Уже  не
отмыться!.. Нет, мы с империей воюем открыто. Если воюем.
     Залешанин ударил стену, кирка вывернулась,  норовя  клюнуть  в  ногу.
Отпрыгнул, пробурчал:
     -- Тогда сдали бы их императору! Тот сам бы щит отдал,  еще  и  мешок
злата отвалил бы! Ну, пусть не мешок, если они тут такие бедные,  но  пару
монет на лапу кинул бы...
     Рассерженный, долбил стену, воображая, как  император  не  только  бы
вознаградил щедро, еще и в задницу поцеловал: казну спасли, да еще и ворье
передавили. Брехня, что в империи не знают благодарности. Нет таких стран,
чтобы люди так оскотинились. Не все ради денег...

     Глава 33

     Рагдай бил ровно, мощно, будто давно готов был долбиться как дятел, а
то  и  долбил  уже  где-то  мрамор   в   каменоломнях.   Залешанин   часто
промахивался,  расшиб  в  кровь  пальцы,  кожа   висела   лохмотьями,   он
чувствовал, как сочится кровь. Пот  заливал  глаза,  а  дыхание  заглушало
глухие удары.
     Он бил,  сцепив  зубы,  Рагдай  едва  успевал  уворачиваться  от  его
богатырских замахов, он же первый заметил, что глухие удары стали вроде бы
звонче. Оттеснив Залешанина, сам ударил  несколько  раз  быстро  и  точно.
Вывалился камешек, в лицо пахнуло спертыми запахами ладана и благовоний.
     -- Неужто все? -- спросил Залешанин, едва дыша.
     -- Все, -- согласился  Рагдай.  --  Если  там  никого.  Если  нас  не
слышали. Если никто не войдет сейчас в зал с казной. Если сумеем  выйти  и
пробежать по коридорам...
     -- Хватит, -- перебил Залешанин. -- Дальше знаю. Этих "если" еще  как
колец в кольчуге Претича.
     -- Почему Претича?
     -- А у кого еще такое пузо?.. Разве что  у  тебя,  когда  ту  гадость
жевал...
     Вместе расширили дыру. Рагдай захватил светильник, но Залешанин полез
первым, не терпелось выбраться из подземелья, а потом стоял как  столб  во
тьме, пока сзади не забрезжил свет. Рагдай умело  прикрепил  светильник  к
стене. Лицо его было изнуренное, глаза сухо блестели.
     Залешанин ошалело осматривался. Слабый огонек  освещал  только  часть
стены, где они вылезли из пролома, дальше тянулись сундуки и  терялись  во
тьме. Он шагнул, отыскал огарок свечи, огонек светильника охотно прыгнул и
к нему, можно осторожно двигаться вперед. Рагдай  вытащил  меч,  Залешанин
чувствовал сзади его напряженное дыхание.
     Сундуки  стояли  так  тесно,  что  приходилось  идти  боком.   Многие
раскрыты, ибо переполнены золотыми монетами, драгоценными камнями. Горками
сложено  оружие,  сплошь  унизанное   драгоценными   камнями,   украшенное
тончайшей ковкой по золоту.
     -- Как врал, скотина, -- прошептал он.
     -- Кто?
     -- Да казначей... Мол, казна опустошена.
     Голос Рагдая был сочувствующим:
     -- Да, обеднел базилевс... Трудное, видать, время.
     -- Ты чего?
     -- Дурень, здесь в самом деле  что-то  маловато  для  такой  империи.
Ладно, давай вдоль той стены. Выход должен быть где-то в той стороне.
     Залешанин оглянулся, глаза напрасно пронизывали тьму:
     -- А наш пролом? Заметят сразу.
     -- Если войдут. -- ответил Рагдай.
     -- А что, им злата  не  надобно?  Вдруг  император  восхочет  кого-то
одарить?
     -- У базилевса в опочивальне стоят с десяток  сундуков,  --  объяснил
Рагдай. -- Со златом, камнями, ожерельями, кольцами, серьгами...  Думаешь,
он за каждым колечком сюда бегает?
     Залешанин пробормотал:
     -- Ладно... Но здесь-то сколько... Ты погляди на  те  скрыни!  С  мою
хату. А  вон  там  вовсе  с  войтов  сарай.  И  все  раскрыты,  крышки  не
захлопываются... Совсем обнищал император!
     -- Я видывал и побольше... Ага, вон дверь.
     С палицей в другой руке, Залешанин приблизился на цыпочках,  приложил
ухо к  дубовой  двери.  Медные  заклепки  приятно  холодили  кожу.  Рагдай
прислушался тоже, сказал задумчиво:
     -- Вроде бы никого... Но не может же везти так долго?
     -- Чудно, что казна без охраны, -- согласился  Залешанин.  --  По  ту
сторону дворца тяжелая конница! Ну пусть коней сюда не пустят, но хотя  бы
с десяток крепких стражей с топорами. Казна все-таки,  не  хвост  собачий!
Хоть и обнищавшая, это видно!
     Рагдай на сарказм внимания не обратил, пальцы его  тихохонько  тянули
на себя тяжелую створку. Залешанин понаблюдал, сказал покровительственно:
     -- Отойди, паря. А то зашибет.
     -- Что?
     Не объясняя, вытащил из-за  пазухи  стебелек  разрыв-травы,  сунул  в
узкую  щель  между  створками.  Тихонько  скрипнуло,  Рагдай  едва   успел
отпрыгнуть, как обе створки распахнулись с такой готовностью, что одна все
же догнала и больно хряснула по лбу. Шлем гулко гуднул. Залешанин  победно
оскалился: мол, у витязя голова пустая, потому и гудит,  и,  держа  палицу
наготове, осторожно выглянул.
     По ту сторону двери полутемный коридор, светильники горят ярко, но их
мало, в темных местах угадываются  не  то  ниши,  не  то  двери,  а  то  и
дремлющие стражи.
     -- Рискнем, -- прошептал Рагдай. -- Здесь стражи только на лестницах.
На входе. Если их миновать, дальше охраны не узришь... до следующей. Разве
что в крыле базилевса на каждом шагу.
     -- Император нам без надобности, -- ответил Залешанин нервно. --  Где
щит? Щит где?
     -- Будем искать.
     -- Где?
     -- Авось, на первом этаже.
     -- Этаже?
     -- Да, здесь так зовут поверхи. Но если на втором или  на  третьем...
не знаю, не знаю.

     Залешанин сказал нерешительно:
     -- Окромя разрыв-травы мне бабка еще одну штуку дала... Жаль  только,
вонючая, толку от нее...
     -- Что за штука? -- спросил Рагдай с надеждой.
     -- Так, ерунда...
     -- Ерунда, а все-таки?
     -- Да так... Можно на время принять личину другого человека.
     Рагдай присвистнул недоверчиво:
     -- Обернуться?
     -- Да нет, не обернуться. Останешься тем же,  но  другие  тебя  будут
видеть как будто ты коза или собака...
     Рагдай не понял:
     -- Почему коза?
     -- Да так, к слову пришлось. Но какие козы или собаки  во  дворце?  А
столбом прикинуться, так столбы не ходят...
     Рагдай сказал все еще удивленно:
     --  Да  столбов  тут  и  без  нас  хватает.  Но  если  прикинуться...
казначеем? Нет, сразу попадемся. Стражами?.. Тогда спросят, почему  не  на
месте. А где наше место?.. Служанками разве что...
     Залешанин оскорбился:
     -- Бабами? Ни за что.
     -- А если красивыми? -- спросил Рагдай раздумчиво.
     -- Тем более. Еще какой хмырь за зад схватит! А то и...  Нет,  ни  за
какие пряники.
     Рагдай согласился со вздохом:
     -- Пожалуй, не сумеем. Но кто ходит везде свободно, и не замечают,  в
разговоры стараются не вступать?.. Ура, надо перекинуться евнухами.
     Залешанин спросил подозрительно:
     -- А это кто?
     Рагдай поперхнулся готовым ответом, сказал значительно:
     -- Те, кто поют тонкими голосами. Они важные персоны при  дворце!  Им
разрешено даже входить к женам императора.
     -- Прямо в гарем? -- восхитился Залешанин. -- Давай в  этих,  которые
поют... Только я петь не буду.
     -- Здесь нет гаремов,  --  ответил  Рагдай.  --  Тебе  бы  дальше  на
Восток... Как, говоришь, оборачиваться?
     -- Принимать личину.
     -- Пусть личинится. Как?
     Залешанин в затруднении развел руками:
     -- Как принимать личину пня, она объяснила. Погляди, грит,  на  пень,
представь, что ты такой же, потом отхлебни из этой  баклажки...  Вот  она.
Цела, зараза... Ну, пнем просто, никаких трудов,  это  ж  все  едино,  что
человек, что пень, или, скажем, прикинуться лосем. Вон  ты  и  есть  лось,
тебе и рога без надобности, тут никаких трудов... А этим, который поет...
     Затаившись в темной нише, они  напряженно  всматривались  в  темноту.
Дважды проходили женщины, полумрак их не пугал, щебетали  весело,  от  них
пахнуло такой волной  духов,  что  едва  не  лопнул,  пока  давил  в  себе
страшный, как Змей  Горыныч,  чих.  Рагдай  всматривался  в  них  чересчур
внимательно, Залешанин на всякий  случай  показал  ему  кулак,  ничуть  не
мельче, чем у витязя, а то и крупнее.
     Мерно грохая сапогами, прошла стража,  семеро  закованных  в  дорогое
железо богатырей. Не такой уж знаток Рагдай, подумал Залешанин сердито. Да
и где ему все знать, больше  напускает  на  себя,  чтобы  подбодрить  его,
лаптеватого...
     По коридору гуляли сквозняки, запахи тянулись липкие, сырые, несмотря
на разожженный в том конце громадный очаг. Там сидел, сгорбившись, старик,
подкладывал поленья и лениво ворочал длинной кочергой.
     -- На сколько хватит твоего отвара?
     -- Да на пару глотков, -- ответил Залешанин.  Он  взвесил  на  ладони
баклажку. -- А то и на один, если во всю пасть.
     -- Да нет, на сколько времени?
     Залешанин почесал в затылке:
     -- Кто ж его знает... Это бабка не сказала, а спросить запамятовал.
     -- Ворона.
     -- От сокола слышу.
     Раздраженные, всматривались в далекие фигуры, В глазах начали прыгать
серые мухи. Согнутые в дуги спины ломило. Рагдай сказал внезапно:
     -- А, была не была. Вон те двое... Примечай все, не пропусти.
     Совсем близко прошли, громыхая подкованными подошвами, двое  могучего
вида стражей. Видать, не простые свиньи:  доспехи  блещут,  явно  не  сами
чистят, на шлемах перья пышные, идут гордо, как гуси с водопоя.
     Ощутил облегчение, все-таки люди, а не бабы или евнухи, что-то подлый
витязь не договорил, нутром чувствуется. А эти два мордоворота  как  будто
из их села: гогочут, сопят,  чешутся,  один  что-то  рассказывает,  а  сам
помирает от хохота, второй сопит  и  хмурится,  как  Рагдай  за  обедом  у
Синтины...
     Когда они скрылись за  поворотом,  Рагдай  взял  из  руки  Залешанина
баклажку. Тот еще провожал глазами спины стражей,  а  когда  повернулся  к
Рагдаю, отшатнулся и чуть не вскрикнул.
     Перед ним стоял наглый и раскормленный боров в блестящих доспехах и с
перьями на шлеме. С плеч свисал щегольской плащ. В начищенные сапоги можно
смотреться, а пояс на пузе из отборных железных колец размером с блюдце. В
правой руке он держал баклажку:
     -- На, да побыстрее. А то забудешь.
     Залешанин пробормотал, стараясь стряхнуть наваждение:
     -- Я сам хотел этим... Ты ж не сказал кому кого, а этот  был  ко  мне
ближе.
     -- Он был и ко мне ближе, -- напомнил Рагдай тревожно. -- Побыстрее!
     Залешанин отхлебнул, старательно воскрешая в  памяти  облик  второго,
который рассказывал и сам хохотал. В баклажке осталось  на  пару  глотков,
Рагдай обделил себя, боясь хлебнуть лишнего.
     Отшвырнув баклажку, он чувствовал себя таким же, но по взгляду Рагдая
понял,  что  изменилось  многое.  Рагдай   осматривал   его   внимательно,
задерживал взгляд на том, где ничего не могло быть, словно видел  то,  что
должен был увидеть каждый посторонний.
     -- Пойдем, -- решил он. -- Да не туда, телепень!..  Туда  поперли  те
двое. Что скажут, когда в одном месте окажемся вчетвером?
     -- Скажут, с перепоя мерещится.
     Залешанин открыл рот и тут же закрыл. С той  стороны  двигался  отряд
отборных воинов,  впереди  шел  седоусый  богатырь,  широкий  как  Большая
Медведица. Залешанин почувствовал, как задержал дыхание Рагдай, его  кулак
ткнул в бок, а злой голос прошипел:
     -- Теперь шагай! Не стой, скотина...
     Залешанин деревянными шагами  двинулся  рядом  с  Рагдаем,  тот  шел,
опустив голову. Отряд приближался, один из воинов неожиданно окликнул:
     -- Эй, Рулаф!
     Залешанин почувствовал, как напрягся Рагдай, но продолжал шагать  так
же деревянно,  тупо  уставившись  перед  собой  бараньим  взглядом.  Страж
окликнул еще, но они уже  свернули  за  угол.  Дальше  коридор  поднимался
вверх, в конце блестела белыми мраморными  ступенями  лестница.  По  краям
первой ступени стояли два стража в полных доспехах. Мечи  оба  держали  на
плечах, так красивше и легче.
     Рагдай прошипел:
     -- Ни звука!
     -- А ежели спросят что? -- прошипел Залешанин.
     -- Прикинься пьяным. Сможешь?
     -- Ну, это просто...
     Поддерживая друг друга за плечи, они  двигались  к  лестнице.  Стражи
смотрели с интересом. Когда Рагдай и Залешанин были уже в трех шагах, один
сказал благожелательно:
     -- Спрячьтесь где-нибудь да отоспитесь.
     Рагдай  поглядел  на  него  мутным  взором,  продолжал  идти  так  же
неспешно. Мышцы под рукой Залешанина напряглись.  Второй  страж  сказал  с
некоторым злорадством:
     -- На этот раз вас вышибут. И не заплатят!
     Он сделал движение загородить дорогу, но  Рагдай  отпихнул,  поставив
ногу на ступеньку, -- сам едва сдерживался, чтобы не  побежать,  а  стражи
сзади уже ругались, но  поднимались  за  ними  так  же  неспешно,  хватали
руками, пытались остановить.
     Залешанин отпихнулся  чересчур  сильно,  один  упал,  скатился  вниз,
железо грохотало. Слышно было, как он с  руганью  подхватил  с  пола  меч,
заорал:
     -- Рулаф, стой!.. Фрог, если этот дурень не остановится, руби  его  к
такой матери!
     Страж,  что  все  еще  пытался  задержать  свободной  рукой   Рагдая,
замахнулся мечом. Залешанин пихнул, страж не  удержался,  замахал  руками,
словно пытался взлететь.  Тяжелый  меч  потащил  назад.  Он  повалился  на
первого,  тот  уже  взбегал  по  ступенькам.  Оба,  сцепившись,  как   два
исполинских краба, покатились вниз.
     Рагдай  пихнул  Залешанина,  тот  сам  едва  удержался,  оба   быстро
побежали, промчались по всей длине коридора на втором поверхе,  никого  не
встретив, а когда услышали впереди голоса и шаги,  поспешно  спрятались  в
неглубокой нише.
     Из-за поворота впереди показалась дородная женщина  княжеской  стати,
за ней шли три служанки, а сзади топали пятеро  стражей.  К  счастью,  все
пятеро заинтересованно рассматривали необъятный  зад  одной  из  служанок,
перемигивались, и затаившихся в нише не заметили.
     Залешанин начал приподниматься, Рагдай ухватил за плечо:
     -- Тихо.
     От лестницы с грохотом выбежали двое, за стражем  с  лестницы  и  его
напарником уже спешили еще  трое.  Залешанин  стиснул  зубы,  против  всей
императорской стражи никакие богатыри не устоят. Здесь тоже не лаптями  щи
хлебают, слабых не держат.
     Передний несся впереди с воплем:
     -- Задержать Рулафа со Свеном!..
     -- Остановить!
     Женщина и служанки посторонились, а из  пятерки  их  охраны  двое  по
знаку женщины с готовностью присоединились к бегущим. Все семеро пробежали
в конец коридора, а там, как заметил Залешанин, ринулись по лестнице вниз.
     От женщины, а особенно от служанок,  несло  как  от  пахнущего  куста
терновника. У  Залешанина  зачесалось  в  носу,  он  мучительно  морщился,
раздувался, покраснел, начал всхрюкивать от нечеловеческих усилий.
     Голова женщины уже начала поворачиваться в сторону затаившихся Рагдая
и Залешанина, вдруг внизу раздались вопли, лязг железа, возмущенный  крик,
снова вопли и звон железа о железо. Женщина резко обернулась в ту сторону,
подбежала к перилам, всматриваясь вниз.
     Рагдай ткнул Залешанина в бок, оба на  цыпочках  выскользнули  за  их
спинами. Сапоги громко  шлепали,  как  Залешанин  ни  старался  бежать  на
цыпочках, но снизу орали, заглушая их  топот,  там  дрались  не  на  шутку
настоящие Рулаф и Свен, возмущенные и ничего  не  понимающие,  и,  хоть  и
хмельные, но явно дрались неплохо.
     Еще в одной нише Рагдай и Залешанин переждали новую  группку  бегущих
воинов, взметнулись по ступеням наверх.

     Личины еще держались, это Залешанин видел по изменившемуся Рагдаю. Но
на всякий случай затаивались всюду, где могли спрятаться, забегали во  все
комнаты,  залы.  Нам  не  может  столько  везти,  шептал  себе   Залешанин
измученно. Не может же быть, что здесь  столько  дурней...  Или  мы  такие
лихие? Да ни в жисть не поверю...
     Он сунул последний листок разрыв-травы  в  щель,  пихнул  створки,  а
когда Рагдай проскользнул вовнутрь, шагнул следом  и  поспешно  закрыл  за
собой дверь.
     В спину ему пахнуло жаром. Не  банным  или  сухим  жаром  кузницы,  а
странно восполняющим силы зноем, от которого радостно застучало сердце,  а
кровь вскипела и быстрее побежала по измученному телу.
     Он  резко  обернулся,  уже  чувствуя,  как  губы  пошли  в   стороны,
растягивая харю в  радостно-глуповатую  улыбку.  Рядом  возбужденно  дышал
Рагдай. А на противоположной стене висели щиты. Все  до  единого  красные,
горящие как  бы  изнутри,  окованные  крест-накрест  полосами  из  черного
булата. По краям шли по кругу черные головки заклепок, которые  удерживали
и кожу, подбирая изнутри.
     -- Хранилище! -- выдохнул Рагдай. -- Я уж думал, не доберемся...
     -- Заклепку давай, -- поторопил Залешанин. -- Заклепку!
     Рагдай медленно разжал кулак. Черная заклепка, вдавившаяся в  ладонь,
выглядела похожей, но пока только похожей. Он торопливо пошел вдоль щитов,
но Залешанину почудилось, что и без  этой  приметы  узнал  бы  щит  Вещего
Олега.
     -- Вот он!
     Рагдай, подбежал, пальцы его тряслись, едва не  роняли  черный  комок
металла.
     -- Есть!
     На лбу вздулись вены, крупные капли пота ползли  медленно  и  угрюмо,
как стадо щиплющих траву коров, огибая брови, похожие на кусты терновника.
Глаза влажно блестели.
     -- Бери, -- выдохнул Залешанин счастливо. -- Хватай и ходу!
     Рагдай бережно снял со стены щит. Руки его напряглись,  даже  на  шее
вздулись вены. Залешанин сразу решил, что пусть Рагдай и несет,  здоровый,
как стадо лосей. К тому же витязь, не чета простому смерду...
     -- Быстрее, -- поторопил он.
     Рагдай повесил щит за спину, а когда поднял глаза на Залешанина,  тот
вздрогнул. Во взгляде витязя были радость и обреченность.
     -- Мы опоздали, -- сказал он почти спокойно.
     -- Что?
     -- Выход, говорю, уже тю-тю. Как и было уговорено.
     -- Но как же...
     -- А так. Быстрее бы носил задницу по лестницам, могли бы и успеть...
     Он прислушался, толкнул дверь. В коридоре  было  пусто.  Залешанин  в
страхе и смятении смотрел на Рагдая.  Облик  толстого  воина  заколебался,
опал, перед ним был прежний Рагдай. А по взгляду витязя  понял,  что  и  к
нему вернулся его прежний смердячий облик.
     Это чудо, что удалось пробраться так далеко, найти щит, но тогда были
другие личины, помогала разрыв-трава, а сейчас нет ничего, кроме их меча и
палицы, а пробраться незамеченными к выходу просто немыслимо...
     Тем более, когда мелкие отряды  прочесывают  весь  необъятный  дворец
сверху донизу!

     Глава 34

     Сзади нарастал топот, дважды в  боковых  переходах  мелькали  факелы.
Хуже того, впереди зазвучали голоса, зазвенело  железо.  Рагдай  измученно
оглядывался. Залешанин дышал тяжело, по лицу  бежали  мутные  струйки,  из
груди рвались хрипы. Щит за спиной Рагдая делал  его  похожим  на  большую
черепаху с красным панцирем.
     -- Это ж сколько мы уже набегали? -- прохрипел Залешанин.
     Вместо ответа Рагдай мотнул головой:
     -- Туда!
     Залешанин послушно  метнулся  в  проход  вправо,  по  бокам  мелькали
высеченные в стенах фигуры огромных богов,  светильники  слабые,  все  под
размалеванными досками. Темнота, затем внезапно сбоку распахнулась  дверь,
оттуда выбежали люди с оружием в руках.
     -- Не останавливайся! -- хлестнул сзади вопль Рагдая.
     Залешанин послушно взмахнул палицей.  Из  двери  выплеснулось  еще  с
десяток воинов, палица смахнула с дороги  троих,  рядом  страшно  и  жутко
засвистал ветер от меча Рагдая. Страшные крики обрывались на всхлипах,  по
стенам когда глухо шмякало, когда ударялось со звоном, но на пол  сползали
трупы в искореженном железе, а на стенах расплывались багровые пятна.
     В дверях осталось трое или четверо, успели закрыться щитами  и  разом
метнули дротики. Залешанин метнул вперед палицу с такой  силой,  что  едва
сам не улетел следом, троих унесло далеко в темноту,  последнего  разрубил
до пояса Рагдай.
     За дверью никого, Рагдай перебежал огромный зал с множеством  дверей,
кивнул на одну, Залешанин не спорил, благородный лучше знает, вбежал, едва
успев подобрать палицу, так и есть: длинный коридор, даже  не  коридор,  а
бесконечная палата, уходящая во тьму,  светильники  на  стенах  прилеплены
редко,  императоры  тоже  бараний  жир  берегут,  а  между   светильниками
угадываются темные ниши...
     В этой палате Залешанин начал приотставать, потом вовсе еле  тащился,
наконец Рагдай обернулся с тревогой:
     -- Что там? Сильно ранен?
     -- Хуже, -- простонал Залешанин сквозь зубы. -- Умираю... Погоди,  не
могу дальше...
     Держась за стену, он отступил в темную нишу.  Рагдай,  прикрывая  его
щитом и всем телом, судорожно оглядывался по сторонам.  А  смерд  без  сил
рухнул,  плита  дрогнула  под  его  широкой  задницей.  Перекосившись   от
нечеловеческого страдания, он медленно, закусив губу  и  закатывая  глаза,
стянул сапог. Мокрая  на  пятке  портянка  сбилась,  размотал,  жалостливо
охнул. Пятку растер до  пузыря,  тот  лопнул,  пятка  блестела  от  мутной
сукровицы.
     -- Что ты за мужчина, --  сказал  Рагдай  с  отвращением.  Он  умолк,
прислушался к крикам. -- В детстве не учили портянки накручивать?
     -- Портянки, -- простонал Залешанин, бледный, как смерть. -- Портянки
-- это для благородных... А  мы,  простой  люд,  в  лаптях,  да  и  то  по
праздникам. Я сапоги впервые одел,  когда  уже...  словом,  когда  уже  не
учатся.
     -- Замри, -- велел Рагдай люто, но с сочувствием.
     Залешанин скрипел зубами,  обмирал,  но  витязь  молниеносно  и  даже
красиво намотал портянку, начиная от середины ступни, закончил  почти  под
коленом. Сапог оделся легко, как будто нога была облита  коровьим  маслом.
Залешанин, не веря себе, встал,  покачался  с  пятки  на  носок,  выдохнул
счастливо:
     -- Ну, ты просто чародей!..
     Рагдай сунул ему в зубы кулак. Залешанин  услышал  нарастающий  топот
сапог. Бежать поздно, пальцы стиснули на рукоятях меча и палицы... В свете
факелов показались бегущие воины. Огромные, закованные в железо  так,  что
пол вздрагивал под их весом, их было не меньше двух дюжин.  Залешанин  уже
начал поднимать палицу для удара, но они, ослепленные своими же  факелами,
грозно бежали мимо их ниши. Прорези в  шлемах  позволяли  смотреть  только
перед собой, а боковое зрение упиралось в край железа. Они были похожи  на
коней с шорами на глазах,  и  Залешанин  с  трудом  остановил  палицу  над
головой, а когда те промчались мимо, он недоумевающим взором  проводил  их
широкие железные спины:
     -- Эт чо они?.. Не восхотели драться?
     -- Им твоя портянка чутье навек отбила,  --  откликнулся  Рагдай.  --
Теперь тут мертвая зона. Хорошо, не поле. Век бы даже чертополох не рос.
     -- Ты чо? -- обиделся Залешанин. -- Я хоть и смерд...
     -- А ты не знаешь, от кого пошло слово "смердеть"?

     Со всех сторон раздавались  крики.  Дворец  был  слишком  огромен,  с
множеством  поверхов,  лестниц,  переходов,  пристроек.  Его   строили   и
расширяли из века в век, потому он вырос  до  таких  ужасающих  Залешанина
размеров, немыслимых для славянских теремов из дерева, пусть  даже  самого
крепкого, чей век недолог, ибо древесина уступает камню по крепости.
     Их искали, бегали по просторным залам,  обыскивали  ниши  и  укромные
места,  звенели  оружием,  и  как  бы  ни  прятаться,  отыщут,  даже  если
схорониться в ореховой скорлупе. Рагдай повел носом:
     -- Колдуны...
     -- Чуешь?
     -- Запахи магических трав... Меня начинали учить когда-то. Теперь нам
не скрыться.
     Залешанин стиснул палицу:
     -- Ты как хошь, а мне надоело прятаться!
     Рагдай быстро осмотрелся по сторонам:
     -- А придется. Возьми щит. Я сейчас побегу в левое крыло, там подниму
шум. Они сбегутся...
     -- А я?
     -- Ты со щитом попытайся пробраться к выходу.
     Залешанин воскликнул:
     -- Как будто я знаю, где выход?
     Лицо Рагдая было отчаянным.
     -- Я тоже потерял направление... Но здесь нас возьмут как цыплят. Нам
остается либо погибнуть, отбиваясь, на месте, либо на бегу, прорываясь!
     -- Тогда почему не вместе?
     Рагдай пожал плечами:
     -- Так остается кро-о-о-о-охотная возможность, что как-то по  счастью
или по дурости, но выберешься. И добежишь  до  Русского  квартала.  А  там
Зверодрал тебя спрячет, поможет довезти щит до Киева.
     Крики стали ближе. Снизу по дальней лестнице бегом  поднимался  отряд
воинов. Рагдай сунул щит Залешанину, перевел дух и быстро  выскользнул  из
ниши. Уже  на  середине  коридора,  отвлекая  внимание  от  схоронившегося
Залешанина, он дико заорал, бросился прочь. Воины  закричали  еще  громче,
гурьбой понеслись вдогонку.
     Залешанин, чувствуя, как на сердце ложится горечь, сжал зубы и  тоже,
подражая Рагдаю, перебросил щит Олега за спину. Ремень больно  врезался  в
плечо, щит не по руке простому человеку, но надо помнить о друге,  который
отдает жизнь за друга, дает ему хоть  крохотную,  но  все  же  возможность
вырваться живым.
     Нет, сказал себе горько. Он дает  мне  возможность  принести  щит  во
славу Новой Руси! Черт бы ее побрал, какое дело до нее простому смерду...
     Он пробирался от  колонны  к  колонне,  перебегал  от  ниши  к  нише,
прятался за портьерами, статуями, пристраивался в  хвост  бегущим  воинам,
так миновал не одно открытое место,  а  когда  те  сворачивали  в  глубину
дворца, он пристраивался к тем, кто направлялся бегом к внешней стороне.

     Начальник дворцовой охраны, ипаспист Лундиг, был быстр,  несмотря  на
свои раздутые долгими упражнениями мышцы и  грузную  тушу  бывшего  борца.
Собрав десятка два  крепких  воинов,  а  в  охране  дворца  служили  самые
отборные воины империи,  он  мгновенно  оказался  на  нижнем  поверхе,  на
перекрестке широких переходов ко всем четырем выходам из дворца.
     Всюду раздавался лязг, грохот, грубые голоса. Стражи ловили и  вязали
всех, кого узнавали недостаточно  быстро,  или  же  подозревали,  что  это
оборотни. История с Рулафом  и  Свеном  уже  облетела  все  караулы,  даже
обросла жуткими подробностями.
     Лундиг зло кривил губы. Эти крики и суматоха на руку только тем двоим
безумцам.  Похоже,  они  замыслили  поднять  руку   на   священную   особу
императора, но сбились с пути. В этих бесчисленных коридорах с переходами,
закоулками и нишами, бывало, терялись и сами  обитатели  дворца.  Конечно,
самые  отборные  отряды  блокировали  переходы  к   покоям   божественного
базилевса, туда же притащили и сонных  колдунов,  чтобы  искали  оборотней
даже среди телохранителей.
     -- Все к западным дверям второго портала! Он будет прорываться там.
     Этериоты  послушно  побежали,  гремя  доспехами  и  тяжело   громыхая
подкованными сапогами. Приставленный к отряду сановник бросил нервно:
     -- Почему именно туда? Выходов из дворца две сотни!
     -- Ты видел, как он держал меч?
     -- Ну... видел. И что?
     Начальник стражи скривил губы в презрительной усмешке:
     -- Он умелый воин. Судя по длине меча -- очень силен, левша, а  то  и
оберукий. Воюет не первый год, по стойке было видно.  Так  что  он  пойдет
именно через те ворота из всех двухсот!
     Он сам направился в  ту  сторону  быстро,  но  без  спешки.  Сановник
заспешил следом, рискнул спросить:
     -- А как же... второй?
     Начальник стражи раздраженно отмахнулся. Лицо перекривилось:
     -- Деревенщина!.. Вор!
     -- Его уже схватили?
     -- Как же, -- ответил начальник стражи со злобным смехом. -- Ни  один
маг не скажет, куда он кинется!.. Ни ума, ни  воинской  выучки...  Дурень,
остолоп, деревенщина сиволапая!.. Это же самый опасный противник.
     Последние слова были такими  неожиданными,  что  сановник  с  разбегу
ударился о дверной косяк:
     -- Деревенщина и... опасный?
     -- Ну да. Я  мысли  профессионала  знаю  на  год  вперед,  я  сам  --
профессионал.  Нас  всех  учат  одинаково,  в  какой  бы  стране  нам   ни
показывали, как владеть мечом, прыгать с башен,  скакать  на  коне.  Да  и
вообще, годы  и  годы  постоянных  войн,  схваток  --  заставляют  мыслить
одинаково. Я знаю, куда побежит, как замахнется, где будет искать убежище,
если бы вдруг сумел вырваться... Потому что сам бы... Но откуда мне знать,
куда кинется деревенщина? Ни один маг не скажет. Он же  сам  ни  хрена  не
знает!

     Рагдай спрыгнул с карниза, пробежал по  узкому  коридору,  шмыгнул  в
неприметную дверь, быстро подтащил тяжеленный  сундук,  подпер  на  всякий
случай, вылез в окно, долго пробирался,  как  муха  по  стене,  на  высоте
пятого поверха, страшно взглянуть вниз на каменные плиты, а ромеев там как
муравьев, счастье его, что наверх смотрят раз в жизни, когда их  смалят...
Оттуда влез в другое окно, этот коридор ведет в другую половину дворца.
     Вздохнул с облегчением,  погони  не  слышно,  уже  с  легким  сердцем
пробежал к воротам. Внезапно ноги стали чугунными... С обеих сторон  вышли
самые дюжие воины, каких только доводилось видеть. Их было две  дюжины,  а
из-за ворот все выходили новые.
     Рагдай оглянулся, но назад дорогу перекрыли точно такие же:  в  руках
мечи и  топоры,  стена  щитов,  щетина  копий.  Похоже,  его  воспринимают
всерьез.
     Вперед выдвинулся высокий грузный воин в позолоченном доспехе. Из-под
шлема торчала седеющая борода, глаза сверкали через узкую прорезь личины.
     -- Сдавайся, -- предложил он спокойно. -- Видишь, сколько тебя  вышли
встречать?
     -- Я польщен, -- ответил Рагдай.
     С обнаженным мечом в руке он стоял напряженный,  коротко  посматривал
по сторонам, но все стояли, ждали.
     --  Еще  бы,  --  сказал  воин.  --  Если  выживешь,  будет   о   чем
рассказывать! Бросай меч.
     Рагдай помедлил:
     -- Если не брошу?
     Воин  указал  наверх.  Там  ощетинились  луками  еще  две-три  дюжины
лучников. Все стрелы смотрели а него, тетивы были натянуты.
     -- Тогда скажи хотя  бы  имя,  --  предложил  воин.  --  Я  не  стану
рисковать своими людьми. Тебя убьют стрелами.
     -- Меня зовут, -- он чуть помедлил, -- Рагдай.
     Среди воинов прокатилась невидимая волна. Послышался шепот. Начальник
переспросил неверяще:
     -- Рагдай Удалой?
     -- Верно.
     -- Рагдай Удалой, -- повторил начальник другим  голосом,  --  который
стоит трехсот воинов... Что ж, мы чтим героев. Славу твоего имени  занесли
сюда бродячие певцы. Тем более, я не брошу против тебя своих  людей.  Хотя
каждый из них стоит десяти простых воинов. Так  что  посчитай  соотношение
сил, со мной таких почти сотня.
     Рагдай подумал, бросил меч ему под ноги:
     -- Лады.
     Меч грозно  зазвенел,  сверкнули  искры.  Воины  заговорили  с  явным
облегчением,  а  начальник  выждал,  когда  меч   перестал   подпрыгивать,
нагнулся, затем выпрямился...  но  в  руке  не  было  меча.  Сконфуженный,
нагнулся снова. Все видели, как  его  пальцы  сомкнулись  на  рукояти,  он
рванул его кверху, меч слегка приподнялся... и выскользнул снова Начальник
поспешно ухватил рукоять двумя руками, поднял, лицо побагровело.
     Тяжело дыша, сказал хриплым голосом:
     -- Пресвятая Дева, что за люди у вас там на диком севере...  Медведей
давите в колыбелях, что ли? Если дашь слово не  пытаться  освободиться  от
нас по дороге, то верну тебе эту железную оглоблю.
     Рагдай спросил с интересом:
     -- По дороге куда?
     -- К ипаспистам. Мы этериоты, как видишь. Отдадим тебя в  их  руки...
Если захотят отобрать меч, тогда и отдашь.
     Рагдай принял меч с достоинством, вскинул над  головой,  в  последний
миг успел подумать, похолодев, что сейчас сорвутся  стрелы  с  двух  дюжин
луков, воины качнулись назад, но исполинский меч легко скользнул  в  ножны
за спиной, а Рагдай с усилием улыбнулся. Начальник стражи покачал головой,
осуждая или восхищаясь, могли и в самом деле неверно истолковать жест,  но
все же в слово дикого человека с севера верили,  там  слово  чести  еще  в
цене...
     Воины  шли  тесно  вокруг   Рагдая,   не   вырваться,   но   смотрели
одобрительно, без вражды. Они выполняли свою работу, а этот  лихой  рубака
-- свою, за которую ему заплатили  наверняка  немало.  Профессионал,  тоже
держится как настоящий ветеран. Такому базилевс предложит больше, ему  все
равно  кто  и  откуда,  здесь  разного  народу  больше,  чем  в  Вавилоне,
завтра-послезавтра они его увидят в своих рядах.

     Что за народ свиней, думал Залешанин с облегчением. На небо один  раз
в жизни глядят, когда их смалят... Говорил Рагдаю, не верит...
     Он висел на крюке, едва не задевая ногами головы бегущих стражей.  То
ли вера их  христианская  виной,  повелевающая  держать  очи  долу,  а  то
гордость -- смертный грех, то  ли  еще  чего,  но  даже  их  предводитель,
красивый надменный воин в богатых доспехах,  смотрел  только  прямо  перед
собой, никто не зыркнул наверх. Понятно, подумал он торопливо, здесь  одни
камни, а деревьев мало. Если бы тут  были  леса,  то  сразу  бы  посмотрел
наверх, не хоронится ли в ветвях или на потолочной балке...
     Руки устали, он готовился соскочить, когда далеко впереди загрохотали
сапоги. По лестнице спускался отряд, железа блестело столько, что людей не
видать, одни статуи из булата, пол вздрагивает от топота.
     Он перехватился поудобнее,  но  пальцы  едва  не  разжались:  впереди
отряда вышагивал богатырь в цареградских доспехах, гордо и высокомерно, но
слишком уж знатно: Рагдай шел не только не связанный, но даже с  мечом  за
плечами! Что за дурачье, мелькнуло в голове. Как он пойдет сейчас их  всех
махать... Поймали куропатки ястреба...
     Когда отряд приблизился, он опасливо смерил взглядом огромные фигуры,
широкие плечи, бычьи шеи. Да, таких махать не просто, но все же Рагдай мог
бы попробовать, а если вдвоем...
     Пальцы онемели. Он еще колебался, но когда отряд  оказался  под  ним,
пальцы приняли решение сами. Разжались, он рухнул на головы, еще в  полете
ухитрившись ухватить двоих за головы, хряснул лоб о лоб, выхватил палицу и
в богатырском замахе смел сразу троих на пол.
     Рагдай отпрыгнул, глаза круглые:
     -- Залешанин!
     Глаза его обеспокоено скользнули за спину Залешанину, тот  крутнулся,
ожидая, что там уже с ножами, но Рагдай,  подлец,  беспокоился  больше  за
щит.
     -- Да дерись же, паскуда!
     Вторых ударом он зацепил еще троих, по  звону  и  хрусту  понял,  что
поднять их с пола сумеет только хороший волхв-костоправ.  Оставшиеся  трое
отпрыгнули, глаза дикие, вскинули мечи, а Рагдай стоит как  пень,  к  мечу
даже руки не протянул. Залешанин с маху ударил, пригнулся, еще раз ударил,
двое рухнули, а третий прижался к стене, ни жив,  ни  мертв,  ибо  как  ни
храбр, но когда один детина в ярости на  твоих  глазах  поверг  восьмерых,
кровь на стенах, а с пола раздаются стоны и крики мертвецов...
     -- Что с тобой? -- заорал Залешанин. -- Ты заколдован?
     -- Я дал слово не обнажать против них меч! -- крикнул Рагдай в ответ.
     -- В задницу твое слово! -- заорал Залешанин люто. --  Ты  отличаешь,
кому давал?
     -- Нет, -- откликнулся Рагдай жалко, -- потому и не обнажаю.
     -- Так дерись хоть чем-нибудь!.. Вон той оглоблей хотя бы!
     Рагдай оскорбился:
     -- Я тебе что, мужик?
     Залешанин опешил, от ярости не мог  найти  слов,  только  заикался  и
брызгал слюной. Внизу, куда вели Рагдая, в пыточных  подвалах,  послышался
шум, раздались крики. С первого поверха тоже закричали.
     -- Чтоб тебя, -- выдавил Залешанин через перехваченное горло, -- а я,
дурак, кинулся... Знал бы! Ты вообще дал слово не бежать?
     Рагдай подумал, просветлел лицом:
     -- Нет, только от этих. Но я слово не нарушу, если мы  сейчас  дернем
отсюда.
     -- Так давай же, дохлый!
     Уцелевший страж видел, как прославленный богатырь кивнул ему и развел
руками: мол, не взыщи, я слово не нарушил, освободился не  сам,  освободил
этот лохматый, а насчет него уговора не  было,  тут  же  с  этим  лохматым
перескочили через стонущие тела и понеслись, как два  коня,  по  коридору,
воя по-звериному и  улюлюкая,  после  чего  из  дверей  выскакивал  народ,
путаясь под ногами дворцовой стражи и мешая гнаться за убегающими.

     Глава 35

     Рагдай несся как гигантский олень, Залешанин поспевал  с  трудом,  но
витязь еще и сносил, как ураган, все заслоны, усеивая  коридоры  телами  в
железе,  из  щелей  которого  обильно  текли  красные   струи.   Залешанин
поскальзывался, тяжелый щит колотил по спине, как  чугайстырь  мавку,  пот
заливал глаза, а дыханием мог поджигать сено, как Змей соломенные хаты.
     -- В те ворота! -- закричал Рагдай бешено. -- Там выход!
     -- За собой смотри, -- ответил Залешанин невпопад.
     Они сбежали по широкой мраморной лестнице, ворота распахнуты,  оттуда
льется солнечный свет, доносится запах горячей пыли и аромат роз из  сада,
но со двора навстречу вбегали около двух дюжин воинов. Все разом закрылись
щитами, шлемы надвинуты на глаза, только узкая щель  между  краем  щита  и
шлемом, мечи и топоры наготове, чешуйчатая броня  закрывает  до  колен,  а
дальше сапоги с булатными полосами, везде железо дорогой ковки.
     На миг мелькнула мысль тоже прикрыться щитом  Олега,  но  Рагдай  уже
бросился вперед, дурень все время принимает удары на себя, бережет  его...
вернее, щит, и Залешанин перехватил палицу поудобнее, заорал диким голосом
и пошел вперед крушить, заставив даже Рагдая опасливо  пригибаться,  когда
страшная палица свистела над головой.
     В ярости, он едва ли замечал, как его удары выбивают из рядов стражей
по три-четыре человека, рядом звенел железом и орал Рагдай, все кричали  и
ругались, ноги ступали по теплым шевелящимся телам,  скользили  по  липкой
горячей крови, он шагал, ничего не видя по  бокам,  палица  крутилась  над
головой быстрее, чем крылья ветряка, видно было только шелестящий размытый
круг, из которого  с  треском  вылетали  обломки  щитов,  разбитые  шлемы,
разбитые топоры а вниз как из тучи выпадали стонущие тела.
     По лицу текло, не то кровь, не то пот, подошвы  скользили,  а  палица
норовила  выскользнуть  из  липкой  ладони.  Почти  не  веря,  он   увидел
распахнутые мраморные ворота, рядом  дрался  и  кричал  Рагдай,  Залешанин
успел сообразить, что каким-то чудом прорубились, проломились  через  весь
необъятный двор перед императорским дворцом, за воротами уже улица...
     -- Даешь! -- закричал он страшно, вздувая жилы на шее, -- Бей, руби!
     -- Слава! -- закричал Рагдай.
     Залешанин смел с дороги еще троих-четверых, прыгнул  вперед,  тяжелые
столбы остались за спиной. Не успел оглянуться, рядом появился стонущий от
немыслимых усилий Рагдай. Весь красный,  забрызганный  кровью  до  кончика
шлема, хрипящий как загнанный зверь, он лишь кивнул вправо, и Залешанин  с
готовностью бросился вперед, смял зевак, двух-трех подоспевших  воинов  из
городской стражи. За спиной  гремело  железо,  кричали,  бросали  вдогонку
дротики, но Рагдай уже бежал рядом, и  Залешанин  понесся  изо  всех  сил,
заставляя измученное тело двигаться через немоготу.
     По бокам проносились высокие стены, несло жаром, по  улице  в  страхе
разбегался  люд,  сзади  звенели   железом   и   орали,   улица   тянулась
отвратительно  прямая  и  широкая,  Рагдай  наконец  отыскал  перекресток,
Залешанин не отставал, улица чуть сузилась, пошла изгибаться, над головами
висели веревки с бельем, Рагдай ухитрился  подпрыгнуть,  достал  в  прыжке
кончиком меча, Залешанин слышал, как за спиной  повалилось  мокрое  белье,
обрывая другие веревки, задерживая преследователей.
     Наконец улочка свернула, у Залешанина появилась безумная надежда, что
сумеют оторваться от погони, но  Рагдай  внезапно  выбрал  на  перекрестке
самую широкую улицу, понесся, все еще способный двигаться, драться,  будто
не тащил на себе сколько железа.
     -- Куда прешь? -- закричал Залешанин на бегу. -- Там  народу  больше,
чем тараканов в хате!
     -- Здесь... -- прокричал Рагдай на бегу, -- иначе...
     -- Что? -- заорал Залешанин. -- Тараканы не такие?
     Они неслись прямо на толпу. Залешанин задыхался, глаза лезли на  лоб.
Щит больно молотил по спине. Он стиснул зубы, готовясь к драке, но плотная
толпа впереди вдруг  подалась  в  стороны,  начала  разбегаться.  Здоровые
мужики как вспугнутые куры кидались в  стороны,  сбивая  с  ног  женщин  и
детей.
     Это не Русь, успел подумать он  в  разгоряченном  изумлении.  Там  бы
сразу кинулись наперехват, не раздумывая. А здесь -- моя хата  с  краю,  я
ничего не знаю...
     Даже когда сшибли чей-то торговый стол,  а  стекляшки  посыпались  по
всей улице, хозяин не кинулся вдогонку,  хотя  мужик  здоровенный,  что-то
заголосил вслед о страже, куда смотрят, за что  мзду  берут,  крики  сзади
стихали, но топот сапог  тише  не  становился.  За  ними  гнались  упорно,
городская стража уже отстала бы...
     Рагдай и Залешанин бежали через переулки, кровь  текла  из  пробитого
плеча богатыря все сильнее, он был бледен, дышал тяжело.  Залешанин  тащил
упорно, но в голове мутилось от  слабости,  дыхание  вырывалось  с  такими
хрипами, что обжигало  горло.  Рагдай  надсадно  сипел,  изо  рта  потекла
струйка крови. Он уже не уговаривал оставить его, а Залешанин  тревожился,
не пробило ли тому легкие, вон даже пена кровавая  с  губ...  Хотя  легкие
вроде бы ниже плеч...
     Погоня  слышалась  все  ближе,  кольцо  смыкалось.  Рагдай  встряхнул
головой, глаза ввалились на бледном, как смерть, лице.
     -- Ну, все... дальше и ты не сможешь...
     -- Ты... прав... -- прохрипел Залешанин.
     Он прислонился с ним, не выпуская из рук, к  каменной  стене.  Рагдай
сунул два пальца в рот, пронзительно свистнул, перевел дух, свистнул  еще,
теперь уже в четыре пальца.  Залешанин  тупо  смотрел  сквозь  разъедающий
глаза  желтый  пот,  вонючий  и  едкий,  будто  луковицей  потер,   голоса
послышались совсем близко, на этот раз донесся и яростный лай собак...
     Внезапно слева наперерез по узкой улочке выбежало с десяток городских
стражей. Толстые неуклюжие, но все свежие, а тут руки разжимаются, ноги не
держат, а прохожие разбегаются, прячутся за калитками, жмутся по углам и в
простенках, прячутся за карнизами, только бы не попасть в схватку.
     -- Бык! -- прокричал Рагдай хрипло.
     Да что ты орешь, мелькнуло в голове Залешанина злое. Тоже  мне  клич!
Хотя бы "Русь" или там имя той, что народит тебе мудрецов и героев...
     На них бросились с ходу, без переговоров. Явно уже знали или услышали
про них, и Залешанин с усилием поднял  палицу.  Рагдай  вскинул  меч.  Они
пошатнулись от налетевшей  волны  человеческих  тел,  отступили  невольно,
спины уперлись в стену, и тут оба поняли, что пришел смертный час, но даже
перекинуться словом не могли, сражались, сцепив зубы и  задержав  дыхание,
зная, что сейчас все кончится...
     Звон железа и крики раздавались  и  совсем  рядом.  Когда  неожиданно
стало полегче, Залешанин рискнул скосить на миг глаза.  Там  кривым  мечом
сражался здоровенный мужик, а за  его  спиной  умело  орудовал  узкоглазый
степняк в богатой одежде. Часть стражи отступала перед их ударами, а когда
глаза мужика встретились с глазами Рагдая, он гаркнул зло:
     -- Печеный!..
     -- Дальше, -- потребовал Рагдай.
     -- В боку... нож точеный, -- ответил мужик, задыхаясь. --  Отступайте
вдоль стены... Черт бы вас побрал...
     -- Спасибо, --  прохрипел  Рагдай.  В  горле  у  него  сипело,  глаза
закатывались. Залешанин подхватил витязя под руку, в ладони стало липко  и
горячо, потащил вдоль стены. Узкоглазый отступил, пробежал вперед,  что-то
крикнул.  В  стене  отодвинулась  неприметная   калитка.   Залешанин,   не
раздумывая, ввалился, таща Рагдая. За спиной слышались озлобленные  крики,
звон железа, ругань, потом внезапно -- восторженные крики, отчаянный  рев,
в котором были злость и разочарование...
     Залешанин был в малом дворике, Рагдай  вопросительно  поднял  голову,
глядя на смуглолицего. Тот с саблей в руке выждал, когда  в  проем  нырнул
чернобородый, быстро захлопнул калитку, задвинул толстенный засов,  и  все
четверо по знаку чернобородого побежали через дворик к  зияющему  входу  в
дом.
     Они пронеслись ко  комнатам,  чернобородый  что-то  кричал  на  бегу,
выбежали в другой дом, пробежали снова  через  дворик,  затем  через  сад,
выбежали на улочку, долго  неслись  вдоль  высокой  стены  из  накаленного
камня, нырнули в калитку, вбежали в дом.
     Сильные руки подхватили Залешанина, густой голос прорычал:
     -- Что с ними, Козьма?
     -- Не знаю, -- ответил до грохота в ушах голос, в  котором  Залешанин
узнал голос чернобородого, -- они крикнули заветное слово.
     -- Эк, угораздило...
     -- Да, нам не позавидуешь...
     Залешанин чувствовал, что сидит на лавке, упираясь  спиной  в  стену.
Заботливые руки стирают мокрой тряпкой с лица пелену мутного пота. В  ушах
грохотала копытами конница, так могла нестись только  орда  степняков,  не
сразу сообразил, что стучит, едва не выпрыгивая, его сердце.  В  помещении
стоял надсадный прерывистый свист, но скоро сообразил, что свистит  в  его
раскаленной бегом груди.
     Рагдай  сидел  рядом,  его  тоже  обтерли  мокрой  холодной  тряпкой.
Залешанин видел, как витязь жадно ловит языком холодные капли, не замечая,
что  смешаны  с  его  горько-соленым  потом.  В  комнате  суетились  люди,
переговаривались негромко. Звякал металл. После яркого солнца Залешанин  с
трудом различал лица.
     Чернобородый сказал с досадой:
     -- Угораздило же услышать это словцо!.. Теперь все  нажитое  --  коту
под хвост. А сколько карабкался  наверх,  состояние  сколачивал,  в  совет
квартала вышел... Уже вся восточная пристань моя... почти вся моя,  одного
ромея осталось дожать -- и  все  склады,  таверны,  причалы...  эх...  все
перешло бы под мой кулак.
     Залешанин слушал, не понимая, а Рагдай, ему перевязывали раны, сказал
утешающе:
     -- В другом месте наживешь...
     -- В другом, -- огрызнулся чернобородый зло. -- Это не мечом  махать,
здесь годами карабкаешься со ступеньки на ступеньку! А мне опять с пустого
места...
     -- Ну, великий князь золотишка подкинет...
     -- Что золотишко! У меня и своего здесь нажито. Ромеи только  думают,
что хитрее их нет на свете. Но где один киянин пройдет,  там  трем  грекам
делать нечего. Но не все покупается золотом. А доброе  имя  купеческое?  А
доверие? Это ж сколько времени еще минется...
     Заботливые руки сунули Залешанину ковшик. Он жадно прильнул, чувствуя
холодную тяжесть,  выпил  залпом,  потом  лишь  поперхнулся,  ощутив,  что
проглотил не родниковую воду, а охлажденное вино.
     -- Сюда точно не придут? -- просил Рагдай.
     -- Как это не придут? -- оскалил чернобородый купец зубы. -- Стал  бы
тогда беспокоиться!
     -- Тогда надо срочно...
     -- Ничего пока не надо. Пусть  чуть  уляжется.  Придут  потом,  когда
соберут все клочья, соединят, поломают головы. На это уйдет вечер, а то  и
вся ночь. До утра тут безопасно. А в полночь вас  выведут...  а  только  и
мне... какая жалость!.. уже здесь заказано.
     Залешанин начал понимать, чернобородый был послан не купцом,  а  лишь
прикидывался купцом, дабы в случае чего прикрывать тайных  людей  киевских
князей.  Но  вошел  во  вкус,  развернулся,  в  самом  деле  успел  нажить
состояние,  потеснил  других   купцов,   подмял   под   себя   не   одного
купца-соперника...
     -- Ты еще арабских стран  не  видывал,  --  донесся  утешающий  голос
Рагдая. -- Один Багдад чего  стоит!  Гарун-аль  Рашин,  Шахерезада,  лампа
Алладина, Синбад... Эх, тебе радоваться надо, а не тужить. Ты еще в полной
силе, а уже сиднем стал...
     -- Сиднем? -- огрызнулся купец. -- А кто твоего  дружка  Манфреда  от
алеманов вытаскивал?
     -- Ну, когда это было...
     -- А кто помог бежать Лешку Красноухому из Британии?..  Я  уж  молчу,
что это мои деньги... ну, вверенные мне князем, помогли тебе выбраться  из
оков исландского ярла.
     Рагдай сказал успокаивающе, словно купец не спорил, а поддакивал:
     -- Вот видишь, ты уже продрог на севере. А Царьград -- это тоже север
по   сравнению   с   роскошью    Востока,    его    сералями,    гаремами,
драгоценностями...
     Купец умолк, Залешанин видел по его затуманившемуся взгляду, что  уже
примиряется с потерей имущества... если  не  успеет  еще  сегодня  вечером
срочно все продать, и уже  перебирает  страны,  в  которых  не  бывал,  но
наслышан много.

     Царьград никогда не спал, но на рассвете, когда на Руси встает стар и
млад, все же  чуть  затих.  Купец  вывел  обоих  через  десяток  двориков,
потайных  дверей.  На  улочке  пусто,  даже  сравнительно  чисто:  объедки
подобрали бродячие собаки, а помои из окон  начнут  выплескивать  ближе  к
вечеру.
     Залешанин бурчал,  чалма  налезала  на  лоб,  полы  халата  раздувало
ветром.  Со  стороны  он  выглядел  как  старый  калека.  Правда,  его   и
разрисовали под старика: лицо коричневое, морщины, глаза натерли  какой-то
дрянью: красные и старческие слезятся. На спине,  горбясь,  тащил  широкую
корзину с тряпьем, крышка откинута, вон громоздятся цветные тряпки. А  то,
что на дне во всю ширь  затаился  щит,  уже  набивший  ему  всю  спину  до
кровоподтеков, знают только он да этот спесивый восточный купец, в котором
мать родная не признает Рагдая.
     Рагдай вышагивал впереди, как и положено хозяину. Высокий, надменный,
гордый, за поясом богато украшенная драгоценными камнями короткая сабля.
     Сердце Залешанина подскакивало, причал  тянулся  и  тянулся,  по  обе
стороны всевозможные корабли, вон их мачта, только бы  не  побежать  в  ту
сторону, там ждут друзья, но на причале группками стоят воины,  придирчиво
заглядывают в лица каждому, проверяют мешки, роются в  телегах.  А  помимо
воинов многие вроде бы в обычной одежде, но  даже  Залешанин  чуял  в  них
самых опытных и жестоких рубак, что из простых  головорезов  поднялись  по
службе выше.
     До желанного корабля осталось не больше полета стрелы. Залешанин  уже
чувствовал  запах  свежей  смолы,  пеньки,  когда  с  двух  сторон  дорогу
перегородили высокие и с перьями  на  шлемах.  За  их  спинами  неотступно
следовало по десятку воинов.
     Один потребовал коротко:
     -- Кто? Куда? Зачем?
     Залешанин набрал в грудь воздуха, готовясь  разом  сбросить  мешающий
халат и ухватить  пару  железных  болванов  в  руки,  после  чего  от  тех
останутся сплющенные железки, а в его руки попадет хотя бы меч  ли  топор,
однако Рагдай вдруг бросил что-то резкое и брезгливое на  странном  языке,
офицер поднял брови, а Рагдай рывком сунул ему  под  нос  руку.  Залешанин
думал, что витязь даст сейчас тому в морду, но Рагдай  то  ли  дал  только
понюхать кулак, то ли разрешал поцеловать ему пальцы...  то  ли  показывал
перстень на кукише.
     Высокий с перьями переменился в лице:
     -- От самого божественного базилевса? Пожалуйста, простите!  Мы  ищем
двух опасных преступников... Проходите, проходите, пожалуйста!
     Сердце Залешанина едва не  разорвало  грудь,  а  дыхание  было  таким
частым, что уже сипел от ярости. Стражи покосились на него  удивленно,  но
что со старика возьмешь, задыхается даже под тяжестью тряпья...
     В это время с соседнего корабля по сходням  важно  двигалась  пятерка
купцов, одетых глупо и нарядно, будто вороны в павлиньих перьях. Залешанин
сразу узнал земляков, чвянятся, будто козы в лесу.
     По кивку Рагдая он прошел мимо стражей,  вот  уже  и  сходни  корабля
Зверодрала, как вдруг один из купцов радостно заорал:
     -- Гляди, хлопцы! Индийские гости, как есть, индийские!
     -- Ишь ты... -- сказал другой пораженно.
     -- Какая удача! -- завопил третий.
     Какая там удача, подумал Залешанин затравленно. Он уже поставил  ногу
на сходни, но купец догнал, ухватил за рукав:
     -- Погоди, мил-человек! Мы тут в Индию навострили  лыжи,  ты  нам  не
подскажешь, какой дорогой лучше, где цены ниже...
     Залешанин в растерянности замычал, оглянулся  на  Рагдая.  Того  тоже
окружили,  бесцеремонно  теребили,   дергали,   уговаривали,   будто   уже
предлагали на продажу всю Русь с ее  новыми  землями.  Рагдай  раздраженно
отпихивался, но рта не раскрывал.
     Тот, который остановил Залешанина, воскликнул вдруг с жалостью:
     -- Он немой, братцы!
     -- Злодеи, -- бросил другой понимающе, -- чтоб, значит, не  разболтал
секреты хозяина... им языки режут!
     -- Знать, не одну душу такой хозяин загубил, раз так боится правды!
     -- А исчо Индия, -- бросил третий. -- Ладно, доберемся... А то,  мол,
не счесть алмазов в каменных пещерах... Обдерем, еще и  камень  на  капище
вывезем.
     Рагдая теребили настойчивее.  Он  упорно  отмалчивался,  надменный  и
брезгливый, проталкивался к сходням своего корабля.  Один  купец  внезапно
бросил рассержено:
     -- Что за свинья черномазая? Вежеству их не учат там в Индии?
     -- Давай мы научим, -- предложил другой.
     Веселые, налитые молодой дурной силой, они нагло загораживали дорогу.
Рагдай пихнулся, перед  ним  стояли  стеной,  ухмылялись.  Он  нахмурился,
пробормотал ругательство, стараясь,  чтобы  это  звучало  по-индийски  или
похоже на индийское, напер на одного, тот не устоял, отлетел в сторону. На
него наперли  с  двух  сторон,  Рагдай  еще  раздраженнее  повел  плечами,
смельчаки слетели как спелые груши.
     -- Братцы, -- заорал кто-то радостно, -- он же дерется! Он сам начал!
Первый!!!
     -- Дадим ему по шее, -- предложил высокий  сильный  голос,  --  чтобы
стариков не обижал! Старость уважать надо...
     На Рагдая наперли уже почти всерьез, но он, все еще весело ухмыляясь,
попытался протиснуться без драки. Кто-то дотянулся до  его  чалмы.  Рагдай
вскинул руку, но не успел: ветерок растрепал золотые волосы.
     Среди русских купцов кто-то ахнул в замешательстве:
     -- Братцы... Да какой же это индийский...
     -- Это варяг, -- предположил другой неуверенно.
     Залешанин оглянулся. Начальник портовой стражи, с интересом следивший
за стычкой, нахмурился, что-то резко крикнул воинам. Вытаскивая  мечи,  те
бросились по причалу в их сторону.
     -- Нас раскрыли! -- крикнул Залешанин. -- Рагдай, на корабль?
     -- Да, -- крикнул Рагдай. -- Иди вперед! Я их задержу.
     Красивым движением он отшвырнул цветастый халат, в его руке  очутился
его меч,  ради  которого  он  и  шел  в  длинном  до  пола  халате.  Купцы
шарахнулись,  Рагдай  раскрутил  меч,  воины  замедлили  бег,  перед   ним
остановились, закрылись щитами, выставили копья и пошли мелкими шажками.
     Залешанин с отвращением скинул мешавший халат:
     -- Ну, наконец-то!
     Купцы ахнули:
     -- И этот... нешто в Индии такие тоже?
     -- Говорят же, страна чудес!
     -- Да, это похлеще сокровищ в море голубом...
     Рагдай сделал  быстрый  шаг,  лезвие  едва  прочертило  стремительную
полосу, легкий треск, похожий  на  частые  щелчки,  срезанные  наконечники
копий посыпались на каменные плиты причала. Офицер прикрикнул, воины разом
вытащили короткие мечи. Залешанин ступил сбоку,  ухватил  одного,  отобрал
меч, а самого вскинул  на  руки  легко,  как  щенка,  и  забросил  в  гущу
наступающих.
     Мечом он владел хуже, да еще таким огрызком, но все же теперь их двое
с мечами, на них нахлынули, зазвенело железо, начали окружать,  как  вдруг
кто-то из купцов крикнул ошалело:
     -- А мы чо стоим? Наших индеев бьют!
     Разом набежали, схватили воинов и швырнули в воду, у двоих  появились
мечи и длинные ножи, а кто-то размахивал кистенем. Один купец,  высокий  и
такой же золотоволосый, как Рагдай, только с бородкой, так  махнул  одного
закованного в железо гиганта, что тот  пролетел  по  воздуху  сажени  три,
прежде чем грохнулся на каменные плиты.
     Залешанин прохрипел изумленно:
     -- Ого!.. Такой удар! Какой же ты купец?
     -- Купец, -- буркнул тот недовольно, будто его заподозрили  в  обвесе
покупателей.
     -- Ну да, -- восхитился Залешанин, -- ты богатырь под личиной купца?
     Последних воинов сбросили в воду, Рагдай  отступил  по  сходням,  зло
махал Залешанину. По причалу забегали еще люди с  оружием,  чиновники.  Со
стороны города бежал целых отряд, впереди на резвых конях неслись  десятка
два всадников.
     -- Купец я, --  повторил  золотоволосый  недовольно.  --  Зовут  меня
Садко, я  здесь  по  торговым  делам.  В  Индию,  страну  чудес,  еду.  За
жар-птицей. А в Царьграде отдыхаем, корабли смолим, паруса то да се, мачты
меняем. Дурень ты, что не сказал сразу... Ну хотя бы промычал.
     Залешанин удивился:
     -- А говорят, что новгородцы нас не любят.
     Садко удивился:
     -- Тю на тебя! Вот дурень... А кто ж вашего князя  привел  в  Киев  и
посадил вооруженной рукой, как не новгородское войско?.. Беги на  корабль,
вон уже паруса вверх пошли... А мы тут задержим малость.
     Залешанин отступил на сходни, крикнул оттуда:
     -- Но вы-то выкрутитесь?
     -- Авось, -- ответил Садко весело. -- Не в таких делах бывали!

     Глава 36

     Хозяину  корабля  Рагдай  показал  перстень   великого   князя,   для
убедительности добавил кошель с золотом, наказы князя должны выполняться в
охотку, и корабль в открытом  море  свернул,  потом  свернул  еще  и  еще,
запутывая погоню, а когда после  недолгого  плавания  показался  скалистый
берег, Залешанин уже понял с холодком в сердце, что  высадят  их  в  самом
поганом месте.
     Хозяин сказал напряженно:
     -- Как только песок заскрипит под днищем, сразу за борт!..
     -- Зачем такая спешка? --  спросил  Залешанин  сердито.  --  Не  блох
ловишь! Двое таких героев тебе честь оказали...
     -- Волна, -- коротко бросил хозяин.  --  Если  уйдет,  никакие  герои
корабль не вытащат.  Хотя,  конечно,  попробуем.  У  тебя  вон  какая  шея
здоровая...
     Залешанин спешно побежал собирать вещи.
     Море  поднималось,  надвигалось  на  берег.  С  каждой  волной   вода
продвигалась дальше, поднималась, наконец начала переливаться через  узкую
щель  в  прибрежных  скалах.  Хозяин,  напряженный  как  тетива,  едва  не
вываливался за борт, наконец махнул рукой:
     -- Давай!
     Шелестнул парус, корабль понесло вперед.  Правый  борт  отвратительно
скрежетнул  по  камню,  впереди  открылась  каменистая   равнина.   Рагдай
успокаивал коня, гладил по  бархатным  ноздрям.  Работники  суетились  как
муравьи в разворошенном мурашнике, кричали сорванными голосами.
     Залешанин ошалел от крика, спешки, в которой мало что разумел, и лишь
когда ощутил под ногами твердь, мокрый и с клочьями мокрой пены  на  ушах,
перевел малость дух. Рядом выводил на  берег  коней  Рагдай,  собранный  и
спокойный.
     -- Не ушибся? -- спросил он ровным голосом.
     -- Пошел ты! Я ж не рыба, чтоб вот так...
     Волна  догнала,  ударила  под  колени.  Залешанин  рухнул  на  спину,
барахтался, захлебываясь,  а  когда  поднялся,  первое,  что  увидел,  был
корабль, который подхватила последняя высокая волна и вынесла через  узкую
щель обратно в море. А далеко-далеко, на самом виднокрае, виднелись  белые
паруса трех кораблей.
     -- Не догонят,  --  хладнокровно  заметил  Рагдай.  --  У  нашего  не
корабль, а летающая рыба... Но нам придется тоже отрастить крылья.
     Залешанин выбрался, вода хлестала даже из ушей, прохрипел:
     -- Думаешь, рискнут высадиться здесь?
     -- Вряд ли. Но перехватить нас еще можно.
     Залешанин с проклятиями вскарабкался в  мокрое  седло.  Вода  стекала
широкими струями. Откуда столько, словно все  море  захватил  с  собой,  а
Рагдай,  сухой,  как  корка  прошлогоднего  хлеба,  рассматривал   его   с
брезгливой жалостью.
     -- Да едем уже, -- огрызнулся Залешанин. -- Едем, не видишь?

     Навстречу дул слабый ветер, от которого во рту стало  так  сухо,  что
язык царапал небо и десны. В груди першило. Залешанин чувствовал, что хотя
нет иссушающего зноя, но он весь иссох, вся вода из него уходит через  все
поры, тело скукоживается, как лист над костром.
     Степь гремела под копытами. Сухие стебли лопались с  хрустом,  но  ни
грохот копыт, ни треск сухих  трав  не  заглушали  многоголосый  радостный
вопль мириадов кузнечиков, кобылок,  жуков,  что  верещали  песни,  орали,
перекрикивали один другого.  Им  не  сухо,  не  жарко,  подумал  Залешанин
тоскливо и с завистью. И степь не кажется пустой...
     Они мчались на  горячих  арабских  скакунах,  а  на  привалах  словно
поджидали те, кто безуспешно пытался мешать и раньше. Рагдай несколько лет
не садился на коня, теперь отдался скачке  с  ликованием,  восторгом,  как
мальчишка. На корабле вроде бы и не двигаешься, а тут земля  мелькает  под
копытами, впереди стремительно вырастает  подлесок,  бросается  навстречу,
расступается и пропадает сзади, а впереди все новое, внезапное...
     -- Это что, -- крикнул Рагдай на скаку, -- в старину,  говорят,  люди
вовсе на Змеях летали!
     -- Брешут, -- откликнулся Залешанин.
     -- Что?
     -- Брешут, говорю. Старикам да не приврать? Мол, в их времена  горами
двигали, а придет молодежь, что всемером одну соломинку будут поднимать...
Ты вот и сейчас соломину не поднимешь.
     Ветер срывал слова с губ и уносил,  оба  слышали  только  обрывки,  и
понимали друг друга больше по крикам, взмахам руки, взглядам.
     Однажды, когда скакали в ночи,  полыхнуло  внезапное  зарево.  Воздух
колыхнулся от глухого раздраженного рева. Дрогнула земля, а  кони  прижали
уши. Залешанин чувствовал,  как  могучий  жеребец,  любитель  подраться  с
другими жеребцами, дрожит под ним, как трусливый щенок. Даже в бою он  бил
врага копытами и рвал зубами, а здесь...
     -- Что там? -- спросил он тревожно.
     Над темными вершинками деревьев поднялось багровое облако, словно там
внезапно взметнулся гигантский костер-крада.  Рев  повторился,  уже  тише,
ворчливее.  Вдогонку  за  расплывающимся  первым  облаком  поднялось  еще,
поменьше, но ярое, пурпурное, осветившее вершинки старых дубов, что сейчас
казались только красными.
     Рагдай, оторвавшись от сладких дум, поморщился:
     -- Змей.
     -- Змей? Чего он там?
     -- А чего ему там не быть? -- огрызнулся Рагдай.
     -- Ну, ежели Змей Горыныч, то должен в горах... Да  и  норы  лучше  в
горах копать...
     -- Брось, -- отмахнулся Рагдай. -- То ли клад особый сторожит, то  ли
еще чего... Будет время, сходи узнай. Пока другие не опередили.  А  сейчас
не мешай.
     Он углубился в думы, но Залешанин видел по  лицу  витязя,  что  не  о
славе грезит, не о богатой добыче, а о женских  руках,  что  обхватят  ему
шею, снимут шлем, вытрут пот со лба... Вон глаза стали такие, что сними  с
него сейчас все, не заметит, в киевские ворота въедет голым...
     Кони неслись мимо  высоких  скал,  дорожка  тянулась  каменистая,  по
другую сторону вместо скал громадились  массивные  гладкие  камни,  словно
гигантская рыба проглотила их и долго слюнявила во рту,  сглаживая  острые
края, наконец выплюнула -- гладкие, блестящие, обкатанные.
     Над одним из таких камней поднималось лиловое облако. Воздух струился
волнами, подрагивал, будто от камня поднималось тепло.  Рагдай  перехватил
взгляд Залешанина, отмахнулся:
     -- Под тем камнем меч-кладенец или еще что... Не бери в голову.
     -- Чо?
     -- Камень все равно не подымешь, а пуп порвешь.
     Кони неслись резво, поворот отгородил  от  гряды  валунов,  Залешанин
запоздало подумал,  что  можно  бы  и  попытаться,  вдруг  да  поднял  бы.
Зачарованный меч! Было бы чем хвастаться...
     Лицо Рагдая было каменным, но Залешанину  почудилась  насмешка.  Мол,
только и хвастаться, ибо мечом-то  владеть  уметь  надобно.  Это  не  твоя
оглобля.
     Пристыженный, он постарался поскорее забыть о чудесном кладенце,  тем
более, что диковинки попадались на  каждой  версте:  то  каменный  человек
выглянет, то Змей с тремя головами пролетит, то стайка голых девок в озере
плещется, зеленые волосы распустили, руками машут, мол,  давайте  парни  к
нам, мы свободные...
     Высоко в небе заливался жаворонок. Залешанин закинул голову, щурился,
разыскивая маленького  певуна,  вдруг  насторожился,  долго  всматривался,
наконец сказал неуверенно:
     -- Чтой-то мерещится... Наверное, от голода.
     -- Ты ж только что ел! -- изумился Рагдай.
     Высоко по синему небу летело что-то странное. Присмотревшись,  они  с
трудом различили карлика  с  длинной  седой  бородой,  в  огромной  чалме,
широких синих  шароварах,  даже  сафьяновые  сапожки  рассмотрели.  Борода
свисает ниже его сапог, а там, вцепившись как рак, висел  человек.  Одежда
поблескивает, из чего Залешанин понял, что человек в доспехе, или хотя  бы
в кольчуге с парой булатных пластин. И в шлеме, вон как сверкает!
     В правой реке неизвестного витязя искорка, явно размахивал мечом,  но
даже Залешанину было ясно, что не ударит колдуна-карлика, иначе оба рухнут
с высоты. А карлик таскает под облаками в надежде,  что  у  того  ослабнут
пальцы, соскользнет...
     -- Ничего себе, -- выдохнул он. -- Это ж  как  ухватиться  надо!..  У
него руки как у того больного рака, которым ты пытался меня отравить.
     Рагдай сказал знающе:
     -- Он бороду на кисть намотал. Так держаться легче. У них сейчас  кто
кого пересилит. Карлик тоже устанет, но как только опустится на землю, тот
с мечом его сразу же... Или даст по голове, сунет в мешок, чтобы  в  Киеве
хвалиться диковиной...
     В голосе  витязя  сквозило  восхищение.  Он  провожал  долгим  взором
летящую пару, пока те не скрылись из виду  в  сторону  востока.  Залешанин
покачал головой:
     -- В поле схлестнуться с каким дурнем, я еще понимаю... но  чтоб  вот
так оттуда землю увидеть? Нет, такие подвиги не по мне. Лучше уж  смердом.
Что за чудище с такой бородой?
     Рагдай и без того ехал, усиленно гоняя морщины на  лбу.  Глаза  стали
задумчивыми, а голос нерешительным:
     -- Слыхивал о неком колдуне Черноморде... Где-то  на  Востоке  живет,
чародей могучий, даже шапка невидимка  есть...  Видать,  кто-то  из  наших
отважился схлестнуться.
     Залешанин подумал, предположил:
     -- А может, по нужде пришлось.
     -- По чести, -- возразил Рагдай.
     -- По чести, так по чести, -- не стал спорить Залешанин.

     Белоян отшатнулся от чары, где  на  тяжелой  маслянистой  поверхности
отвара возникали и пропадали привычные рожи  нежити,  кикимор,  мавок,  но
внезапно их как смело огромным веником, а из черноты  уставились  страшные
глаза, полные нечеловеческой злобы, а губы уже сложились для заклинания.
     Дрожащими пальцами  бросил  в  отвар  щепотку  чаги,  истолченной  со
сгинь-травой, взметнулся синий дымок, словно порошок упал  на  раскаленную
наковальню, поверхность отвара снова стала ровной и чудовищно неподвижной,
хотя Белоян чувствовал, как вздрагивает даже пол.
     -- Оставайся здесь,  --  велел  он  отроку.  --  Если  снова  увидишь
что-то... брось еще чаги! Только голову отверни, иначе... сам знаешь.
     -- Отвернуть? -- переспросил бледный отрок.
     -- Отвороти, -- поспешно  поправился  Белоян,  который  сам  требовал
точности в словах, ибо на точности держится любое заклинание.
     Отрок, бледный и серьезный, кивнул так судорожно, что лязгнули  зубы.
Он знал, что стряслось с прежним помощником верховного волхва, и от  одной
мысли о таком все тело начинало трястись как осиновый лист на ветру.
     Белоян выбежал, пронесся  как  ураган  через  двор.  Редкие  челядины
проводили уважительными  взорами.  Все  в  славянских  землях  знают,  что
медведь при внешней неуклюжести обгоняет скачущего коня, а Белоян  был  не
простым медведем. Когда бежал, видели только  серую  смазанную  тень,  что
мелькнула от одного терема к другому.
     У коновязи  огромный  грузный  богатырь  неспешно  седлал  такого  же
огромного и черного, как грозовая туча, коня. Отроки  суетились,  пытались
помочь, но богатырь столь важное дело совершал сам деловито и уверенно,  с
тщанием и любовью.
     Белоян вскрикнул издали:
     -- О, небо!.. Как хорошо, что я тебя застал!
     Богатырь обернулся,  на  верховного  волхва  взглянули  вечно  сурово
сдвинутые черные брови Ильи. Злодейски черная борода  грозно  выпячивалась
вперед, а ноздри дернулись и приподнялись, как у хищной  птицы  крылья.  В
черных глазах вспыхнуло недовольство:
     -- А, медведемордый... Чего надо?
     Белоян сказал торопливо, еле переводя дыхание:
     -- Илья, только ты можешь помочь!
     -- Давай удавлю, -- предложил Муромец. -- Чтоб детей не  пугал  своей
харей? Сразу помогу всему Киеву.
     -- Илья, дело очень серьезное!
     -- Пошел ты, -- ответил Илья свирепо. -- От тебя одни беды.  Не  было
еще случая, чтобы чего-то не стряслось, когда тебя послушаю.  А  с  каждым
разом все хужее и хужее.
     -- Илья, прошу тебя!  Из  Царьграда  к  нам  направлен  могучесильный
богатырь-поединщик. Я смотрел на него  через  алатырь-камень.  Видел,  как
бросает в небо булаву, едет целую версту, а потом ловит одной  рукой!  Кто
это еще может сделать?
     Илья покрутил головой:
     -- Врешь, поди? Для этого не только ловкость надобна, но  и  сила.  А
вот силы у нынешней молодежи и нету.
     -- Илья, -- голос волхва был настойчив. -- Я видел это сам. Видел! Ты
знаешь, я никогда не лгу. Если солгу, то потеряю дар волхования. Он  силен
как никто из киевских богатырей. Ни Лешак, ни Манфред, ни даже Добрыня...
     Муромец подумал, отмахнулся:
     -- Будь помоложе, взыграло бы ретивое... Как  же,  отыскался  наглец,
что вроде бы сильнее! Ну сильнее и сильнее. Пусть так думает. Я не  побегу
выяснять, так ли это. Пошел вон, а я буду пить и гулять!
     Он был грозен, в темных  глазах  предостерегающе  заблистали  красные
огоньки. На  губах  появилась  жестокая  улыбка,  а  верхняя  губа  слегка
изогнулась, совсем  по-волчьи  показывая  острые  зубы.  Волхв  попятился,
издали сказал потерянно:
     -- Ухожу, ухожу... Никто тебя не будет  винить,  Илья.  Пей  и  гуляй
себе. Он ведь послан не по твою душу. И не сам по себе едет!  Темная  рука
направила его против Рагдая. И ведет его, я же вижу.
     Илья насторожился, но голос был все такой же злой:
     -- Рагдай крепкий парень. Авось, отобьется.
     -- Может, и отбился бы... Но сейчас ранен,  ослабел,  кровь  все  еще
течет из ран, доспехи на нем иссечены, а меч затупился. Но  если  думаешь,
что супротивник даст перевести дух, ошибаешься! Он убьет.
     Илья, не глядя на волхва, затянул подпругу, похлопал коня по толстому
боку. Тот лениво покосился умным лошажьим глазом, всхрапнул.
     -- Поединщики не таковы.
     -- Он не поединщик! А  ежели  и  поединщик,  то  ведет  его  человек,
которому до задницы все наши обычаи чести, слова. Он учит этого поединщика
бить и в спину, и ниже пояса, и... ты не поверишь!.. ногами лежачего.
     Илья нахмурился:
     -- Конечно, не поверю. Нет на свете бойцов, которые бьют лежачих.
     -- Илья, уже загорается заря нового мира... Я со  страхом  вижу,  что
если свершится черное дело, ежели на эти земли придет новая вера, то будут
бить и в спину, и ниже пояса, и лежачего... Я прошу тебя! Поспеши. Ведь не
на пир коня седлаешь, вижу. Вон сума с припасами полна! На заставу  едешь,
вороне видно. Как приедешь, не отпускай сюда Алешу и Добрыню.  Пока  не...
Словом, пока не узрите того богатыря.
     Илья  поставил  ногу   в   стремя,   напрягся,   готовясь   взметнуть
многопудовое тело в седло. Конь тоже напрягся в ожидании,  когда  тяжелая,
как гора, туша рухнет ему на спину.
     -- Но гляди, волхв... Ежели опять  что-то  будет  не  так,  лучше  не
попадайся! Я хоть и не Садко, но и на морском дне отыщу!
     -- Да ладно тебе, Илюша, -- сказал Белоян с облегчением, -- ты ж воды
боишься, а моря бы вовсе не видал... Ты когда мылся?
     -- В степи? -- огрызнулся Илья.  --  Баб  нет,  кто  видит?  А  зверь
настоящего мужского духа боится, стороной обходит.
     Рассердившись, он в седло взлетел птицей, подобрал поводья.
     -- А подойдет -- замертво  падает,  --  серьезно  добавил  волхв.  --
Хороший человек ты, Илюша. И не зря тебя всяк худой человек боится!
     -- То-то, -- сказал Муромец на всякий случай, он чуял подвох, но  для
настоящего мужчины важнее крепкие кулаки и  голова,  а  не  умение  играть
словами, потому лишь еще  раз  смерил  волхва  предостерегающим  взглядом,
скажешь что-то против шерсти -- пришибу, повернул коня и поехал к воротам.

     Глава 37

     Закатное небо покрылось сизо-лиловой корой, а от  зенита  и  до  края
земли протянулась  странная  огненная  дорога,  широкая,  с  разрыхленными
красными облаками, словно исполинский санный след по  кровавому  снегу.  В
сердце закрадывался страх, а в груди холодело, ибо мощь богов  была  видна
воочию. Тот, кто оставил такой след, может сдвигать горные хребты,  шагать
по глубоким морям, не замочив коленей,  а  дремучие  леса  лишь  пощекочут
подошвы... Заметит ли такой исполин род человеческий? Будет ли разбираться
с их молитвами, жалкими и мелкими?
     Илья покосился на Добрыню, тот смотрел на небо с восторгом:
     -- Ну? Дорогу туда ищешь?
     -- Ищу, -- признался Добрыня.
     Илья хмыкнул:
     -- Дорогу на небо ищут те, кто заблудился на земле.
     Добрыня с удивлением  перевел  взор  на  старого  богатыря.  Грузный,
малоповоротливый, он выглядел мудрецом не больше, чем его конь,  такой  же
толстый, громадный,  с  ногами  толщиной  в  ствол  двадцатилетнего  дуба.
Скорее, от коня Добрыня готов был услышать мудрую мысль, чем от первого из
силачей...
     -- Ишь, сказанул. Наслушался у иудеев? Не одного зарезал,  поди...  В
Киев, говорят, ты приехал с кошелем злата. Как думаешь, Лешак?
     Алеша Попович засмеялся, показывая белые ровные зубы:
     -- Когда шатается земля, я держусь за небо!..
     Добрыня всплеснул руками. Попович тоже слишком силен и тем  более  --
красив, чтобы изречь что-то даже не умное а просто дельное. Не  иначе  как
что-то большое в лесу издохло.  Или  беда  какая  прет  навстречу,  только
успевай закапывать своих...

     Вдали поднялось облачко пыли. Илья взглянул из-под руки. Несмотря  на
старость, глаза у старого казака самые  острые,  не  то,  что  у  Добрыни,
испортившего глаза чтением при лучине, или у Алеши, поповского  сына,  что
переел сладостей, хотя настоящий мужчина  должен  с  детства  привыкать  к
сырому мясу и вкусу горячей крови.
     -- Что там? -- спросил Алеша, едва не повизгивая от нетерпения.
     Илья прогудел в раздумчивости:
     -- Кто-то на коне... Скачет в нашу сторону.
     -- Один? -- спросил Алеша удивленно.
     -- Один, -подтвердил Илья.
     Добрыня уловил в голосе старого казака тревогу. Слабые объединяются в
стаи, лишь очень сильные могут себе позволить  ездить  в  одиночку.  Когда
видишь одного в степи или в лесу, будь настороже: такой опаснее десятка. А
то и сотни.
     А Алеша уже с завистью смотрел на массивную булаву, что раскачивалась
на ременной  петле,  а  та  охватывала  толстую  боевую  рукавицу.  Старый
богатырь как поднес руку козырьком к глазам, прикрывая от  солнца,  так  и
держит, всматриваясь в даль, совсем забыл про пудовую булаву, другому  уже
оттянула бы руку до земли.
     -- Ого, -- сказал Илья вполголоса. --  Что  делает,  мерзавец...  что
делает!
     -- Что? -- опять же первым спросил Алеша.
     Добрыня оглянулся на коней, трое из  шести  пасутся  оседланные,  уже
готовые к долгой скачке. Илья не отрывал руку от надбровных  дуг,  забытая
булава все так же болталась в воздухе. Закругленные шипы блестели  тускло,
как спелые виноградины.
     -- Всадник больно удалой.. В доспехе, что блестит как чешуя заморской
рыбы... Видно, как швыряет в небо булаву... Скачет,  скачет,  а  потом  на
лету  хватает  прямо  за  рукоять!..  Уже  трижды  швырнул,  ни  разу   не
промахнулся...
     Добрыня присвистнул. Самый быстрый умом, он первым понял, как  опасен
этот противник. В степи почти нет друзей, одни поединщики. Швырнуть высоко
в небо тяжелую булаву -- непросто, но поймать  ее  на  лету  --  под  силу
редкому богатырю.
     -- Будем ждать здесь?
     Илья прогудел мощно, как перегруженный медом шмель:
     -- Он проедет мимо... Надо перехватить, а то попрет на Русь... А  там
беззащитные села, веси, деревни... Да и нельзя, чтобы  кто-то  видел,  как
нас мало... Лешак!
     -- Да, Илья, -- радостно вскрикнул Алеша.
     Щеки  раскраснелись,  как  у  молоденькой  девушки,  глаза  счастливо
блестели. Он браво выпятил грудь, гордо раздвинул плечи. Илья нахмурился:
     -- Больно-то не бахвалься. И не петушись. Езжай,  встреть,  выспроси.
Ежели захочет драться, сперва реши: стоит ли.
     -- А почему нет? -- удивился Алеша.
     -- Да потому, что и на тебя  может  найтись  сила,  --  ответил  Илья
наставительно. -- С богатым не судись, с  сильным  не  борись.  Вернись  и
сообщи. Если что, Добрыня съездит, рога ему собьет.
     Вдвоем с Добрыней наблюдали, как юный богатырь прыгнул с  разбега  на
своего гнедого конька, свистнул, гикнул, конь с ходу взял в галоп,  дробно
застучали копыта. Даже стук был лихой, хвастливый, как и все, что  говорил
и делал поповский сын.
     Добрыня покачал головой:
     -- Думаешь, не ввяжется?
     --  Думаю,  ввяжется,  --  признался  Илья,  --  но  все  же  чуточку
помедлит... А эта чуточка может быть кордоном между победой и поражением.
     -- Может, -- согласился Добрыня, -- но я пойду  подтяну  подпруги  на
моем буланом.
     -- Сумлеваешься?
     -- В подпругах, -- ответил Добрыня, помедлив. -- А ты о чем спросил?
     -- О подпругах, конечно.
     -- А... а я подумал...
     -- Я спросил о подпругах.
     В напряженном молчании,  стараясь  не  глядеть  друг  на  друга,  оба
наблюдали, как другое пыльное облачко,  постепенно  уменьшаясь,  двигалось
навстречу чужеземному богатырю. Потом  слились  в  одно,  стало  вроде  бы
больше... затем, или почудилось, поредело, стало рассеиваться.
     Добрыня подавил вздох,  украдкой  скосил  глаза  на  Муромца.  Старый
богатырь как поднес длань ребром ко лбу,  так  и  сидел,  превратившись  в
каменное изваяние на неподвижном коне. Даже  ко  всему  привыкший  Добрыня
ощутил холодок уважения, смешанного с почтительным страхом. Неужто в самом
деле старый богатырь не  замечает,  что  его  кисть  тянет  книзу  пудовая
булава? Не мальчишка, чтобы делать только вид, красоваться  силой,  втайне
изо всех сил напрягая мышцы...

     Затем  пыльное  облако   разделилось.   Одно   стало   увеличиваться,
направляясь к ним, другое осталось на месте. Муромец  нахмурился,  наконец
опустил руку. Конь впервые подал признаки жизни: вяло шевельнул ухом.
     Добрыня положил ладонь на разогретое солнцем седло.  Старая  вытертая
кожа вкусно пахла, конь коснулся теплым боком, словно говоря  хозяину:  не
бойся, я с тобой.
     Из пыльного облака вынырнул всадник в красном,  гнедой  конь  несется
стрелой, красная грива стелется по ветру, а пурпурный плащ  трепещет,  как
пламя.
     Тревожное чувство перешло в страх,  Добрыня  еще  ни  разу  не  видел
поповского сына напуганным. То  ли  по  дурости,  то  ли  по  мальчишечьей
уверенности в своих силах,  он  отважно  бросался  на  любого  противника,
зачастую вдвое  сильнее,  и  брал,  если  не  силой  и  умением,  то,  как
почтительно  говорили  былинники,  наскоком.  Сейчас  же   бледен,   глаза
вытаращены, губы трясутся.
     -- Что там? -- гаркнул Муромец нетерпеливо.
     Алеша придержал коня, что готов был, хоть и уже в мыле, мчаться  мимо
до самого Киева, выкрикнул хрипло:
     -- Старшой!.. Я не стал задираться, как ты и велел!
     -- Что за человек там? -- повторил Муромец нетерпеливо.
     Алеша повторил торопливо:
     -- Ты велел, чтобы я не  ввязывался  в  бой,  если  он  хоть  чуточку
выглядит здоровее!.. Я послушался, хотя мог бы...  Прости,  Илюша,  это  я
так.... Он намного сильнее. Честно говоря, это только тебе по силам.
     Он спрыгнул с коня, торопливо ослабил  ремни,  но  снимать  седло  не
стал, что встревожило Добрыню еще больше. Он взглянул на Илью:
     -- Позволь теперь мне.
     -- Ясное дело, -- буркнул Муромец. --  Только  ты  тоже...  Ну,  тебя
предупреждать не надо. Ты не ребенок... но все же смотри в оба.
     -- Не сомневамся, -- ответил Добрыня ясным голосом.
     Он вскочил в седло легко, конь тут же пошел боком,  Добрыня  шелохнул
сапогом в стремени, и конь помчался красивыми длинными прыжками, словно не
конь, а хищный пардус. Цокот подков прогремел глухо  и  тут  же  затих,  а
пыльное облачко стремительно покатилось к другому, что  почти  рассеялось,
будто неведомый боец застыл в недвижимости и ждал.
     Алеша суетился возле коня, поправлял ремни, вытер  морду,  поводил  в
поводу вокруг сторожки, охлаждая, и Илье  почудилось,  что  поповский  сын
просто избегает его взгляда. Вон даже голову пригнул, когда идет мимо...
     -- Ладно, -- сказал он с отеческой суровостью, --  не  казнись...  На
силу тоже находится сила, как на ухватку  --  ухватка,  а  на  нахрап  еще
больший нахрап. Посмотрим, что скажет Добрыня.
     Алеша вскинул голову. Лицо было пристыженное, все  еще  побледневшее,
только на скулах выступили красные пятна.
     -- Думаешь, привезет связанного?
     -- Поглядим, -- повторил Муромец. -- Еще не вечер.
     Снова  он  застыл  на  каменном  коне,  у  которого  даже  грива   не
шелохнулась под набежавшим ветерком, а Алеша все суетливо водил коня, хотя
тот остыл, можно поить ключевой водой, поправлял то пояс, то подтягивал  и
без того высокие голенища щегольских  красных  сапог  на  каблуке,  словно
новгородец, где даже мужики носят сапоги с каблуками в ладонь.
     На этот раз пыльное облако как сомкнулось с другим, так  и  растаяло.
Степь опустела. Алеша прерывисто вздохнул, на измученном  лице  вспыхивали
попеременно то надежда, то разочарование. Посмотрел на старого казака,  но
проще понять что-то по облику каменной скалы, и Алеша снова с  надеждой  и
тревогой всматривался в горячую степь.
     Очень не скоро в  обратную  сторону  снова  потянулся  пыльный  след,
вырос, Добрыня вынырнул блистающий доспехами,  но  хмурый,  издали  видно.
Конь шел наметом, замедлил бег  за  десяток  скоков  до  Муромца,  Добрыня
сказал с напряжением:
     -- Илюша, это серьезно.
     -- Ты с ним не схлестнулся?
     -- Была мысль, -- признался Добрыня. -- но уж больно  сноровистым  он
показался. То, что кидает высоко булаву и ловит -- лишь сила  и  ловкость.
Но я заметил то, что не заметил Лешак. Он сидит на коне, держит  на  поясе
меч, а на седле топор -- это повадки бывалого  воина.  Запасной  конь  под
седлом, из седельного мешка торчат запасные щиты. Я видел только  краешки,
но, судя по полосам, окованы широким булатом. С другой стороны приторочены
два копья, лук с полным колчаном  стрел.  С  виду  молод,  хотя  лицо  под
личиной из черной бронзы, не рассмотрел больше, но по ухватке, я бы сказал
осторожно, что он из молодых да ранних.
     Муромец нахмурился:
     -- Видать, придется самому размять старые кости.
     Добрыня предостерег:
     -- Он очень силен! И быстр. Одень панцирь поверх. Кольчуга кольчугой,
но от синяков не спасает. А то и от сломанных ребер.
     -- Меня латы давят, -- пробурчал Илья. -- Тяжело... Ладно,  пусть  не
налезают. Я ж мужик, а не тонкокостный хиляк, что читать умеет...тьфу!
     Младшие  богатыри  неотрывно  следили,  как   их   старшой   неспешно
удаляется, невозмутимый и тяжелый каким помнили всегда, а конь сперва  еле
тащился, потом  пошел  рысью,  затем  перешел  в  тяжелый  галоп,  наконец
понесся, как выпущенная могучей дланью глыба. Уже не пыль вилась по следу,
а черная стая галок неслась следом, что  были  вовсе  не  галки,  а  комья
земли, выбитые чудовищными копытами тяжелого коня.

     Завидев всадника, Илья  натянул  поводья.  Конь,  конечно  же,  и  не
подумал остановиться, не  легконогая  лошадка  поповского  сына,  но  скок
сбавил, перешел на  шаг,  а  остановился  уж  так,  чтобы  всадники  могли
оглядеть друг друга с головы до стремян, не пропустив ни единой бляшки.
     Незнакомый поединщик сидел на черном, как ночь, жеребце. Сам  он  был
высок и настолько широк в плечах, что Илья тихонько  присвистнул,  зато  в
поясе тоньше вдвое. На голове дорогой шлем с  личиной  из  черной  бронзы,
сквозь прорезь блистают глаза, вроде бы черные,  как  ягоды  терна,  видны
слегка припухлые губы, но подбородок тверд, выдается  вперед,  с  ямочкой,
возле губ твердая складка.
     -- Гой ты еси, добрый молодец, -- поприветствовался Илья. --  Кто  ты
есть? С какой стати едешь на земли Новой Руси?
     Всадник засмеялся, голос был чист  и  резок,  как  лезвие  новенького
меча:
     -- Я еду, куда возжелаю, старик!.. И отвечаю только тогда, когда  сам
возжелаю. На своем пути сюда я встретил сорок богатырей...  не  вам  троим
чета, теперь вороны растаскивают их кости.
     Илья удивился:
     -- Что-то не вижу за тобой сорока коней! Один заводной  да  и  то  не
больно богат.
     Всадник ответил резче:
     -- Только дурни да нищие гонятся за богатством! Главное богатство  --
это наша отвага, сила рук и крепость  наших  мечей.  Я  срезал  у  каждого
убитого левое ухо, а сейчас срежу и твое...
     Илья спросил хмуро:
     -- А ежели я не дам свое ухо?
     Всадник бросил холодно:
     -- До тебя приезжали двое... Я им  велел  прислать  самого  сильного,
чтобы не таскать уши всякого отребья, что не знают с какого конца  за  меч
браться.
     -- У меня не меч, а булава, -- сообщил Илья, -- но я  знаю  с  какого
конца за нее берутся.
     -- Это я заметил, -- бросил всадник. -- А теперь покажи, что умеешь и
пользоваться, старик!
     Конь под ним внезапно прыгнул, а у всадника  в  руке  возник  длинный
изогнутый меч с широким на конце лезвием. Илья едва  успел  вскинуть  щит,
как страшный удар сотряс его всего, а рука занемела до самого локтя.
     Всадник замахивался второй раз, но теперь уже булава описала страшную
дугу,  метя  в  блистающий  золотом  шлем.  Всадник  дернул  щит   кверху,
чудовищная булава ударила с таким грохотом и лязгом, что вокруг  припал  к
земле ковыль, а в небе вскрикнула и сложила замертво крылья мелкая птаха.
     Илья не поверил глазам. Его булава,  что  одним  ударом  разбивает  в
щепки столетние дубы, едва оставила царапину на щите супротивника!
     -- Ты крепок, старик, -- процедил незнакомец.  Судя  по  его  голосу,
удар булавы все же потряс, даже мечом не машет, слегка отодвинулся,  будто
приходя в себя. -- Тем слаще будет победа...
     -- Не хвались, на рать идучи... -- ответил Илья.
     Всадник коротко хохотнул:
     -- Я знаю, как дальше. Но ты стар, а мои руки сильны, а меч  остер...
Посмотрим, насколько ты в самом деле крепок!
     Илья укрыл левую сторону груди щитом, шипастая булава в  правой  руке
угрожающе свистела в воздухе,  описывала  круги,  искала  уязвимое  место,
всадник тоже  уклонялся,  предостерегающе  выставлял  щит,  но  теперь  не
принимал удары серединой щита, а старался удары чудовищной булавы  пускать
вскользь, ослабляя силу удара, сам бил мечом  не  так  сильно,  но  часто,
стараясь  измотать,  сбить  дыхание,  дождаться,  когда  руки   противника
ослабеют, возраст даст себя  знать,  а  тогда  можно  и  ударить  со  всей
мощью...
     Грохот, лязг, стук железа по дереву и звон булата  о  булат,  хриплое
дыхание, храп коней, что тоже вошли  в  ярость,  начали  кусаться  и  бить
копытами, пытались сбить один другого с ног...

     Подсвеченная снизу красным огнем костра сторожка резко выделялась  на
быстро темнеющем небе.  Первые  звезды  уже  выступили,  среди  них  вдруг
взметнулась фигура с нелепо растопыренными руками:
     -- Едет!.. Едет!
     Алеша приплясывал, едва не вываливаясь от  нетерпения  через  хлипкие
перила. Добрыня вздрогнул от дикого вопля, едва не спросил, кто  едет,  но
успел прикусить язык. Прозвучало бы оскорбительно, словно не Илья  Муромец
и есть сильнейший из богатырей.
     Сверху уже грохотали подошвы сапог, поповский  сын  едва  не  катился
кубарем, выскочил ополоумевший, пешим бросился  в  темноту.  Не  скоро  из
угольно черной тьмы, даже месяц скрылся  за  тучку,  донесся  стук  копыт,
затем медленно выступил силуэт всадника на рослом коне. Озаренный  красным
костром, он словно бы дремал, склонившись на крутую шею богатырского коня.
     Алеша  подбежал,  суетился,  что-то  приговаривал,  но   всадник   не
шевелился.
     Чуя недоброе, Добрыня бросился к коню. Илья Муромец с  трудом  поднял
голову,  в  лице  ни  кровинки,  губы  шелохнулись,  но  слов  Добрыня  не
расслышал. Вдвоем с Алешей стащили с седла, понесли к сторожке  и  уложили
близ  жарко  полыхающего  костра.  Алеша  принялся   стягивать   кольчугу,
вскрикнул, едва не заплакал от жалости.
     Кровоподтеки испятнали тело старого богатыря так, что  весь  покрылся
красно-лиловыми пятнами. Когда Алеша коснулся бока, Илья охнул и простонал
сквозь зубы.
     -- Ребро, -- сказал Добрыня. -- Боюсь, что хоть одно да сломано...
     -- То-то он не привез его голову, --  прошептал  Алеша.  --  С  таким
противником еще не приходилось... Пригляди за ним, а я смотаюсь туда. Коня
заберу, в карманах пошарю.
     Выхватив горящую головню из костра, он кинулся к своему коню, а  Илья
прошептал вдогонку:
     -- Останови дурня...
     -- Что? -- не понял Добрыня.
     -- Останови, говорю... Иначе сам без головы останется.
     -- Так тот... еще жив? -- ахнул Добрыня. Он быстро повернулся,  Алеша
уже прыгнул в седло, заорал, страшно напрягая жилы. -- Назад, дурак!  Куда
спешишь поперед батька?.. Мигом сюда!!!
     Алеша подъехал бочком, обиженный и  насупленный.  Факел  в  его  руке
сыпал смоляными искрами:
     -- Ты чего? Сам поедешь?
     -- Слезай, говорю. Илья говорит, тот еще жив. Так пока разошлись...
     Алеша, не сводя изумленных глаз с распростертого богатыря, замедленно
слез, но руки с седла не снял, готовый в любой миг снова взапрыгнуть.
     -- Он цел, -- прошептал Илья с натугой. -- Целый день бились, у  меня
руки задубели... А ему хоть бы хны. Если и устал, то не  подает  виду.  Но
сил у него на тебя хватит... Мы разошлись на ночь,  а  утром  продолжим...
Останется кто-то один.
     Факел вывалился из ослабевших пальцев поповского сына.

     Глава 38

     Утром Муромец выглядел еще  хуже,  чем  вечером.  Кровоподтеки  стали
сизыми да лиловыми, ссадины покрылись коричневой коркой, но все  равно  от
любого движения из-под корки сочилась  сукровица.  Добрыня  разрывался  от
сочувствия,  видя,  как  старый  богатырь  идет   к   коню,   прихрамывая,
пошатываясь.
     Алеша подскочил, помог взобраться в седло. Добрыня  сказал,  опережая
Алешу:
     -- Илья... Подумай, может быть все-таки лучше мне?
     -- Ты его видел, -- буркнул Илья.
     -- Да, но...Ты его тоже потрепал!
     -- Нет, -- пробурчал Илья. -- Я бой  начал,  я  должен  и  завершить.
Нечестно иначе.
     Он повернул коня, тот тоже косил печально  глазом,  но  выстоявший  в
битвах, спорить не стал, потрусил в ту сторону, где в ночи  Добрыня  видел
огонек костра. Алеша за спиной Добрыни прерывисто вздохнул:
     -- Как думаешь?
     -- Илья должен победить, -- сказал Добрыня с твердостью. Он старался,
чтобы голос прозвучал уверенно,  но,  похоже,  перестарался.  Алеша  снова
вздохнул:
     -- Он всегда побеждал... Но не может человек побеждать всю жизнь.
     -- Почему?
     -- Волхвы говорят, что на силу всегда находится еще большая сила... К
тому же Илья уже не так молод.  Сила  еще  есть,  но  тяжеловат,  ловкость
потерял...
     Добрыня взглянул  с  удивлением,  щеголеватый  поповский  сын  быстро
взрослеет, ответил ему по-взрослому:
     -- Если по правде, то всем нам сгинуть в поле. Если кто не догадается
уйти раньше.
     -- Куда?
     Добрыня пожал плечами:
     -- Где решает не сила. В летописцы, волхвы, калики,  отшельники...  А
кто вовсе устал и душой, тому сидеть на завалинке под солнышком.
     Он поймал на себе скользящий взгляд Алеши. Тот помялся, спросил:
     -- А правда ли, что ты сам однажды уходил из богатырей? Снял доспехи,
одел тряпье, скитался по дорогам с нищими?
     -- Не с нищими, -- поправил Добрыня, -- а с каликами! А калики -- это
странный народ... Кого там только не  встретишь.  И  богатырей,  посильнее
нашего Ильи, да только не хотят  за  оружье  браться,  и  мудрецов  повыше
нашего Белояна, да только еще большую мудрость ищут, и просто обезумевших,
сумасшедших... а может, не сумасшедшие, а забредшие в своих  исканиях  так
далеко, что для нас они уже не от мира сего...  Ты  все  хочешь  спросить,
почему я вернулся? Да не от силы вернулся, а от  слабости!  Намного  проще
мчаться на коне, махать мечом, сшибаться грудь в грудь... не ломать голову
над загадками бытия.  И  не  так  страшно.  А  то,  бывало,  такая  бездна
откроется...
     Он зябко передернул плечами.  Лицо  слегка  побледнело,  синие  глаза
неотрывно смотрели в ту сторону, куда уехал старый богатырь.

     Небо подернулось розовой коркой, словно там затягивалась рана,  потом
розовое сменилось темно-багровым, и сердце Добрыни застучало тревожнее.  В
груди росла недобрая тяжесть. Алеша то  взбегал  на  самый  верх  башенки,
долго вглядывался, то  спускался  кубарем,  спешно  седлал  коня,  готовый
мчаться на выручку старого богатыря...
     Добрыня даже не останавливал,  у  молодого  богатыря  хватало  ума  и
чести, чтобы останавливаться, пусть даже уже держась за седло.
     Звезды начали проступать  на  темнеющем  небе,  когда  услышали  стук
копыт. Удары о землю звучали  так  редко,  что  Добрыня  не  заметил,  как
стиснул кулаки и задержал дыхание. Почудилось, что следующего удара уже не
будет...
     Алеша перескочил через костер, кинулся в темноту. Там устало  фыркнул
конь, прогудел голос, густой и такой слабый, что Добрыня почти  усомнился,
что на том коне Илья. Когда из  тьмы  в  освещенное  костром  пространство
выдвинулась тяжелая громада  богатырского  коня,  Алеша  шел  у  стремени.
Добрыня с ужасом увидел, что старый богатырь почти свалился с коня.  Алеша
удерживает его в седле с великим трудом.
     Вдвоем стащили тяжелое тело на землю, поспешно сняли доспехи, сапоги.
Илья почти не дышал, бледный и  без  кровинки  в  лице.  Добрыня  и  Алеша
старались не смотреть друг на друга. Привыкли видеть широкое торкское лицо
старого богатыря суровым и налитым здоровой  кровью,  а  сейчас  слаб  как
ребенок, а когда забывается, то стонет сквозь зубы тихо и жалобно...
     К старым кровоподтекам добавились новые. Все тело в синюшных пятнах с
лиловыми  разводами.  Кое-где  сочилась  кровь,  Добрыня  страшился,   что
страшные удары чужака достали и внутренности.
     -- Он убит, -- сказал он утвердительно.
     Глаза Ильи почти ничего не видели на распухшем лице.  Из  рассеченной
брови сочилась кровь, правую сторону обезобразил кровоподтек, перекосивший
все лицо. Когда  Добрыня  осторожно  потрогал  левый  бок,  Илья  охнул  и
задержал дыхание. Только бы не сердце, подумал Добрыня в страхе.  А  ребра
что, ребра нам всем ломали...
     -- Он убит? -- спросил он снова.
     Илья слегка качнул головой из  стороны  в  сторону,  перекосил  лицо,
видно что и это движение стегнуло как кнутом по снятой коже.
     -- У нас ночь впереди,  --  прошептал  он.  --  Утром  схлестнемся  в
последний раз...
     Добрыня застыл, рядом ахнул Алеша. Илья  без  посторонней  помощи  не
взберется и на лавку. Значит, утром вступать в бой кому-то из них!

     На рассвете Алеша, который почти не  смыкал  глаз,  тихонько  слез  с
охапки мелких веток и пучков сухой травы. За сторожкой  фыркали  кони,  но
ласково,  словно  не  врага  чуяли,  а  переговаривались  о  чем-то  своем
лошажьем.
     Когда он приблизился, Добрыня заканчивал седлать коня. Затянул  ремни
подпруги, оглянулся на тихий шаг:
     -- Чего подкрадываешься?
     -- Илью не хотел будить, -- ответил Алеша. -- Ты... хочешь ехать?
     -- Надо, -- ответил Добрыня просто.
     -- Лучше я, -- возразил Алеша. -- Я увертливей. А он тоже ослабел  от
илюшиных ударов.
     Добрыня помедлил с ответом. Алеша в самом деле самый быстрый, но  он,
Добрыня, почти не уступает  ему  в  скорости,  зато  превосходит  в  силе,
умении, выносливости. Он умеет, как  и  Илья,  распределять  силы  на  всю
схватку, угадывая ее конец.
     -- Нет, -- сказал он тяжело, -- рисковать нельзя. Поеду я.
     Алеша  не  успел  возразить,  как  сзади  раздался  хриплый,   словно
простуженный, рев:
     -- Кто поедет?
     Илья стоял, держась за  столб  сторожки,  покачивался,  бледный,  как
привидение, как его нательная рубаха. Лицо за ночь осунулось еще больше, а
кровоподтеки стали зловеще черными.
     -- Илья! -- воскликнули оба в один голос.
     -- Что задумали, мерзавцы, -- проговорил он с отвращением.
     -- Илья, -- сказал Добрыня убеждающе,  --  ты  вон  шагу  ступить  не
можешь...
     -- Но сидеть могу?
     -- То сидеть...
     -- Я буду сидеть, -- сказал Илья. -- но не на лавке,  а  на  коне.  А
вы... Как можно? Где доблесть, где ваша воинская честь? Он  враг  наш,  но
ему еще тяжелее. Вы хоть кружку воды мне подавали,  а  ему  кто?  Он  один
лежит в своем шатре!.. У кого из вас хватило бы совести вступить в  бой  с
раненым?
     Голос  старого  богатыря  был  полон  горечи,  и  оба  молчали,  рыли
взглядами землю.  Алеша  дорылся  до  кладов,  потому  что  лицо  внезапно
просветлело:
     -- Но он сильнее!.. Это значит, мы только уравнялись бы!
     -- Нет, -- сказал Илья угрюмо. -- Вот если я не вернусь...
     Алеша снова потупился, а Добрыня сказал мудро:
     -- Тогда его искать не придется. Сам найдет.
     -- Тогда поступайте, как знаете, -- рассудил Илья. -- А  сейчас  надо
жить так, как велит честь и воинская совесть... Но на коня взлезть все  же
помогите, остолопы.

     Конь шел тяжело, словно тащил гору. Противник, такой же вороной,  как
и он сам, оказался моложе и злее, в обеих  схватках  умело  бил  передними
копытами, хватал  зубами,  пытался  сбить  грудью.  Если  бы  не  пришлось
побывать в сотне таких схваток, то этот молодой  мог  бы  победить  еще  в
первый же день. А так удалось продержаться до сегодняшнего утра...
     Муромец обречено смотрел на  медленно  вырастающий  шатер.  Оба  коня
паслись неподалеку, один уже под седлом.  Полог  шатра  откинулся,  оттуда
шагнул, пригибаясь,  высокий  воин  в  дорогой  кольчуге,  поверх  которой
блестят широкие булатные пластины. Завидев  Муромца,  тут  же  бросился  к
оседланному коню. Двигался быстро, легко,  хотя  Муромцу  показалось,  что
левую ногу слегка подволакивает.
     Когда приблизились к стоянке, незнакомый поединщик уже развернул коня
навстречу.
     -- Ты дрался хорошо, старик, -- крикнул он звонким  звучным  голосом,
-- но сегодня твой день!
     -- Или твой, -- ответил Илья угрюмо.
     Воин захохотал:
     -- Не скрою, мне досталось. Никто и никогда так раньше... Но  взгляни
на себя!
     -- Ты трусишь, -- обронил Муромец равнодушно.
     -- Я?
     -- Ты. Я не первый раз в поединке. Вижу, когда кто вот так...
     Воин онемел от изумления. Потом медленно выдохнул сквозь зубы,  грудь
его опала, и Муромец понял, что попал в самую точку.
     -- Да как ты... -- воин прошипел зло, но  вместе  с  тем  растерянно,
умолк, поперхнулся, провел ладонью в рукавице из буйволиной кожи по  лицу.
-- Впрочем, ты в самом деле способен напугать!.. Но я вижу сколько в  тебе
осталось жизни. И вижу, сколько во мне. Тебе не выстоять.
     Муромец снял с седельного крюка булаву, до  чего  же  тяжела,  сказал
приглашающе:
     -- В ваших землях воюют языком?
     Воин всхрапнул оскорблено, его конь тут же сделал скачок вперед, еще,
еще... Булава взлетела над головой Муромца, воин закрылся щитом,  грохнуло
так, что в земле хомяки спрятались поглубже, птицы улетели на край неба, а
на далекой заставе Добрыня и Алеша вздрогнули  и  замерли,  вслушиваясь  в
страшный грохот и лязг.

     Солнце поднялось на самую вершину,  головы  и  плечи  накалились  под
жгучими лучами. Над обоими колыхался струями перегретый  воздух,  как  над
раскаленными слитками железа. С грохотом и лязгом оба тяжело били друг  по
другу, измученные кони стояли, лишь вздрагивали, когда всадника  сотрясало
от удара, и та дрожь уходила через их тела прямо в землю.
     Илья не чувствовал ни рук, ни тела. Перед глазами  в  красной  пелене
иногда возникало искаженное лицо с оскаленными зубами, он чувствовал,  как
его руки все же вскидывают тяжелую, как гора, булаву, стараясь  ударить  в
это ненавистное лицо, как снова грохот и  звон,  голова  раскалывается  от
боли и лязга, противник смахивает кровь с лица, та уже не огибает брови, а
заливает глаза, молчит, лишь дышит хрипло и надсадно, но силы еще есть,  а
вот у него, лучшего из богатырей, уж нет, кончились...
     Булава в его руке внезапно лишь дернулась кверху, но поднять  уже  не
сумел. Враг еще не понял, что старый богатырь выдохся, а Илья  уже  сказал
себе горько: все, отвоевался. Осталось только помереть без позора.
     Он  качнулся  вперед,  высвобождая  ноги  из  стремян,  дотянулся  до
противника. Тот вяло ударил мечом, но лишь угодил рукоятью в лоб, а  Илья,
обхватив его за плечи, рывком качнулся вниз, увлекая с собой.
     Он извернулся, упал умело сверху,  под  ним  только  хрустнуло.  Враг
всхлипнул,  дыхание  вылетело  от  удара.  Илья  навалился   всем   телом,
оглушенный противник начал барахтаться, приходя в себя. Чувствуя, что  тот
с каждым мгновением восстанавливает  силы,  не  удержать,  Илья  торопливо
сунул пальцы за голенище сапога, нащупал рукоять узкого ножа из закаленной
дамасской стали.
     -- Ты... -- прохрипел противник, -- ты...
     -- Прощай, -- выдохнул Илья вместе с кровью из разбитых  губ.  Собрав
     Тихохонько придвинулась,  их  глаза  встретились.  Внутри  Залешанина
лезвию. Нож вошел едва на два  пальца,  Илья  привстал  и  навалился  всей
тяжестью, сам рухнул на рукоять ножа, вгоняя в твердое, как  молодой  дуб,
тело противника. -- Все... Не сиротить тебе малых детушек... Не  жечь,  не
гулять на Руси...
     Юный богатырь дернулся, почти сбросил тяжелое тело старого  исполина,
но побелел от острой боли, бессильно рухнул, а Илья  дожал  нож  так,  что
рукоять уперлась в грудь. Воин захрипел, изо рта  хлынула  алая  струя.  В
яростных глазах внезапно появилась тень, пока только  тень  поражения.  Он
еще не верил, но избитое и раненое тело кричало, что  на  этот  раз  чужое
железо разорвало ему сердце.
     Илья с усилием оттолкнулся от противника, сел, все еще вжимая  его  в
землю. Со лба и разбитого виска сползала густая кровь, слепила  глаза.  Он
ощутил, что шлем потерял, ветер охлаждает разгоряченную голову, но  волосы
даже не шевелит, слиплись от крови.
     Воин пытался привстать, опирался руками, но локти подломились, рухнул
навзничь. Земля дрогнула под тяжелым и твердым, как скала, телом.
     -- Все... все равно...
     Грудь Муромца вздымалась с такой силой, что он слышал  только  хрипы,
стоны и свист через поломанные ребра.
     -- Скажи... -- прохрипел он, -- кому... сказать...
     -- За... чем...
     -- Пусть отец-мать ждать перестанут... -- выдавил Муромец через хрипы
и собственные стоны. Он перекатился на бок, поднялся  на  колени.  Молодой
богатырь лежал, раскинув руки.  Кровь  хлестала  из  раны  в  левом  боку,
румяное лицо быстро бледнело. Нос уже заострился, губы начали синеть. Но в
глазах все еще была ярость, она умирала последней.
     -- Мать печалить незачем... а отец... тебя найдет... сам...
     -- Кто? -- спросил Муромец.
     -- Ты его узнаешь сразу...
     -- Как? -- спросил Муромец.
     -- Его... все... узнают...
     Голос перешел уже в хриплый шепот. Блеск в глазах тускнел, но Муромец
уловил и странное торжество.
     -- Кто же он? -- спросил он, уже не надеясь на ответ. -- Князь?  Хан?
Каган? Волхв?
     Голова богатыря откинулась, с губ сорвалось хриплое:
     --  Выше!..  Богатырь...  сильнее  которого  нет   на   свете...   Он
отомстит... убьет...
     Шепот становился все тише, губы двигались медленнее, застывая, как на
морозе. Муромец наклонился  к  его  лицу,  пытаясь  уловить  среди  хрипов
последние слова:
     -- Как его зовут?
     -- Мой отец... Илья Муромец...
     Губы  замерли,  глаза  невидяще  смотрели  в  синее   небо.   Муромец
отшатнулся. Только сейчас  стало  ясно,  кого  напоминало  это  лицо:  его
собственное, когда он лет тридцать тому смотрелся в гладкую воду озера.  И
еще  немножко  --  ту  смуглолицую  красавицу  Зейнаб,  с  которой   тайно
встречался, уговаривал бежать. Ее так и не  отдали  за  него,  безымянного
батыра. По слухам, она так и не взяла себе мужа...
     Он взревел как пораженный в сердце копьем, рухнул на еще теплое тело.
В голове взорвалось болью, чернота нахлынула и поглотила его целиком.

     Далеко-далеко от этой степи,  маг  Фивантрокл  поглядел  в  бронзовое
зеркало, озадаченно нахмурился. За спиной слышал надсадное дыхание  магов,
всем нелегко дался подъем на высокую башню. Слова излишни, они  видели  то
же самое, что и он.  Зеркало  медленно  меркло,  это  значило,  что  жизнь
богатыря истончилась, а тело остывает.
     Архимандрит сидел в глубоком кресле, наблюдал  за  всеми.  Фивантрокл
обернулся, виновато развел руками. Василий сказал нетерпеливо:
     -- Перебрось на того старого медведя... Перебрось!
     Маг покачал головой:
     -- Не удается.
     -- Почему?
     Маг всмотрелся в зеркало, там погасли последние  искорки,  затем  там
все заволокло черным.
     -- В нем тоже не осталось жизни.
     Маги сопели, начали переговариваться. Василий после паузы  проговорил
многозначительно:
     -- Все не так, как планировалось... Но, может быть, мы планируем даже
лучше, чем полагаем сами. Наш опыт работает за нас.
     На  него  смотрели  с  ожиданием,  ждали  пояснений.  А  нетерпеливый
Фивантрокл спросил:
     -- Как?
     -- Старый медведь был силен, -- пояснил Василий, -- надо  отдать  ему
должное, но молодой его поразил насмерть. Но и сам,  как  видно,  умер  от
тяжелых ран. В степи кто их излечит? А хорошее в том,  что  иначе  мы  еще
хлебнули бы с ним горя. Он дерзок,  непослушен,  мечтал  стать  защитником
угнетенных, говорил о всеобщей справедливости... А так нам проще. Выполнил
все, а затем исчез, как подобает хорошему слуге. Давайте решим, что делать
дальше.
     Старый маг Укен, дотоле молчавший, сказал:
     -- У меня есть план.
     На него оглянулись с тихой опаской. Укен чаще держался в сторонке, но
когда  начинал  действовать,  его  планы  оказывались  самыми   коварными,
продуманными и успешными.
     И он единственный, кто еще знал почти  забытое  искусство  общения  с
демонами.

     Глава 39

     Небо было синее, ковыль мягко стелился под конскими копытами.  Мелкие
зверьки испуганно шмыгали в стороны, а потом  грозно  потрясали  кулачками
вслед проскакавшим гигантам. Мелькнула рыжая спина лисицы,  тут  же  прямо
из-под носа рыжей вспорхнула птаха, взлетела в синь, зазвенела крылышками,
словно те из тонкого серебра.
     Щит  теперь  был  приторочен  справа  у  седла   Залешанина.   Рагдай
отнекивался: он-де лучше Залешанина в бою, тот от зайца не отобьется, меча
в руках не держал, а своей оглоблей пока что защищался лишь по счастью, но
Залешанин подозревал, что витязь просто  не  хочет  изнурять  своего  коня
тяжеленным щитом.
     -- А ты дорогу точно помнишь? -- крикнул он.
     -- Прямо на север, -- ответил Рагдай весело. -- Мы -- гипербореи!
     -- Чо-чо?
     -- Северные люди, говорю.  Как  только  минуем  этот  ковыль,  там  и
Днепро. А ковыль и есть ковыль, он и у печенегов ковыль...
     Залешанин с некоторым беспокойством огляделся на скаку:
     -- Здесь что, не живут?
     Рагдай изумился:
     -- Да здесь повернуться  негде!  Печенеги,  хазары,  черные  клобуки,
торки, берендеи, огузы, караки,  савиры,  отелеки...  Всех  не  счесть!  У
каждого кони, овцы, юрты...
     -- Где ты их видишь?
     -- Чудак. Степняку повернуться негде, если на виднокрае юрта  другого
степняка. Так и говорит: моим глазам больно, когда вижу чью-то юрту. А раз
больно, надо пойти и сжечь. Чтоб глаза не болели.
     Долго неслись молча, потом Залешанин всмотрелся в темнеющую точку  на
виднокрае:
     -- Дождь будет, что ли...
     Рагдай очнулся от дум, глаза еще затуманенные, огляделся:
     -- Где?... Откуда?... О, черт...
     Лицо его омрачилось. Залешанин  поглядывал  с  удивлением,  только  в
Царьграде от дождя прячутся, а славяне и русы выбегают под холодные струи,
хохочут и прыгают как дети, грохочущему небу показывают кулаки, а  детвора
дразнит, высунув языки...
     -- Да что с тобой?
     Рагдай молча указал на тучу, что быстро росла,  наливалась  чернотой,
как деготь после третьей варки. Конь под витязем пошел тише, Рагдай  начал
оглядываться по сторонам, словно искал,  где  переждать  дождь.  Залешанин
смотрел тупо, и  только  когда  в  туче  появилось  нечто  странное,  даже
зловещее, вздрогнул, едва не ударил себя по лбу.
     Только однажды он видел нечто подобное. Он высматривал из-за деревьев
добычу на дороге к городским вратам Киева, а оттуда на  полном  скаку  как
раз выезжала малая дружина князя Владимира. Богатырские кони с такой мощью
били в землю копытами, что над головами всадников взлетали  черные  комья,
которые он и тогда в первый миг принял за вспугнутых галок.
     Рагдай круто свернул, в  трех  полетах  стрелы  виднелись  обкатанные
дождями и ветрами громадные валуны размером от  овцы  до  большого  сарая.
Залешанин, ничего не спрашивая, пустил  коня  следом.  Места  удобные  для
ночлега, но плохо прятаться, а уж отбиваться, если придется... но  все  же
лучше, чем в чистом поле.
     -- Здесь, -- решил Рагдай.
     Он соскочил на землю, отпустил поводья.  Шит  и  меч  положил,  берег
каждую каплю сил. Залешанин, подражая бывалому воину, опустил  палицу  под
ноги, хоть тело чуть не лопалось от избытка силы.
     -- Будет бой?
     -- Не уйти, -- бросил Рагдай.
     -- Что у них за кони?
     -- Просто сменные, -- сказал Рагдай с досадой.  --  На  полном  скаку
пересаживаются с одного на другого. Вот и скачут целый день!
     Залешанин всмотрелся внимательнее:
     -- Значит, там не так уж много? Степняки берут по двое коней в завод.
Так что там если коней тридцать, то всадников только с десяток?
     -- Разуй глаза, -- сказал Рагдай  раздраженно.  --  Похоже,  что  там
тридцать коней?
     -- Не похоже, -- согласился Залешанин.
     -- То-то!
     Залешанин покосился на витязя. Тот дергался, втягивал голову в плечи,
то бледнел, то  заливался  краской.  Его  глаза  беспокойно  перебегали  с
приближающейся тучи на свой меч и обратно.  Уже  стало  видно  тень  и  на
земле, словно отражение той, что несется сверху.
     -- Что ты трусишь? -- сказал  Залешанин.  Он  чувстововал  себя  даже
весело. -- Добрая драка... Разве не жили мы все время  на  острие  ножа?..
Так чего ж страшиться?
     -- Не понимаешь, -- ответил Рагдай тоскливо.
     -- А, -- догадался Залешанин, голос  сразу  потеплел,  --  ты  можешь
потерять  не  просто  жизнь,  а...  Ничего,   отобьемся.   Не   от   таких
отмахивались.
     -- И невеста, -- молвил Рагдай тихо,  --  и  щит...  Ты  когда-нибудь
видел, чтобы над степняками была туча из комьев земли?
     Залешанин пожал плечами:
     -- Если по чести, то я и степняков не видел. Разве что в самом Киеве.
     -- Эх... В степи побеждает не тот, у кого  конь  сильнее,  а  у  кого
быстрее. Их кони не подкованы, чтобы легче  было  скакать.  А  копыта  без
железных подков такие комья не вывернут!
     Залешанин открыл рот:
     -- Значит, это не степняки?
     -- Или степняки, -- ответил Рагдай  медленно,  глаза  его  впились  в
бешено скачущих  вдали  всадников,  уже  можно  было  различить  отдельные
фигурки, -- или степняки... у которых кони настолько могучие...
     Он умолк, но мороз  и  так  прошел  наконец  по  разгоряченному  телу
Залешанина. На богатырских конях могут сидеть только богатыри. Иных  такие
кони к себе не подпустят.
     -- Ну что ж, -- сказал он, стараясь говорить твердо и мужественно, --
мы все-таки жили... А сколько народа померло во младенчестве, в детстве?..
Я, почитай, прожил  долгую  жизнь...  при  моем-то  ремесле!  Сколько  уже
кончили на плахе, на колу, в петле?.. А тут  красиво,  под  звон  мечей  и
пенье стрел...
     Он шумно высморкался в сторону, чтобы не поскользнуться потом,  когда
начнется пир мечей, вытер пальцы сзади о портки и поднял с  земли  палицу.
Поколебался, вытащил из мешка драгоценный щит. Толку будет мало, не обучен
драться по-воински, но пока сможет вертеть палицу одной рукой, пусть будет
и щит, так красивше.
     -- Это у северян важнее сила, -- торопливо напутствовал Рагдай. --  У
степняка -- скорость! У них не топоры и не мечи, а легкие сабли.
     -- Но мечом можно рассечь пополам...
     -- Пока ты один раз взмахнешь тяжелым топором или  палицей,  он  тебя
саблей успеет трижды... Понял?
     Всадники постепенно притормаживали коней.  Залешанин  всматривался  с
растущей тревогой.  Степняки,  но  таких  огромных  и  широких  видеть  не
приходилось. Кони что быки, огромные и тяжелые, глаза  горят,  из  ноздрей
валит дым, копытами землю роют.
     Он ждал, что сейчас кто-то крикнет, чтобы сдались в  полон,  все-таки
хоть и с петлей на шее, но все-таки жизнь, а там  и  сбежать  всегда  жива
надежда, но степняки то ли понимали,  что  зря  воздух  поколышат,  то  ли
взятый с бою полон слаще, но неспешно окружили полукругом, со спины мешали
огромные валуны, переглянулись, разом завизжали и пустили коней вперед.
     Рагдай отступил на шару шагов, чтобы не попасть под палицу смерда,  а
Залешанин выругался, дабы разъяриться пуще, завертел над головой  дубиной,
взревел медведем, пугая коней.
     Всадники двинулись разом с трех сторон.  Залешанин,  вращая  палицей,
сделал быстрый шажок вперед, палица в руке дрогнула, в плече отдалось,  он
так же спешно отступил,  но  палица  выровнялась  и  продолжала  рассекать
воздух над головой. Всадники, визжа и улюлюкая, ринулись  вперед.  Конь  с
опустевшим седлом пробовал пятиться,  его  толкали,  пихали,  и  Залешанин
выбил из седел еще троих, да так выбил, что те отлетали на десяток  шагов,
уже сплющенные, как глиняные игрушки в могучем кулаке взрослого.
     Когда они попятились, Залешанин  сперва  не  поверил  глазам.  Быстро
оглянулся на Рагдая. Тот, суровый и сосредоточенный, молниеносно  полоснул
кончиком лезвия по лицу крупного  степняка  в  малахае,  сделал  выпад,  и
второй свесился с седла, а остальные торопливо подавали  коней  назад.  На
опустевшем месте корчилось не меньше десятка сраженных.
     -- Здорово, -- выкрикнул Залешанин, -- я уж думал, я их навалил!
     -- Оба вы с индюком думатели, --  буркнул  Рагдай.  Глаза  витязя  не
отрывались от перестраивающихся степняков, -- для боя одной  силы  мало...
хотя в тебе ее на трех медведей хватит.
     -- На трех? -- оскорбился Залешанин. -- Я пятерых заламывал!
     -- А шестерых?
     -- Больше у князя Березовского не оказалось.
     В трех  десятках  шагов  степняки  горячили  коней,  все  становились
по-другому, кричали друг на друга тонкими голосами. Каждый при сабле,  как
и говорил Рагдай, но у богатырей и  сабли  по  весу  не  уступают  тяжелым
мечам, так что эти огромные силачи не такие уж и быстрые. А когда сила  на
силу, то его палица едва ли уступающая  по  длине  оглобле,  разбивает  те
сабли как мальчишка сосульки.
     -- Перевел дух? -- быстро сказал Рагдай. -- Теперь дерись с умом...
     Он не успел договорить, как степняки завизжали так пронзительно,  что
в ушах зазвенело, а Залешанин ощутил себя как муха в паутине. Он  закричал
сам, стряхивая наваждение. Крик был таков, что  едва  не  лопнули  жилы  в
горле, кони перед ним вздыбились  в  страхе,  всадники  бестолково  махали
саблями, пытались удержать коней, а  Залешанин  с  лютой  радостью  крушил
палицей все, что вертелось и ерзало на конских спинах.
     Справа от себя слышал звон булата, крики, дикое ржание. Голоса Рагдая
не слышал, но люди кричали, хрипели под копытами, так что  Рагдай  дерется
молча, гордый, ну, а как дерется, слышно по другим, что не  такие  гордые,
не такие благородные.

     Когда степняки бросились на  них  в  третий  раз,  Залешанин  впервые
разглядел, что за их спинами не толпы ждущих, когда освободится  место,  а
оседланные кони. Некоторые уже с кровью на спинах. Оглянулся на Рагдая:
     -- Еще малость, и мы их затопчем!
     Рагдай дышал тяжело, шлем потускнел,  покрывшись  вмятинами,  по  лбу
стекала струйка крови. На подбородке пламенел глубокий порез, кровь капала
густыми крупными каплями. Доспехи на груди тоже погнуты, на  обеих  плечах
булатные пластины слетели. На локте левой руки висит огрызок щита,  меньше
половины. Меч стал похожим на пилу.
     -- Да? -- прохрипел он. -- А в наших дружинах, знаешь, кого  посылают
вперед?
     Залешанин  невольно  передернул  плечами.  Вперед   всегда   посылают
новеньких, чтобы  учились  драться.  Заодно  проверяют,  стоя  сзади,  кто
отважен, кто трусоват, кто прет дуром, а кто норовит ударить  хитростью...
А сами вступают в бой потом, если молодняк не справляется.
     -- Ничего, -- прохрипел он люто, -- кто сказал, что не обломаем  рога
и этим?
     -- Я сказал, -- ответил Рагдай. Он выплюнул  сгусток  крови.  --  Вот
что... Я сейчас прикрою этот проход, а ты давай скачи один.
     Залешанин ахнул:
     -- Ого, как тебя по башке шарахнули!
     -- Дурак, слушай, что тебе говорят.
     -- А ты?
     -- Я их задержу.
     Залешанин хмыкнул:
     -- Будто тут нет другой дороги!  Только  и  делов,  что  этот  камень
объехать с другой стороны.
     -- Я их сумею задержать, -- проговорил Рагдай, он свирепел на глазах.
Лицо его кривилось, он был бледен, словно превозмогал боль. -- Скачи!
     -- Но как же ты... -- начал было Залешанин.
     Рагдай заорал, бешено раздувая ноздри:
     -- Скачи, смерд!... Щит надо довезти!
     Залешанин огрызнулся:
     -- Отобьемся, так вместе! А не отобьемся... Я не поскачу без тебя.  К
тому же они сразу погонятся за мной! На хрена ты им нужен? Им щит подавай.
     -- Дурак, -- сказал Рагдай с отвращением.  --  Они  на  твой  щит  не
взглянули! Значит, о нем не  знают.  Им  велели  нас  перехватить,  вот  и
перехватывают. Заплатили за то, чтобы привезли все, что найдут... А что на
тебе? Портки -- желтые спереди, коричневые сзади!
     Залешанин обеспокоено оглядывался на степняков. Вряд  ли  разделятся,
ибо с оставшимися такого богатыря не одолеть. Может быть, в самом деле  за
ним никто не погонится. Даже обрадуются, что Рагдай остался один...
     -- Дурак, -- гаркнул Рагдай  ненавидяще.  --  Ты  всего  лишь  смерд,
которому поручено отвлечение... Я догоню тебя!
     -- Но... как?
     Рагдай поверг наземь двоих двумя ударами, перевел дух и рявкнул:
     -- Я что, доложен тебе при всех объяснять воинские хитрости и уловки?
     Залешанин в замешательстве попятился.  Конь  под  ним,  похоже,  тоже
вошел в  боевой  азарт,  оглядывался  сожалеюще,  вращал  налитыми  кровью
глазами и люто щелкал огромными желтыми зубами, ими только кости  крушить,
любой пес позавидует. Ноги по брюхо красные,  шерсть  слиплась  на  боках,
даже грива в грязных красных сосульках.
     Отъехав чуть, Залешанин придержал коня, оглянулся в надежде,  что  за
ним погонятся, а он  покажет  этим  старшим  богатырям,  что  и  молодость
чего-то стоит, но все обрадовано лезли на одинокого  Рагдая.  Среди  серых
неопрятных степняков, пусть даже в  доспехах  из  конских  копыт,  золотая
фигура витязя выделялась, как солнце выделяется рядом с луной и  звездами.
За его мечом не уследить, в  воздух  взлетают  отрубленные  руки,  головы,
обломки сабель, разбитые щиты, и все время стоит дикий вой, полный уже  не
ярости, а страха и ужаса, вой обреченных,  которых  как  овец  бросают  на
хищного волка...
     Залешанин стиснул зубы, конь под ним перешел  на  галоп.  Ну,  лесной
волхв, ты не умрешь своей смертью, если этот доблестный  витязь  не  будет
еще нестись с ним бок-о-бок на белом, как снег, коне  навстречу  кровавому
закату. Он запомнил, как копыта гулко гремели по незримой  в  тьме  земле,
страшно и тоскливо кричала над головами неведомая  птица...  а  впереди...
впереди под заходящим солнцем заблистают стены далекого Киева!
     Но до Киева еще сотня верст...

     Рагдай рубился страшно, но на сердце был смертельный холод.  Обречен,
не вырваться, но от этой обреченности удары стали только  точнее,  а  силы
расходовал так расчетливо, словно  каждым  движением  руководил  совет  из
старых опытных в рубке воевод. Кровь текла из мелких порезов, но серьезных
ран пока нет, сражаться  может  долго.  А  за  это  время  этот  телепень,
нескладный и неуклюжий, успеет добраться до реки... А в конце концов, если
сильно повезет,  то  доберется  и  до  своей...  как  ее...  забыл  имя...
Березки...
     В груди кольнуло острее, чем если бы  воткнули  нож.  Только  до  его
невесты уже не добраться.
     Он перевел дыхание, отогнал расслабляющие тело и волю  мысли.  Пальцы
стиснули выскальзывающий из мокрых от крови пальцев меч. Здесь стою, здесь
останусь.
     Он видел, как солнце  переместилось  ему  за  спину,  потом  на  лица
нападавших пали багровые блики. День закончился, за спиной горел  кровавый
закат. Старший из  степняков  орал,  гнал  вперед  оставшихся  воинов,  те
обречено бросались  на  страшного  витязя,  падали  под  его  ударами.  Он
выглядел оранжевым великаном на фоне горящего неба.  Только  лицо  черное,
глаза сверкают как звезды, а меч блещет подобно пурпурной молнии.
     На потемневшем небе проступили первые звезды, когда главный  всадник,
ругаясь черными словами, сорвал с шеи амулет:
     -- Он неуязвим!..
     Из амулета донесся далекий голос:
     -- Он уже изранен... Еще чуть...
     -- У меня не осталось воинов!.. Я прошу вашего демона!
     -- Еще чуть, -- настаивал голос. -- Демона можно вызвать только  один
раз... Береги амулет для самого последнего случая...
     Всадник сказал с яростным отчаянием:
     -- Это и есть последний. Мои  люди  уже  страшатся  его  больше,  чем
смерти!.. Иначе мы возвращаемся!!!
     В глубине амулета раздался далекий протяжный вздох.  Всадник  потряс,
сжал, но камень был холодным, как лед, хотя ладонь  разогрелась,  как  над
костром.
     -- Астродокл! -- воззвал всадник шепотом.  --  Явись  и  выполни  мое
повеление... Убей этого человека, что осмелился встать на нашем пути!
     Он  поспешно  разжал  пальцы,  вспыхнувший  багровым  огнем,  подобно
угольку из костра под дуновением ветра,  камень  упал  на  землю,  взвился
сизый дымок, почти невидимый  в  сумерках.  Дым  уплотнился,  загрохотало,
пахнуло  запахом  серы.  Из   дыма   выступила   страшная   фигура,   лицо
перекашивалось гримасами, зубы то выдвигались, то исчезали, превращаясь  в
роговые пластины.
     Всадник указал на Рагдая,  но  демон  и  без  подсказки  стремительно
метнулся вперед. Рагдай стоял, бессильно прислонившись к стене.  Он  знал,
что умирает от ран. Кровь текла вяло, обескровленное тело холодело, пальцы
разжимались, роняя меч. Он чувствовал, что уже не в  силах  драться,  даже
ответить врагу, но  когда  среди  врагов  возникло  красное  свечение,  он
разглядел существо из огня, в груди радостно  тукнуло  замирающее  сердце.
Они вызвали  демона!..  Значит,  он  сумел  выбить  из  их  рук  последнее
оружие...
     В следующее мгновение демон исчез, Рагдай ощутил острую боль  в  шее.
Острые, как ножи, когти разорвали ему главные жилы. Снова  увидел  красную
фигуру, что стремительно уменьшилась,  исчезая  в  свой,  чужой  человеку,
мир...
     Колени подогнулись, он  упал  лицом  вниз.  Уже  не  чувствовал,  как
набежавшие воины вонзали в спину мечи и ножи,  вымещая  свой  страх,  свою
трусость, не ощутил, как острая сталь  достигла  сердца  и  разорвала  его
надвое.

     Глава 40

     От очагов несло  сухим  жаром.  В  Золотой  Палате  за  столами  было
по-прежнему многолюдно, а  гридни,  сбиваясь  с  ног,  все  так  же  бегом
заносили  на   широких   серебряных   блюдах   жареных   лебедей,   гусей,
вдвоем--втроем, пыхтя  от  натуги,  заносили  жареного  кабана,  с  трудом
взгромождая на середину стола.
     Богатыри  пировали,  распустив  пояса.  Опустевшие  места  оставались
такими недолго. Кто наскоро отоспался, кто просто проблевался да подставил
голову под  струю  холодной  воды,  но  палата  гудела  сильными  мужскими
голосами, то там, то здесь грохотал могучий хохот, смеялись  от  души,  но
кое-где вспыхивали ссоры, переходили в драки.
     У стены, отыскав свободное место, двое бились на  мечах.  За  столами
орали, подбадривали обоих, а те, стремясь не опозориться, дрались яро,  но
осторожно, оба уже с легкими ранами, кровь  стекала  по  одежде,  на  полу
оставались красные следы.
     Белоян брезгливо обошел драчунов, глаза  щипало  от  сильного  запаха
горелого мяса, да и лука. Из-за княжеского стола ему помахал Кучуг,  сытый
и довольный как большая толстая  жаба.  Наборный  пояс  распустил  на  всю
длину,  узкие  глаза  на  смуглом  лице  почти  спрятались  под   толстыми
набрякшими веками.
     Белоян грузно опустился рядом. Хан  остановил  отрока,  сам  наполнил
кубок перед волхвом:
     -- Пей, мудрый чело... хотя не обидят ли тебя  слова  простого  хана,
если обзову человеком?
     -- Брось, -- поморщился Белоян,  одинаковые  шуточки  по  поводу  его
внешности приелись, -- скажи лучше, у тебя есть шаман?
     Вопрос был явно неожиданным для Кучуга.  Тяжелые  веки  приподнялись,
узкие глаза блеснули, как отблеск факела на черной бронзе:
     -- Хочешь ко мне шаманом?.. Беру. Тебе не надо даже маску одевать.
     -- Еще бы, не потратишься на маску!
     -- А что... -- проронил Кучуг неспешно, он смерил Белояна с головы до
ног оценивающим взором, -- ты неплох был бы со скоморохом...  Представляю,
медведь в портках танцует и кувыркается с бубном!
     -- Перестань, -- поморщился Белоян. -- Я серьезно.
     Хан отмахнулся с пренебрежением:
     -- Зачем мне шаман? Наш великий князь верно говорит, что лишь  слабые
верят в предсказания. Сильные творят судьбу  сами.  Ты  слаб,  волхв?  Сам
хочешь, чтобы тебе самому шаман моего племени предсказал судьбу?
     -- Не мне, -- ответил  Белоян  сухо.  Медвежье  чело  омрачилось,  по
широкой морде пробежала тень, топорща волоски. -- Я свою судьбу знаю...  к
сожалению. Тебе  нужен.  Он  бы  растолковал  тебе  ясные  знаки...  очень
нехорошие для тебя знаки. А они проступают все ярче.  Умеющий  их  читать,
увидит их всюду.
     И без того узкие глаза хана  Кучуга  сузились  в  щелки,  голос  стал
резким и острым, как лезвие его сабли:
     -- Говори ты.
     -- Ты же не веришь в знаки!
     -- Все равно скажи. Мне будет над чем посмеяться.
     Белоян указал в звездное небо:
     -- Вон там... У тебя есть сын. Единственный! Твой наследник. Красавец
и герой. Но там начертана его гибель... по твоей вине.
     Кучуг дернулся, рука мгновенно оказалась на рукояти  сабли.  Кожа  на
суставах натянулась. Несколько долгих  мгновений  изучал  печальную  морду
Белояна.
     -- Белоян, ты... зачем это говоришь?
     -- Дурак, -- отозвался Белоян невесело. -- Какая мне от тебя  выгода?
Просто сына твоего жалко. Он чист душой, хоть и вырос у тебя  на  коленях.
Хороший парень, сердцем чист. Его у нас все любят. И витязь хоть куда... В
скачке и стрельбе из лука ему нет равных.  Если  хочешь,  скажу  еще  одно
знамение, что подтвердит тебе любой, кто умеет зреть  звезды...  Вон  там,
видишь? В день смерти твоего сына погибнет и дочь варяга Якуна.  Не  знаю,
совпадение ли... Тебе должно быть виднее.
     Он махнул рукой, безнадежно тратить время  на  разговоры  с  отважным
ханом... слишком отважным, чтобы быть еще и умным, ушел. Кучуг  остался  в
неподвижности, вылез из-за стола, вышел на крыльцо.
     Выплыла  луна,  очень  неспешно  продвигалась  через  весь  утыканный
серебряными звездами небосвод, медленно  посветлела  полоска  рассвета  на
востоке,  а  он  все  стоял  как  каменная  статуя,  зло  и   недружелюбно
всматривался в холодное бесстрастное небо.

     Он услышал скрип половиц намного  раньше,  чем  дверь  отворилась.  В
освещенных сенях на миг остановился, вглядываясь  в  рассветный  полумрак,
огромный, как башня,  воин.  Седые  волосы  падали  на  плечи,  светильник
красиво подсвечивал  их  сзади,  так  что  они  выглядели  как  выкованные
волшебными кузнецами из небесного серебра.
     Хан Кучуг с гадливостью смотрел на варяга.  Конечно,  тот  по  своему
красив,  этот  поседевший  в  набегах  воин.  Суровое   лицо,   украшенное
морщинами, белеющими шрамами, было неподвижно как и у  Кучуга,  волосы  на
лбу перехватывает булатный  обруч  без  всяких  украшений,  могучую  грудь
облегает тонкая кольчуга, но руки голые, каждый мог видеть сколь чудовищны
мышцы старого варяга, какие толстые жилы.
     На  лбу  варяга  собрались  складки,  когда  увидел  хана,   а   лицо
искривилось, словно хлебнул уксуса. Кучуг вспыхнул, ладонь  задергалась  в
жажде  ощутить  рифленую  рукоять  острой  сабли.  Посмотрим,  устоит   ли
чудовищная мощь северного исполина перед яростью и  молниеносными  ударами
степняка! Да  ему  только  с  такими  же  медведями  драться,  толстыми  и
ленивыми...
     Он судорожно вздохнул, чувствуя, как сердце едва  не  выпрыгивает  из
груди. Заставил себя сделать несколько глубоких вдохов, очищая  от  слепой
ярости голову и глаза. Варяг шел медленно, даже словно бы старался  пройти
вблизи, явно нарывался на ссору, как еще недавно нарывался и сам Кучуг, не
зря же князь рассаживает их подальше друг от друга...
     Смиряй гнев свой, напомнил себе Кучуг  свирепо.  Дав  овладеть  себой
ярости, ты уже не воин, а слепой дурак... А он не  простой  воин  --  хан!
Снова вдохнул несколько раз, кровавая пелена ушла  с  глаз.  Варяг  совсем
замедлил шаги, остановился прямо перед ним, надменно выпятив широкую,  как
ворота башни, грудь.
     Ах  ты,  конский  навоз,  мелькнуло  в  голове  Кучуга  остервенелое.
Напрашивается на ссору! Показывает, что он здесь  главнее,  что  он  стоит
ближе к трону властелина этих земель. Ну сейчас ты у меня получишь...
     Он вздохнул, ладонь с усилием оторвалась от рукояти сабли,  набрал  в
грудь воздуха... и как в ледяную  воду  бросился,  заставив  себя  сказать
совсем не то, что рвалось из недр души:
     -- Якун... Дерьмо ты собачье, зад моего осла, навоз самого худшего из
козлов... Мы еще сойдемся на узкой дорожке, но зачем детей  наших  губить?
Мы может заставить слушаться их руки и ноги, но не сердца...
     Якун, и без того багровый от гнева, в  начале  речи  надменного  хана
стал лиловым, рука в слепой ярости сорвала  с  пояса  длинный  нож,  потом
тяжело выдохнул воздух, колыхнув занавеси в окнах терема  на  той  стороне
двора:
     -- Ты о чем, степное отродье?..
     -- Дети наши встречаются  тайком,  --  бросил  Кучуг  с  горечью.  --
Благородный сын хана общается с дочерью пропахшего рыбой  дурака!..  Но  я
решил, что пусть мой сын сам отвечает за свои ошибки...
     Якун рассматривал его исподлобья. Голос  его  обрушился  сверху,  как
падающие скалы с вершины горы:
     --  Дочь  благородного  ярла  из  древнейшего  рода...  общается   со
степняком, чьи сапоги постоянно в навозе, а  руки  пахнут  ослиной  мочой!
Который и женщин не видел настоящих, только ишачек и ослиц...
     Кучуг стиснул зубы:
     -- Ты зачем мне это такое говоришь?
     Якун поколебался, ответил нехотя:
     -- Потому же, что и ты.
     Кучуг раскрыл глаза шире:
     -- Что? Ты не осуждаешь их?
     -- Не осуждаю? -- вспыхнул Якун. -- Да я бы им головы поотрывал!  Так
опозорить меня, мой благородный род, моих славных  предков!  Но  пусть  не
скажут,  что  я  выкручивал  любимой  дочери  руки,  принуждая  выйти   за
нелюбимого... Да и помешай сейчас, потом всю жизнь  попрекать  будет,  что
лишил счастья... Пусть же сама убедится, что дура, если  за  такого...  за
такого хочет пойти!
     Кучуг тоже то багровел, то лиловел, зубами скрежетал так, что  слышно
было за воротами, на  шее  жилы  вздулись  как  канаты,  словно  удерживал
рвущихся вскачь степных коней, но  удержал,  смирил,  выдохнул  воздух  со
свистом, пустил понизу, чтобы дыханием не поджечь терем:
     -- Значит, ты не будешь им мешать?
     -- Нет, -- отрезал  Якун.  --  Пусть  нажрутся  дерьма  вволю.  Тогда
скажут, что я был прав!
     -- Скажут, -- возразил Кучуг, -- что был прав я!
     -- Это я им запрещал! -- гаркнул Якун.
     -- Нет, я!
     -- Я!
     Кучуг раскрыл рот для ответа порезче, но взгляд зацепился за  усталые
морщины на лице старого викинга, скользнул к твердой складке в уголке рта,
что говорила и о горечи на душе старого  отца...  и  неожиданно  для  себя
Кучуг сказал:
     -- Якун... Ты сильный воин... и я сильный воин. Мы еще  найдем  из-за
чего подраться, из-за чего померяться силой, а то  и  скрестить  мечи.  Но
наши дети... Как я понял, ты тоже прослышал о зловещем предзнаменовании?
     Якун помедлил, а когда заговорил, в голосе было горечи больше, чем  в
стоге полыни:
     -- А с чего бы я разрешил единственной дочери... с этим... с твоим? Я
знаю, правильнее было бы выбрать гордую смерть, чем родство  с  презренным
степняком. Но я слишком люблю свою дочь. Пусть живет. А когда  у  них  все
порушится, я приму ее обратно с любовью и нежностью.
     Кучуг кивнул:
     -- А когда мой сын будет опозорен, что от него  уйдет  жена...  я  ни
словом не упрекну моего мальчика. Он начнет жизнь сначала...
     -- Сначала?
     -- Пошлю в такие края, где не будут знать о его позоре,  --  объяснил
Кучуг. -- А когда откроется его позорное прошлое, он уже будет в  чести  и
славе по самые ноздри.
     Якун хмыкнул, изучающе оглядел печенежского хана, вдруг  хлопнул  его
по плечу:
     -- Не будем загадывать, хан. Пойдем лучше выпьем за  согласие.  Пусть
даже такое. А дети... Я варяг из гордого древнего рода, ты -- печенег,  но
оба служим киевскому князю. Ты -- печенег, я -- мурман, но дети наши... им
жить а этой земле, они будут просто русскими.
     -- Пойдем выпьем, -- согласился Кучуг.
     Он знал, что должен чувствовать свое поражение,  но,  странное  дело,
словно бы гора свалилась  с  плеч.  Дышать  стало  легче,  он  впервые  за
последние недели вдохнул воздух полной грудью. Украдкой взглянул на Якуна,
лицо старого викинга посветлело, даже стало вроде бы моложе. Но  в  глазах
еще оставалось озадаченное выражение. Викинг туговат на подъем, тоже  явно
не может понять почему вместо стыда и горечи чувствует облегчение.
     В палате стоял стук ножей по блюдам, крики гуляк,  многоголосый  шум,
веселые вопли, песни. Через палату плыли густые запахи жареного в подливке
из ягод мяса, из челядной шипело и шкварчало, пахло горячей ухой.
     Усаживаясь за стол, Якун сказал с неловкой усмешкой:
     -- Сегодня же я скажу им...
     Кучуг опустился на лавку, на лбу собрались морщинки. Поерзал,  сказал
нерешительно:
     -- Когда еще вернемся?.. Вон из княжьих подвалов вино тащат, которого
еще не пробовали... Я пошлю отрока сейчас.
     -- Верно сказано, -- громыхнул Якун. --  Хоть  и  печенег,  а  иногда
соображаешь. И я пошлю тралла. Это с  печальной  вестью  не  спешат,  а  с
такой... пусть узнают раньше.
     От стола для  почетных  гостей  на  них  посматривали  с  удивлением.
Владимир вопросительно покосился на волхва. Тот загадочно улыбался. Старый
викинг и печенежский воитель сели рядышком за  стол  для  простых  воинов,
чем-то неуловимо похожие, мирно беседуют. Трудно найти более разных людей,
но все же в чем-то главном похожих.

     Якун и  Кучуг  опорожнили  уже  третий  кувшин,  даже  за  столом  не
удержались от состязания: на этот раз, кто кого  перепьет,  оба  не  сразу
поняли, что перед глазами возникла тоненькая фигурка мальчишки:
     -- Доблестный хан, -- вскрикнул он, запыхавшись, -- твоего сына нет в
его комнате!
     Якун довольно хохотнул, его добродетельная дочь сидит у  окошка,  как
положено дочери ярла, рядом Кучуг проворчал:
     -- Моя кровь в жилах сына... Не выносит тесных стен  из  бревен!  Ему
нужна юрта, чтобы из раскрытого полога видеть бескрайнюю степь...
     Мальчишка выкрикнул:
     -- Там тоже... Фу-у...  Прости,  хан,  но  я  схватил  твоего  самого
быстрого коня и слетал в стойбище.
     -- Молодец, -- одобрил Кучуг. Мальчишка мог бы со спокойной  совестью
вернуться, он выполнил наказ хана. -- Так и делай впредь!
     -- Но... мудрый хан...
     -- И что там? -- спросил Кучуг.
     -- Там его не видели уж неделю!
     Якун хохотнул снова, кувшин в  его  могучей  руке  завис  над  кубком
Кучуга. Красное вино наполнило до краев и полилось на белую скатерть.
     -- Пей! -- сказал он добродушно. -- И  что  же,  говоришь,  когда  вы
ударили запасным полком на хазар...
     Кучуг отмахнулся:
     -- Это было потом, а сперва берендеи и торки заманили их к яру...  Ты
иди, мальчик, иди. Если увидишь сына раньше, чем я, скажи ему, что  я  его
люблю... и не запрещаю отныне  выбирать  себе  жену  по  сердцу  там,  где
найдет...
     Он умолк, всматриваясь в бегущего между столами человека с клеймом на
лбу. Длинные грязные волосы падали  на  спину,  на  шее  блестел  железный
ошейник.
     -- Ты чего? -- спросил Якун.
     Кучуг кивнул,  Якун  повернул  голову.  Перед  расплывающимся  взором
маячила коренастая фигура тралла.
     -- Что тебе? -- буркнул он раздраженно.
     -- Хозяин, ты посылал меня к дочери...
     -- А... верно, посылал. Ты сказал ей?
     -- Нет, хозяин.
     Якун грозно рыкнул:
     -- Почему?
     -- Ее не оказалось дома, хозяин.  Я  обыскал  весь  дом,  заглянул  к
соседям. Видно, что ушла из дому как раз перед тем, как пришел я...
     Якун уязвлено нахмурился, а Кучуг даже не хохотнул, хотя самое  время
позлорадничать, сочувствующе хлопнул его по плечу:
     -- Где бы ни ходила, спать вернется в родное гнездо. Пей,  а  то  мне
подливаешь, а сам...

     Они  смеялись,  наперебой  хвастались  боевыми  походами,  подвигами,
добычей, знатностью родов, снова пили  и  хвастались,  а  когда  в  палату
вбежал молодой мужик в  одежде  волхва,  ни  тот  ни  другой  не  обратили
внимания: хоть сто волхвов, они ж не воины, а значит и не люди  вовсе.  По
крайней  мере,  не  мужчины...  Только  все  замечающий  князь   проследил
взглядом, как тот подбежал к Белояну,  зашептал  на  ухо.  Звериная  морда
верховного волхва словно бы потемнела. Он бросил короткий взор  в  сторону
пирующих ярла викингов и печенежского хана, быстро подошел к Владимиру.
     -- Что? -- спросил Владимир негромко. -- Говори.
     -- Жароглаз гадал на топоре...  Было  знамение,  что  если  сын  хана
Кучуга и дочь Якуна переживут этот день, то дальше их жизнь будет  долгой,
счастливой, от них пойдет в грядущее здоровая поросль, что  даст  не  один
род великих героев...
     Владимир обвел орлиным взором палату. Кивком подозвал  отрока,  велел
негромко:
     -- Возьми десяток крепких парней. Приставь их к Чейману. Пусть  ходят
следом, следят, чтобы даже палец не прищемил!.. И двое-трое пусть сторожат
Малврид. Все, выполняй!.. Э-э, погоди!.. Скажи это все вон тем двум. А  то
подумают еще, что я за что-то на них гневаюсь.
     Он видел, как мальчишка проворно подбежал к  пирующим,  пошептался  с
Якуном и Кучугом, тут же бегом вернулся:
     -- Княже!.. Сперва надо знать, куда посылать. Их нет дома.
     Холодок опасности пробежал по коже Владимира так  ясно,  что  волоски
вздыбились, а  на  руках  поднялись  пупырышки.  Предчувствие  беды  стало
настолько сильным, что вскочил, огляделся:
     -- Эти чертовы  предсказатели...  Кишки  бы  мотать  из  вас...  Вели
приготовить коней! Я сам пойду их искать.
     -- Где, княже?
     Он зло оскалил зубы:
     -- Нельзя утаить две вещи: любовь и кашель. Не может быть,  чтобы  их
челядь не знала о тайных встречах,  чтобы  мамки  и  няньки  не  ведали...
Скажут, ежели нож приставить к горлу!
     Он вышел из-за стола, успокаивающе вскинув ладони: отдыхайте  ребята.
Я вернусь скоро.

     Он поднимался в седло, когда на  крыльцо  высыпала  горланящая  толпа
гостей. У всех красные рожи от беспробудного пьянства, глаза в  кучку,  за
перила хватаются, чтобы не  рухнуть,  а  один  ухитрился  упасть  и  через
перила, только сафьяновые сапоги мелькнули под хохот других.
     -- Князь! -- заорал с крыльца боярин Листохвост, -- ежели  ты  искать
тех двух... то и мы тоже!
     -- Нам волхв проболталси!..
     -- Грит, недоброе знамение...
     -- Они хорошие ребята, -- крикнул еще кто-то.
     -- Их все любят!
     -- Славные!
     -- И Чейман наш друг, да и Малврид всем по сердцу, как ясный день...
     -- А мы чо, не люди? Отыщем, а потом снова за стол!
     Они гурьбой сбегали с крыльца, отпихивая Кучуга и  Якуна,  которые  к
своим конях пробились едва ли  не  последними.  Орущая,  горланящая  толпа
двинулась к воротам, редко кто держался в седле прямо, но это были старшие
дружинники, богатыри, что могли по трое суток  без  еды  и  питья  скакать
через степи и горы, не спать  и  не  выпускать  из  руки  боевой  топор  и
какие-то ведро-другое вина не могли свалить их под стол. Разве что  еще  и
ведро хмельного меда, а затем оглоблей по лбу...

     Кучуг ворвался во двор, не дождавшись когда откроют  ворота.  Горячий
конь в охотку  перемахнул  забор,  заплясал,  дробно  перебирая  ногами  и
гордясь собой. С крыльца сбегали челядины. Кучуг гаркнул:
     -- Где Чейман?
     Все разводили руками. Он  спрыгнул,  ухватил  за  плечо  попытавшуюся
ушмыгнуть няньку:
     -- Говори, где сын!
     Она затряслась, взмолилась, глядя в его безумные глаза:
     -- Не знаю, не ведаю!
     -- Врешь, старая  карга!  Ты  должна  знать!  Говори,  запорю,  кишки
вытащу...
     Она взмолилась:
     -- Да что ж ты, аспид лютый, от невинного дитяти хочешь?.. Он же тебе
во всем послушен, вежествен, любит тебя, а ты его как змей поганый...
     Он тряхнул ее сильнее:
     -- Говори! Его надо найти.

     А на другом конце Киева Якун ухватил за горло кормилицу дочери:
     -- Говори, где Малврид?
     -- Зверь, -- прошептала она, -- сколько ж  ты  будешь  невинное  дитя
мучить? Она ж любит тебя, во всем слушается! Другая бы  убежала  вовсе  от
такого родителя...
     Он тряхнул ее сильнее:
     -- Говори быстро! Их надо найти как  можно  скорее.  Волхвы  говорят,
сегодня им грозит беда.
     Она прохрипела:
     -- Я вижу...
     -- Дура, -- бросил он яростно, -- я не перечу  их  встречам.  Мы  уже
поладили  с  печенегом.  Из  него  хороший  бы  викинг   получился...   Мы
породнимся, уже решено! Но сегодня их надо оберегать!
     Он чуть ослабил хватку на ее горле, старуха прохрипела:
     -- От тебя оберегать, зверь...
     -- Я зверь, но я не трону своего детеныша! Говори,  я  прошу  тебя...
Говори! Ну, хочешь, я тебе дам серебра, золота? Говори, где она?  Пошла  к
нему на тайную встречу? Где они видятся?
     Она покачала головой, это едва удавалось в его  железных  пальцах.  В
старческом голосе прозвучала гордость:
     -- Не все покупается за злато, ярл. Я твоего ребенка пеленала и учила
ходить, я ее люблю... не выдам. Можешь задушить, можешь  кишки  выпустить.
Но чтобы я сама указала тебе, где она прячется от твоей лютости,  а  ты  и
там нашел ее с твоим жаждущим крови мечом? Нет, ярл...
     Он отпустил ее горло, старуха стояла  гордо,  даже  выпрямилась,  как
будто смотрела в лицо смерти. Он отпихнул ее, сказал с яростью:
     -- Да пойми ты... Им грозит какая-то беда. Волхв сказал! Если так  уж
не веришь мне, то беги к ним сама. Предупреди. И передай, что мы с Кучугом
решили породниться. Все будет хорошо.
     Он чувствовал, как голос дрогнул, сломленный страхом за дочь. Старуха
тоже почуяла нечто,  отодвинулась,  взглянула  недоверчиво.  Заколебалась,
потом вздохнула:
     -- А ты не проследишь за мной?
     -- Что ты несешь?
     -- Только я отыщу их, а ты выскочишь с мечом и убьешь обоих? Как  же,
твою честь задели!
     Он  яростно  стиснул  кулаки.  Захотелось  сдавить  ее  горло,  чтобы
хрустнула, как яичная скорлупа.
     -- Я не пойду за тобой следом!
     -- Как будто я замечу, -- отрезала она уже тверже. -- Вас  всю  жизнь
учили подкрадываться  незаметно,  с  вартовых  пояса  снимаете,  а  те  не
замечают... Нет, не обманешь!
     Он в ярости ударил кулаком в ладонь, только бы не  угодить  ей  между
глаз, таких гордых и готовых пострадать за любимое дитя.
     -- Черт с тобой! -- рявкнул он. -- Я и сам отыщу!

     Глава 41

     Малврид быстро пробежала, пригибаясь, за орешником, а дальше тянулась
заросшая лесом балка, не столько глубокая, сколь незаметная, а  деревья  и
кусты настолько соперничали за близость к подземным ручьям, что не  только
конному, но и пешему ратнику пробраться трудно. А если сунется, то треск и
шум слышно будет за версту.
     Чеймана еще не оказалось, на этот раз она  поспела  раньше.  Поискала
местечко, надо бы укрыться так, чтобы  потом  прыгнуть  ему  на  спину  со
страшным рыком: "Гав!" Он всякий раз пугается страшно, хотя в прошлый  раз
заподозрила, что хитрит и притворяется, чтобы сделать ей приятное.
     Сегодня ее отец на пиру у князя пробудет снова до ночи,  а  то  и  до
утра, а домашние ее не выдадут. Не всем пришелся до душе Чейман,  все-таки
печенег, но все признавали его отвагу, удаль,  говорили  с  жалостью,  что
если бы не его узкие глаза и смуглая кожа, он мог бы стать викингом.
     Да будь он кем угодно, сказала она себе. Я  все  равно  не  могу  без
него. И почему отец не понимает, ведь он,  как  говорят,  огнем  и  кровью
добыл себе невесту, ее мать, а когда она  погибла  через  год,  больше  не
посмотрел ни на одну женщину... Почему он полагает,  что  так  любить  мог
только он, а его дочь не может?
     За  кустами  затрещало,  взлетели  испуганные  птицы.  Она   тихонько
засмеялась. Сын печенежского хана, а ходит всегда так,  словно  медведь  в
лесу... Впрочем, печенеги леса боятся, они степняки,  на  коне  в  лес  не
въедешь, но удивительно, что не умеет ходить неслышно, как наверняка умеет
подкрадываться в своей степи...
     Когда треск и сопение приблизились на расстояние вытянутой руки,  она
изготовилась к прыжку с криком "Гав!!!"...  лишь  в  самый  последний  миг
удержалась, едва не упав с валежины. Ломая кусты, мимо  двигался  медведь,
настоящий медведь. Огромный, таких не видела, злой, морда в крови,  только
что разорвал кого-то...
     Она вскрикнула, как зайчонок, повернулась и, не помня себя, понеслась
вверх по склону. Колючие ветки бросались навстречу, пытались  вцепиться  в
лицо, хватали за волосы, свое нежное покрывало уже  потеряла,  под  ногами
ломались  сучья  и  она  падала,  судорожно   подхватывалась   и   бежала,
карабкалась, наконец вломилась в такую чащу,  что  зависла,  как  птица  в
силках, отчаявшаяся, но все еще трепыхаясь, отбиваясь...  пока  не  поняла
что отбиваться не от кого. Вокруг тихо  и  спокойно,  слышно  только  свое
хриплое дыхание.
     Без сил пролежала недолго, жизнь возвращалась  в  молодое  и  сильное
тело быстро. Очень осторожно, но  без  задержек,  она  поспешила  обратно,
отыскивая дорогу по измятой траве и сломанным веткам...

     Чейман спускался быстро, этой дорогой ходил уж десятки раз, как вдруг
ноздрей коснулся слабый запах крови. Насторожившись, он  замедлил  шаг,  а
левую руку опустил на рукоять длинного кинжала. Сабля не спасет от лесного
зверя, а острый кинжал в умелой руке поможет совладать не только с волком,
но даже с медведем... при удаче, конечно.
     -- Малврид, -- позвал он тихонько. -- Малврид...
     Из-под ног посыпались камешки. Цепляясь  одной  рукой  за  ветви,  он
вытащил другой рукой кинжал и продолжил спуск. Вот уже и дно балки, вон та
сухая валежина, на которой они всегда  сидели,  тесно  прижавшись  друг  к
другу, искали пути к сердцам своих родителей...
     В груди дернулось, там кольнуло, словно острие его кинжала  коснулось
бьющегося сердца. Чуть выше по склону лежало, наполовину  вбитое  в  землю
когтистыми лапами... покрывало!
     Он подбежал, уже не озираясь по сторонам, жадно  ухватил,  помертвел.
Нежнейшая паволока изорвана, вся в  пятнах  крови.  Он  опустил  отчаянный
взгляд  себе  под  ноги.  Сердце  остановилось.  Отчаяние  стиснуло  горло
железной рукой. Следы огромных когтистых лап усеивали  всю  поляну  вокруг
валежины. Он ощутил, как из глубины души рвется отчаянный крик.  В  глазах
расплылось, защипало. Слезы хлынули ручьем, но  боль  в  груди  стала  еще
острее.
     -- Малврид, -- вырвалось из глубины сердца страшное,  --  зачем...  у
зачем ты пришла раньше меня?
     Боль была такая острая, что он  в  надежде  ждал,  когда  его  сердце
разорвется от горя, но боль все длилась, в глазах вскипали слезы, выжигали
щеки, а из груди рвались дикие всхлипы, такие неумелые,  непривычные,  ибо
мужчины не плачут, но он плакал, плакал навзрыд, вот только облегчение  не
наступало, боль и чувство потери все росло,  он  закричал,  безумный  взор
упал на холодное лезвие кинжала в руке...
     -- Малврид, я иду к тебе!
     Он ударил в грудь с наслаждением. Ухватился за рукоять обеими руками,
и, обливаясь слезами от чувства освобождения, направил острие к сердцу,  с
облечением чувствовал, как железо рвет плоть, ощутил горячую струю  крови,
что побежала по животу, он все нажимал  на  рукоять,  ощутил,  как  острие
коснулось и прорвало оболочку сердца, всхлипнул и нажал сильнее, повернул,
чтобы распластало сердце надвое, в груди была боль, но эта  еще  та  боль,
настоящая, не от железа...
     В глазах начало темнеть, затем высветилась звездочка, свет  разросся,
в нем было улыбающееся лицо Малврид, ее смеющиеся глаза, ее губы, что  уже
сложились  для  озорного  "Гав!"...   Он   счастливо   улыбнулся,   колени
подломились, упал на бок,  последним  усилием  погрузил  кинжал  по  самую
рукоять.
     -- Малврид... я иду...

     Когда она тихонечко опускалась по склону, ей послышался  крик.  Голос
был похож на голос Чеймана... и не  похож.  Встревоженная,  она  помчалась
быстрее, прыгая через валежины и низкие кусты.
     Низкие приземистые деревья разбежались в стороны, она выскочила через
последние заросли на самое дно балки, вот ровное местечко, вытоптанное  их
ногами, знакомая валежина... На миг стало страшно, хотя что ужасного,  уже
приходила  раньше  Чеймана,  затем  из-за  валежины   показался   бугорок,
обтянутый синим, она узнала могучее плечо Чеймана.  На  этот  раз  он  сам
решил спрятаться, чтобы напугать!
     Но, чуя недоброе, незримые пальцы как сжали сердце еще там,  наверху,
так и не отпускали. Торопясь, перескочила валежину. Чейман лежал на  боку,
по-детски подтянув к груди колени. Под ним расплылось  красное  пятно,  на
траве повисли красные капли, похожие на  драгоценные  рубины.  Обе  ладони
были на рукояти, что уперлась в грудь, а из раны все еще бежала,  медленно
иссякая, алая струйка.
     -- Чейман, --  проговорила  она  тихо,  --  Чейман!..  Зачем  ты  это
сделал?..
     Глаза его смотрели прямо, она опустила ладонь на  его  лицо,  ощутила
еще теплую плоть, вдруг страстно захотелось, чтобы прожил  еще  чуть  миг,
чтобы успел ее увидеть, что-то сказать, велеть...
     -- Чейман...
     Она осеклась. Голова Чеймана лежала  на  залитом  кровью,  изорванном
медвежьими когтями покрывале. Нежная паволока набухла и потяжелела, словно
он хотел добавить и свою кровь в ее, как он думал, смешать свою кровь с ее
кровью хоть так, если она мертва...
     --  Чейман,  --  прошептала  она  с  невыразимой   печалью,   --   мы
уговаривались, что ты будешь решать за нас двоих... Но сейчас ты  молчишь,
и я решаю сама...
     Стиснув зубы, она оторвала его коченеющие пальцы от рукояти  кинжала,
потянула его на себя. Длинное лезвие выходило нехотя, она тащила, а острая
булатная полоса  все  выходила  и  выходила,  наконец  истончилась,  кровь
хлынула уже темная, со сгустками, а кинжал оказался в ее дрожащих руках.
     Издали донесся человеческий  крик.  В  глазах  поплыло,  она  ощутила
соленые струйки на губах. Кинжал вздрагивал, трясся,  она  наконец  поняла
что это ее сотрясают рыдания, а горячие слезы капают на руки.
     Крик  повторился,  уже   ближе.   Окровавленное   лезвие   попыталось
увернуться, но она заставила острие упереться  под  левую  грудь.  Наверху
затрещали кусты, еще дальше послышался конский  храп.  Стиснув  зубы,  она
обхватила рукоять обеими ладонями, такими тонкими и слабыми в сравнении  с
могучими ладонями ее суженого. Острое лезвие  больно  кольнуло,  прорезало
тонкую кожу и вошло на палец.  Задержав  дыхание,  она  погружала  в  себя
стальное лезвие, что еще не остыло от жара тела ее любимого, боли почти не
чувствовала, только напряжение, страх и треск разрываемой плоти.
     Потом внутри что-то лопнуло, растеклось горячим. Сердце, поняла  она,
и ощутила облегчение. Все равно разорвалось бы от тоски и боли. Теперь уже
не помешают... Не дали им здесь быть вместе, соединятся там. Подожди меня,
Чейман... Я бегу за тобой, как бегала всегда...

     Когда  по  приметам  отыскали  их  овраг,  вперед  вырвался   молодой
Кручонок.  Он  оставил  коня,  летел  стремглав  через  кусты,   падал   и
кувыркался, и пока другие спускались хоть и бегом, но с осторожностью,  он
уже проломился на самое дно балки.
     Владимир услышал его радостный  крик.  Чейман  и  Малврид  лежали  за
валежиной обнявшись, отрок решил, что заснули. Когда Владимир сбежал вниз,
тот уже стоял над ними, опустив голову.  Слезы  безостановочно  бежали  по
бледному лицу, губы распухли как оладьи, нос стал с крупную сливу, а глаза
покраснели как у карася.
     -- Что... -- сказал Владимир и умолк.
     Парень  вздрагивал,  слезы  катились  крупные,   прозрачные,   совсем
по-детски чистые. Так они  стояли,  пока  Владимир  не  ощутил  по  запаху
присутствие Белояна. Сказал с горечью:
     -- Такие молодые и чистые...
     За спиной слышно  было  как  гупнуло,  земля  качнулась  от  могучего
толчка. Волхв подошел, ведя коня в поводу. Владимир кривился, когда густой
голос верховного волхва прогудел над ухом сочувствующе:
     -- Не казнись... Что ты мог? Никто бы  не  успел...  Их  судьба  была
начертана теми знаками, которые не изменить смертному.
     -- В задницу твои знаки, -- ответил Владимир зло. -- Что  сделали  не
так эти две чистые души? За что с ними так несправедливо?
     Голос Белояна стал строже:
     -- Не нам спорить с волей небес. Им сверху виднее. А тебе  это  урок,
что  не  изменить  то,  что  предначертано  судьбой,  что  запечатлено   в
расположении звезд, в строении всего мироздания!
     Владимир поднял голову с таким усилием, будто на затылок давила  рука
бога. Черные брови сомкнулись на  переносице,  глаза  метнули  молнии.  На
скулах натянулась кожа. Сквозь стиснутые зубы он процедил:
     -- Само небо меня не остановит!.. Я все равно ее возьму. Одну --  или
с Царьградом вместе.
     На дальнем краю балки  снова  послышались  голоса.  Затрещали  кусты,
взлетела птичья мелочь с сердитым  чириканьем.  Рыдая  в  голос,  Кручонок
покарабкался навстречу. Владимир огляделся по сторонам, выискивая  глазами
другую дорогу. Он узнал зычный рев варяжского ярла, ему  вторил  резкий  и
сильный голос печенежского хана.
     -- Поговори с ними, -- сказал он Белояну, -- я не могу... Их  лица...
Когда увидят...
     Белоян сам опустил взор, чтобы не видеть перекосившегося лица  князя.
Нет страшнее зрелища, чем когда плачут суровые мужчины, которые  не  умеют
плакать.

     Голос архимандрита прогремел с такой мощью, что стены дрогнули,  а  с
потолка  сорвалась  изразцовая  плитка.  Фивантрокл  отпрыгнул  от  стола.
Высокое зеркало напротив наливалось светом. Проступила  высокая  фигура  в
блистающей одежде, в золоте, с  роскошным  посохом  в  руке,  который  уже
нельзя было назвать посохом. Голос прогремел тихо, но в нем слышался  лязг
клещей палача:
     -- Ускользнули?
     Фивантрокл протестующе выставил руки. Пальцы тряслись, страх заполз в
сердце, а слова выкатывались неровные, словно с оббитыми краями:
     -- Не... совсем!.. Главного устранили. Теперь  его  вороны...  клюют.
Ускользнул только его слуга... Или не слуга... но не воин...
     Изображение в  зеркале  колыхнулось,  как  будто  в  чистой  воде  от
крохотной  волны,  но  голос  грянул  с  такой  мощью,  что   задребезжали
магические кристаллы на столе.
     -- Но щит с ним?
     -- Да... но это  недолго!  --  пискнул  Фивантрокл.  --  Позволь,  о,
Посланец Нового Бога, сообщить тебе, что нам удалось сделать...
     Он кланялся, кланялся,  а  архимандрит,  все  еще  во  власти  гнева,
грянул:
     -- Ну? Только быстро!
     Фивантрокл торопливо загнул палец:
     -- Ратигай по наущению матери убьет отца и станет вхож в терем князя,
даже его спальню...
     -- Что за черт... Прости, Господи, с языка сорвалось, что за Ратигай?
     -- Ратигай, --  объяснил  Фивантрокл,  --  сын  знатной  в  Царьграде
Илиссы. Она вышла за русича, живет в Киеве, но  мы  сумели  посеять  в  ее
сердце неприязнь к мужу  и  чрезмерную  любовь  к  сыну.  Она  сумела  его
убедить, что если он убьет своего отца, якобы смертельно обидевшего ее, то
он спасет и ее, и сам станет вместо него  воеводой...  А  воевода  вхож  в
покои великого князя Владимира даже ночью.
     -- Неплохо, -- поморщился архимандрит, -- но меня интересует, что  со
щитом...
     -- Мы сумели подтолкнуть князя Березанского против ярла Гордона...
     Он перевел дыхание, к нему постепенно возвращалась ясность  мысли,  а
голос стал  увереннее.  По  зеркалу  пробежала  мелкая  рябь.  Архимандрит
спросил с брезгливым отвращением:
     -- А при чем там какой-то князь... Если  я  помню  верно,  то  он  на
стороне их верховного князя Владимира? А ярл  Гордон  вовсе  не  сторонник
Владимира? Их стычка нам не помешает и не поможет...
     "Хорошая память"--  ,  невольно  мелькнуло  в  голове  Фивантрокла.--
"Мельком сказал в прошлый раз, кто и где сидит на  каких  землях  в  Новой
Руси, а этот все запомнил. Или же Русь стала такой занозой, что все  время
помнит, перебирает всех, как араб зерна четок?"
     Он поклонился:
     -- Князь Березанский спит и видит вольности своих  предков.  Владимир
их урезал по самые... гм.. А ярл Гордон... Конечно, он вовсе не ярл. Когда
Рюрик привел с собой завоевателей,  то  его  уцелевшие  после  боев  воины
получили во владения села, а то и города. Потомки Рогволода  до  недавнего
времени сидели в Полоцке, а Гордон, один из простых, но доблестных воинов,
получил земли вверх по Днепру. Себя, понятно, назвал ярлом, раз уж сам ярл
Рюрик стал  великим  конунгом,  то  бишь,  князем,  потомки  Гордона  жили
припеваючи, став владетельными боярами. Нынешний  Гордон  --  это  правнук
того первого Гордона. Они имя основателя рода так  и  передают  через  три
поколения... Князья полоцкие да Гордон --  последние  из  прямых  потомков
тех, кто пришел с Рюриком. Но  Полоцк  Владимир  недавно  взял,  княжество
полоцкое перестало существовать, теперь то земли киевские тоже, вернее  --
земли Новой Руси, а вот Гордон... Потомки первого Гордона  всегда  служили
сперва Рюрику, потом Игорю, Святославу, только Владимиру никто не  служит,
но власть его признали, налоги платят...
     -- Но не получится ли, что  лишь  укрепим  власть  варварского  князя
Владимира? Этот Березанский устранит ярла... как там его... а Владимир  за
самовольство казнит или сошлет этого... Березанского, а все земли  заберет
себе! Как опустевшие владения того ярла, так и земли самого Березанского?
     Фивантрокл, смертельно бледный, клятвенно прижал ладони к груди:
     -- Все просчитано! Все. Как всегда,  на  захваченных  землях  потомки
грозных завоевателей быстро жиреют, разучиваются держать в  руках  оружие.
Здесь их кормят подневольные славяне, а они проводят время  в  бесконечных
пирах да таскают в  постели  местных  девок.  Березовский  сомнет  Гордона
быстро, без особой крови. А Владимиру такое самоуправство можно подать как
желание выслужиться  перед  ним.  Мол,  убрали  и  последних  из  потомков
пришельцев.
     Архимандрит слушал столь внимательно, что его  изображение  выступило
рельефно из плоской поверхности металла. Брови поползли вверх:
     -- Но в самом ли деле потоки грозного викинга не отобьют  приступ?  У
них, я слышал, не деревянный терем, а настоящий замок из камня. И  дружина
немалая...
     Своя  сеть  доносчиков,  понял   Фивантрокл.   Иначе   откуда   такие
подробности? Врать нельзя, сразу поймает... А эти  христиане  не  свирепые
язычники. Эти будут мучить не только тело, но и душу, а сожгут уже  совсем
остатки бренной плоти...
     -- Святая церковь, -- сказал он почтительно, --  убедится,  насколько
точно мы просчитываем. Эта дружина, я уже сказал, только пьянствует да  по
девкам... А  князь  Владимир,  узнав  о  захвате  владений  Гордона,  лишь
отмахнется: черт с ними! По крайней мере,  князь  Березовский  состоит  на
службе, а его сын, Яродуб Могучий, служит  в  отборной  дружине  киевского
князя и сидит за столом для сильнейших богатырей. Ну,  а  Яродуб  Могучий,
как и было предусмотрено, став властелином  новых  земель,  встретит  того
удачливого вора, что возвращается из нашего Царьграда. Ибо Залешанин,  так
его звать, поедет через нынешние земли Яродуба, нарушая тем  самым  закон,
что за топтание чужой земли берется пеня...
     Архимандрит хмыкнул:
     -- Представляю, что за пеню возьмет с этого несчастного!
     Но голос его уже не звучал рыкающе.  В  глазах  появилось  довольство
сытого зверя.
     -- Будь уверен, властелин!
     -- Последний раз, -- предупредил Василий. -- Если не удастся и в этот
раз...
     -- Головой отвечу.
     -- Я это напомню, -- обронил архимандрит.
     Зеркало  стало  черным,  словно  на  него  плеснули  горячей  смолой.
Фивантрокл долго сидел с сильно бьющимся сердцем.

     Глава 42

     Сложенный из серого гранита,  детинец  ярла  Гордона,  он  же  замок,
мрачно высился среди зеленого изукрашенного славянского мира, неприступный
и несокрушимый, выстроенный еще прадедом нынешних владетелей. Четыре башни
по краям, высокие стены, на крыше по  ветру  трепещет  прапорец.  На  фоне
серого рассветного утра он казался особенно ярким, праздничным.
     Дружина князя Березовского, что  всю  ночь  накапливалась  в  ближнем
лесу, уже посматривала алчно, предвкушая сладкий грабеж,  безнаказанность,
когда в твоей власти чужие женщины и мужчины, их  дочери,  их  сундуки.  А
ярл, говорят, награбил в дальних походах, награбил... Не нынешний, а  тот,
старый. Конечно, земли и сам замок с собой  не  унесешь,  но  все,  что  в
сундуках и ларцах, выгребут первые, которые ворвутся... Первые всегда и во
всем получают больше других.
     Березовский,  не  покидая  седла,   зорко   обозрел   из-под   ладони
окрестности.  Беспечен  ярл,  беспечен...  Сунься  с   таким   войском   к
Березовскому, уже бы давно подняли тревогу, навстречу выехала бы  отборная
дружина, а по всем селам спешно собирали ополчение. А тут все спят.
     Он властно повел дланью:
     -- Когда возьмем, эту нечисть сравняем с землей!
     Рядом высился на огромном коне  Яродуб,  могучий  и  суровый,  больше
похожий на закованную в доспехи скалу, чем на человека.  Шлем  с  железной
личиной, что укрывала  лицо  до  подбородка.  Сам  подбородок,  тяжелый  и
раздвоенный, казался вырубленным из камня, который не выщербить ни  одному
мечу.
     -- Отец, -- пророкотал мощный голос из-под личины, -- детинец  больно
хорош... Он пригодился бы и нам.
     -- Блажь, -- фыркнул князь. -- Наши крепости рубим из  дерева.  Наши,
исконные... Когда возьмем, тебе быть здесь молодым князем! Все земли твои,
села твои, люди твои.  Управляй  ими  справедливо,  князь  Владимир  будет
доволен. Пока замечает тебя как сильнейшего из  молодых  богатырей,  потом
заметит как воеводу, умелого властелина... А там, кто знает?
     Обернувшись назад, взмахнул рукой. Из леса  неслышно  покатила  пешая
рать, что с ночи накапливалась за кустами, в лесных балках.

     Гордон услышал странный звук, словно кто-то мощно бил в ворота. Потом
закричали сразу несколько голосов, во дворе испуганно ржали  кони.  Спешно
оделся, а в комнату влетел растрепанный  и  с  припухшими  от  сна  веками
старший сын Гурт.
     -- Отец! На нас напали враги!
     -- Какие враги? -- воскликнул  Гордон  больше  в  недоумении,  чем  в
страхе. -- Откуда взялись? Печенеги прошли тайно?
     -- Отец, на прапорах знаки князя Березовского!
     Гордон сорвал со стены меч, которым не пользовался уже много лет, сын
выбежал следом. Везде по дороге, где они пронеслись, как два тура, выбегал
растерянный и возбужденный народ. Лишь некоторые ухватили какое-то оружие.
Другие же лезли на стены, там уже висело их как ворон  на  заборе,  что-то
кричали.
     На башне над воротами  уже  ждал  второй  сын,  Гартман,  добродушный
парень с рыхлым лицом и еще более рыхлым телом, а с ним были двое гридней,
такие же толстые и неповоротливые, как медведи.
     Гартман обернулся на звук шагов:
     -- Отец?.. Взгляни.
     К воротам медленно подъезжала группа всадников в богатой одежде бояр.
Впереди ехали двое, в одном из  них  Гордон  с  холодком  в  сердце  узнал
сильнейшего из младшей дружины,  Яродуба  Могучего,  которого  здесь  чаще
звали Яродубом Лютым, ибо не было ему равных в битвах, когда он приходил в
священную ярость воина, ниспосланную богами. Рядом с Яродубом  высился  на
рослом коне  его  отец,  князь  Березовский,  старый  недоброжелатель,  но
осторожный и расчетливый.
     Из леса, наполовину укрытые утренней дымкой выезжали его всадники,  и
было их несметное множество. А снизу от ворот доносился  неумолчный  стук.
Двое сорвиголов, явно выслуживаясь перед своим хозяином, стучали в  ворота
и нагло требовали отворить князю Березовскому.
     По знаку князя они перестали  колотиться,  отъехали  в  сторону,  где
начали переругиваться с сидящими на стенах.
     Гартман сказал с нервным смешком:
     -- Повезло еще, что на ночь ворота закрыли! А то  последнее  время  и
это не делали...
     Гордон крикнул зычно:
     -- Кто такие и почему ломитесь в мои владения?
     Всадник рядом с князем поднял руку, но князь  отстранил  его,  Гордон
видел, как он поморщился:
     -- Не валяй дурака, ты, называющий себя ярлом. Ты видишь меня,  узнал
и других. Открывай ворота. Отныне эти земли  наши.  Вернее,  они  перейдут
моему сыну, Яродубу Могучему, о чем я и объявляю  перед  всем  войском.  А
тебе будет разрешено унести и увезти с собой все, что захочешь взять.
     Рядом с Гордоном яростно засопел Гартман, скрипнули зубы  Гурта,  оба
уже разъярились, но Гордон  бросил  с  холодным  спокойствием,  во  всяком
случае, он старался, чтобы так выглядело:
     -- Ты знаешь, эти земли наши. И князь Владимир не допустит...
     Березовский громко расхохотался:
     -- Князь Владимир? Да он сам отдал мне эти земли!
     Гордон похолодел. Перед глазами пронеслись страшные  сцены  взятия  и
разграбления Полоцка, где  были  истреблены  последние  потомки  викингов,
пришедших с Рюриком. Владимир  не  терпит  сопротивления.  И  хотя  он  не
противился его княжению, но тот мог подумать, что  противится,  замышляет.
Всяк властелин спит в тревоге за свою власть.
     -- Вы пришли с мечами, -- ответил он сразу  постаревшим  голосом.  --
Что ж... кто одевает на пояс меч, должен уметь и вынимать из ножен.
     Он обернулся, но Гурт и Гартман уже торопливо сбегали вниз по прочным
каменным ступеням. Слышен был стук их подошв, крики, мощный  рев  младшего
сына, Роланда, в шестнадцать весен подобен туру, а голос  грозен  как  рев
боевого рога, зовущего на битву.
     Легко нас не взять, подумал Гордон,  но  на  сердце  была  печаль,  а
воинской ярости он не  ощутил.  Слишком  беспечно  жили  потомки  яростных
викингов. Раздобрели, сердце уже не трепещет при боевом  кличе,  а  только
при звуках охотничьего рога. Да и то, чтобы не самому гонять  по  лесу  за
зверем, а чтобы толпы загонщиков выгнали прямо на него...
     Он крикнул наглому всаднику:
     -- Ломай, если сможешь! Наши ворота крепки, а стены прочны.
     Князь расхохотался:
     -- Твои ворота разлетятся вдрызг от простого щелчка! Как будто  я  не
знаю, что их не подновляли с тех давних времен!
     -- Попробуй, -- повторил Гордон, но сердце  болезненно  заныло.  Враг
прав, ворота обветшали, а доски если и заменяли, то уж совсем  прогнившие,
когда отваливались кусками.
     Внизу было видно, как по взмаху князя несколько всадников понеслись к
пешим. Те выслушали и, ухватив топоры, принялись рубить высокий дуб.

     Толстое бревно комлем грохнуло в ворота. Прогнившее  дерево  смялось,
как ржавый мох, а широкая  пластина  железа,  тоже  проржавевшая,  лопнула
словно гнилой холст. Комель уперся в твердое.  Ратники,  что  как  муравьи
облепили бревно с обеих сторон, с натугой подались назад, набирая мощь для
размаха, грянули снова. Там глухо звякнуло: в груде  наваленных  камней  и
мешков с песком показалась железная кастрюля, и в ту же минуту  на  головы
ратников наконец-то хлынули потоки кипящей смолы.
     Крики, вопли, со стен метнули факелы в  вопящих  и  прыгающих  людей,
похожих на углежогов. Смола вспыхнула, живые  факелы  с  ужасными  криками
помчались в разные стороны, пугая коней. Занялось красным чадным  огнем  и
само  бревно.  Стена  дыма  закрыла  ворота,  наверху  Гордон  обеспокоено
подозвал троих лучников:
     -- Зрите в оба! Как только даже померещится в  этом  дыму,  стрел  не
жалейте.
     -- Исполним, -- сказал один.
     -- Не сумлевайся, ярл, -- ответил другой.
     Гордон пытливо всматривался  в  их  лица.  Лучники,  крепкие  матерые
охотники,  неспешно  раскладывали   стрелы,   хватать   придется   быстро,
всматривались в стену дыма, морщились. Похоже, им  в  голову  не  приходит
слезть со стен наружу и уйти,  не  тронут,  а  то  могут  даже  с  войском
славянского князя принять  участие  в  осаде:  лучше  чужаков  знают,  где
поживиться.
     -- Ребята, -- сказал он вдруг,  сам  удивляясь  своему  порыву,  явно
раскис от сытой жизни и потерял боевой дух предков, -- нам не выстоять...
     -- А мы попробуем, -- сказал старший из лучников.
     -- А не выстоим, то что  ж,  --  сказал  другой.  --  Видать,  такова
судьба.
     -- Вы можете уйти, -- предупредил Гордон. -- Вас не тронут.
     Первый усмехнулся, смолчал, а  второй,  более  словоохотливый,  пожал
плечами:
     -- Нет, такую судьбу нам не надобно.
     Третий, самый молодой, бросил гордо:
     -- Нам не нужна ни милость, ни милостыня!
     В горле Гордона появился ком, с трудом проглотил, но  снова  смолчал,
опасаясь, что голос дрогнет. Раскис, заплыл жиром, стал мягок  как  слабая
женщина, сказал себе зло. Эх,  прадед,  тебе  стыдно  сейчас  смотреть  на
меня...
     Видно  было,  как  из  леса  спешно  притащили  лестницы.  На   стены
карабкались бестолково, но так же бестолково  там  отбивались,  сбрасывали
камни,  промахивались  чуть  ли  не  на  версту,  лили  драгоценную  смолу
вдогонку, бросали бревна еще до того, как осаждавшие подойдут к стене.
     Все три сына довольно успешно  дрались  к  удивлению  Гордона.  Замок
невелик, только и название,  что  замок,  они  успевали  перебегать  в  ту
сторону, где врагов оказывалось больше.

     Яродуба дважды сбрасывали, второй раз с самого верха.  Он  смял  двух
защитников, тут подоспели братья, он успел обрушить мощный удар топора  на
старшего, и тут два копья ударили в его грудь с такой силой, что он только
руками взмахнул, как большая железная птица, а затем  ощутил,  что  падает
навзничь в бездну...
     Упал на вязанки с хворостом, но оглушило так, что поднимали под руки.
Слышал наверху горестный и яростный крик, свирепо улыбнулся. После  такого
удара никто еще не выживал. Одним сыном у надменного ярла стало меньше.
     Озверевший Березовский велел бросать к стенам замка связки  хвороста.
Бояре, прибывшие с ним, приуныли, ибо слухи о богатствах ярла передавались
из  поколения  в  поколение,  вырастая  в  размерах,  но  простые  ратники
приободрились, охотно ухватили топоры и кинулись к лесу.
     Вскоре вязанки хвороста полетели  к  стенам.  Сверху  перестали  лить
горячую смолу, изредка бросали камни. Яродуб сам бросился  с  факелом,  на
него швыряли камни размером с бычью голову, но он  укрылся  огромным,  как
ворота,  щитом,  деловито  поджег  нижнюю  вязанку,  выждал,  когда  огонь
разгорится, и  только  тогда  попятился,  содрогаясь  от  тяжелых  ударов.
Напоследок на него сбросили целое бревно, но богатырь только  содрогнулся,
как тонкое деревцо, под сильным ударом, щит разлетелся  вдрызг,  а  Яродуб
воротился к отряду. Шлем его надвинулся на глаза, но когда с  него  сняли,
на лбу пламенела глубокая ссадина, да слегка поцарапало краем шлема шею.
     -- Все, -- сказал он хрипло. -- Я отомщу им...
     -- Теперь они  наши,  --  засмеялся  Березовский  с  облегчением.  Он
огляделся по сторонам. -- Только бы никто из  окрестных  весей  не  послал
гонца в Киев...
     Яродуб удивился:
     -- Разве Владимир не разрешил?
     -- Разрешит, -- ответил князь с заминкой.  --  Но  надо  сделать  все
побыстрее! Иначе может и остановить. Когда гибнет слишком много,  это  уже
междоусобица.

     Вокруг замка полыхало, черный дым заползал в окна,  выедал  глаза,  в
горле першило. Четвертый сын, ему было всего пять лет, заплакал,  прижался
к матери:
     -- Мама!.. Брунька сказала, что нам предлагали уйти...
     -- Да, сынок, -- ответила мать тихо.
     -- Мама!.. Я боюсь... Почему мы не уходим?
     -- Это только жизни, -- ответила мать тихо, она поцеловала в  толстую
щечку, прижала к груди. -- Всего лишь наши жизни.
     -- Я боюсь!
     -- Всем страшно,  --  ответила  она  прерывающимся  голосом.  --  Все
боятся, даже твой неустрашимый отец... Но мужчины живут так, как  надо.  А
не как хотят.
     Под дверь начала вползать широкая струя дыма, настолько черного,  что
в нем меркло и погибало все живое. Малыш с ужасом смотрел на  черный  дым,
что поднимался все выше и выше, достиг его колен, упорно поднимался выше:
     -- Мама! Я не хочу!..
     -- Ты мужчина, -- сказала она,  из  глаз  выкатились  крупные  слезы,
побежали  по  щекам,  оставляя  мокрые  дорожки.  --  Хоть  маленький,  но
мужчина...
     -- А ты?
     -- Я не мужчина... но я человек.
     Дверь распахнулась, дым хлынул победной волной. Вместе с дымом, почти
скрываясь в его волнах, вбежала Брунька, четырнадцатилетняя дочь ярла.  Ее
назвали Брунгильдой, но еще в колыбели она была настолько похожа на  тугую
сочную  почку  дерева,  готовую  распуститься,  что  ее  тут  же  прозвали
Брунькой, и она росла чистенькая, веселая и румяная, похожая  на  бруньку,
готовую распуститься в яркий цветок.
     -- Мама! -- закричала она. -- Они проломили  ворота,  там  сеча!  Все
бросились туда, а с этой стороны у них нет никого...
     Мать, посадив сына повыше, бросилась к постели. Вдвоем с дочерью  они
быстро связали длинную веревку из простыней,  Брунька  остановилась  перед
окном:
     -- Мама... может быть сперва ты?
     -- Не болтай глупости, -- фыркнула мать. -- Это окно слишком узко для
моего зада. А ты худая, как червяк. Торопись!
     Она привязала край за железный крюк ставней,  остальное  выбросила  в
окно, и Брунька протиснулась следом. Платье разорвалось, на  лице  девочки
были страх и стыд, мать остается на смерть, но Гунихильда велела сурово:
     -- Ты должна выжить!.. И вернуться с людьми, кто  способен  отомстить
за подлое нападение.
     -- Мама, я люблю тебя!
     -- Спеши. Мы будем следить за тобой... оттуда, когда ты будет мстить.
     Брунька, захлебываясь слезами, начала опускаться по  каменной  стене.
Веревка из простыней была толстая, пальцы цеплялись хорошо, она была уже у
самой земли, когда внезапно услышала мужской крик:
     -- Стой! Стой, паскуда!
     Она разжала руки, ноги ударились о землю. Она упала, услышала  быстро
приближающийся  конский  топот.  Густой  мужской  голос  проревел   что-то
оскорбительное. Она вскочила на  ноги,  вот  виден  лес,  бросилась  в  ту
сторону...
     Сильный удар в спину бросил ее лицом  вниз.  Она  ощутила  сильнейшую
боль, почему-то в груди, упала, ухватилась руками за истоптанную  копытами
землю.
     Яродуб  Могучий  подъехал,  нагнулся  и  легко  выдернул   из   спины
убегающего подростка дротик. Если бы не успел метнуть так быстро и  точно,
этот стервец мог бы добежать до леса. А там ищи среди  деревьев.  Конь  не
пройдет, а он не догонит, больно легок и длинноног...
     Когда выдергивал дротик, из раны хлынула кровь, а тело перевернулось.
На него взглянуло лицо совсем юной девушки, еще  почти  подростка...  нет,
уже девушки. Чистое  лицо,  румянец  бледнеет  на  глазах,  тонкие  брови,
изумительно синие глаза невиданной чистоты...
     Он не помнил, какая сила сбросила его с коня. Ощутил, что  уже  стоит
на коленях, бережно поворачивает в ладонях ее лицо. На той  стороне  замка
трещали выбиваемые двери, звенело оружие, трещали щиты. Люди кричали  дико
и страшно, ржали кони. А на него смотрели глаза юной девушки,  которую  он
убил.
     -- Что же ты... -- произнес он, не слыша своих слов, -- как же ты...
     Перед ним начало туманиться,  словно  смотрел  через  сплошную  стену
дождя. Ее алые губы, уже созревающие  для  поцелуев,  шелохнулись,  словно
хотели что-то молвить, застыли. Он выждал чуть, медленно провел ладонью по
ее лицу. Веки опустились, но и с  закрытыми  глазами  она  была  настолько
прекрасна, что сердце у него остановилось.  Без  чувств,  без  мыслей,  он
стоял так, сам не зная сколько, смотрел неотрывно  в  ее  лицо,  когда  за
спиной застучали копыта, а громкий голос произнес с любовью и тревогой:
     -- Что стряслось? Сын мой, ты ранен?
     Он не шелохнулся. Над головой фыркнул  конь,  подъехали  еще,  кто-то
закричал с издевкой:
     -- Он пожалел юное отродье ярла!
     В поле зрения появился наконечник копья. Острый кончик примерился,  с
силой вонзился в глаз  убитой.  Брызнуло,  а  железное  лезвие  с  хрустом
проломило глазницу и погрузилось в мозг. Яродуб вскочил как  подброшенный,
повернулся и ухватил за ногу человека с копьем. Сдернул с такой силой, что
тот ударился о землю, его сплющило, как бурдюк с вином, из щелей  доспехов
брызнуло красным, шлем скатился, изо рта, ноздрей  и  даже  ушей  побежала
густая кровь.
     Всадники подали назад коней. Громкий голос отца врезался в  уши,  как
будто тупым ножом резали его плоть:
     -- Яродуб! Это же Силан, с которым ты дружил...
     Лицо отца было белое, как мел. Доспехи на  нем  погнулись,  на  плече
была кровь.  Он  морщился  от  боли,  на  своего  свирепого  сына  смотрел
непонимающе. Бояре со страхом и недоумением посматривали то на Яродуба, то
на несчастного Силана, любой из них мог оказаться на его месте.
     -- Отец, -- вырвался звериный крик у него из самой глубины сердца, --
это я убил ее!
     -- Вижу, -- ответил  отец  сдержанно.  --  Жаль,  она  могла  бы  еще
рожать... Сын, теперь это твои владения. Перебиты  почти  все.  Предатели,
они предпочли умереть  вместе  с  этим...  чужеземцем,  чем  служить  мне,
славянскому князю!
     Яродуб, как слепой, повернулся к коню, тот храпел и пытался вырваться
из его рук, в седло взобрался с третьей попытки.
     -- Отец, -- сказал он чужим голосом. -- Это я убил!
     -- Была война, сынок...
     -- Отец, это не была война. Я пришел и убил ее.
     Князь сказал участливо, но со строгостью в голосе:
     -- Сын мой, когда лес рубят,  то  щепки  летят  и  бьют  по  невинным
грибам. Так что ж, и леса не рубить?.. Думай о своих владениях.  Это  твои
земли. Села мы не трогаем, теперь они  все  твои.  Надо  согнать  местных,
пусть отстраивают.
     Яродуб ответил ровным голосом:
     -- Зачем это мертвому?
     -- Сын!..
     -- Прости, отец.
     -- Яродуб, сын мой!
     -- Отец, я убил ее... Но почему мне чудится, что я убил себя?
     Конь торопливо переступил с ноги на ногу и, не  получив  наказа,  сам
попятился, развернулся и медленно пошел в сторону  леса.  По  взмаху  руки
князя за ним бросились трое из самых преданных  гридней.  Яродуб  небрежно
отмахнулся, один вылетел из седла и вломился спиной вперед  в  кусты,  что
росли за десяток шагов. Двое тут же  отстали,  вытащили  своего  третьего,
князь видел, что положили поперек седла. Руки и ноги болтались  бессильно,
по конскому боку стекала кровь.
     Бояре шептались, переглядывались. Гридень  подскакал,  глаза  бегали,
упорно не хотели встречаться с глазами князя:
     --  Прости...  но  он  сказал,  что  будет   убивать   каждого,   кто
приблизится.
     -- Что с ним? -- вскрикнул князь в страхе. --  Что  эта  юная  ведьма
успела сделать с моим сыном? Эй, всех волхвов-колдунов сюда!
     Он послал коня вслед за сыном, тот был уже на опушке леса, но десятки
рук ухватили коня под уздцы, другие держали за стремена, за  края  попоны.
Боярин сказал убеждающе:
     -- На парня нашло помрачнение... Пройдет.
     -- Затмение, -- поправил второй знающе. -- Он у тебя  хоть  и  силен,
как сто быков, но сердцем еще юн.
     На опушке леса  тень  деревьев  упала  на  всадника,  толстые  стволы
сомкнулись и заступили. Лес потемнел,  словно  проглотил  добычу  и  снова
задремал.

     Глава 43

     Владимир проводил послов из Багдада, кивнул Белояну:  пора  промочить
горло, но тот, насторожившись,  смотрел  в  сторону  распахнутых  ворот...
Слышались крики, конский  топот.  На  взмыленном  коне  с  улицы  ворвался
подвойский Вьюн, сын Оглобли. Закричал с ходу,  конь  плясал  и  не  давал
повернуться лицом к князю.
     -- Княже! Князь Березовский... Да уймись ты, скотина!
     -- Это ты князю? -- грозно спросил вездесущий Претич. -- Перед  тобой
князь, а не хвост собачий!
     -- Что, я не отличу князя от хвоста собачьего? -- оскорбился Вьюн. --
Он князь, а  ты...  Княже,  люди  Березовского  напали  на  владения  ярла
Гордона!
     Владимир грозно нахмурился:
     -- Кто их вел?
     -- Сам князь.  С  ним  Яродуб  Могучий,  вся  дружина,  ополчение  из
окрестных сел. Не простая стычка, княже!  Они  осадили  замок,  идет  бой.
Много убитых. Сейчас пробуют поджечь...
     Претич сказал обеспокоено:
     -- Надо бы послать туда дружину. Негоже, когда  на  Руси  еще  кто-то
воюет, окромя великого князя.
     Владимир некоторое время размышлял,  глаза  недобро  сверкали.  Грудь
поднялась, набирая воздух, все затихли, ожидая гневный рык, после чего все
побегут к коням, помчатся к пылающему замку, сомнут, истребят,  накажут...
но князь с шумом выпустил воздух, глаза медленно погасли.
     -- Не успеем, -- сказал он с досадой.  --  А  примчаться  на  горящие
развалины... Нет, пусть все остается. Черт с ними, дурачьем.  Догадываюсь,
это Яродуб просил отца выделить надел, а тот поскупился. Сам ли  додумался
или кто-то насоветовал, но решил одной стрелой двух зайцев сшибить. И сыну
дать владения, и не потратиться. А людские жизни, что ему?
     Воевода спросил непонимающе:
     -- Так что будем делать, княже?
     -- А ты что посоветуешь?
     -- Собрать дружину, -- ответил Претич, не задумываясь, --  а  это  мы
мигом! Вдарить так, чтобы перья посыпались. А то вовсе на голову сядут.
     -- Может, оно бы и верно,  --  согласился  Владимир,  брови  все  еще
терлись одна о другую, -- вроде бы верно...
     -- Так что еще? Разом к тебе земли отойдут как того, так и другого!
     -- А зачем? -- спросил Владимир, он все еще раздумывал. -- Все  равно
надо будет  туда  сажать  наместников,  управителей,  что  тут  же  начнут
разворовывать: не свое же... С другой стороны, князек, чуя вину, будет  на
брюхе ползать, в глаза заглядывать. Да и Яродуба можно перевести в старшую
дружину, боярством пожаловать. А Гордона не жаль... Сам  виноват,  дурень.
Не замечал, что соседи растут,  матереют,  а  он  все  с  такой  же  малой
дружиной, как его прадед... Пришел бы на службу, я бы в обиду не дал. Да и
не посмели бы напасть.
     Претич потоптался на месте, спросил с надеждой:
     -- Так что делать будем?
     -- А ничего, -- сердито ответил Владимир.  --  Других  дел  нет,  что
ли?..

     Залешанин торопил усталого коня, клочья пены срывало ветром с  морды,
бока были в мыле. Далеко впереди деревья наконец-то  начали  раздвигаться,
но медленно, нехотя. Залешанин перевел дух,  за  деревьями  просматривался
простор, а почти у виднокрая виднелись ровные ряды хаток  под  соломенными
крышами, распаханные поля, пруд...
     Навстречу, въезжая в лес  той  же  дорогой,  ехал  на  огромном  коне
всадник-исполин. Солнце светило ему в  спину,  ослепляя  Залешанина.  Лицо
всадника оставалось в тени, черное и страшное, но Залешанин с ужасом узнал
одного из сильнейших богатырей Новой Руси: Яродуба Могучего. Даже  Малвред
Сильный, по слухам,  избегал  вступать  с  ним  в  поединки,  ибо  Яродуб,
разъярившись, как пересказывали друг  другу  шепотом  самые  знающие,  мог
черпать силу у  всей  своей  родни,  даже  пращуры  из  вирия  давали  ему
добавочную мощь, и он с легкостью побеждал не только людей,  но  и  крушил
голым кулаком скалы, разбивал валуны.
     Конь Залешанина остановился, уловил тоску  и  безнадежность  хозяина.
Залешанин пощупал палицу, в руках  не  чуял  прежней  мощи,  а  схватка  с
Яродубом ужасала. Щит Олега оттягивал плечи, даже  не  попытался  взять  в
руку, бесполезно...
     Яродуб ехал навстречу медленно, а когда осталось  не  больше  десятка
шагов, сказал густым, как деготь, голосом:
     -- Я знал, что ты поедешь этой дорогой.
     Залешанин спросил довольно глупо:
     -- Ты стал ведуном?
     -- Сказали, -- ответил Яродуб.
     От его голоса повеяло могильным холодом. Залешанин ощутил присутствие
смерти совсем близко, никогда еще она не касалась  его  краем  плаща,  как
сейчас, никогда еще такая дрожь не пробегала по телу.
     -- Кто-то очень хорошо знает мой путь, -- сказал он, переведя взор на
Яродуба.
     -- Они знают даже больше, чем ты думаешь, -- сказал Яродуб.
     Голос его был ровный, как поверхность пруда,. и бесцветный,  как  мир
ночью. Залешанин, как завороженный, смотрел на огромную руку, что медленно
потащила из ножен непомерно длинный меч. Конь, чуя молчаливый наказ, такой
же неспешный, как и хозяин, двинулся на замученного конька Залешанина.
     Залешанин пытался что-то сказать, крикнуть, что он с ним не ссорился,
стоит ли драться, но исполин надвинулся, и он ухватился за рукоять палицы,
сжал, ощущая под пальцами гладкое  древко,  еще  не  скользкое  от  крови.
Стыдные слова так и не пошли из  горла,  язык  не  поворачивался,  и  хотя
смерть уже обдала холодом, но он так и не сможет  произнести  такие  слова
вслух. Даже, если никто не видит и не слышит. Что-то внутри нас не дает...
     Яродуб надвинулся, огромный и страшный, солнце по-прежнему било ему в
спину, а Залешанину в глаза, самая невыгодная из позиций,  он  по-прежнему
видел только черный овал на месте лица  Яродуба,  в  отчаянии  замахнулся,
чувствуя насколько  ослабел,  насколько  палица  тяжела  для  его  усталой
руки...
     Яродуб сейчас отобьет щитом или легко  парирует  мечом,  но  тот  щит
зачем-то отвел в сторону, а мечом замахнулся чересчур  широко...  шипастый
край палицы ударил в плечо, Залешанин в изумлении услышал  скрип  булатных
колец кольчуги, тут же брызнула кровь, словно  ждала  этого  мига.  Яродуб
опустил руки, огромный меч бессильно свесился справа от коня,  щит  слева,
голос прозвучал так же мертво:
     -- Ты убил меня, Залешанин...
     -- Я тебя только ранил! -- вскрикнул Залешанин в растерянности. -- Ты
чего?
     -- Ты убил меня...
     Он покачнулся, но пересилил себя, медленно слез с коня.  Кровь  текла
широким ручьем, обагряла грудь,  живот,  стекала  за  голенища  сапог.  Он
отшвырнул меч, щит уронил под ноги. Лицо было все еще в тени, но Залешанин
вдруг ощутил, что хоть близость смерти ощутил не зря, но пришла она не  за
ним, а за этим...
     -- Ты чего? -- спросил он в недоумении. -- Ты же  мог  убить  меня!..
Даже теперь, когда ты ранен!
     -- Нет, Залешанин... Я убит. Я уже два дня как мертв.
     Он сел,  прислонившись  спиной  к  дереву.  Теперь  заходящее  солнце
светило ему в глаза,  Залешанин  содрогнулся,  ибо  перед  ним  было  лицо
мертвеца. Глаза запали, в них боль и отчаяние,  что-то  похожее  на  стыд,
даже на раскаяние.
     Залешанин сказал осторожно:
     -- Не знаю, что с тобой произошло...  Давай  я  тебе  перетяну  рану.
Доберемся до первого же села, а там волхвы поврачуют!
     Бледное лицо Яродуба не изменилось,  но  когда  глаза  опустились  на
текущую из раны кровь, в них отразилось такое  облегчение,  что  Залешанин
только стиснул челюсти. С  каким  ужасом  столкнулся  этот  богатырь,  что
боится смотреть на солнечный день? Что с ним стряслось, что боится жить?
     -- Ладно, -- сказал он, чувствуя себя не в своей миске, -- если  тебе
так зачем-то надо... Обет какой или еще что... Но если встречу твоих,  что
передать?
     На бледном безжизненном лице проступило нечто вроде улыбки. Залешанин
содрогнулся. Так улыбаться могла бы мертвая скала или конский  череп,  что
лежит десятки лет, выбеленный дождями и ветрами.
     -- Моих...
     -- Ну да!
     -- Мои там...
     Он не шелохнул и бровью, Залешанин смутно понял, что раненый хотел бы
показать наверх, если бы нашел в себе силы. Но  силы  его  явно  покинули,
хотя он, Залешанин, с такой раной дрался бы еще долго.
     Вернувшись к коню, сказал оттуда:
     -- Как скажешь. Я им скажу, где тебя найти.
     Уже с седла он  видел,  как  веки  Яродуба  медленно  опустились.  На
широком лице богатыря были облегчение и странное нетерпение.

     Свежий ветер дохнул в лицо, Залешанин чувствовал спиной, как с каждым
конским скоком отодвигается темная стена  деревьев.  Там  в  тени  остался
истекать кровью Яродуб, странно и непонятно, а здесь по глазам как дубиной
-- ослепляющие солнечные лучи,  щуришься  как  печенег,  простор,  звонкая
трель жаворонка в синеве...
     Конь, не успев отдохнуть  подле  умирающего  Яродуба,  все  же  начал
потряхивать гривой, зыркал по сторонам,  на  ходу  срывал  сочные  головки
цветов. Трава хрустела под копытами совсем не сухо,  копыта  потемнели  от
сока, эту землю распахать бы...
     Он уже миновал две трети открытого пространства, когда  далеко  слева
заклубилось крохотное пыльное облачко. Как и водится в  этих  землях,  лес
выдвигался клиньями в Дикую Степь, в дикие чащи степняки  не  заходят,  но
открытыми местами могли пройти хоть до Киева, хоть еще дальше.
     -- Вывози, конячка, -- прошептал он. -- Нам бы только до леса...
     Измученный конь сделал вид, что несется вскачь. Залешанин соскочил на
землю, побежал, ведя в поводу. Надежда, что его могут не заметить,  быстро
угасла: облачко постепенно росло. Конь бежал  едва  ли  быстрее,  морда  в
пене, бока и брюхо в мыле, хрипит  и  стонет,  как  старый  дед,  а  когда
Залешанин намерился вспрыгнуть в  седло,  взглянул  так  укоризненно,  что
Залешанин побежал дальше, чувствуя, как  постепенно  разогревается,  кровь
кипит, а сердце едва не выпрыгивает, выламывая ребра.
     Когда дыхание стало вырываться со  свистом,  обжигая  горло,  он  еще
бежал, но когда ноги налились свинцом, оперся на бегу  о  седло,  прыгнул,
уцепился, едва не сполз под копыта, но кое-как взобрался, ветер  срывал  с
морды капли пота, но набежали другие, а сзади уже слышался  дружный  топот
множества копыт, далекие крики, визг,
     Стена леса вырастала, раздробилась на  отдельные  деревья.  Он  успел
подумать, что если лес редок, то степняки настигнут его все равно, но если
сразу пойдут буреломы...
     В спину тукнуло. Пригнулся, лишь потом сообразил, что стрела  ударила
в щит Олега за спиной. Еще одна мелькнула рядом...
     Вдруг конь жалобно ржанул,  сбился  со  скока.  Залешанин  с  мольбой
смотрел на приближающуюся стену деревьев, уже видел, куда направить  коня,
как вдруг тот заржал  с  обидой,  стал  сбавлять  бег.  Залешанин  рискнул
оглянуться.
     Его настигали два десятка  степняков.  Кто  мчался  с  поднятыми  над
головами кривыми саблями, кто размахивал арканами, примериваясь  набросить
ему на шею, но самые прыткие на ходу выхватывали стрелы, быстро  стреляли,
снова хватали стрелы... Почти все летели мимо, но уже две ранили коня...
     Конь рухнул в десятке шагов до леса. Залешанин скатился кубарем,  это
спасло от брошенного аркана, но покатился по такой твердой земле, что боль
вышибла  все  мысли.  Правда,  был  готов,  что  конь  вот-вот  падет,  и,
кувыркаясь, в нужный момент вскочил, ринулся  к  деревьям.  Сзади  яростно
закричали. Земля вздрогнула, кто-то напоролся на его коня и  тоже  полетел
через голову, но не так удачно.
     В спину дважды толкнуло, он пронесся между деревьями,  прыгнул  через
валежину, под следующую прополз на брюхе, вломился в чащу и без сил  завис
на ветках. Сзади орали, понукали коней, послышался треск,  кто-то  ломился
следом. Руки и  ноги  налились  свинцом,  в  голове  стучали  молоты,  щит
оттягивал спину, а  палица  мешала  двигаться,  но  он  как-то  продрался,
все-таки родной лес, проковылял к следующему чудовищному бурелому,  выбрал
место и взял в дрожащие руки палицу.
     Она  показалась  чудовищно  тяжелой,  но  сердце   постепенно   стало
колотиться реже, дыхание выровнялось, он начал  поглядывать  по  сторонам,
готовый дать смертный  бой,  ибо  со  спины  не  подойти,  место  удачное.
Посмотрим, смогут ли их сабли выстоять против простой вроде бы палицы...
     Голоса доносились слабые, разочарованные. Он ждал долго, уши  уловили
легкий стук копыт, затем все стихло. Он долго стоял, еще не веря,  наконец
поверил, тут же с  трудом  сумел  заползти  в  трухлявое  дупло,  затолкал
прошлогодними листьями дыру, сразу же впал в забытье.
     Его давили, душили, по груди  ходили  медведи,  а  когда  очнулся  от
липкого сна, мокрый и задыхающийся, сперва слепо царапался в стенки,  пока
ногами не вытолкал ворох листьев.
     Свежий ночной воздух хлынул так мощно,  что  едва  не  удавил.  Грудь
раздулась,  как  бычий  пузырь  на  празднике,  в  горле   запершило.   Он
закашлялся,  со  страхом  умолк  и  долго  прислушивался,  но  лишь  сонно
вскрикнула разбуженная птица, а с дерева сорвался прогнивший кусок коры.
     Рассвет застал уже просохшим от ночного пота, даже  продрогшим.  Едва
глаза начали различать просветы между деревьями, побрел  на  север,  помня
только, что Русь в той стороне. Хотя уже идет по Руси, но  там  не  просто
Русь, а сердце Новой Руси -- земли Киева.
     Мокрый, собрав на себя всю росу с трав и кустов, тащился  через  лес,
дрожал так, что стучали даже ребра.  Над  головами  вяло  чирикали  мелкие
птахи, встают раньше царей  леса,  за  дальними  кустами  рыкнул  медведь,
Залешанин обошел сторонкой: сейчас не то, что медведя, зайца  не  поборет.
Даже, если заяц попадется не особенно крупный.
     Верхушки вдруг вспыхнули, вниз  побежал  оранжевый  огонь.  Залешанин
радостно вздохнул, солнышко взошло, теперь обсохнет,  согреется,  а  то  и
птичьи яйца где найдет, сейчас же хоть кору грызи...
     Попадались  полянки,  но  были  и  такие,  что  он  продирался  через
буреломы, только бы не выходить на открытые места, больно  уж  ласковые  и
приветливые с виду. То ли  толстый  мох  над  болотом,  откуда,  мгновенно
прорвав, могут взметнуться хищные лапы водяника, то ли земля-зыбун, злая и
коварная, кикиморам на радость...
     Когда за деревьями мелькнула избушка, он  сперва  отпрянул,  бабы-яги
только не хватало для полного счастья, долго присматривался,  пока  сердце
не стукнуло дробно и радостно.
     Он вышел  из-за  деревьев,  разводя  руки,  а  когда  оказался  перед
избушкой, старческий голос донесся будто из-под земли:
     -- Заходи, сынок.
     -- Дед, -- сказал он на всякий случай, -- я свой!
     -- Заходи, я тебя помню.
     Он  толкнул  дверь,  выждал,  когда  глаза  привыкнут  к   полумраку,
переступил порог. В очаге слабо тлели поленья.  Старик  сидел  за  столом,
раскладывал темные комки чаги. Залешанину указал  за  стол  напротив,  тот
робко сел, с колдунами всегда не по себе, а старик спросил буднично:
     -- Добыл?.. Вижу-вижу. А где второй?
     Залешанин уронил голову:
     -- Погиб... Если ты о Рагдае, великом витязе... Отдал жизнь, дабы  я,
простой смерд, довез щит Олега Вещего.
     -- За доброе дело, значит, -- определил старик. -- Да ты ешь, ешь.
     Залешанин отшатнулся, ибо на столе неведомо каким  образом  появились
два широких блюда.  На  одном  лежал  парующий  жареный  гусь,  коричневая
корочка еще  пузырилась,  по  избушке  потек  одуряющий  запах.  Залешанин
поперхнулся  слюной,  поджаренная  корочка  на  гусе   топорщилась,   сама
отставала  от  нежного  мяса,  тонкая,  прожаренная,  в  мелких  блестящих
капельках. В одном месте лопнула,  мясо  проглядывает  пахучее,  парующее,
сводящее с ума.
     На втором блюде высилась горка  гречневой  каши  --  политая  маслом,
прожаренная. Запах шибанул в ноздри так, что Залешанин взвыл  и  безумными
глазами начал искать ложку.  Старик  усмехнулся,  между  блюдами  возникла
исполинская расписная ложка, а рядом два длинных ножа.
     Пока торопливо насыщался, старик разложил чагу  по  мешочкам,  только
последний ком бросил в котелок с кипящей  водой.  Вскоре  потек  и  густой
горьковатый запах березовой мощи, что таится в чаге.
     -- А где же мальчишка, дедушка? -- спросил он осторожно.
     Старик горделиво улыбнулся, даже плечи слегка расправил:
     -- Где же ему быть... Либо под облаками ширяет, аки ястреб, либо  под
землей, подобно кроту  незрячему.  Не  пойму,  почему  под  землей  больше
нравится? Мне,  к  примеру,  совсем  туда  не  хочется...  Эх,  молодость,
молодость! Не таращь глаза. Он так быстро перенимает, что я успею передать
ему все раньше, чем уйду. Смышленый! А ты хотел его в герои.
     -- Да это  я  так,  --  признался  Залешанин.  --  Просто  побаивался
оставить. Что ждет меня в Киеве, дедушка?
     Старик даже не поморщился, Залешанин разговаривает с набитым ртом, не
витязь перед ним, а простой смерд, развел руками:
     -- Ты уже знаешь.
     -- Меня убьют?
     -- Когда корову ведут на бойню... или она сама  туда  идет,  то  чего
ждать?
     -- Значит, все-таки убьют?
     -- Да. Как только отдашь щит.
     Старик пошарил по верхней полке, в руке его в тусклом  свете  блеснул
нож с узким лезвием. Когда положил на стол,  тот  почти  не  отличался  от
двух, которыми  Залешанин  пытался  резать  гуся,  подражая  Рагдаю,  пока
смердость не взяла верх, и не стал есть руками.
     -- Спасибо, -- поблагодарил Залешанин, -- но я гуся уже...
     Старик усмехнулся:
     -- А второго не будет. Пока ты ездил за щитом, Владимиру сковали  еще
и меч к его кольчуге. Это меч из небесного металла, он рубит любой  доспех
так, будто тот из капустных листьев. Теперь с ним совладать еще труднее...
Но вот этот нож тоже из небесного металла.  Для  него  кольчуга  князя  --
просто кольчуга.
     Залешанин жадными глазами смотрел на чудесный нож:
     -- Только показываешь?
     -- Продал бы, да что с тебя возьмешь?  Бери  задаром.  Не  знаю,  как
можно с ножом супротив меча, но это уже как повезет... Нож мне  уже  ни  к
чему, я ложку еле поднимаю, а ты сироту пристроил...
     Залешанин жадно ухватил нож, опомнился, вскочил  и  низко  поклонился
старику:
     -- Спасибо, отец!
     -- За что? -- отмахнулся старик. -- Считай это платой.
     -- За что?
     -- Сироту пристроил, -- повторил старик. -- Да и  вообще...  Недобрые
люди сами все берут, а добрым надо помогать. Ты где-то в  глубине  души...
на самом донышке, в уголочке, добрый, хоть и ворюга редкостная.
     -- Спасибо, -- сказал Залешанин с неуверенностью, он был уверен,  что
как раз он и есть самая добрая душа на свете.  --  Спасибо.  А  воровал  я
так... больше по лихости. Много ли на  жизнь  надо?  А  вот  покуражиться,
удаль показать...
     -- На чем попался, -- согласился старик. -- Отдохнешь, аль дальше  до
самого Киева?
     -- Спешить надо, -- ответил Залешанин с  неохотой.  --  Щит...  да  и
вообще. Земной поклон тебе. Пусть тебя бесы не больно  на  том  свете  под
ребра вилами... хоть ты, видать, не просто так в леса ушел.  Правда,  зато
не попался и щиты не таскаешь...
     Старик  вышел  проводить  его  на   крыльцо.   Подслеповато   щурясь,
огляделся:
     -- Эх, да чего добру пропадать?.. Во-о-он под той бузиной  копни.  Да
не бойся, бес не  выскочит.  Я  там  в  молодости  закопал  что-то,  уж  и
запамятовал... Не то золотишко, не то камешки. Думал, скоро отрою, а  вишь
как вышло. За лесом будет малая весь, там купи хорошего  коня.  До  самого
Киева леса уже непролазного не встретишь, так и доскачешь.

     Глава 44

     Рагдай несся на быстром, как ветер, коне. Земля мелькала под копытами
с такой быстротой, что стала ровной  серой  лентой.  Деревья  не  успевали
показаться на виднокрае, как зелеными тенями проныривали рядом, а  впереди
вырастали то горы, то внезапно распахивались широкие реки.
     Конь делал гигантский прыжок, Рагдай задерживал дыхание, ожидая,  что
либо с высоты шарахнутся о скалы, либо  рухнут  в  глубины  вод,  но  конь
всякий  раз  перемахивал,  от  удара  Рагдая  едва  не  сплющивало,   шлем
становился таким тяжелым,  что  вгонял  голову  в  плечи,  но  конь  снова
продолжал бег, и Рагдай с усилием переводил дух.
     Перемахивая через горы, видел на горных тропах отряды, что обламывали
ногти, карабкаясь по кручам, но упорно заходили в спину  соседу,  ибо  нет
более ненавистного человека, чем сосед, видел, как на плотах, бурдюках  --
а герои вплавь --  переправляются  огромные  войска,  чтобы  в  схватке  с
соседом добыть себе чести, а князю славы...
     Когда под копытами застучала сухая прокаленная зноем земля,  в  груди
екнуло  счастливо.  Пошли  сопредельные  с  родными   степи.   Печенежские
просторы, где друзья и союзники, они же и соперники, воюют  то  вместе  то
против, не реже и не чаще, чем с соседским славянским князем...
     Конь  начал  замедлять  бег.  Рагдай  вдохнул  всей  грудью   воздух,
напоенный ароматами трав, ощутил влагу, но  удивиться  не  успел,  впереди
начал вырисовываться берег, могучие яворы над кручей, плакучие ивы...
     -- Днепро, -- вырвалось из него само по себе. Сердце  стучало  часто,
он чувствовал ярую мощь в теле, а руки  дрожали  от  нетерпения,  с  каким
ухватит свою нареченную. -- Днепро...
     Ветер уже не разрывал ноздри, а лишь ласково  охлаждал  разгоряченный
лоб. Рагдай направил коня вдоль берега, Днепр не перемахнуть, но там  чуть
ниже по течению наготове лодочники, перевезут прямо к Боричеву взвозу...
     В ноздри тревожно пахнул чужой запах,  рука  крепче  сжала  повод,  а
другая проверила на месте ли меч, прежде чем он понял, что быстро нагоняет
большую группу всадников. Они неслись во весь  опор,  в  воздухе  все  еще
тянулись струи тяжелых запахов конского пота, пены и угрюмой торжествующей
злости.
     Конь под ним словно учуял  его  просьбу,  прибавил,  через  несколько
томительных мгновений скачки Рагдай увидел далеко впереди коней,  на  чьих
спинах сидели люди с оружием. Их больше, чем предположил по запаху, не так
уж и устали, около сотни, а догоняют... одинокого  всадника,  что  уже  не
мчится, а едва тащится на шатающемся от усталости коне.
     Сердце оборвалось, он пришпорил жеребца раньше,  чем  сообразил,  что
делает. В первых  лучах  солнца  голова  всадника  вспыхнула,  как  слиток
золота, ветер растрепал волосы, они стали похожи на золотые стебли, а конь
под ним был красный, как пролитая кровь. На спине  всадника,  оберегая  от
стрел, висел округлый червонный щит. На солнце сверкнул  так,  что  Рагдай
едва не упал с коня от удара по глазам.
     -- Удалось! -- вскрикнул он, еще не веря себе.
     Этот здоровенный растяпа, не умеющий отличить правую руку  от  левой,
все же сумел донести щит! Осталось чуть-чуть...
     -- Слава!!! -- грянул он  мощным  голосом,  от  которого  в  бытность
приседали в испуге кони, а вороны падали с веток  замертво.  --  Мясо  для
моего меча!
     Конь под ним пошел ровным мощным скоком, уверенно догоняя и в  то  же
время сам изготавливаясь для удара грудью, для боя подкованными  копытами,
готовясь страшно ржать и хватать врага крепкими зубами.
     Задние обернулись на крик, начали придерживать коней. Рагдай  зловеще
усмехнулся, страшнее улыбнулась бы  разве  что  сама  смерть,  меч  в  его
богатырской длани протянулся острием  к  небу,  так  с  поднятым  мечом  и
догнал, а затем неуловимо быстро взмахнул раз, взмахнул другой,  не  давая
приноровиться к своей манере, а когда  настиг,  сверкающая  полоса  булата
развалила переднего пополам, потом пятого, седьмого... Остальных сбивал  и
топтал  конем,  а  когда  и  восьмой  отлетел  в  сторону,  как   небрежно
отброшенная кукла, впереди по ветру заносило конские хвосты: передние  уже
настигали измученного беглеца.
     -- Слава!!! -- вскрикнул он снова страшно и весело.
     Снова обернулось только с десяток, остальные  настигли  златоголового
разбойника. Тот успел остановить коня и схватить в руки чудовищную  палицу
и щит,  его  окружили,  началась  схватка,  где  все  мешали  друг  другу,
отталкивая конями, спеша нанести смертельный удар.
     Рагдай рубил страшно, в Царьграде не зря сочли профессионалом:  ревел
и дико вращал глазами, разве что пену не  пускал  изо  рта  некрасиво,  но
оставался  холоден  и  расчетлив,  в  отдельные  схватки  не   ввязывался,
удерживался до удобного мига, когда так  просто  снести  голову  огромному
мордовороту, что так и лезет под удар, раскрыв и  шею,  и  грудь,  и  даже
живот, пробивался к Залешанину, что вертелся в седле, как вьюн на  горячей
сковороде, но жить ему осталось меньше, чем вьюну,  ибо  даже  мешая  друг
другу, враги берут числом...
     -- Залешанин! -- крикнул он в  яростном  веселье.  --  Их  тут  всего
сотня!.. Что это для твоей оглобли?
     Залешанин оглянулся, что едва не стоило ему жизни, ибо только теснота
помешала точному броску дротика, но все же рвануло за прядь золотых волос.
Рагдай прорубился, конь его встал рядом с конем Залешанина,  но  мордой  к
хвосту, чтобы защищать друг другу спины,
     Так рубились дико и  в  кровавом  неистовстве,  в  Залешанина  словно
вселился кровожадный бог войны скифов, он рычал и бил  в  обе  стороны,  а
кого доставал краем щита, там лопались панцири,  шлемы,  брызгало  красное
мясо.  Длинная  дубина  со  звоном  крушила  железо   доспехов,   слышался
предсмертный вскрик, а страшное оружие уже плющило другого, не успевающего
понять, как это их, самых отборных и умелых, сминают всего лишь двое...
     Конь Залешанина бил копытами и хватал страшными зубами.  Рагдай  едва
не слетел с седла,  когда  в  его  сторону  полетел  клок  красного  мяса,
вырванного то ли из шеи чужого коня, то ли из плеча его всадника.
     -- Ого, -- вскрикнул он, -- какой конь!
     Залешанин бросил уязвлено:
     -- Да и я вроде бы ничо!... Это ты, аль мне в глазах что-то скачет?
     -- Я. У тебя ж был черный!
     -- Купил. Рагдай, как ты...
     Его шарахнули по спине так,  что  ткнулся  мордой  в  гриву.  В  ушах
звенело, перед глазами рассыпались длинные хвостатые звезды. Сквозь рев  в
ушах  слышал  клич  Рагдая,  красивый  и  торжествующий,   конская   спина
подбрасывала, едва не  вышвыривая  из  седла.  С  изумлением  ощутил,  что
обвисшая в бессилии  рука  все  еще  сжимает  палицу,  с  усилием  поднял,
огромный и страшный, заорал дико, вздувая жилы на шее и  выпучивая  глаза,
от  него  шарахнулись,  и  он  пошел  крушить  шлемы,  разбивать   черепа,
просаживать щиты.
     Когда на стороне противника осталось двое,  только  б  и  драться  по
честному, но попятили коней, развернулись и  понеслись  обратно  так,  что
кони не успевали за своими ногами. Залешанин без сил опустил руки:
     -- Только в охотку вошел... Рагдай, не мучь меня. Честно говоря, я уж
не надеялся... Казнился, что оставил тебя на смерть. Но ты в самом деле, с
твоими воинскими хитростями.... В самом деле ты?
     -- Пощупай, -- предложил Рагдай.
     -- Что я, грек? -- отмахнулся  Залешанин.  Он  жадно  всматривался  в
красивое лицо витязя. -- Приеду, пощупаю кого хочу. Если приеду... Фу,  ты
меч далеко не убирай. Там еще...
     -- Догадываюсь.
     -- Эти всего лишь... вырвались вперед... Как ты... сумел?
     Рагдай отмахнулся:
     -- Потом расскажу. Лучше бы, не скоро...
     В глазах Залешанина были  страх  и  недоумение,  что  уступали  место
счастливой улыбке. Он попытался развести  руками,  но  усталые  руки,  что
только что с  легкостью  размахивали  тяжелой  палицей,  сейчас  не  могли
удержать на весу даже боевых рукавиц.
     -- Ты их расшвыривал... как лягушек!
     -- Быть воином, это уметь драться, -- ответил Рагдай.
     -- Но... на тебе нет даже тех ран, что.... что были тогда!!!
     Рагдай  слышал  в  радостном  вопле  друга  недоумение,  что  вот-вот
перейдет в страх. Он сказал без охоты:
     -- Хоть я и не смерд, но заживает как на... смерде.
     -- Рагдай!
     В вопле Залешанина были страх и мука. Рагдай сказал нехотя:
     -- Ладно, Залешанин. Сам напросился... Я убит!  Понимаешь,  дурак,  я
убит. А там, куда я попал, раны заживают перед тем, как предстать....
     -- Но как же...
     На лицо красивого витязя набежала тень, а плечами слегка  передернул,
как на морозном ветру:
     -- Я предстал... как всякий  предстает.  Но  я  вскричал  в  смертной
тоске, что если бы хоть на сутки вырваться на свет... Не для пиров, не для
свершения мести -- для женитьбы! Ждет  меня,  от  которой  помножится  мое
семя... Я тебе говорил, помнишь? Сейчас уже утро, я должен успеть свершить
обряд венчания... ну, это недолго, потом пир с  родней  и  гостями,  ночью
зачать ребенка, а в полночь этот конь снова  стукнет  под  окном  копытом:
пора! Но я прыгну в седло с  улыбкой,  ибо  что  может  быть  ценнее,  чем
продлить себя в веках, обрести бессмертие через детей, смотреть на мир  из
глаз потомков?
     Залешанин слушал, и у  самого  мороз  гулял  по  коже,  словно  голым
оказался перед остриями копий. Рагдай не мертв, хоть и говорит, что мертв,
в нем жизни больше, чем во всей  дружине  Владимира,  но  этой  жизни  ему
подарено всего на сутки...
     -- Ты погиб, закрывая меня!
     -- Иди ты, -- ответил Рагдай. -- Я не  тебя  спасал.  Для  Отечества,
дурак, никакие жертвы -- не жертвы.
     -- Ну да...
     -- Это честь -- погибнуть за род свой, за народ.
     Не ради него, мелькнула мысль, а ради его родителей, достойно  живших
из колена в колено, отпустили его на денек. Ну, может  быть  и  ради  него
тоже малость: один из тех, кто судит, молвил все же, что и он, Рагдай, жил
достойно и незапятнанно. Так что и слово родителей не помогло бы, если  бы
в своей жизни гулял да бражничал, сирот да вдов обижал...
     Теперь они скользили над степью как два орла, что  настигают  добычу.
Впереди разгоралось багровое  зарево,  оба  неслись  прямо  в  море  огня.
Красные отблески падали на черного коня Рагдая. Залешанин  вдруг  вспомнил
старого лесного волхва, как наяву увидел чару, а в ней сквозь пар --  двух
скачущих всадников. Одного на черном, как смоль,  коне,  другой  несся  на
белом. Вот почему при первой же  встрече  лицо  и  статная  фигура  Рагдая
показались знакомыми...
     -- Что с тобой? -- крикнул Рагдай.
     -- Ничего, -- с натугой ответил Залешанин.
     -- Ты перекосился весь! И побледнел... Наверное, съел что-нибудь?
     -- Наверное, -- процедил сквозь зубы Залешанин.
     Ветер трепал волосы, конская грива звенела, а копыта  стучали  уж  не
звонко, а зловеще. Все, что предсказал  волхв,  сбывалось.  Впереди  Киев,
осталось только переплыть через Днепр... А там  протянет  жестокому  князю
щит, выслушает слова благодарности, обещания золотых гор, повернется...  и
получит удар ножом в спину. Или князь, сам великий воин, попросту рассечет
его пополам своим небесным мечом.
     Воздух был тих, сух,  даже  на  росу  не  хватит...  нет,  хватит.  В
утреннем воздухе чувствовалась влага,  словно  распыленная  водяная  пыль,
посвежело, рядом чему-то расхохотался Рагдай. Залешанин  прислушался,  сам
заорал дико  и  счастливо,  пугая  коня.  Чувствовалось  дыхание  могучего
Днепра, отца всех  рек,  а  вот  на  светлеющем  небе,  закрывая  зарю  по
виднокраю, начинают проступать прибрежные яворы, плакучие ивы...
     -- Днепро!
     Раздай не ответил, лицо его было серьезным. Сзади  отчетливо  донесся
мощный гул множества копыт. Земля словно стонала по тяжкими ударами  сотен
коней.
     -- Опять печенеги? -- поморщился Рагдай.
     Залешанин пугливо оглянулся:
     -- Давненько ты  не  был  на  Руси.  Забыл,  что  степняки  коней  не
подковывают. Сюда несется тяжелая дружина! Не  знаю,  древляне  выступили,
дряговичи или еще кто, но теперь нас сомнут.
     Рагдай красиво выпрямился  в  седле,  конь  под  ним  весело  тряхнул
гривой, глаза полыхнули раскаленными углями.
     -- Скачи, -- велел Рагдай мужественным сильным голосом. -- Щит должен
быть в Киеве сегодня же.
     -- Ты что? -- испугался Залешанин. -- Я тебя не оставлю. Ты меня  уже
один раз спас.
     -- Скачи, -- повторил Рагдай. -- Их слишком много. Уже  понятно,  что
заговорщики раскрылись. Бросили все силы...  Доставь  щит!  Он  не  только
ослабит Царьград, но спасет и Киев.
     Залешанин отшатнулся:
     -- Ни за какие пряники. Хоть в зад меня поцелуй, не  поеду.  В  конце
концов, добыть щит поручали тебе! Вот и вези. А я тут перекрою дорожку.
     Грохот копыт слышался все сильнее. Теперь раздавались  голоса  и  лай
собак. Рагдай сказал уже со злостью:
     -- Скакать тебе, остолоп. Ты все равно не воин. В настоящем бою  тебя
куры лапами загребут. А мне дарованы  сутки!  Мне  хватит  времени,  чтобы
задержать погоню, затем успеть на свадьбу, на пир, и уж на свадебную  ночь
-- точно...
     Он расхохотался, веселый и красивый, Залешанин в замешательстве подал
коня назад, этот дурень вовсе не помнит, что живет только сегодня,  завтра
уже в могилку, где голодные черви, ржет как конь, снова спасет..
     -- Нет, -- сказал он решительно. -- Да бес с ним, щитом! И с  Киевом.
Воинское товарищество чего-то да стоит. Хоть мы и не товарищи, гусь свинье
не товарищ... но я гусь не гордый. Останусь! Хотя бы посмотреть, как  тебя
излупят как дедову козу...
     Перед ним мелькнула  боевая  перчатка.  Скулу  ожгло,  земля  и  небо
поменялись местами трижды. В голове гремели конские копыта,  уже  изнутри,
на губах было теплое и соленое.
     Он поднялся на колени, сплюнул кровь:
     -- Ты чего?
     -- Уходи, дурак, -- зло рявкнул Рагдай сверху.  Красивое  лицо  стало
злым, неприятным. -- Не понимаешь? Что наши жизни, когда беда грозит  всей
Руси?..
     Залешанин поднялся, на коня вскарабкался с трудом. В голове гремело и
гудело, мир раскачивался. Теперь в самом деле не гож для боя.
     -- А ты? -- сказал он в последней попытке.
     -- Я же сказал! -- бешено крикнул Рагдай. -- Я не буду с ними драться
вечно! До Киева рукой подать. Вон стены!  Как  только  въедешь  в  ворота,
отсюда видно, я тут же вскочу в седло.
     -- Не догонят?
     Рагдай расхохотался:
     -- Ты будешь еще на дороге к терему князя, когда я тебя догоню!
     Из-за поворота выметнулась, взметая копытами золотой  песок,  тяжелая
конница. Кони богатырские, земля  под  ними  стонала,  а  всадники  все  в
железе, с длинными копьями. Увидев двух, разом пригнулись к гривам  коней,
острия копий перестали колыхаться, все разом вытянулись в линию.
     Залешанин повернул коня, но крикнул предостерегающе:
     -- Отборная дружина! Не  знаю,  как  у  тебя  на  самом  деле  насчет
неуязвимости...
     -- У меня ж медный лоб, --  напомнил  Рагдай,  лицо  его  посуровело,
глаза всматривались во всадников. -- Любое копье сломится.
     Всадники остановились, перестраивались, вперед выдвигались копейщики,
сзади высились  угрюмые  всадники  с  широкими  топорами  в  обеих  руках.
Залешанин хотел крикнуть, что парни, видать,  дело  знают  хорошо,  кто-то
бросил в бой отборную часть, раскрыв себя и поставив на кон  все,  но  еще
раз взглянул на Рагдая, лишь крепче  сжал  челюсти.  Не  ему,  разбойнику,
учить витязя.
     Рагдай, закрывшись щитом, оглянулся. Залешанин почему-то мчался вдоль
берега, конь несся как стрела. Развернулся,  понесся  обратно.  Похолодев,
Рагдай шарил взглядом по воде, но нигде не мог отыскать челны.
     Всадники торопливо соскакивали на землю. Пятеро сразу  пошли  вперед,
щиты перед собой, в руках копья.  Рагдай  опустил  руки,  торопливо  гонял
воздух в грудь и обратно, очищая члены от усталости. Думают, что с копьями
будет проще, но он сумеет обрубить булатные наконечники, а там сами дальше
не сунутся. Пока же отступят,  дадут  место  другим,  он  снова  переведет
дух...

     Час спустя, стоя среди трупов  по  колено,  он  с  мрачной  гордостью
оглядел себя и отступивших. Солнце уже поднялось, заливает  мир  оранжевым
светом. Пролитая кровь стала пурпурной, даже серые  камни  под  солнечными
лучами искрились крохотными радугами, цветными искорками.
     Мой лучший бой, сказал он себе. Никогда еще  не  дрался  один  против
сотни. Да не простых воинов, не простых!.. И никогда еще не угощал красным
вином столько народу, не получив ни единой царапины. Ну, эта на плече не в
счет. Даже кровь уже не сочится, устыдилась, взялась корочкой.
     Они долго галдели, затем пытались прорваться пешие с топорами.  Снова
дрался отчаянно и умело, едва не заставили попятиться под натиском мертвых
тел, что валились под  ноги,  громоздились  одно  на  другое.  Под  ногами
хлюпало, кровь застывала и свертывалась, сапоги по щиколотку погружались в
вязкую   густеющую    жижу,    что    теряла    багряность,    становилась
темно-коричневой, но пахла все еще так, что сердце едва не выпрыгивало  от
возбуждения, и руки хоть и через силу, но поднимали меч.
     Тот растяпа со щитом, как он видел, куда-то исчез, но  на  тот  берег
вряд  ли  сумел,  скорее  всего  --  все  еще  ищет  лодку.  Кто-то  сумел
продырявить их все на этом берегу. По крайней мере, напротив Киева. Отыщет
ли?
     Солнце перевалило через незримую вершину, пошло по западной  стороне.
Ему что-то кричали, но Рагдай даже не слушал. Заставил  себя  не  слушать,
ибо слова хитроумных врагов могут быть настолько умело составленными,  что
дрогнет сердце даже самого опытного героя. Он сейчас защищает не  себя,  а
Русь, так что рисковать не станет...
     Мой лучший бой,  напомнил  себе.  Смахнул  кровь  со  лба,  повторил:
лучший! Годы учений, боев, поединков,  сражений,  схваток  --  все  сейчас
холодно высчитывало, направляло его руку, заставляло одни удары пропускать
мимо, другие принимать на щит или меч, тело могучего  бойца  как  бы  жило
само по себе, он только помогал, бдил.
     Солнце накалило доспехи, потом словно бы стало прохладнее.  Он  решил
было, что надвинулась  туча,  но  оказалось,  солнце  перекочевало  на  ту
сторону неба, а от горы упала тень. Сколько же он бьется?
     Но из тумана в глазах выпрыгивали новые  противники,  он  заученно  и
скупо наносил удары, стараясь сразу сделать смертельными, берег силы,  уже
отяжелел, в груди раскаленный котел, голова трещит,  как  валун  в  жарком
костре...
     Однажды между схватками успел вскинуть голову, удивился  солнцу,  что
по западному склону неба сползает вниз, почти коснулось краем  земли.  Вся
западная часть неба горит в страшном  огне,  словно  весь  небосвод  залит
горячей кровью. Редкие облака застыли, как темные сгустки крови.
     Залитый кровью так, будто искупался в  закате,  он  дышал  тяжело,  с
хрипами. Меч выскальзывал из слабеющих пальцев, приходилось сжимать пальцы
с таким усилием, что в глазах темнело.
     По ту сторону вала из трупов теснились еще около десятка воинов. Двое
ранены, остальные только с побитыми щитами. Можно бы и отступить...  знать
бы только, что этот разиня сумел найти лодку. Плавать не умеет,  да  и  не
переплывет со щитом, на котором железа больше, чем дерева...
     Он скрипнул зубами. Еще можно успеть... Обряд наскоро, свадебный  пир
можно начать раньше, главное -- подхватить  невесту  на  руки,  отнести  в
спальню, бросить свое семя в благодатное лоно,  где  взойдет  его  могучая
поросль...
     Он отступил на полшага, а когда  полезли  по  еще  шевелящимся  телам
своих товарищей, встретил такими быстрыми ударами,  словно  отдыхал  целый
день. По крайней мере, они должны чувствовать, что он снова полон сил.
     Сквозь грохот в черепе и шум в ушах  слышал  страшный  нечеловеческий
голос:
     -- Ты умрешь!!!
     Он хрипло крикнул в багровую тьму:
     -- Но родина будет жить!
     Тот же страшный голос каркнул грозно и зловеще
     -- Безумец! Ты ведь знаешь, что теряешь!
     На крик сил не оставалось, Рагдай лишь сглотнул горький ком в  горле,
прошептал:
     -- Но родина будет жить.
     -- Уйди с дороги!
     -- Но родина... будет... жить...

     Они  пытались  прорваться,  последние  три  богатыря.  Рагдай  дрался
обломком меча, а когда и тот выбили из руки, бил  кулаками,  рвал  зубами,
грыз, раздирал... а когда перестал ощущать  удары,  увидел  сквозь  пелену
крови на глазах, что он один, в ком осталась жизнь. Весь  отряд  богатырей
полег, пытаясь выбить его с дороги.
     Звезды сияли как никогда ярко, их высыпало несметное  множество,  еще
не зрели  такого  удивительного  боя.  Месяц  вынырнул  узкий,  его  часто
закрывала тучка, но упрямо пробирался сквозь бока, светил ему с  гордостью
молодого отрока. Голова трещала, кровь  текла  из  множества  мелких  ран,
сломанные ребра больно кололи при каждом вздохе. Он  все  не  мог  понять,
переплыл ли Залешанин на ту сторону, то и дело слышал вроде бы  плеск,  но
это был плеск волн о берег, снова слышал вроде бы шлепки весел, даже скрип
уключин.
     -- Вот только теперь, -- прошептал он. -- Сначала думай о  родине,  а
потом о себе...
     Он огляделся, яркий лунный свет заливал  берег.  Конь  исчез...  нет,
прогремел быстрый топот, на звездном небе мелькнуло огромное  и  черное  с
развевающимися гривой и хвостом, под копытами затрещали мелкие камешки.
     Конь остановился, топнул копытом. Из ноздрей валил дым, глаза в  ночи
горели, как раздутые ветром уголья костра. Багровый свет из глаз падал  на
морду, страшную, оскаленную, почти не конскую. Копытом  стукнул  по  камню
негромко, но дрожь прошла сквозь тело Рагдая.
     Он чувствовал раны, боль, но жизнь все равно переполнила его тело,  в
сердце бурлила горячая кровь. Он сказал сипло:
     -- Иду.
     На миг мелькнула дикая мысль, недостойная мужчины:  остаться!  Пожить
еще! Ведь самое ценное -- это жизнь...
     Он тряхнул головой, отгоняя опасные чары  подлейших  из  магов.  Конь
качнулся, когда тяжелый витязь запрыгнул в седло  с  разбега.  Над  горами
раздался мощный вскрик:
     -- Слава!!!
     Грянул гром, земля  с  треском  раздвинулась.  Трещина  пошла  вширь.
Рагдай всмотрелся в черный пролом, лицо покрыла смертельная бледность.  Он
с усилием вздернул голову гордо, выпрямился, а  конь,  повинуясь  движению
ног, кинулся в провал.

      * ЧАСТЬ 3 *

     Глава 45

     Белоян  прервался  на  полуслове.  Со  двора  слышались  возбужденные
голоса. Владимир нахмурился:
     -- Пошли узнать, что стряслось.
     Но волхв не успел повернуться, как послышались тяжелые шаги. Дверь  с
грохотом отворилась. Владимир от неожиданности отшатнулся, невольно задрал
голову. На пороге стоял исполин. Выше  на  голову,  в  железном  шлеме  на
огромной, как пивной котел, голове, грудь широка, как скала, живот спрятан
за пластинами железного панциря. Ноги короткие и кривые, руки  свисали  бы
ниже колен, если бы богатырь  не  упер  их  в  бока.  Грозный  голос,  как
свирепый рык, прокатился по всей палате:
     -- Так здесь встречают... посла?
     За спиной Владимира прекратилось зловещее вжиканье  выхватываемых  из
ножен мечей. Он чувствовал, как одни гридни так  и  остались  с  оголенным
оружием в руках, другие оставили ладони на рукоятях мечей.
     -- Посла? -- переспросил Владимир. -- Послы так не входят.
     -- А как? -- нагло спросил богатырь. Он оскалился, показал  огромные,
как  у  коня,  зубы,  но  белые  и  по-волчьи  острые.  --  Я  мог  что-то
пропустить...
     -- О после сообщают заранее, -- сказал Владимир сдержанно. -- Если же
твое племя столь дико...
     Исполин проревел угрожающе:
     -- Мое племя самое великое в мире! И  я  вобью  обратно  в  глотку...
вместе с зубами, слова  того,  кто  скажет  обратное!..  Просто  я  скакал
быстрее, чем гонцы с сообщением. Я воин и привык передвигаться быстро!
     -- Мне показалось,  --  сухо  сказал  Владимир,  --  ты  назвал  себя
послом... Кто ты, какого рода-племени? С какой целью прибыл?
     Исполин подбоченился:
     -- Зовут меня Тугарин, я из клана Змея. Я был воином, но меня послали
с грамотой. Если я отдам тебе ее сейчас, то зря, выходит,  по  свету  идет
хвальба о твоих знаменитых пирах?
     Владимир  нахмурился.  Его  пиры,  что  на  самом  деле  были  еще  и
одновременно военными советами, все-таки не для откровенных дураков,  даже
врагов, как этот исполин, к которому Владимир  сразу  воспылал  злобой.  И
дело не в том, что любой мужчина глухо ненавидит всякого, что выше  ростом
и сильнее. Этого явно прислали, чтобы прощупать мощь его  богатырей.  Ведь
любое племя держится не на числе, не на богатстве, а на героях. Есть герои
-- племя будет жить. Герои не только крепкие мускулами и храбрые в бою, но
герои и в волшбе, познании мощи богов...
     -- Добро, -- сказал он после непродолжительного  раздумья,  --  добро
пожаловать, доблестный Тугарин на пир киевского князя!  Да  запомнится  он
тебе.
     Он перехватил понимающий взгляд Претича.  Тот  понял  без  слов,  что
посол или не посол, а живым дальше ворот не уйдет.
     Но Тугарин проревел мощным голосом, от которого зазвенело  оружие  на
стенах:
     -- Запомнится!.. И вам тоже.

     Тугарин и за столом возвышался на голову над соседями. Шлем не  снял,
оттуда угрожающе смотрела разъяренная змея, на  груди  с  широкой  круглой
пластины, закрывавшей всю необъятную грудь, тоже смотрела змея:  страшная,
уродливая, с распахнутой в ярости пастью.
     Владимир вспомнил свое  детство,  когда  слушал  стариков  и  не  мог
понять, почему Змей едет сражаться с богатырем, прятавшимся под мостом, на
своем коне, кричит на него, называя травяным  мешком  и  волчьей  сытью...
Почему оба бьются мечами, хотя Змей должен бы летать и жечь огнем?  Вот  о
каких Змеях шла тогда речь...
     Тугарин ел жадно, хватал руками с общего блюда лучшие куски баранины,
даже свинины, из чего Владимир понял, что если он даже  из  хазар,  то  из
тех, которые нарушили обет не есть свинину, из-за чего оставшиеся  верными
обету хазары называют их презрительно хазерами, то есть, свиньями.
     Он вспомнил обрывки разговоров, подслушанные в  императорском  дворце
Царьграда, умный учится всюду:
     -- Как я слышал,  твое  племя  в  самом  деле  очень  древнее...  Оно
преуспело в магии, познании движения звезд. Но что  заставило  таких,  как
ты, взяться за оружие?
     Тугарин отмахнулся с пренебрежением:
     -- Что дало знание звезд нашим мудрецам?
     -- Ну, -- ответил Владимир в затруднении, -- их уважают, их таблицами
пользуются, о них говорят, на них ссылаются...
     -- Старики, -- сказал  Тугарин  презрительно.  --  Что  они  знают  о
жизни?.. Они забыли ее вкус. Разве не самое великое -- чувствовать горячую
кровь в жилах, видеть свою удаль и ловкость, мчаться по степи  на  горячем
коне, врываться в села земледельцев, жечь дома, убивать мужчин, насиловать
женщин?
     Владимир краем глаза видел, как в такт словам  Тугарина  одобрительно
кивали хан Тудор, степняк Казарин, а также его богатыри из  варягов,  даже
многие русские богатыри явно согласны, да что они, он сам  совсем  недавно
так считал... и даже делал. Это поляне -- свои,  а  всякие  там  древляне,
вятичи, угличи, дрягва -- их можно, их нужно...
     -- Может быть, ты и прав, --  ответил  он  со  вздохом.  --  Мы  сами
врывались в эти дома, жгли, убивали и насиловали... Я взял  Киев  силой  и
кровью, но теперь это мой город, теперь  это  наш  народ,  с  которого  мы
кормимся. И мы не дадим здесь жечь и убивать.
     Снова богатыри, в том числе Тудор и Казарин, закивали одобрительно. А
Тудор добавил:
     -- Где, говоришь, земли твоего народа, сынок?  Когда  нам  покажется,
что кони чересчур разжирели, а мужчины разучились носить оружие, мы придем
туда. Вы ведь любите брань? Вы ее получите на своих землях.
     Тугарин взрыгнул, отшвырнул наполовину обглоданную кость на  середину
стола. Кувшин дорогого греческого вина рассыпался, красное  вино  побежало
по белой скатерти, жадно впитываясь,  но  потекло  и  на  ноги  богатырям.
Владимир видел, как даже сдержанные  бояре  свирепеют  на  глазах.  Статус
посла удерживал их пока что от драки,  но  ярость  кипит,  вот-вот  хлынет
через край, тогда ни княжеский гнев, ни особое  положение  не  удержит  от
жажды дать в зубы наглецу,  рассечь  ему  голову,  увидеть  красное  мясо,
ощутить на зубах вкус крови...
     А Тугарин словно дразнит нарочито: обглоданную кость швырнул  не  под
ноги, а на середину стола, звучно  взрыгивал,  икал,  вытирал  жирный  рот
краем белоснежной скатерти, еще даже не залитой вином. Владимир  накалился
и сам, красная волна гнева уж начала застилать глаза. Чуть было не грюкнул
люто, что посади свинью за стол, она и ноги на  стол...  но  вдруг  память
ехидно подсунула картинку, когда он с одним таким же  наемником  обедал  в
доме одного знатного вельможи Царьграда. Там было настолько  возвышенно  и
чинно, а на них смотрели как на  полузверей,  что  оба,  не  сговариваясь,
начали себя и вести  так,  как  того  ждали  от  диких  варваров:  чавкали
погромче, гоготали, хватали руками лучшие куски даже с блюд других гостей,
даже сморкались в скатерть, чего этот детина еще не делает...
     Тугарин звучно икнул, посопел, ухватил грязной жирной  пятерней  край
скатерти, задрав ее так, что посуда перевернулась, звучно  высморкался,  с
удовлетворением оглядел то, что выдул из ноздрей, а то,  что  осталось  на
пальце, брезгливо вытер  о  нарядную  одежду  соседа  справа,  знатного  и
разодетого, как индийский петух Лешака, поповского сына.
     Алеша вскочил, едва не опрокинув стол. Румяное мальчишечье лицо  было
пунцовым от стыда и гнева. Набрав в грудь воздуха побольше, став  в  самом
деле похожим на горластого петуха, он вскричал во весь голос:
     -- Что за грязная свинья за столом?.. Да  выволочь  ее  за  поросячий
хвост, да шарахнуть о ворота, чтобы одна шкура осталась!
     Тугарин с удовлетворением оскалил зубы:
     -- Громкая речь от сопливого щенка.
     -- Я тебе не щенок! -- завопил Алеша.
     -- Сопливый, -- подтвердил Тугарин,  словно  это  не  он  только  что
утяжелил скатерть так, что она медленно сползала к полу. -- Но уже лает...
Нет, пока только тявкает. Но штанишки уже подмокли! А внизу лужа.
     Он сказал это с таким убеждением, что  не  только  гости,  сам  Алеша
посмотрел  себе  под  ноги.  В  следующий  миг  завизжал  в  ярости,   как
придавленный телегой поросенок, с маху ударил Тугарина по лицу:
     -- Убью!.. Защищайся, иначе зарежу, как свинью, кем ты и являешься!
     Тугарин, к изумлению всех, повалился на  спину,  но  лишь  для  того,
чтобы перекатиться через голову и  с  неожиданной  легкостью  вскочить  на
ноги. Огромная лапа звучно хлопнула по левому  боку,  широкий  кривой  меч
покинул ножны со змеиным свистом.
     -- Наконец-то, -- сказал он со злым  удовлетворением.  --  Хоть  я  и
посол, но должен как-то защищаться от оскорблений в чужой стране?
     Алеша уже стоял против Тугарина со своей длинной печенежской  саблей,
которую он предпочитал мечу и топору. На голову ниже,  намного  легче,  он
выглядел легкой добычей,  да  и  сам,  как  знал  его  Владимир,  старался
выглядеть такой.
     Он бросил холодно, не покидая княжеского  кресла,  но  ледяной  голос
князя услышали все:
     -- Тугарин, ты не первый, кто пытается нас  обвинить  в  вероломстве,
коварстве, нападении на послов. Взгляни вдоль стола!
     Почти  все  прекратили  есть  и   пить,   смотрели   заинтересованно,
предвкушая добрую драку. И не сказать, что на него  все  смотрели  как  на
того, кто обязательно победит. Смотрели и старые и молодые, одетые в  шелк
и парчу, закованные в литые доспехи,  смотрели  длинноволосые  викинги,  у
которых волосы, как жидкое  золото,  падают  на  широкие  плечи,  смотрели
узкоглазые широкоскулые богатыри, чьи волосы были чернее воронова крыла.
     -- Понял? -- ворвался в его думы голос князя. -- Здесь знатные люди и
послы из других стран, над коими я не властен. А они скажут,  что  ты  вел
себя как свинья, оскорблял хозяев и сам напросился на бой...  из  которого
тебе уже не выйти живым.
     За спиной князя встали  рослые  витязи,  ростом  едва  ли  уступающие
Тугарину. Ладони их были  на  рукоятях  мечей.  Донесся  скрип  сгибаемого
дерева. Из  всех  четырех  дверей  быстро  выскакивали  лучники,  на  бегу
выдергивая из колчанов стрелы.
     Тугарин обвел палату налитыми кровью глазами. Прав был дядя, киевский
каган хитер, многое предусматривает наперед. Но что может противопоставить
просто силе и отваге?
     -- Ладно, -- сказал он хриплым, как рык дикого зверя, голосом,  --  я
не утерпел... Но этот щенок оскорбил меня. Я вызываю его на двобой!
     Владимир перевел взор на Алешу. Тот бросил  умоляющий  взгляд.  Князь
нехотя кивнул:
     -- Завтра. Когда передашь грамоты, расскажешь, с чем послал тебя  ваш
правитель... то ты выполнишь обязанности посла. Значит, можешь вести  себя
как воин.
     Послы за столом  дружно  закивали.  Тугарин  расхохотался,  его  рука
торопливо метнулась к поясу.  Все  напряженно  смотрели,  как  он  вытащил
скомканный кусок тонко выделанной телячьей кожи. Тугарин сказал  громко  и
злорадно:
     -- Зачем завтра? Получи ее сейчас. И я сразу из посла стану воином.
     Он метнул злобный взгляд на Алешу. Тот  гордо  выпрямился,  красивый,
нарядный. Владимир брезгливо развернул клочок пергамента, словно  нарочито
заляпанный грязным бараньим жиром. Нахмурился:
     -- Если твой  хан  настолько  беден...  что  не  отыщет  чистый  лист
пергамента, то как надеется, что будем данниками крови?
     По палате пронесся сдержанный говор. Дань кровью, это ежегодная  дань
молодыми парнями и девками. Только побежденная страна соглашается на такую
позорную участь...
     Тугарин вызывающе расхохотался:
     -- Ты прав, князек!.. У нас нет пергамента. Но у нас есть это!
     Он вскинул меч. Сам огромный и страшный, рука толстая, как бревно,  и
длинная, как дерево, а широкий изогнутый меч коснулся кончиком потолка. Он
был страшен, за столами  примолкли.  Богатыри  и  витязи  отводили  взоры,
опускали их в миски.
     Владимир почувствовал, как холодок пробежал по телу.  Ровным  голосом
проговорил:
     -- Хороший меч. Но у нас есть и подлиннее... Алеша, ты готов?
     Алеша даже подпрыгнул от детской обиды:
     -- Я?.. Да я давно!.. Да я... Да я шкуру сдеру с этого вола и  натяну
на барабан, чтобы свиней на водопой...

     Гости хватали со стола кто баранью ногу, кто кувшин вина, спешили  на
задний двор. Алеша и Тугарин явились вскоре и встали в середке  в  десятке
шагов напротив друг друга.  С  главного  двора  доносились  песни,  пьяные
выкрики. Там пировал простой люд, но их тревожить князь  не  велел,  пусть
кровь прольется на заднем, где режут скот.
     Гости собирались кучками по краям двора, но  князь  знака  не  подал,
ждал когда на крыльцо выйдут все послы и знатные гости  из  других  стран.
Пусть засвидетельствуют, что двобой шел по честному.
     -- Прощайся с солнцем, мелюзга, -- проревел Тугарин.
     -- Где ты видишь солнце, дурак? -- удивился Алеша.
     Он начал поднимать голову к небу,  Тугарин  тоже  невольно  посмотрел
наверх, сильно озадаченный, ибо солнце не просто светило, а пекло спину  и
плечи. Что-то больно ожгло плечо. Он услышал довольный рев десяток глоток,
тупо перевел взгляд  на  плечо,  в  нем  торчал,  медленно  наклонясь  под
тяжестью древка, короткий дротик. Проклятый петух подло обманул,  заставил
отвести взор!
     Взревев от ярости, он ринулся на обидчика как бык. Его  огромный  меч
засвистел над головой,  страшно  распарывая  воздух.  Противник  вроде  бы
подался назад, затем внезапно поднырнул под падающий на  его  голову  меч.
Тугарин лишь оскалил зубы, легкая сабелька дурака  против  его  закаленных
доспехов в три пуда весом...
     Боль, острая и неожиданная пронзила бок. Он отпрыгнул, ударил  мечом,
снова отступил, еще не веря в ранение. Лапнул себя за бок,  ладонь  вся  в
крови. Как... как этот разряженный селезень сумел его ранить?
     Алеша кружил вокруг Тугарина, делал вид, что  бросается,  замахивался
саблей. Надо держать в напряжении, больше таких ошибок  тот  не  допустит.
Помогла его разнаряженная одежка: никто не зрит  в  нем  воина,  а  только
гуляку и задиру за хмельным столом. Но  все  же  этот  оказался  настолько
громаден и силен, что ни умело брошенный дротик не  поразил  насмерть,  ни
остро заточенная сабля, легкая только с виду, а на самом деле в нее  вбито
два пуда железа.
     Тугарин  сказал  ясным  голосом,  в  котором  была  только   холодная
ненависть:
     -- И все же я во сто крат сильнее тебя, червяк! Если  сумеешь  быстро
вырыть нору -- рой. Если сумеешь взлететь -- улетай, пока жив...
     Алеша ответил:
     -- Тебе я такого обещать не могу.
     -- Червяк!
     -- Да, но зато живой.
     Он качнулся вперед, ускользнул от  меча,  железо  на  груди  Тугарина
зазвенело. Одна бляшка слетела с сухим треском. Тугарин невольно  взглянул
на грудь, нет ли новой раны, и едва  успел  подставить  меч  под  падающую
сверху саблю. Меч тряхнуло, будто ударили не саблей, а железным бревном.
     Глаза  Тугарина  стали  из  лютых  еще   и   настороженными.   Подлый
разряженный щеголь нарочито играет ею как прутиком, чтобы обмануть  мнимой
легкостью! Но все же, кажется, приловчился к манере боя  русского  витязя.
Хуже того, наконец  раскусил,  что  тот  нарочито  строит  личину  пустого
щеголя. Теперь видно, что боец умелый,  и  не  так  молод,  как  старается
казаться. Жилы на шее вздулись как у быка,  глаза  цепкие  и  беспощадные,
сабелька лишь с виду перышко, на самом же деле в нее вбили железа едва  ли
меньше, чем в его огромный, наводящий ужас одним видом меч.
     Кровь текла  из  пробитого  бока,  плечо  постепенно  немело,  но  он
чувствовал, что раны не опасные, можно драться и победить, только не  дать
истечь кровью, на что надеется этот... этот..
     Он  выкрикнул  страшно,   прыгнул,   ударил   крест-накрест.   Витязь
отскакивал, все время держал сабельку острием вперед, грозя ткнуть в лицо.
Тугарин ударил сверху вниз, Алеша успел  подставить  саблю,  тяжелый  удар
едва не выбил руку из плеча. Звонко хрустнуло, он успел ощутить  неладное,
метнулся в сторону, на голову обрушилось небо. В глазах вспыхнули  звезды,
в ушах загремело. Острие меча Тугарина с размаха зацепило бревна мостовой.
Алеша еще тупо смотрел на  его  меч,  перевел  взгляд  на  свою  руку,  не
понимая, почему так легко... в  кулаке  была  зажата  рукоять  с  обломком
сабельки не длиннее, чем в ладонь.
     Над головой прогремел торжествующий рев. Огромная ладонь схватила  за
горло. Он ощутил, что его поднимают в воздух, ноги оторвались от земли. Он
задыхался,  прямо  перед  глазами  увидел  бешеное  широкоскулое  лицо   с
безумными глазами:
     -- Что скажешь теперь?
     Голос был подобен грому. В глазах стало темно, в ушах гремел  водопад
крови. Он уже едва различал темнеющим  сознанием  лицо  врага,  а  рука  с
обломком сабли метнулась вперед,  он  почувствовал  сопротивление,  нажал,
стараясь вдавить в живот врага вместе с рукоятью, не  понимая,  почему  та
уперлась...
     Потом снизу в подошвы ударило твердым. Он упал ничком,  откатился,  а
когда сумел стать на колени, Тугарин все еще стоял на том же месте.  Глаза
его с непомерным удивлением опустились  на  торчащую  из  живота  рукоять.
Ухватился, выдернул,  следом  ударила  тугая  струя  темно-красной  крови.
Бревна окрасились красным, между ними, плотно  подогнанными,  сразу  стала
собираться лужа.
     Тугарин спросил тупо:
     -- Ты... червяк... снова ранил меня?
     -- Дурак, --  прохрипел  Попович.  Горло  болело  так,  что  он  едва
выталкивал сквозь него слова, -- на это раз я тебя забил... В  нашем  селе
так забивают кабанов... и хазеров...
     Тугарин  покачался,  затем,  не  сгибая   коленей,   повалился,   как
срубленное дерево. Земля вздрогнула. Он лежал лицом вниз, раскинув руки. В
правой все еще  сжимал  огромный  кривой  меч,  больше  похожий  на  крыло
воздушной  мельницы,  здесь  именуемой  ветряком.  Лежа,  он  казался  еще
огромнее, взоры многих с недоумением перепрыгнули на поповского сынка, что
гордо подбоченился, взгляд стал гордым и пренебрежительным. Да таких...  я
пучками...
     Он сделал два шага, качнулся и рухнул как подкошенный. Тоже не сгибая
коленей, тоже лицом вниз. К нему  уже  бежали  дружинники,  подхватили  на
руки, облепили,  как  муравьи  дохлую  гусеницу,  понесли.  Навстречу  уже
проталкивались два волхва-травника.
     Владимир указал на поверженного Тугарина.  Голос  был  громок,  чтобы
слышали послы и знатные гости из заморских стран:
     -- С ним бились честно, и он дрался честно. Положить  его  в  дубовую
колоду. Если до завтра не приедет за ним родня, то сжечь  на  погребальном
костре по обычаю русов!
     Один из заморских гостей спросил:
     -- Как воина?
     -- Как знатного воина,  --  ответил  Владимир  громко.  --  Со  всеми
почестями!
     Заморский   гость   кивнул,   среди   послов    прокатился    говорок
удовлетворения. Поверженного богатыря подхватили  и  унесли,  а  челядинцы
торопливо плескали воду из ведер, смывали кровь, посыпали песком.
     Владимир широко раскинул руки:
     -- Вернемся за стол, а гусляры пусть потешат нас  новыми  песнями!  А
можно и старыми, ибо не все, что ново -- лучше.

     Глава 46

     Закат был удивительно  нежен,  а  розовый  свет  распространялся  так
мягко, неслышно, словно боясь потревожить тишину, что в глазах  щипало  от
умиления и восторга. Небо из ярко голубого стало синим, но все еще светлым
и радостным, алый свет подбивал снизу неподвижные облака  как  шелком,  те
грозно  блистали  великолепием,  настолько  недвижимые,  что  было   ясно:
останутся до утра, чтобы точно так же встретить  и  утреннюю  зарю,  снова
искупаться в таких же розовых лучах.
     Подсвеченные снизу, медленно поплыли,  неспешно  взмахивая  крыльями,
лебеди... нет, не лебеди, Владимир со стесненным  сердцем  всматривался  в
легкие женские тела, длинные ноги, вытянутые в ровную линию, различил даже
острые, как у молодых коз, груди этих  небесных  дев-вил,  что  следят  за
дождем, насылают росу на травы, оберегают  родники...  Крылья  при  каждом
взмахе сверкают, словно перья с серебряными волосками.
     С этой высокой башни он видел, как из реки и озера высунулись русалки
и водяницы, над дальним лесом  пролетел  Змей,  на  деревьях  среди  веток
проглядывали смеющиеся рожицы шаловливых мавок.
     Стуча коготками, внизу  по  ступенькам  пробежал  маленький  мохнатый
домовик, похожий на озабоченного селянина.  Может,  он  и  был  в  прошлом
селянином, после смерти не  пожелавшим  уйти  в  вирий,  кому-то  же  надо
приглядывать за внуками-правнуками, дабы блюли, чтили, соблюдали...
     За спиной послышался вздох:
     -- Как красиво...
     Верховный волхв неотрывно смотрел вслед обнаженным девам, те плыли по
небу неспешно, без усилий, прекрасные и чистые. Претич и двое дружинников,
что неотрывно  сопровождали  князя,  разглядывали  берегинь  с  восторгом.
Владимир криво усмехнулся:
     -- Тебе-то что?.. С твоей рожей только на них и смотреть!
     А Претич поддакнул:
     -- Да он уже подумывает переменить ее на людскую!
     Дружинники загоготали. Волхв сплюнул в сердцах им под ноги:
     -- Это у вас-то людские? Да  у  меня  куда  больше  людская!..  Вы  ж
зверье, у вас нутро зверячье, мысли зверячьи, только личина  почему-то  по
недосмотру... Лучше уж наоборот! Я вижу красоту, от которой  дурная  кровь
не играет, а душа веселится, чище становится.  А  вам,  дурням,  даже  эту
красу... поднять бы, истискать, испохабить, пожмакать...
     Воевода и дружинники ржали как сытые  кони.  Владимир  махнул  рукой,
мешают, быстро сбежал по  круговой  лестничке  вниз  во  двор.  От  терема
княгини Юлии через двор торопливо шел рослый  человек  в  нелепой  женской
одежде, которую зовет рясой, с огромным золотым крестом на груди.  Весь  в
черном, даже шапка черная,  борода  лопатой  по  грудь,  волосы  по-женски
свисают на плечи. Даже двигается не по-мужски, а семенит, голову склоняет,
горбится, будто монетку на полу высматривает.
     Священник приблизился, поклонился так низко, что  едва  не  стукнулся
лбом о бревенчатый настил:
     -- Княгиня просит простить ее  за  отсутствие  на  пиру...  Захворала
малость.
     --  Это  какая  княгиня?  --  переспросил  Владимир  брезгливо,  хотя
священник находился только при Юлии, принявшей христианство еще в детстве,
а потом склонившей в него и Ярополка. -- Тебя зовут.. э-э... Иван?
     -- Иоанн,  великий  князь,  --  поправил  священник  опять  с  низким
поклоном.
     -- Иван, значит, -- определил Владимир. -- Больно  трудное  имя.  Так
звучит проще. Говоришь,  занемогла?  Что  ж  ты,  волхв  нового  бога,  не
вылечишь?
     Священник поклонился в третий раз:
     -- Мы лечим души, а тела бренны, стоит ли на них тратиться?
     Владимир уловил краем глаза  новую  стайку  проплывающих  высоко  под
облаками  женских  тел.  Красное  солнце  просвечивало  их  насквозь,  они
казались наполненными жаркой жизнью,  часто  вспыхивали,  как  драгоценные
рубины.
     -- Ну, -- сказал он медленно, -- есть душонки настолько  мелкие,  что
даже плюнуть в их сторону -- оказать честь. Да и тела телам рознь.
     Священник перехватил его мечтательный  взгляд,  глаза  вспыхнули,  но
сдержался, сказал сдавленно:
     -- Когда сюда придет вера Христа, все это исчезнет!
     -- И русалки? -- спросил Владимир насмешливо.
     -- Все! -- почти выкрикнул священник. -- Любая нечисть!  Господь  наш
ревнив, он не допускает других... всяких. Все будет искоренено под корень:
лешие, кикиморы, мавки, вилы... Только вера Христа! Мир будет чист.
     Владимир сказал тяжело:
     -- И пуст... Пуст, как ограбленная могила.
     Священник осекся, вспомнив, что и сам великий князь,  хоть  и  рожден
отцом и матерью, но бабкой-повитухой была ведьма из рода древних невров, а
те, по слухам,  ведут  начало  от  самой  Лилит,  что  была  первой  женой
благочестивому Адаму, а потом не покорилась Богу и стала демоншей...
     Владимир  брезгливо  посмотрел  ему  вслед,  но  с  башенки   наконец
спустился грузный Белоян. Горбился, словно нес  на  спине  незримую  гору.
Шерсть на морде слиплась, на лбу блестели крупные капли пота.
     -- Скоро на четвереньки встанешь, -- сказал Владимир  недовольно.  --
Стряслось что?
     Белоян поднял голову, Владимир отшатнулся. Маленькие  медвежьи  глаза
были залиты кровью, словно там полопались все сосуды,  и  кровь  выступила
наружу.
     Измученным голосом верховный волхв проревел:
     -- Наблюдал за Царьградом...
     -- Ого!
     -- Как видишь, с твоей башни можно увидать многое, надо только  уметь
смотреть.
     -- И не было защиты? -- не поверил Владимир.
     -- Ну, я смотрел там, где защиту не поставили, -- поправился  Белоян.
-- Маги закрывают дворец, а еще пуще -- свои гнезда. Но и по крохам с улиц
можно собрать кое-что.
     -- Курица по зернышку  клюет,  а  сыта  бывает,  --  сказал  Владимир
серьезно. -- Ты молодец.
     Белоян сердито блеснул красными глазками:
     -- Не всем же быть орлами. Или волками. Их там тьма. Жрецы новой веры
вовремя спохватились, всех магов не пустили  под  нож.  Пользуются,  когда
надо чудо сотворить во имя своего бога. Сами не могут, а  те...  наемники,
что с них требовать?..
     Он говорил все громче, даже выпрямился, глаза заблистали грозно,  как
две красных  звезды,  что  предвещают  кровавую  войну,  разор  и  гибель.
Владимир   прервал,   волхв   может   обличать   цареградских   магов   до
бесконечности:
     -- И что ты узрел?
     -- Много недоброго для  нас.  Но  самое  близкое...  это  отряд,  что
движется к Киеву. Защита у них сильна, но чем  дальше  от  Царьграда,  тем
труднее их накрывать щитом, зато  моя  мощь  значимее,  ибо  мне  помогает
здешняя земля.
     Владимир внимательно всмотрелся в измученное лицо:
     -- Разве ты не рус?
     -- Рус.
     -- Но здешняя земля помогает только славянам!
     Белоян наконец-то расправил спину, сразу став выше  Владимира.  Голос
прозвучал  со  смущенной  гордостью,  где  таилось  тщательно   скрываемое
ликование, смешанное с недоверием:
     --  Похоже,  здешняя  земля  наконец-то  признала  нас.  Сперва  люди
признали, теперь -- земля.
     Владимир отмахнулся:
     -- Это тебя признала. Ты с твоей-то рожей чистый славянин. И  что  за
отряд сюда прет?
     -- Их смысл прост. Им велено убить тебя. Даже, если погибнут сами.
     Владимир присвистнул:
     -- Ого! А велика ли дружина?
     -- Две дюжины.
     Владимир изумленно поглядел на волхва:
     -- Так чего ж тебе бояться?
     Белоян озабоченно покачал головой:
     -- Так то оно так, но дюжина  из  них  --  богатыри.  Остальные  так,
слуги. А я еще не видел, чтобы кто-то собирал богатырей так много в  одном
месте. Ну, не считая тебя. Да и то, у тебя они сбегаются только как свиньи
к корыту, а не в ратном поле.
     -- И все равно не понимаю, -- буркнул Владимир, брови его  сдвинулись
на переносице. -- Пусть даже богатыри...  Но  у  Претича  под  Киевом  три
тысячи обученных воинов! Навалятся скопом, никакие богатыри не устоят.
     -- А при Лобне? -- напомнил Белоян.
     -- Да то случайность, -- отмахнулся Владимир, но лицо его  болезненно
изменилось.
     По лицу пробежала тень, Белоян сам помнил этот позорный  день,  когда
пятитысячное войско бежало перед малым отрядом никому  не  ведомого  тогда
князя тюринцев Краснокута. Слишком рано обрадовались дурни,  завидя  перед
собой два десятка всадников. Но те  непостижимо  мощным  броском  поразили
дротиками два десятка передних -- ни один не промахнулся! Пока  там  стоял
растерянный гам да крики, те метнули еще несколько  раз,  обученные  слуги
совали дротики им прямо в руки, а те всякий  раз  поражали  воевод,  бояр,
самых знатных людей, что красиво ехали впереди, дабы не глотать пыль...  А
потом, обезглавив противника,  выхватили  мечи  и  бросились  на  огромное
войско с лютым криком, от которого кровь стыла в жилах. Если бы  встретить
их достойно, не помогло бы и богатырство, а так гнали  ошалелое  от  ужаса
стадо, рубили и топтали конями, хлестали бичами.  Всех  не  перебили  лишь
потому, что сами устали рубить  и  колоть  это  бегущее  в  слепом  страхе
человечье стадо.
     -- Случайности повторяются, -- напомнил Белоян.
     Претич сошел за их спинами, с кем-то переговорил, подошел медлительно
и, бросив на Белояна  насмешливый  взгляд,  наклонился  к  уху  Владимира.
Белоян видел, как суровое лицо князя стало еще злее.  Раздраженно  зыркнув
на Белояна, словно тот уже час топчется по его ногам, бросил сухо:
     -- Ладно, Белоян. С чем придут, то и получат. Извини, у  меня  заботы
посерьезней, чем твои... две дюжины.
     Белоян отступил, от князя просто  несет  злостью,  любой  услышит,  а
волхва просто обжигает, словно окунули в озеро с ядом гадюки...
     Претич напомнил негромко:
     -- Посол из Царьграда.
     -- Зови.
     Претич усмехнулся:
     -- Обидишь.
     -- А, черт... Ладно веди в тронную. Поставь пару  бояр,  которые  еще
под стол не валятся. Я сейчас буду. Нет, пары будет маловато,  послы  урон
чести своей  узрят.  Налови  дюжину.  Воеводу  Волчего  Хвоста,  Казарина,
Тудора... он и толстый, и важный, пару берендев...
     -- Может отложить? На завтра, на неделю, на полгодика...
     -- Нет, мне самому интересно, с чем они.
     -- А ежели на пару дней? Чтоб не подумали, что мы уж совсем  оборзели
без новостей. Наших послов они по две недели в Царьграде выдерживают!
     -- Да ладно, -- отмахнулся Владимир. --  Они  уже  знают,  что  я  не
больно чту эти детские хитрости.
     В тронном зале горели все светильники, хотя  в  открытые  окна  падал
яркий солнечный свет. В чаши  светильников  добавляли  пахучие  масла,  по
палате текли толстые струи  сладковатого  воздуха,  аромат  в  самом  деле
напоминал  тронные  залы  дворца  ромейских   императоров.   У   Владимира
стиснулось сердце, как  давно  он  ступал  по  мраморным  ступеням  покоев
базилевсов, ноги дрогнули, но заставил себя выпрямиться.
     В  зал  вошел  со  вскинутой  головой,  трое  в  одежде   царьградцев
поклонились, сел на трон. Двое степенных бояр уже стояли важно и величаво,
хотя на всякий случай придерживались за высокую спинку трона. На Владимира
с двух сторон шли такие мощные запахи царьградских вин,  что  ощутил,  как
начинает хмелеть.
     -- С чем пожаловали, дорогие гости?
     Вперед выступил высокий величавый старик, глаза как у коршуна, борода
до пояса, а голос прозвучал так мощно, что Владимир как воочию увидел  его
на коне в разгар боя, когда нужно выкрикивать приказы,  перекрывая  стоны,
ругань, треск щитов и звон мечей:
     -- Царственные базилевсы шлют тебе, великий князь, пожелания здоровья
и долгих лет. Мы привезли подарки, царственные базилевсы  жалуют  в  своей
неизреченной милости...
     Владимир сдержанно усмехнулся. До чего же стыдятся базилевсы называть
вещи своими именами! Не подарки это, а оговоренная дань, которой  Царьград
ежегодно откупается от набегов  русов.  Киев  тоже  платит  дань,  хоть  и
поменьше, северным соседям "мира для", дабы викинги не тревожили набегами.
Все кому-то да платят. Только русы, которые не ведут записи, называют  дуб
дубом, а дань данью, в то время как ромеи панически боятся суда  потомков,
что вдруг да запрезирают пращуров за слабость...
     -- Пересчитай, -- велел он воеводе, -- сверь с описью и сложи...  ну,
знаешь куда. А вас, гости дорогие, прошу пожаловать на  наш  честной  пир.
Там, за чашей хорошего царьградского вина, так  хорошо  мыслится  о  делах
государственных.
     Старик развел руками:
     --  У  нас  несколько  иные  обычаи.  Впрочем...  но  сперва  позволь
высказать несколько необычную просьбу.
     Владимир  насторожился,  а  бояре  грозно  засопели.   Винные   пары,
сгущаясь, падали на пол мелкой росой.
     -- Говори, -- пригласил он.
     Посол царьградский сказал значительно:
     -- Мы просим твоего позволения, великий князь, равный по мощи древним
воителям, поставить в твоем городе храм нашего бога.
     Владимир нахмурил брови, он всегда сомневался,  что  в  старину  люди
были великанами, а женщины -- красавицами, но волхв толкнул его локтем:
     -- Дослушай сперва!
     Владимир стиснул челюсти, перетерпел вспышку гнева, а голос продолжал
невозмутимо, с покровительственной ноткой в голосе:
     -- Это будет не простой храм! Он усилит твою мощь стократно. Слава  о
нем разнесется по соседним народам, коим  несть  числа,  и  дикие  племена
выйдут из лесов, чтобы подивиться чуду и поклониться тебе, великий  князь,
обладающий таким чудом...
     Владимир кивнул сдержанно:
     -- Ну-ну, у нас чудес немало. Стоит только посмотреть на моих бояр.
     -- Это будет особое.
     -- В чем же чудо?
     -- Великие мастера украсят храм, --  продолжал  посол,  --  а  мрамор
привезут из дальних южных стран, о  которых  здесь  даже  не  слышали.  Но
главное, чем можно поразить воображение простого люда,  это  пол,  который
наши мастера предлагают...
     Он сделал паузу, Владимир буркнул:
     -- Ну-ну,  давай  без  ромейских  штучек.  Я  насмотрелся  на  них  в
Царьграде.
     -- Пол этого храма мы выстелим  полновесными  золотыми  монетами!  --
сказал посол победно. За спиной князя ахнули, кто-то шумно задышал, звучно
сглотнул слюну. Посол закончил громко, -- этот храм будет настолько велик,
что в каждом из четырех углов поместилось бы капище ваших  местных  богов,
что на холме... и размерами которого вы восторгаетесь!
     Владимир  молчал,  мысли  сшибались  хаотично,  ни   одной   дельной,
царьградец умеет выбивать почву из-под ног, а  за  спиной  по  всему  залу
нарастал возбужденный говор.
     Претич кашлянул, сказал громко, с явной издевкой:
     --  Ох,  как  нехорошо...  Ведь  на  монетах   выбит   облик   вашего
императора!.. Пожалуй, стоит князю согласиться. Хотя и придется  нам  всем
топтать  ногами  светлый  лик  базилевса,  но...  вам  виднее.   Это   ваш
император...
     Владимир кивнул, воевода отыскал слабое место, уже раскрыл было  рот,
чтобы дать согласие, но в последний миг удержался, ибо  он  в  самом  деле
побывал  в  Царьграде,  знает  сколь  изощренны  царьградцы,  простодушным
русичам с ними  не  тягаться.  Не  может  быть,  чтобы  здесь  не  таилась
западня...
     Глядя прямо в лицо ромея, глазки тот лицемерно  опустил,  явно  пряча
торжествующий блеск, он сказал медленно:
     -- И вас... то, что сказал мой воевода, не остановит?
     Царьградец слегка развел руками, но глаз не поднимал:
     -- Когда речь идет о славе Господа нашего, что есть император?
     За  спиной  Владимира  шумели  громче.  Воздух  наполнился   запахами
жареного мяса, чеснока и жадности. Тудор и Казарин дышали прямо в затылок,
едва не лезли на спину.
     -- Может быть ты и прав, -- проговорил Владимир медленно.  Он  ощутил
смертельную угрозу,  словно  между  лопатками  коснулось  холодное  лезвие
кинжала, где в бороздке таится яд, что убивает мгновенно, но еще  страшнее
было ощущение полнейшей беспомощности, ибо  он  один  чувствовал  страшную
угрозу в таком вроде бы лестном предложении, но  не  мог  ее  увидеть,  не
знал, как отстраниться, в какую сторону, чтобы лезвие не  пропололо  кожу.
-- Но все-таки, как говорят здесь, бог далеко, а император близко...
     Царьградец поклонился:
     -- Наш бог присутствует везде.
     -- Не будет ли оскорблен император? -- спросил Владимир в лоб.
     Царедворец ответил с заминкой, словно бы в самом деле страшился гнева
базилевса, но все же на нем была лишь  личина  страха,  но  самого  страха
Владимир не ощутил:
     -- Наш император велик! Он поймет, что это сделано во славу Христа, а
пред ликом Господа одинаково мал как император, так и последний нищий.
     Поймет, подумал Владимир зло. Он поймет, не дурак, но все же тебя  за
оскорбление изжарит живьем в медном быке на городской площади. Дабы другим
неповадно... Святость имени базилевсов блюдется ревностно.
     За спиной и по всей палате недовольное бурчание переросло  в  гневный
ропот. По лицам каждого читалось, что князь  дурак,  что  отказывается  от
такого богатого подарка. Пол из золотых монет!  Можно  будет  топтать  лик
ромейского императора!  Краем  глаза  Владимир  видел  недовольные  глаза,
перекошенные рты, сдвинутые брови. Гридни вытащили мечи,  оглядывались  на
князя, готовые закрыть его своими телами.
     Царьградский посол  поклонился,  но  благодарный  блеск  глаз  словно
отразился во всей фигуре, не по-старческому  гибкой  и  сильной.  Владимир
вздрогнул от неожиданно вынырнувшей в сумятице мысли, сказал хрипло:
     -- Похоже, что золотых монет уйдет  на  пол  намного  больше,  чем  я
думаю. Не так ли?
     Посол помялся, но Владимир спросил резко, почти  выкрикнул,  заглушая
ропот, и все невольно затихли, ожидая ответа царьградца.
     -- Не так ли?
     Тот поднял глаза, теперь в них были  растерянность  и  восхитительная
ненависть, страх и недоумение: неужто варварский князек  как-то  дознался,
но сотни пар глаз смотрели с такой требовательностью,  что  посол  ощутил,
как незримые руки хватают его за ворот.
     -- Да, -- ответил он с трудом. -- Всегда уходит больше, чем задумано.
Это знает всяк...
     -- Знает, -- ответил Владимир, по глазах посла видел, что угадал,  --
передай своим верховным попам, что мы продаем и меняем  скот,  меха,  мед,
рабов, но не продаем и не меняем веру  отцов-дедов!  Не  продаем  ее  и  в
будущие времена.
     В палате было тихо, но Владимир видел, что еще миг, и терем взорвется
от возмущенных криков, воплей. Опережая, сказал громко:
     -- Видели, что ромей предложил?
     Опять только разинутые рты, непонимание, наконец Претич спросил тупо:
     -- Что? Я ничего не увидел позорного.
     -- И я не увидел, -- ответил Владимир почти весело. --  Он  предложил
устелить весь пол церкви золотыми монетами. Но... дабы не было урону чести
своей страны в лице их императора, то монеты поставят... ребром!
     По всей палате  прокатилась  волна  голосов,  в  которых  непонимание
быстро  сменилось  восторгом,  восхищением  --  ишь,   какое   неслыханное
богатство готовы бросить под ноги! --  затем  то  один  умолк,  то  другой
смешался, кто-то со стуком задвинул в  ножны  наполовину  выдвинутый  меч,
отступил и затерялся в задних рядах.
     Но  часть  бояр  продолжала  шуметь,  даже  напора   прибавилось,   а
старейшина купцов Киева Масюта, выступил вперед, поклонился. Густой  голос
заполнил палату, как теплый мед разом затопляет малый ковшик:
     -- Княже... тем более надо принять щедрый  дар  из  Царьграда!  Такое
диво всем соседним князьям в зависть. К тебе поедут дивиться и восхищаться
ханы печенежские и половецкие, каганы и услужники... Слава  Киева  засияет
ярче!
     В тишине Владимир ответил медленно, веско, роняя  каждое  слово,  как
капли растопленного свинца:
     -- Слава Киева?.. Это слава Царьграда засияет.  Царьград  показывает,
что не так и бесчестен, как о нем говорят. Золотом  готовы  поступиться...
невиданное дело!.. дабы честь не марать нашими сапогами. А что ответим мы?
Продадим веру отцов?
     Боярин Волчий Хвост, тугой на ум, но скорый  на  руку,  схватился  за
меч, начал протискиваться к царьградскому  послу.  За  ним  двинулись  его
сыновья и племянники, добрая  дюжина  отменных  бойцов.  Гридни  по  знаку
Владимира выставили вокруг царьградца тройной  заслон  из  своих  тел,  не
давая учинить расправу, а Владимир мощно воздел кверху и в стороны руки:
     -- Довольно!.. Посол царьградский передал, что было велено  передать.
А сейчас вернемся в Золотую палату. Там сменили  скатерти,  чем-то  удивят
нас?
     Посол старался принять независимый вид,  мол,  не  получилось,  и  не
надо, но Владимир прочел в его глазах  правильно:  не  получилось,  так  в
другой раз получится.
     За столами  шумели  громче  обычного,  вздымали  кубки,  расплескивая
дорогое вино. Владимир уловил здравицы и в его честь. Что  самое  лестное,
пили за его здоровье и его светлую голову, вовсе не обращаясь к нему, пили
между собой и между собой нахваливали.
     Владимир даже вздрогнул, за спиной выросла черная  фигура,  а  он  не
любил, когда к нему заходили сзади. С раздражением повернул голову:
     -- Чего тебе? Опять княгиня хворает?
     Священник Иван поклонился так низко, как  на  Востоке  раб  кланяется
своему господину, на бледном лице в глубоко запавших глазах  были  укор  и
печаль:
     -- Государь... Ну почему, почему ты не зришь своей выгоды?.. И выгоды
вообще!
     -- Какой же? -- поинтересовался Владимир с иронией.
     -- Вера Христа... ты ее можешь не принимать, но заставь принять  свой
народ! Принуди!.. Ибо вера Христа несказанно  облегчает  управление  любым
государством. Императоры и цари это  поняли,  потому  и  приняли.  Ты  вон
лаешься, что вера Христа превращает гордых людей в рабов. Ну,  сейчас  все
пьют и орут песни, не услышат, и я с тобой соглашусь: да, превращает.  Да,
гордость объявлена смертным грехом. А зачем тебе гордые простолюдины,  что
кричат тебе вослед бранные слова? Пусть кланяются тебе,  пусть  падают  на
колени, ибо по нашей вере всякая власть -- от Бога! Пусть  не  смеют  даже
противиться тебе, ибо это  противиться  самому  Богу!..  Покорным  народом
управлять легко. Можно бросить хоть на рытье рвов,  хоть  на  битву,  хоть
заставить траву жрать и хвалить тебя за милость...  Ведь  наша  вера  всех
людей  считает  овцами,  агнцами,  а  государя   --   пастырем,   пастухом
по-вашему... Если христианство вбить в  души  здешних  людей,  то  главным
достоинством  будет  считаться  покорность...  нет,   даже   угодничество!
Угодничество перед тобой, угодничество вообще перед властью... А  главными
святыми станут не ваши гордые и могучие боги, а угодники...
     Владимир молчал, Ивану  почудилось,  что  великий  князь  колеблется.
Наконец Владимир сказал тяжело:
     -- Ты прав, покорным стадом может управлять и  ленивый  пастух...  Ни
одна овца не вякнет, что их ведут не в ту сторону.
     -- Вот-вот!
     Владимир внимательно смотрел в аскетичное лицо:
     -- Ты говоришь не как священник, а как политик... Кто ты?
     Иван поклонился:
     -- Миссионерам новой веры разрешено жить по местным обычаем. В  одних
племенах мы вместе с дикарями едим живое мясо других людей,  в  других  --
вкушаем скоромное в запрещенные дни, в третьих... словом,  я  говорю  тебе
правду о нашей вере. Ее не скажет простой священник, ибо сам не знает. Эта
вера превращает людей в рабов... ибо она и возникла среди рабов  Рима,  но
зато крепит государство! Наша  вера  запретит  любые  бунты,  любые  крики
супротив  власти,  ибо  ты  поставлен  самим  Богом!  И  ты   свободно   и
беспрепятственно сможешь крепить свою Новую Русь!
     Владимир кивнул, отпуская его, а когда священник  неслышно  удалился,
тихий и покорный, как овца, кивком подозвал Претича:
     -- Видишь того, черного?
     Претич с отвращением поглядел вслед  длинноволосому  мужику,  баба  и
есть, к тому же в длинном черном платье:
     -- Этот... иудей?. Ну, Иван?
     -- Он не иудей, -- поправил Владимир, -- это имя иудейское. Все,  кто
примет их веру, должны имена тоже сменить на ихние. Ну, иудейские.
     Претич усмехнулся беспечно,  показав  желтые  зубы,  крепкие,  как  у
медведя:
     -- Да чтоб хоть один славянин принял  имя...  как  его...  Ивана?  Да
таких дурней на всей Руси не отыщешь!
     Владимир нахмурился, больно весел и беспечен воевода, велел жестко:
     -- Этого... в сутане... или  в  рясе,  уже  запамятовал,  ко  мне  не
допускай. Ни за какие коврижки!.. Я боюсь его.
     -- Ты?
     -- Боюсь, что подкрадется в минуту горькую, когда душа  слаба,  а  на
сердце тяжесть, когда жизнь страшна.
     Претич изумился еще больше:
     -- Это тебе-то страшна?
     -- Это я для других грудь колесом, морда ящиком, -- объяснил Владимир
горько. -- А на самом деле я слаб, ленив и трусоват. Мне в самый раз  быть
князем рабов, а не свободных и гордых людей.  Я  один  на  вершине...  это
страшно. Как хочется, чтобы за спиной стоял кто-то сверхмогучий, защищал и
поддерживал! Заставлял самых непокорных кланяться, не  позволял  перечить,
как вы все только и делаете!
     Претич с озадаченным видом развел руками:
     -- Не допущу, как велишь...  Только  ежели  ромеи  такие  хитрые,  то
другую щель отыщут.

     Глава 47

     Ночью не спалось, он раздраженно поднялся, долго стоял  у  окна.  Его
Киев, престольный город, спал, только на улицах хлебопеков горели огни, да
в ряду оружейников доносился стук молотов, явно получили срочный заказ.
     Ромеи, как сказал Претич верно, другую щель отыщут. По крайней  мере,
искать будут. Щель, чтобы если не  накинуть  на  шею  молодой  Руси  петлю
христианского рабства, то хотя бы  втихомолку  построить  одну  церквушку,
другую, третью...
     Церкви пытались тихой сапой строить  еще  при  Аскольде  и  Дире,  их
разрушил Олег, затем одну сумела поставить  Ольга,  сама  принявшая  чужую
веру и взявшая имя Елены, но ее сын Святослав тут  же  отстранил  мать  от
власти, велел церковь сжечь со всеми, кто был внутри, и следующая  попытка
была только при Ярополке, что наследовал  киевский  престол  после  гибели
Святослава.
     Злые языки указывают на Владимира, что силой захватил Киев со  своими
варягами, мол, тут же разрушил святую церковь, но на самом  деле  Владимир
лишь выстроил на  главном  холме  капище...  даже  храм  своих  русских  и
славянских богов, а церковь не тронул. Он всерьез  полагал,  что  можно  и
Христа приобщить, пусть  и  его  статуя  будет  среди  русских  богов,  не
подерутся, зато каждый сможет кланяться тому, кому больше верит.
     Но однажды с дальних застав богатырских явился сильномогучий богатырь
Илья Жидовин, прозванный Муромцем, со своими побратимами... После разгрома
Хазарского каганата он перешел на службу к Святославу, кем восхищался,  но
в его походах участия не  принимал,  он-де  степняк,  поединщик,  в  толпе
строем ходить  не  может.  И  Святослав  отпустил  защищать  рубежи  земли
русской. Когда Святослав погиб, Илья служил вроде  бы  Ярополку,  хотя  на
самом деле так же верно и ревностно защищал кордоны своей  страны,  а  кто
там в Киеве на престоле интересовался мало.
     Владимир едва успел осесть в Киеве, еще  все  варяги  были  при  нем,
ломал голову, как спровадить буйных друзей, ставших ненужными, когда  Илья
как раз и явился погулять в  стольном  граде.  Напившись,  как  водится  у
славян, учинил драку: что за пьянка без доброй драки? -- угостил  дружков,
злата и серебра полны карманы и еще в седельном  мешке,  пошел  по  улице,
задираясь и буяня. Когда на глаза попалась выстроенная Ярополком новенькая
церковь, Илье почудилась, что загораживает дорогу,  ну  никак  не  пройти!
Улица тесная, то одним боком стукается о стену, то другим... Велел  грозно
подать свой богатырский лук. Принесли впятером, со страхом  смотрели,  как
напрягся старый богатырь, набрасывая петлю тетивы на рог. А когда  оттянул
тетиву, пробуя, все вздрогнули от зловеще-торжествующего гула.
     Семь златоверхих башенок было на церквушке, но все их  сшиб  калеными
стрелами Илья под  хохот  и  радостные  вопли  народа.  Вдобавок  и  двери
вышиб... Владимир тогда велел связать Илью и посадить в сруб, но вовсе  не
за церковь, а чтобы не покалечил больно много народа.  А  утром  позвал  в
себе  похмелиться,  пораспрашивал  о  заставах,  велел   кузнецам   срочно
осмотреть оружие, доспехи, починить,  перековать  коня,  снабдить  старого
богатыря всем, что понадобится на  охране  кордонов  Руси.  А  когда  Илья
отбыл, велел довершить начатое Ильей.  На  месте  церкви  поставили  столб
Велеса, а на жертвенном камне три раза в год приносили в  жертву  быков  и
телят.
     Но ромеи не унимаются. Накинуть петлю христианства -- это славянского
волка превратить в овцу. А кто же платит овце дань?

     Заснул под утро, мерещилась  разная  нечисть,  а  на  восходе  солнца
раздраженно услышал гул встревоженных голосов. Привычно ухватился за  меч,
сердце колотилось, на страшный миг почудилось, что в дверь ломятся убийцы,
посланные вероломным  Ярополком,  с  трудом  опомнился,  ведь  он  уже  не
гонимый, как зверь, беглец, за шкуру которого  назначена  награда,  он  --
великий князь, враги повергнуты, Ярополк убит...
     Из верхнего окна светелки видно было  море  крыш,  все  намного  ниже
княжеской, к тому же его терем на  высоком  холме,  дальше  крыши  хибарок
ремесленников, базары, свободные места для конных ристалищ, игр,  потешных
боев, капища, священные рощи...
     Восток озарился розовым, алым цветом окрасились облака. Солнце еще не
выглянуло из-за виднокрая, а розовый отсвет  упал  на  землю,  растворился
среди темной зелени,  В  глаза  больно  кольнуло  солнечным  зайчиком.  Он
вздрогнул, даже  отшатнулся.  На  дальнем  холме,  прямо  напротив  капища
Сварога и слева от поля для конных скачек, блистало  нечто  яркое,  сыпало
разноцветными искрами, словно сама радуга опустилась на  землю  и  приняла
форму... затейливо изукрашенного теремка!
     Владимир стиснул кулаки. Несмотря на режущий глаза блеск, он различил
знакомые формы терема, а на  куполе  --  блистающий  золотом  крест.  Храм
христианского бога, именуемый церковью! Кто, кто посмел поставить!
     И еще вопрос, от которого по спине пробежал неприятный  холодок.  Кто
сумел за одну ночь возвести такое чудо?
     На ходу опоясываясь мечом, он выбежал на крыльцо. По  двору  метались
всполошенные гридни. У коновязи лошадь вдруг оборвала повод, мелькнуло под
копытами тело, она понеслась  вдоль  забора,  красиво  распустив  гриву  и
бешено раздувая ноздри. У раскрытых ворот  стояли  двое  с  растопыренными
руками, Владимир, даже глядя в их затылки, знал, как  вытаращили  глаза  и
глупо раскрыли рты.
     Конь с разгона задел одного боком, страж отлетел в сторону,  Владимир
с удовольствием услышал глухой стук о деревянный столб.  Лошадь  унеслась,
двое на конях запоздало бросились в погоню.
     Подбежал гридень Дубок, преданный аки пес и с огнем во взоре:
     -- Велишь, княже...
     -- Велю, -- согласился Владимир. Спохватился, приказывать-то  нечего,
-- Зови воеводу, надо поглядеть, чьи это дела непотребные!
     Пока готовили ему коня,  он  с  высокого  крыльца  наблюдал,  как  из
городских ворот бегут пешие и  скачут  конные,  как  вокруг  холма  церкви
начинает скапливаться народ. На добрых  сытых  конях  прискакали  бояре  с
Горы. Про них поговаривали,  что  при  Ярополке  были  христианами.  Важно
распушив бороды, озирали народ,  затем  то  один,  то  другой,  решившись,
расстегивали на груди рубахи, чтобы видны были золотые кресты на цепочках,
степенно слезали в руки услужливых гридней, шествовали к церкви.
     Владимир в сопровождении двух гридней неспешно выехал со двора, народ
обгонял, все мчались к чудесно появившейся церкви. Чудо, сказал он себе  в
смятении. Но ведь всякие чудеса -- это от старых богов! Вера  в  Яхве,  от
которого отделились  веры  в  Христа  и  Аллаха,  запрещает  чудеса.  Если
сотворить чудо, то это удар по церкви. Или проклятые  ромеи  пытаются  так
пробраться в северные земли, идут на уступки местным богам?
     Люди стояли тесным кругом вокруг церкви, но близко все же подойти  не
решались. Очень редко то один,  то  другой,  внезапно  решившись,  с  маху
бросал шапку оземь, крестился и бежал к приглашающе раскрытым вратам.
     Владимир слышал возбужденные разговоры:
     -- Неужто ихние боги сильнее?
     -- Дурень, у них один бог, а у нас много!
     -- Ну и что?
     -- А то, что наши побьют.
     -- Не побили же?
     -- Значит, наши разрешили. Наши боги добрые.
     -- Братцы, а может заглянуть хоть одним глазком?..
     -- Ты как хошь, а я наших предавать не стану...
     Владимир пустил коня вперед,  перед  ним  боязливо  расступились.  Он
чувствовал почтительные и боязливые взгляды,  но  не  оглядывался,  послал
коня по холму. Возле раскрытых врат остановил, осмотрелся.
     Из церкви мощно тянуло ладаном,  еще  чем-то  непонятным,  но  смутно
знакомым, доносился размеренный гул  голосов  молящихся.  Его  чуткое  ухо
различило высокие голоса певчих, что тут же тонули в мощном рыке дьяконов.
     Подскакал запыхавшийся Претич:
     -- Что делать, княже?
     -- А что мы можем? -- огрызнулся Владимир.
     -- Да порубить всех к такой матери!
     -- Нельзя, -- ответил Владимир сожалеюще.
     -- С чего ты такой добрый стал?
     -- Я не добрый, я просто не совсем еще дураком с  вами  стал.  Это  ж
чудо, верно? А народ чудеса больше блинов любит... Даже  больше  драки  на
свадьбах. Жизнь-то серая, а тут такое диво! Даже те, кто стоят  за  старых
русских богов, осудят. Нет, надо что-то другое...
     Воевода с  надеждой  смотрел  на  князя,  известного  как  отвагой  и
благородством, так и злым коварством, которого набрался, пока  служил  при
императорском дворце в Византии:
     -- А что?
     Владимир с досадой пожал плечами:
     -- Если бы знал...
     -- Так придумай!
     -- Не придумывается, -- признался Владимир.  --  Чересчур  необычное.
Такого еще не было.
     Воевода беспокойно задвигался на седле:
     -- Ты того, не засни... Вон как прут! Как столько и влазит.
     Владимир и сам ревниво поглядывал на народ, что пер  в  церковь  так,
словно там раздавали горячие блины с  медом.  На  растерянных  дружинников
князя поглядывали сперва с опаской, затем уже насмешливо,  а  затем,  видя
что те лишь сопят в тряпочку, начали выкрикивать  что-то  обидное,  делали
непристойные жесты, от которых дружинники дергались, выдергивали  мечи  до
половины, со стуком бросали обратно.
     Тоже мне, христиане, -- бросил Владимир зло. -- Христиане должны быть
покорными как скот!
     -- Да какие они христиане, -- сказал Претич насмешливо. -- Это  чтобы
тебе досадить, кресты на шею одели.
     -- Знаю. Это они дурни не знают, что потом им гордые головы  пригнут,
ярмо оденут...
     В прищуренных глазах воеводы росло удивление:
     -- Нет, я не понимаю... Это ж церковь, а не бурдюк для вина.
     Владимиру и самому казалось, что народу втиснулось больше, чем  могло
поместиться в таком крохотном  тереме,  размером  с  просторную  селянскую
хату. Скрывая смутное беспокойство, пробурчал язвительно:
     -- Они на головах один у другого... А бояре вовсе лежат  на  полу.  У
христиан так: чем больше вываляешься в грязи, тем угоднее их богу.
     Подскакал, без нужды горяча коня, встревоженный Дубок.  Оглянулся  на
толпу, сказал пугливо:
     -- Народ уже орет о чуде...
     -- Каком?
     -- Да вот... заметили, что церковь мала, а народ  все  заходит.  Мол,
истинно верующие все поместятся. Церковь, как родная мать, всех  примет  в
свое лоно. Всю Русь может вот так...
     Он с надеждой смотрел на князя, который всегда  скор  на  решения,  а
сейчас почему-то медлит, колеблется.  Воевода  тоже  с  несвойственно  его
дородности ерзал в седле, конь под ним храпел и дико вращал глазами.
     -- Русь? -- переспросил Владимир медленно. -- Насчет Руси...
     Он оборвал себя на полуслове. Сквозь толпу  протискивался  Белоян,  в
растрепанной одежде, тяжело опирался  на  посох.  Толпа  на  этот  раз  не
расступалась почтительно, слышались смешки, недоброжелательные выкрики.
     Владимир хмуро смотрел с высоты седла  на  седую  шерсть  на  затылке
волхва. Челюсти сжались  так,  что  он  едва  разомкнул  их,  вместо  слов
вырвался почти рык:
     -- Ну... что скажешь?
     Волхв, тяжело дыша, остановился перед ним, повел дланью:
     -- Уф... стар становлюсь... Вишь, что там...
     -- Вижу, -- рявкнул Владимир. -- Постареешь, когда так уделали!
     Волхв все еще отдувался,  на  лбу,  несмотря  на  утреннюю  прохладу,
выступили капли пота, шерсть слиплась, потемнела.
     -- Уф... -- повторил он. -- Замучился... пока сумел...
     -- Что, -- сказал Владимир яростно, -- что сумел?
     Волхв мотнул мордой в  сторону  церкви.  В  желтых  медвежьих  глазах
вспыхнуло удивление:
     -- У тебя что, бельма? Не зришь? Вон там, на холме!
     -- Зрю, -- выдавил Владимир сквозь зубы, -- я зрю христианский  храм!
Куда вон сейчас поперли  воевода  Дуболом,  бояре  Терпигора  и  Крученый,
знатные купцы и старейшины из Южного конца..
     Белоян удивился, но оглянулся по сторонам,  понизил  голос  почти  до
шепота:
     -- Так чего тебе еще надо? Думаешь, легко мне было все это устроить?
     Владимир с трудом  удержал  гневный  крик.  Претич  тоже  с  отвисшей
челюстью смотрел на верховного  волхва.  Дружинники  вытягивали  шеи,  но,
похоже, ничего не услышали.
     Запах  ладана  из  раскрытых   ворот   церкви   валил   все   мощнее,
торжествующе. Внутри стоял мрак, только слышалось  монотонное  пение,  что
становилось громче, изредка поблескивали слабые огоньки свечей  и  лампад,
что тонули в плотном аромате благовоний.
     Перед конем князя народ все же раздался, открыл вход в церковь. Сзади
ехали гридни, в руках плети  со  свинчатками  на  концах.  Владимир  повел
носом, поморщился. Запах чересчур силен, переборщили. В Царьграде  все  же
тоньше, поют лучше, а здесь какое-то бормотание вперемешку с тупым ревом.
     Он заглянул, не слезая с коня,  в  раскрытые  ворота.  Темно-багровая
темень, слабые блуждающие неподвижные искорки. Смутно проступили словно бы
стены, почему-то похожие на тяжелый бархат. Одуряющий ли запах тому виной,
монотонное пение, но ему почудилось, что стены медленно колышутся,  словно
бы живые...
     Конь под ним попятился, в испуге присел  на  зад.  Среди  окружающего
люда кто-то хихикнул. Владимир понял, что сам непроизвольно отодвигался от
чужого храма. Гридни угрюмо молчали. Он вскинул руку:
     -- Эй, люди! Что застыли, как истуканы?.. Церковь еще  открыта.  Вали
туда все, кто желает кланяться чужому богу. Князь не препятствует.
     Он дал повод, конь  сразу  пошел  крупными  скачками  вниз  с  холма,
торопился уйти от опасного места. Гридни пустили коней по  обе  стороны  и
следом. Владимир придержал коня только в сотне саженей, оглянулся.
     Еще трое-четверо воспользовались его разрешением, но остальной  народ
то ли пришел просто полюбопытствовать, то ли колебался, но  теперь  вокруг
церкви была толпа довольно плотная, однако вовнутрь уже не перли.
     -- Глядите! -- вырвалось у кого-то из гридней испуганное.
     Церковь начала подрагивать, слегка приседать, блеск ее крыши стал еще
ослепительнее.  Внезапно  крыша  словно  бы  разломилась,  обе   половинки
приподнялись, а из-под них выплеснулись по обе стороны  два  рулона  белой
переливающейся  ткани,  развернулись  в  тончайшие  полотна,   вздрогнули,
завибрировали, взвихряя воздух. Внизу послышались крики. Люди  закрывались
руками, ловили улетевшие шапки.
     А странные крылья трепетали так быстро, что  стали  почти  незримыми,
только  в  воздухе  смутно  блистало  нечто  яркое,  рассыпающее  слюдяные
блестки. Обе блистающие половинки крыши как вздыбились, так и  застыли,  а
слюдяные крылья вибрировали все быстрее, церковь начала приподниматься...
     Рядом с Владимиром кто-то охнул в ужасе. Церковь тяжело  приподнялась
в воздух, под ней мелькнуло шесть жутких крючковатых лап,  тут  же  плотно
прижались к блистающему металлом брюху, народ вокруг этой "церкви" свалило
ветром, ползали на четвереньках, орали в ужасе.
     Чудовище  лишь  мгновение  висело  на  толпой,  затем  стало   тяжело
подниматься, наклонилось, торчащие жесткие надкрылья  изменили  наклон,  и
гигантский жук с грозным гудением унесся в сторону леса.
     За конями дружинников тяжело тащился Белоян. Его  шатало,  шерсть  на
морде блестела от пота. Видя обращенные к нему белые безмолвные лица князя
с воеводой, сказал вымученно:
     -- А я уж страшился, что нажрется так, что и зад не оторвет...
     Претич икал не мог остановиться, всегда багровая рожа  стала  желтой,
как у мертвеца. Владимир прошептал в страхе:
     -- Что это... было?
     -- Нет, -- сказал волхв, -- ты сперва ответь:  здорово?  Одним  махом
избавились  от  Поликтета,  Петра  Рукастого,  бояр  Синегорских,  братьев
Заречных... правда, младший остался, но совсем отрок...  Да  и  почти  все
христиане.. ха-ха!... сейчас блуждают по кишкам,  а  выберутся  только  из
кишечника в виде...
     Претич перестал  икать,  дружинники  рядом:  хоть  и  сами  в  портки
напустили, но воевода должен быть всегда бодр, он натужно хохотнут:
     -- В своем истинном виде.
     На испуганных лицах гридней начали проступать неуверенные  улыбки.  А
Претич и вовсе ожил: вверх  по  холму  бежал  растерянный  и  растрепанный
священник  с  диким  и  труднопроизносимым  для  русского  слуха   именем.
Споткнулся, упал, лежа погрозил кулаком вслед улетевшему жуку:
     -- Изыди!.. Это были штучки  дьявола!..  Он  может  принимать  разные
личины, даже самого нашего Господа однажды сличинит так, что за ним пойдут
народы, пойдет церковь, и во всем мире  не  останется  таких,  кто  бы  не
поклонился Антихристу!..
     Дружинники оживились, и меж христианскими богами, оказывается, бывают
сражения, да еще какие, а Претич спросил с великим интересом:
     -- Вот  как?  Видать,  крепкий  мужик  этот  Антихрист.  Все  народы,
говоришь, пойдут? Тоже, видать, церковь им осточертеет...
     Владимир посмеивался, священник  явно  поражен  и  унижен.  А  Претич
наслаждается победой, чванится, выпячивает брюхо.
     -- Все  равно,  --  сказал  Иван  исступленно.  --  Все  это  поганое
языческое... ну, честь, достоинство, верность слову -- сметет вера Христа!
Никто не станет погибать из-за  любви,  ибо  Господь  не  потерпит,  чтобы
любили кого-то еще, окромя Его! Кто покончит с собой  из-за  какой-то  там
чести, оскорбленного достоинства... того будут закапывать, как  собак,  за
оградой кладбищ! Главная ценность не какая-то там честь, а жизнь! Ради  ее
сохранения человеку разрешено предавать близких,  народ  свой,  Отечество,
отрекаться от любых святынь! А к словам "русский народ" будут  обязательно
добавлять "богобоязненный"!
     Он орал, глаза выпучились, изо рта летела слюна.  Владимир  брезгливо
отстранил коня. Да,  пока  честь  дороже  жизни,  этой  вере  на  Русь  не
прокрасться ни  волком,  ни  лисичкой.  Но  разве  людей  могут  настолько
изничтожничать, что свою жизнь, которая и так длится недолго, провозгласят
высшей ценностью?
     Он с облегчением на душе рассмеялся:
     -- Ты успокоил меня, черный человек... Никогда  этой  вере  рабов  не
прокрасться на Русь.

     Глава 48

     В трех конных переходах от Царьграда, на берегу моря стояла роскошная
вилла. Когда еще грозные русы князя Олега высадились с моря  и  уничтожили
все живое в окрестностях, сожгли дома, срубили деревья,  засыпали  колодцы
-- эта вилла осталась нетронутой. В  роскошном  саду  не  упал  ни  единый
лепесток с удивительных роз,  крупных  и  благоухающих,  которые  один  из
древних магов создал сам, своим умением. За  крохотный  заборчик,  высотой
ребенку до груди, не перелетела ни одна стрела, ни  единая  искорка,  хотя
вокруг все пылало, корчилось в пламени.
     Архимандрит  Василий,  он  же  верховный  маг,  гостеприимным  жестом
пригласил гостей в сад, где ровными рядами тянулись кусты роз, от  аромата
прямо кружилась голова, а в центре сада высоко выбрасывал струи  роскошный
фонтан.  Вода  шелестела,  струи  рассыпались  в  воздухе,  наполняя   его
свежестью и прохладой. Деревья  красиво  опустили  ветви  к  земле,  среди
листвы вскрикивали птицы. Некоторые столь умело передразнивали людей,  что
то один маг, то другой останавливались в недоумении, вертели головами.
     Василий сдержано улыбался, но внутри все плясало от радости.  Впервые
удалось собрать почти всех могучих магов в одном месте. Главное, явились и
те непримиримые, которые упрямо не  признавали  церковь,  объявившую  себя
святой. Уже столетиями скрывались,  занимались  магией  тайно,  постепенно
мельчая, нисходя в ранг деревенских колдунов, и все надеялись  на  возврат
старых времен,  ибо  на  памяти  были  случаи,  когда  та  или  иная  вера
захватывала власть на столетия... вон магия злого Некруна  длилась  тысячу
лет! -- но все же чужеземцы либо уходили, либо исчезали...
     Возле фонтана был крытый портик, не сколько от дождя, какие  дожди  в
этих краях, а от жгучего солнца. Прогуливаясь и  беседуя,  они  постепенно
достигли благословенной тени. Там в окружении лавок и отдельных кресел был
стол, в самой середине -- ваза изумительной красоты с изображением древних
богов и героев. Василий гостеприимно указал на широкую  лавку.  Откуда  ни
возьмись, появились молодые  рабыни,  в  руках  щетки  и  скребки,  следом
крепкие рабы внесли тазики с горячей водой. Василий жестом велел поставить
перед скамьями и удалиться.
     -- Отдохнем, мудрые, -- сказал он, сам  сел  на  лавку  посредине,  а
рабыни придвинули тазы,  быстро  и  умело  омыли  гостям  ноги,  принялись
бережно массировать, выскребать щетками ороговевшую кожу. --  Отдохнем,  а
затем за неспешным обедом поведем беседу о  лестном  предложении,  которое
нам сделали правители Восточно-Римской империи...
     -- Братья-базилевсы? -- спросил один из самых молодых магов.
     Кто-то пихнул его в бок, маг всхрюкнул, подавившись последним словом.
Василий ласково раздвинул губы, но в улыбке было презрение:
     -- Здесь закрыто для чужих ушей, можете говорить  свободно.  Если  не
верите, я подаю пример... Когда это базилевсы были настоящими правителями?
Разве что Визант, построивший этот город... но Визант не был базилевсом. Я
говорю о настоящих правителях... А что, мудрый Фивантрокл, в  ваших  краях
шах правит?
     Пристыженный маг отпустил голову, а от его раскрасневшихся ушей можно
было  зажигать   факелы.   Другой   маг,   старый   и   осторожный   Шенг,
поинтересовался неспешно:
     -- Чем же предложение заинтересовало так нашего хозяина?
     От архимандрита не ускользнуло двойное значение слова "хозяина", Шенг
всегда слова подбирал очень точно.  Кажется,  этот  маг  устал  прятаться,
готов указывать услуги церкви... Василий развел руками:
     -- А судите сами. Магам предлагают уступить Черную гору,  за  которую
мы давно ведем скрытую войну. Она наша  по  праву,  но  ее  захватили  уже
пятьсот лет назад, и с тех пор мы ни разу...
     Шенг осторожно вклинился в паузу:
     -- Это настолько неожиданно и... много, что я страшусь даже подумать,
что требуется от нас.
     Василий всплеснул руками:
     -- В том все и дело! От нас требуется самая малость.
     -- Что? -- воскликнуло несколько голосов.
     Василий сказал веско:
     -- Всего лишь, чтобы мы  послали  на  север...  в  земли  Руси  мага,
наделенного знанием Круга Огня.
     Маги переглядывались, Фивантрокл сказал нерешительно:
     -- Это на тот остров... Где упавшие с  неба  скалы  и  кости  древних
зверей?.. Но там же сейчас...
     -- Не туда, -- перебил Василий. -- То Старая, а  нужно  проникнуть  в
Новую Русь. То племя уничтожить не  удалось,  оно  обосновалось  на  новых
землях  среди  славян.  Там  что-то  происходит  настолько   опасное   для
Царьграда, что они, как видите...
     Шенг спросил осторожно:
     -- Что они хотят от владеющего Знанием? Ведь для вызывания Круга Огня
надо копить мощь в течении года.
     Василий улыбнулся самым краешком губ:
     -- Похоже, попытаются окружить огнем чей-то терем. Царьградцы  хитры,
но мы умеем читать по лицам, тембру голоса, движениям. Окружить и сжечь.
     -- Странно... Могли бы и как-то проще.
     Верховный сказал значительно:
     -- Как видно, не могут. Иначе не обращались бы к нам.
     Старый маг с сомнением покачал головой:
     -- Все равно не понимаю.  За  такой  пустяк  обещают  отступиться  от
Черной Горы?
     -- Не уверен, что это пустяк, -- подчеркнул  Василий,  --  но  Черную
Гору отдадут. Я это прочитал тоже по их лицам.
     -- Разговаривал с посланцами? Их тоже могут обмануть.
     -- Нет, говорил с... Я все же не стану называть его имя, но от него в
самом деле зависит судьба Черной Горы.
     Младшие маги ерзали в нетерпении, по  их  лицам  читалось,  что  надо
хвататься за лестное предложение, в недрах Черной  горы  скрыты  несметные
сокровища древнейших  магов,  там  глиняные  таблички  с  именами  древних
демонов, которых можно подчинить, там тайны и могучие заклятия...
     Старшие помалкивали, думали, наконец, Шенг сказал со вздохом:
     -- Здорово, видать, страшатся этой Новой Руси. Но  какие  бы  там  ни
были герои, против объединенной мощи магов еще никто не выстоял. Я за  то,
чтобы согласиться.
     Взоры обратились к Укену, второму по возрасту.  Тот  сердито  стукнул
посохом о пол:
     -- Северные земли, северные люди!.. Я всегда ждал от них беды.  Но  я
согласен с Шенгом. Никто и ничто не сможет устоять против нашей мощи!
     Фивантрокл сказал торопливо:
     -- Тогда скажи, верховный маг, и тайный глава церкви, что нам...
     Он умолк на полуслове. Вдали по дорожке,  усыпанной  золотым  песком,
бежал огромный серый волк.  Шерсть  была  такого  оттенка,  что  выглядела
черной, из-за чего в раскрытой от жары пасти зубы  казались  еще  белее  и
острее. Таких громадных волков никто из магов еще не  видел,  однако  этот
зверь не тяготился ростом и весом, бежал  весело,  легко,  с  любопытством
рассматривал кусты роз, нюхал песок, словно искал следы других волков.
     Василий с подозрением покосился на магов, но те поглядывали на  него,
ожидая объяснений. Надеяться, что чья-то глупая шутка, не приходилось,  он
ругнулся сквозь зубы, произнес заклинание.
     Волк бежал как ни в  чем  не  бывало.  Василий  нахмурился,  повторил
заклятие, подкрепив движением ладони, что  усиливало  мощь  втрое.  Любого
зверя уже вынесло бы из сада, но волк  лишь  остановился,  понюхал  воздух
и... о позор!... бесстыдно задрал лапу, помочился на  излюбленный  розовый
куст, черенок которого везли из садов самого персидского шаха.
     За спиной  Василия  послышался  ехидный  смешок.  Мимо  прошла  волна
прощупывания, кто-то из магов не  утерпел,  еще  двое  запустили  незримые
длани к странному волку. Вдруг один вскрикнул, а второй согнулся в  поясе,
прижимая окровавленную  кисть  к  животу.  На  роскошной  халате  остались
красные пятна.
     -- Он... он укусил меня! -- вскрикнул неверяще Фивантрокл.
     -- Он же волк, -- огрызнулся Василий.
     -- Но я... я лишь в проекции...
     -- И он тебя в проекции. Иначе бы отхватил вовсе!
     Волк,  внимательно  слушая  их  крики,  подвигал  острыми  ушами.   В
раскрытой от жары пасти зубы блестели ярко, весело, и казалось, что  зверь
нагло ухмыляется. Василий выступил вперед, голос прогремел как гром:
     -- Именем Серого Камня... сгинь!
     Волк перебежал к беседке, снова поднял ногу, брызнул... в  том  месте
взвился легкий дымок.  Белоснежный  мрамор  таял,  как  грязная  льдина  в
горячей  воде.  Через  мгновение  осталась  изъеденная  глубокими   язвами
безобразная плита. Кое-где сквозь дыры виднелась земля.
     -- Это не волк! -- вскрикнул кто-то.
     -- Это демон!
     -- Порождение той стороны!
     -- Скорее, защиту...
     Василий ощутил нарастание мощи вокруг себя, спасибо магам,  собрал  в
кулак, волк  нагло  скалил  зубы,  но  когда  незримая  стрела,  способная
испепелить любую  плоть,  метнулась  в  его  сторону,  непостижимо  легким
движением сдвинулся в сторону. За его  спиной  зашипело,  взвилась  полоса
дыма. Через сад пролегла черная полоса выжженной земли, а  розами  запахло
еще сильнее.
     -- Сволочь, -- ругнулся Василий. -- Все бросайте слово  преображения!
Все!
     -- Какое? -- вскрикнул кто-то.
     -- Слово истинности! -- рявкнул он.
     Вторая стрела пронеслась мимо волка, и опять кусты роз исчезали, а на
землю густо падал черный  пепел.  Волк  счастливо  прижал  уши,  приглашая
играть еще. Желтые  глаза  ловили  каждое  движение  магов.  Красный  язык
высовывался трубочкой, дергался, жадно охлаждая внутренности.
     Василий торопливо  выкрикнул  заклинание,  внутри  сжалось,  истинный
облик демона мог оказаться устрашающим настолько, что он проявит  слабость
и позволит исчадию зла  овладеть  собой...  однако  волк  лишь  насмешливо
прижал уши. Либо демон глух, либо... Василий  похолодел.  Последнее  время
доходили слухи, что не все в магии известно и познано, ибо есть  земли  на
севере, где таинственная Гиперборея, где иные источники магической мощи...
     На зов прибежали слуги с окованными медью палицами. Став в  полукруг,
начали загонять волка к  стене,  тот  пятился,  угрожающе  щелкал  пастью.
Желтые глаза горели, как факелы  в  ночи.  Шерсть  встала  дыбом,  по  ней
волнами пробегали голубые шелестящие искры.
     Слуги  остановились,   не   решаясь   подойти   ближе.   Волк   стоял
напружиненный, готовый скакнуть на любого, но вместо этого  вдруг  присел,
лапы с силой оттолкнулись... слуги в страхе присели, а  огромное  звериное
тело пронеслось над их головами в длинном прыжке. Волк  отбежал  всего  на
десяток шагов, снова как ни в чем ни бывало обнюхивал уцелевший куст.
     -- Это не волк, -- повторил один маг убежденно.
     Василий едва не дал в зубы за такую новость, а  второй,  тоже  годный
только магам сапоги чистить, выкрикнул, словно составил великое  заклятие,
способное обогатить весь мир:
     -- Но и не человек!
     Несколько голосов закричали:
     -- Как это?
     -- Невозможно!
     -- Это не демон, мы уже все испробовали...
     Маг закричал, перекрывая их голоса:
     --  Я  испробовал  обратную  трансформацию!..  Он  остается   волком,
значит... он все же не человек!
     Василий усиленно вязал цепь сильнейших заклинаний  в  один  узел,  не
слушал, сам заклятие трансформации зверя в человека  испробовал  в  первую
очередь, сейчас же покрылся холодным потом, ибо на  глазах  рушатся  устои
магии. Этот волк мог быть либо человеком, либо демоном. Третьего не дано.
     Но сейчас он видел это, третье!
     Волк  внезапно  остановился.  Переход  от  молниеносных   прыжков   к
неподвижности был так резок, что все маги замерли, смотрели ожидающе. Волк
стоял, как отлитая из металла статуя, даже шерсть не шевелилась под легким
ветерком. Василию почудилось, что в желтых глазах мелькнула насмешка.
     Вспышка, неуловимое изменение, на месте волка поднялся  с  четверенек
некрупный согнутый старик, весь костлявый, с выпирающими  ребрами,  худыми
чреслами. Ноги были худые и  тощие.  Он  торопливо  схватил  со  скамьи  у
портика чью-то хламиду, набросил на плечи, запахнулся, лишь  тогда  сказал
раздраженно:
     -- Никто еще не придумал, как превращаться вместе с одежкой?
     Маги молчали, потрясенные, а Василий с  трудом  отыскал  свой  голос,
ставший противно тонким, без ноток властности:
     -- Кто ты, неведомый?
     Старик, уже в хламиде, похожей на  серый  грязный  халат,  вытер  лоб
широким рукавом:
     --  Да  вот..  фу...  стар  уже  стал  так  скакать!..  Эх,  где  моя
молодость... Меня зовут Опис. Странное имечко, но так звали моего далекого
пращура, который... гм... словом, одна птаха шепнула мне,  что...  ну,  вы
собираетесь изобидеть одного из моей родни.
     Он по-хозяйски сел, указал им на скамьи напротив. Маги послушно,  как
дети, сели, только Василий задержался, раздраженный,  но  пересилил  себя,
опустился напротив, голос его стал громче:
     -- Кто ты, назвавшийся Описом?.. Так в древности звали  гиперборея...
ставшего отцом древних богов Аполлона и Артемиды... Видимо,  твой  пращур.
Что ты хочешь? Зачем разрушил мой сад?
     Старик в великом изумлении пожал худыми плечами:
     -- Я? Я лишь гулял по нему, это вы его ломали и крушили... да  еще  с
каким удовольствием! Правда, я сам люблю ломать и жечь...
     Он мечтательно улыбнулся, зубы выглянули на миг не по-старчески белые
и острые, клыки высунулись нестертые. По телу  Василия  пробежал  недобрый
холодок.
     -- Ладно, -- сказал он, сердце ныло в предчувствии поражения,  --  ты
показал свою мощь, старик. Хотя не думаю, что ты сильнее...  Но  и  ты  не
сможешь повредить нам. Ибо наши источники мощи разные...
     Внутренним слухом он различал слова, которые спешно составляют Укен и
Шенг, даже Фивантрокл и другие маги опомнились, лихорадочно  ищут  щели  в
странной защите  гиперборея.  Теперь  бы  задержать  разговорами,  отвлечь
сладкими словами, расспросами.
     Старик отмахнулся:
     -- Да какие там разные.
     Василий насторожился, сердце радостно застучало,  спросил  как  можно
небрежнее:
     -- Разве нет?
     -- Нет, -- ответил старик победно, -- вы тоже черпали оттуда же.
     -- Мы? -- спросил Василий быстро, -- но я не чувствую.
     Старик сердито отмахнулся:
     -- А ты напрягись, напрягись! Тыщу лет черпали, а сейчас не могете?
     Василий пробормотал:
     -- Тыщи лет?.. Когда это было?.. А, понимаю.  То  были  не  мы,  наши
предки.
     -- Пращуров надо уважать,  --  ответил  старик  сварливо.  --  Вот  и
недоуважались!
     Он поморщился, очень уж тупо стучались в  его  незримый  щит  младшие
маги, сдвинул брови, и троих магов швырнуло  оземь.  Василий  успокаивающе
взглянул на старика, мол, молодые да горячие, не  сердись,  а  сам  знаком
велел продолжить, только потоньше, из-под укрытия. Рано  или  поздно  щель
отыщется, а тогда достаточно быстрого выпада даже слабейшего из  магов.  А
против усилий двенадцати магов не устоит никакая мощь.
     Разговаривая, старик взял в руки  вазу,  хмыкнул  скептически,  хотел
было поставить обратно, но вдруг глаза расширились:
     -- Гляди, это ж никак Арпоксаю по зубам досталось?.. Ха-ха!..  А  это
рядом Липоксаю ногу перевязывают?
     Он расхохотался, руки тряслись. Василий сказал обеспокоено:
     -- Осторожнее!.. Эта ваза стоит...
     У странного старика даже слезы выступили от  изнеможения.  Не  глядя,
попытался поставить на  место,  она  выскользнула  из  слабеющих  пальцев.
Василий  сжался,  ваза  с  сухим  треском  ударилась  о  мраморные  плиты.
Блестящие черепки разлетелись,  как  мелкие  льдинки  под  ударом  молота.
Волхв, утирая слезы, пролепетал, кислый от смеха:
     -- Надеюсь, стоила не слишком дорого.. ха-ха... Что, в самом деле?...
Никогда бы не подумал!... На что только  золото  уходит...  А  по  дорогам
сироты ходют.
     Он оперся о стену, пальцы уперлись в роскошную  картину,  вышитую  на
тончайшем шелке, которую Василий за несметные сокровища получил из Египта.
Не глядя, сдернул небрежно,  вытер  вспотевший  лоб,  звучно  высморкался,
отчего шелковая ткань вздулась парусом, отбросил как туго набитую подушку.
     Василий ошеломленно и в ярости смотрел на это  надругательство,  а  в
свернутой  кулем  шелковой  занавеси  булькало,  двигалось,  переливалось,
квакало гадко и утробно.
     Маги стояли с каменными лицами. Старик покосился на  них,  голос  был
благожелательным:
     -- Не трать, кума, силы... спускайся на дно.
     -- Что? -- не понял Василий.
     -- Говорю, на меня это не подействует.
     Василий не нашелся, что ответить, а Шенг сказал напряженно:
     -- Это должно действовать на всякого, что одевает  личину  зверя  или
птицы...
     Старик сказал, ухмыляясь:
     -- Но не на меня.
     -- Почему?
     -- А кто сказал, что я человек?
     В мертвом молчании Укен вскрикнул:
     -- Но пробовали и заклятия против демонов!.. Я знаю все о демонах!
     Старик отмахнулся:
     -- О демонах никто не знает много... Впрочем, а я при чем?
     -- Но как же тогда... либо человек, либо демон! Третьего не дано.
     Старик почесал в затылке:
     -- Да? Если не дано, тогда мы  взяли  сами.  Понимаете,  дети,  я  из
невров. Знаете, что это?
     Маги мялись, отводили взоры. Василий ощутил холодный озноб:
     -- Древние  легенды  говорят  о  людях-волках...  Не  о  волшебниках,
которые могут становиться волками, а о... Великий Боже!  Так  ты  один  из
тех, которые были еще при... Не могу вышептать, а не то, что  вымолвить...
Невры -- это те, кто под личиной волков спрятались в  ковчеге  Ноя!..  Это
те, кто пошли от Лилит и падших ангелов...
     Старик равнодушно отмахнулся:
     -- С чего бы мы прятались в  ковчеге?  Там  была  лишь  малая  часть.
Остальные дети Адама и Евы спрятались в глубоких пещерах, где и  переждали
Большую Воду... Правда, стали гномами да разными... Словом,  дети,  я  вас
предупредил. Вы ж знаете, что с каждым поколением народ становится ученее,
но в магии -- слабее. Так что подумайте...
     Он  поперхнулся,  откашлялся,  сплюнул  на  пол.  На  белом   мраморе
расплылось коричневое пятно, взвился столбик  желтого  пара.  В  основании
столбика шипело, отвратительная язва проела мрамор насквозь.
     --  Чагу  пил,  --  объяснил  он  доверительно.  --   Но   переварил,
крепковата...
     Он сплюнул снова,  едва  не  угодив  на  сапог  грузному  Укену.  Тот
отпрыгнул с неприличной для его веса  поспешностью.  Маги  остановившимися
глазами  смотрели  на  новую  ноздреватую  дырку  в  мраморе.   Будто   на
отполированную глыбу льда плеснули кипящей водой!
     -- Что такое чага? -- спросил Василий.
     Внутренним  зрением  видел,  как  Фивантрокл  и  Шенг  скрепили  цепь
сильнейших заклятий, добавили двойной щит вокруг магов, и почти безучастно
слушал, как старик по старчески словоохотливо начал объяснять:
     -- Это такой  гриб!  Вырастает  на  старых  березах,  лечебный!  Тыщу
болячек снимает как рукой, а еще пригаживается при сглазе и порче... Ежели
у вас есть березы, я научу варить отвар, только  давайте  по-хорошему:  не
трогайте моего племянника... стодвадцатиюродного со стороны соседки.
     Василий оглянулся на своих, сказал быстро, прежде  чем  кто-то  успел
раскрыть рот:
     -- Мы еще не решили.
     -- Вот и решим вместе, -- обрадовался старик.
     -- Как это?
     --  А  вместе,  полюбовному.  Вовремя  я  прибыл,  вам  не   придется
отказываться от слова.
     Фивантрокл и Шенг склепали последнее звено. Василий, продолжая  вести
беседу со старцем, добавил к их заклятию свою мощь, сам направил  в  грудь
гиперборея, где в левом  уголке  сердца  гнездится  уязвимое  место  мага,
задержал дыхание и выплеснул всю их  накопленную  мощь  в  одном  страшном
выпаде.
     Через остатки сада пронеслась незримая волна полного уничтожения. Она
затихла, едва достигнув дальней стены, но каменные плиты потемнели, по ним
потекло коричневое, застывало грязными волнами, сосульками. В  том  месте,
где пронесся кулак магов, исчез даже пепел от кустов.
     Старик обеспокоено почесался, огляделся в страхе:
     -- Чегой-то меня в жар бросило... И зудит, мочи нет... У вас тут вшей
нет?
     -- Н-нет, -- ответил Василий мертвым голосом.
     -- Точно? А то с гнилого юга везут всякую  заразу...  Так  о  чем  мы
гутарили?
     Маги подавленно молчали. Опустошенные, теперь магическую мощь  копить
до утра, раздавленные, они не смели поднять глаза друг на друга. Василий с
трудом выговорил:
     -- Мы... решим верно... не сомневайся, великий гиперборей...
     Старик отмахнулся:
     -- Какой я великий! Я так, мальчишка на побегушках. Это отец  у  меня
великий. Куда я перед ним. Правда, и он перед дедом -- тля, насекомое. Да,
были чародеи в старину... Помню, дед как-то рассказывал,  что  когда  Адам
попытался тайком от Евы снова повстречаться с Лилит... гм... да что я  вам
семейные дела раскрываю?
     Он поднялся, бросил короткий взгляд по сторонам. Василию  показалось,
что в желтых глазах человека-волка  блеснуло  злое  торжество.  Но  старик
смолчал, негоже глумиться над поверженным.
     Василий проговорил, чувствуя в голосе преподлый  страх  и  желание  в
будущем не сталкиваться с сильным магом на узкой тропе:
     -- Мы примем... верное решение. Мудрые решают споры без глупых драк.
     Старик вздохнул, лицо стало умиленным:
     -- Какие времена  настают!  Мне  жаль  и  уходить,  ибо  внуки  такие
разумные...
     Он перевел взор на крышу дома, Василий и маги невольно подняли взоры,
а когда мгновение спустя взглянули на старца, вместо него  стоял  огромный
волчище, нагло скалил зубы. Желтые  глаза  блестели  живо.  Непохоже,  что
такой старец так уж спешит  уйти  в  другой  мир,  оставив  этот  разумным
внукам.
     Маги со страхом и  облегчением  провожали  взглядами  серую  размытую
тень, что метнулась через нечто, бывшее недавно садом, исчезла. У  каждого
во рту остался вкус горечи, то ли от последнего  заклятия,  то  ли  горечь
поражения.
     Василий  тяжело  опустился  на  лавку.  Плечи  обвисли,  лицо   сразу
постарело. Маги тихо, как пугливые мыши, прошли к уцелевшей стене портика.
Бесшумно, будто у постели смертельно больного,  сели  рядком.  Глаза  были
круглые, как у сов, зато лица вытянулись, как у породистых коз.
     -- Что скажете? -- спросил Василий хрипло.
     Поле паузы Укен, оглядев всех, сказал сдавленно:
     -- Мне кажется.., я просто уверен, что со мной  согласятся  уважаемые
маги... Нам, истинным  знатокам  и  хранителям  древних  тайн,  не  совсем
пристойно ввязываться в схватки и стычки простых людей,  будь  это  пьяные
кузнецы или императоры. Если  империи  так  уж  надо  уничтожить  какое-то
варварское королевство...  что  ж,  у  нее  достаточно  войску  и  опытных
полководцев.
     Маги кивали, на их лицах Василий  прочел  облегчение.  Стыдные  слова
сказал старый Укен, к тому же сумел  облечь  в  достойную  форму.  Василий
спросил с тоскливым чувством сокрушительного поражения:
     -- А как же Черная Гора?
     -- Мудрый не стыдится отступить, -- ответил Укен.  --  Если  потеряем
свои головы, зачем нам Гора?
     Маги торопливо кивали. Но двое, Фивантрокл и Шенг, смолчали.

     Волк вломился в заросли,  прыжки  становились  все  короче,  а  когда
впереди блеснул узкий  ручеек,  он  почти  полз.  У  воды  рухнул,  взвыл,
судорога  прошла  по  телу.  Изменение  шло  медленно,  человеческое  тело
вычленялось с трудом. Голый старик дышал с хрипами, тощая грудь вздымалась
бурно, по лицу стекали крупные капли пота. Он прополз последние три шага к
воде, припал по-волчьи к струе, лакал, потом опустил лицо в  воду,  смывая
пот и усталость, снова пил, не скоро отвалился в изнеможении, долго  лежал
на спине, глядя в синее небо.
     -- Маги, -- прошептал он,  --  а  еще  говорят,  что  молодежь  ни  к
черту... Еще чуть, сломали бы как соломинку... Хорошо, сумел нахрапом,  на
испуг.
     Он лежал без сил до вечера, впитывая солнечные лучи,  залечивая  раны
от магических ударов, как только тогда  удержался,  не  заорал,  тогда  уж
вовсе бы конец, а так голову заморочил ученым дурням.
     Когда солнце опустилось за  виднокрай,  он  сотворил  из  травы  себе
одежду, кое-как влез. До Руси можно бежать и  волком,  но  сперва  надобно
побывать в человечьем селении.

     Шенг спросил:
     -- Ты все видел?
     -- Да, -- ответил Фивантрокл.
     -- Этот проклятый волхв застал нас врасплох!.. Зря  все-таки  Василий
отступил, как думаешь? Раньше он был верен патриарху до конца. А сейчас  в
нем больше от верховного мага, чем от архимандрита.
     Он замолчал выжидательно, Фивантрокл поправил:
     -- От трусливого верховного мага.
     Шенг сказа напряженно:
     -- У патриарха мощи  больше.  Если  делать  то,  что  он  желает,  то
Верховным можно стать очень скоро. А нынешний  пойдет  на  дно  бухты  рыб
кормить.
     -- И что теперь?
     -- Мы еще живы, не так ли? И свою мощь сохранили, тоже верно?
     Глаза молодого мага алчно блеснули:
     -- А тот собакоголовый выжат, как мокрая тряпка!
     -- Верно. Такое сотворить, это не только свою мощь  израсходовать  на
недели вперед, но и мощь всех волхвов Русландии, если я что-то  понимаю  в
магии.  Он  сейчас  беспомощнее  младенца.  Как  и  те  чародеи,  что  его
поддерживают.
     Лицо его становилось грознее, он стал словно  выше  ростом.  От  всей
крепкой фигуры  веяло  мощью  и  уверенностью.  Фивантрокл  спросил  почти
шепотом:
     -- Мы... нанесем удар?
     -- Да.  Пока  он  не  успел  восстановить  силы.  Пока  эта  их  Русь
беспомощна!
     Внезапно  на  лицо   Шенга   набежала   тень.   Фивантрокл   заметил,
встревожился:
     -- Что-то беспокоит?
     -- Да... Этот старик, который волк...  Или  волк,  который  и  старик
разом. Хотя нет, ему до земель Руси добираться еще месяц. Он  помешать  не
сможет!

     Глава 49

     Через двор прошла высокая фигура  в  черном.  Тернинка  ощутила,  как
сладко и тревожно затрепыхалось  сердце.  Опустив  голову,  она  торопливо
выскользнула через задний вход, замедлила шаг и пошла к колодцу, подхватив
по дороге ведерко.
     Священник взглянул коротко, черные  пронизывающие  глаза  были  полны
затаенного огня.  Тонкие  губы  слегка  изогнулись  в  улыбке,  что  сразу
осветила его суровое аскетичное лицо:
     -- Боярские дочери не должны ходить за водой, как простолюдинки.
     -- Мы не гнушаемся никакой работой, -- ответила она. -- Ах,  Иоанн...
Ты говорил с моим батюшкой?
     Он коротко взглянул по сторонам:
     -- Говорил... Не напрямую, а так,  потихоньку  приближался.  Увы,  он
разгневался от одного предположения, что ты можешь пойти за  ромея!  А  уж
про простого священника и вовсе говорить опасно.  Я  служу  другому  богу,
которого он не любит.
     Она поникла головой. Ее отец, знатный воевода Волчий Хвост, не просто
не любит чужого бога иудеев, а ненавидит люто.  Иоанн  прав,  им  не  быть
вместе. Зря она тогда отвергла его ухаживания, твердо заявив,  что  только
через обряд венчания...
     Он снова поглядел по сторонам.  Глаза  блеснули  удалью,  даже  голос
повеселел:
     -- Знаешь,  Тернинка...  Хватит  прятаться!  Сегодня  же  ночью  надо
бежать...
     Она испуганно огляделась. Алые щеки залило смертельной бледностью.
     -- Это... необходимо?
     -- Увы... Они не отдадут тебя мне в жены. Я чужак! Вчера было рано, а
завтра будет поздно. Только сегодня...
     Затаив дыхание он ждал, но Тернинка уже вскинула гордо голову. Взгляд
ее был тверд:
     -- Добро.
     --  Я  приготовлю  коней,  --  сказал  он  торопливо.  --  Нам  нужно
пробраться только за городские ворота.  А  там  я  уже  знаю  ваши  лесные
дороги... да и степные тоже.
     Она прошептала, думая явно о другом:
     -- Откуда?
     Его твердые губы, рассеченные в уголке шрамом, тронула легкая улыбка:
     -- Я не родился в свите посла Царьграда.
     Она ощутила его  ладонь  на  своей  щеке,  шелестнул  плащ,  а  когда
повернула голову, мир был пуст, хотя из-за угла слышались  веселые  голоса
молодых дружинников, хрюканье свиньи, гогот довольных гусей. В сердце было
холодно  и  тягостно.  Когда  наконец  решилась   сдвинуться,   все   тело
пронизывала слабость, а во рту чувствовалась горечь, будто пожевала сочный
лист полыни.

     День тянулся невыносимо долго. Она  надела  на  пальцы  свои  золотые
кольца, а те, что не поместились, сложила в узелок, увязала туда и золотые
серьги с яхонтами, что достались от бабушки.  Из  ларца,  что  подарил  ей
отец, выгребла все монеты, оделась для дороги, легла в постель и накрылась
одеялом.
     Заморская птаха смотрела  удивленно,  поворачивала  голову  то  одной
стороной, то другой, будто левым глазом увидит не то,  что  правым.  Перья
быстро отрастают, начали блестеть, потолстел, округлился,  а  каким  тощим
чучелом постучался неделю назад в окошко! Правда, первым увидел  отец,  он
же и колечко снял, но не ругался,  как  ждала  испуганная  Тернинка,  а  с
колечком ушел в свою комнату, долго не показывался.
     Петька тогда так с голоду наклевался  из  ее  тарелки,  что  едва  не
подавился,  а  потом  так  и  заснул  посреди  стола  --  худой,  грязный,
облезлый...
     -- Прощай, Петька, -- проговорила она тихо, -- не знаю даже,  где  ты
повстречался с братцем... Но все равно, спасибо.
     Когда лунный свет проник в окошко, она неслышно  выскользнула  из-под
одеяла. Птаха дремала в клетке, сонно раскачиваясь на жердочке.  Со  двора
ни звука, даже собаки отбрехались на запоздавших гуляк.
     Сапожки она несла в руке, чтобы не разбудить  сенных  девок,  обулась
уже во  дворе,  спрятавшись  за  глухой  стеной  сарая.  Облака  двигались
неспешно, узкий серпик месяца нырял в них как утлая лодочка, и тогда можно
было перебегать через открытые места, а дальше она ненадолго  затаивалась,
выжидала.
     Городские врата закрыты, стража хоть и дремлет, но там  злые  собаки,
даже своих встречают так, что будь готов закрываться щитом, потому проще и
безопаснее проскользнуть к конюшне,  что  выстроили  прямо  под  городской
стеной, оттуда можно через крышу достичь и края стены...
     Она с облегчением вздохнула, губы сами пошли в стороны. Лестница!  Он
все предусмотрел, будто следит за нею незримо, оберегает как  в  его  вере
крылатые маленькие боги оберегают невинные души.
     Когда она взобралась на самый верх, осторожно  перенесла  ногу  через
зубцы, снизу из темноты донесся шепот:
     -- Прыгай...
     -- Любимый! -- вскрикнула она. -- Ты ужу здесь?
     -- Тихо, -- прошептал он. -- Там на  страже  Вязило  с  братьями.  Он
чует, как трава растет!
     Она разжала пальцы, через  миг  его  сильные  руки  подхватили  ее  в
темноте,  она  ощутила  широкую  грудь,  твердую,  как  гранитная   плита,
почувствовала запах дубленой кожи, конского пота, а уха коснулись  горячие
губы:
     -- Еще чуть-чуть, и мы сможем разговаривать во весь  голос,  смеяться
громко, не скрываясь...
     Он нес ее бегом, в темноте вдали вырисовывались странные силуэты. Она
слабо забрыкалась:
     -- Пусти! Я побегу сама.
     -- Ты для меня ничего не весишь...
     -- Пусти, -- сказала она  настойчиво.  --  Пусть  и  без  батюшкиного
благословения, но волхв еще не соединил наши руки перед ликом Лели.
     Он отпустил ее нехотя, дальше побежали,  держась  за  руки.  Странные
силуэты оказались простыми вербами, в ночи  совсем  не  такие,  как  днем,
дальше тучи осветились изнутри, месяц  проткнул  рогом  и  выплыл  наружу,
залив землю мертвым недобрым светом.
     Воздух повлажнел, она еще не видела днепровского берега, но  близость
воды ощутила. Она едва не падала, с  такой  силой  он  волочил  за  собой.
Хотела крикнуть, что уже нет надобности так мчаться, сейчас не  остановят,
а утром отец и так все узнает.
     -- Где обещанный волхв? -- спросила она тревожно.
     -- Близко, -- пообещал он. -- Ты золото взяла?
     -- И все камешки, -- ответила она,  хватая  воздух  широко  раскрытым
ртом. -- Если отец не признает тебя мужем, нам хватит на первые годы.
     -- Это хорошо, -- донесся его голос. -- Правда, с моими тратами твоих
камешков всего на пару недель.
     -- Что? -- не поняла она.
     Он остановился, ухватил ее за плечи. В двух шагах был  обрыв,  далеко
внизу невидимые волны били в берег с такой силой, что  земля  вздрагивала.
Его суровое лицо нависло над  ней,  и  вдруг  она  ощутила  страх,  ибо  в
знакомом лице проступили черты, которых раньше  не  видела  при  солнечном
свете.
     -- Ты дальше  не  пойдешь,  --  сказал  он  жестко.  --  Снимай  свое
ожерелье, снимай кольца! Тебе все равно с ними или без них лежать  на  дне
Днепра! А мне не все равно.
     Она отшатнулась, но его руки держали ее за плечи крепко. Сердце  едва
не выпрыгивало. Она прошептала жалобно:
     -- Ты... обманывал?
     -- Это моя работа, -- ответил он нетерпеливо. -- Я уже двоих дур сюда
сбросил. Снимай, да побыстрее! И платье тоже.
     -- Зачем тебе мое платье? -- удивилась она.
     Ее руки уже медленно снимали кольца  с  пальцев,  она  морщилась,  те
сидели плотно, он видел, что ему пришлось бы сдирать,  разве  что  отрезав
пальцы.
     -- Ему найдут применение, -- ответил он загадочно. Она вспомнила, как
однажды в детстве принесли окровавленное платье одной боярыни, сказав, что
ее задрал медведь. Ходили смутные слухи, что дело нечисто,  зачем  боярыня
ушла без слуг в лес, но потом все затихло.
     Она взялась за ворот, буркнула:
     -- Отвернись.
     -- Что? -- не понял он.
     -- Отвернись, говорю, -- сказала она упрямо. -- Негоже мужчине видеть
девушку голой. Ты еще не касался меня, и ты мне еще не муж.
     Он усмехнулся надменно, сколь глупы эти варвары и недалеки, все равно
же сейчас рухнет с высоты, а как держится за свои дикие взгляды!
     Отвернулся, слыша шуршание одежды, краем глаза ухватил полуобнаженное
тело, и тут же оно резко сдвинулось, он в испуге начал  поворачиваться,  с
ужасом чувствуя, что  опоздал,  в  плечо  ударило  неожиданно  сильно.  Он
пошатнулся, повернулся  и  увидел  ее  прекрасное  лицо,  горящее  гневом,
блестящие глаза.
     Он невольно отступил на шаг, чтобы не упасть, отчаянно замахал руками
на краю обрыва, теряя равновесие:
     -- Ты... обманула...
     -- Разве? -- удивилась она. -- Вот тебе колечко!
     Он инстинктивно закрыл глаза и отшатнулся, ибо она швырнула  с  силой
прямо в лицо, снова зашатался, со смертным ужасом чувствуя, что  крохотное
колечко как раз и сбрасывает с днепровской кручи на острые камни...
     -- Спаси! -- вскрикнул он жалко.
     Она засмеялась, он повалился спиной в пустоту.  И  всю  дорогу,  пока
падал в черном леденящем душу ужасе вдоль обрыва, видел перед  глазами  ее
прекрасное лицо, слышал ее  жестокий  смех,  такой  непривычный  в  нежном
голосе.
     Услышав глухой удар, она подошла к обрыву. Далеко  внизу  на  камнях,
что торчали из воды, смутно белело  растерзанное  тело.  Набежавшая  волна
колыхнула, вторая сняла  с  камней,  а  третья  утащила  в  темные  волны.
Блестящие спины камней торчали из воды, как спины  водяных  зверей,  волны
шумно разбивались о них, смывая остатки крови.
     Когда она тихохонько пробралась в  свой  терем,  на  востоке  заалела
полоска рассвета. Как можно тише скользнула в свою комнату. От усталости и
потрясения ноги дрожали, все тело  тряслось,  а  в  груди  заледенело.  Ей
чудилось, что сердце так навсегда и останется ледышкой.
     Когда она торопливо ссыпала золотые монеты обратно в ларец, заморский
Петька завозился в клетке, открыл глаз. От  противного  скрипучего  голоса
она вздрогнула:
     -- Кр-р-р-р!.. Я хороший... Где ты была, хозяйка?
     -- Молчи, дурак, -- прошептала она сердито.
     Заморская птаха каркнула во все заморское горло:
     -- Ты сама Залешанин!.. Где шлялась ночью, я тебя спрашиваю?
     В соседней комнате заскрипела кровать. Сонный голос отца был похож на
рев разбуженного зимой медведя:
     -- Тернинка!.. Чего там этот в перьях орет?
     -- Не знаю, -- ответила она громко, а шепотом  сказала  умоляюще,  --
молчи, а я тебя буду выпускать летать по комнатам!
     -- И в саду, -- сказал попугай быстро.
     -- И в саду, -- согласилась она напугано.
     Ложе заскрипело  громче,  послышалось  шлепанье  босых  ног.  Пахнуло
ночным холодом, отец любил спать  при  открытом  окне.  В  дверном  проеме
появилась его могучая фигура с покатыми плечами. Волчий Хвост был в ночной
рубашке, белых портках, шумно чесал волосатую  грудь.  Лицо  оставалось  в
тени,  но  она  чувствовала,  как  отец   начинает   наполняться   злобной
подозрительностью.
     -- Ну? -- рыкнул он требовательно.
     Она молчала в страхе, гнев отца всегда страшен, а попугай  неожиданно
заорал:
     -- Кот проклятый!.. Окна не запираете!.. Ходят тут  всякие,  а  потом
попугаи пропадают! Я велел хозяйке встать и прогнать хвостатого!
     Отец  пробурчал  что-то  насчет  заморской  вороны,   горластой   как
скоморох, повернулся и плотно закрыл за собой дверь. Она без сил  посидела
несколько мгновений, заморская птаха шумно топталась  по  жердочке,  затем
заставила себя встать и открыть дверцу.
     Уговор надо держать даже перед зверем.

     Еще по шагам сына она поняла, что стряслось  что-то  страшное.  Когда
Ратигай вышел в полосу света, она всмотрелась, отшатнулась в испуге:
     -- Ратигай!.. Что у тебя в руке?
     Он взглянул на меч в своей руке,  словно  впервые  увидел.  С  лезвия
падали густые пурпурные капли. Вздрогнул, мать смотрела не на  меч,  а  на
эти красные капли. Они тянулись за ним от двери, рубиново красные,  яркие,
кричащие.
     Дрожа как в лихорадке, он торопливо  бросил  меч  в  ножны,  попав  с
третьего раза:
     -- Я сокола убил, мама.
     -- Сокола?
     -- Да, -- ответил он раздраженно, глаза блуждали дико. -- Он позволил
опередить себя соколу Волчьего Хвоста!
     Она прошептала в страхе:
     -- У сокола кровь не такая... Ратигай! Кого ты убил?
     Он в странном исступлении заходил взад-вперед по горнице,  лицо  было
бледно, как у мертвеца, нос заострился, а глаза спрятались во впадинах под
навесом надбровных дуг.
     -- Коня убил, мама!.. Просто коня. Он не хотел скакать еще...
     Она покачала головой:
     -- Твой конь был стар, у него кровь так не  брызгала  бы...  Ратигай,
сын мой... Кого ты убил?
     Он ходил все быстрее и быстрее, почти  бегал,  но  вдруг  остановился
посреди комнаты. Мать вскрикнула, когда он обернулся к ней, лицо сына было
страшнее смерти.
     -- Отца я убил, мама! Отца. И теперь у меня горит все внутри.
     Она прошептала:
     -- О, великие боги! Что же теперь? Как же нынче...
     -- Я пришел лишь сменить коня, -- бросил он  сдавленным  голосом,  на
лицо легла тень смерти. -- Я доскачу с ним до днепровской кручи... Тяжелый
доспех останется на мне, пусть русалки подивятся умелой работе кузнеца.
     Мать вскрикнула в страхе:
     -- Броситься в Днепр? Но что  будет  с  твоим  детинцем,  сторожевыми
башнями, конюшнями,  подъемными  мостами,  мощеными  дорогами?  Теперь  ты
полный хозяин! Тебе водить дружину отца, тебе владеть и повелевать...
     -- Пусть развеется все в пыль, -- процедил он с ненавистью. --  Ничто
не должно уцелеть, оскверненное руками отцеубийцы! Я не думал, что это так
тяжко... Когда я вбежал к  нему  с  поднятым  мечом,  я  был  справедливым
мстителем за тебя, за твои слезы, за  твою  поруганную  честь,  но  почему
теперь я чувствую, что уже не мститель, а злодей?
     --  Ратигай,  --  прошептала  она.  Глаза  ее  были  отчаянными.  Она
оглядывалась  по  сторонам,  искала,  за  что  зацепиться  взглядом,   чем
остановить его опасные  мысли,  повернуть,  снизить,  навалить  как  можно
быстрее мирские заботы. -- Но твой маленький сын, твои молодые жены...
     Он отмахнулся, шагнул к дверям:
     -- Лучше честная нищета, чем проклятый достаток.
     -- Ратигай! -- вскрикнула она отчаянно, чувствуя,  как  все  рушится,
твердый пол уходит из-под ног, а ее расчеты, вроде бы полностью сбывшиеся,
вдруг привели к неожиданному и страшному концу. -- Но что будет со мной?..
Это я, твоя мать, что кормила тебя грудью, держала тебя за ручки, когда ты
делал первый шажок!.. Что ты оставишь мне?
     Он оглянулся с порога, в запавших глазах сверкнуло страшное  багровое
пламя:
     -- Тебе?.. Тебе оставлю свое проклятье! И да сбудется оно. За то, что
нашептала мне убить отца.

     Вечером Владимир долго смотрел на залитый кровью  зловещий  небосвод.
Солнце спряталось за тучами, те горели темно-багровым. От  них  падали  на
землю пурпурные лучи, заливали землю дымящейся кровью. Страшное  обещалось
на земле, в воздухе дрожало нечто, туго натянутое, как тетива  на  крепком
луке. От двери донесся едва слышный вдох. По  ту  сторону  должны  дремать
двое, но, судя по возне и сопению, стражей тоже гнетет  ночь,  что  должна
кончиться грозой.
     -- Какая гроза, -- сказал он вслух, -- не сметет ли здесь все?
     Почудился  далекий  крик,  словно  за  тридевять   земель   вскрикнул
смертельно раненый  человек.  Владимир  отшатнулся  от  окна.  По  горнице
полыхнуло красным, как будто вдоль  терема  метнулась  гигантская  красная
летучая мышь.
     Крик  повторился,  теперь  уже  близко,  словно  кричавший   принимал
смертную  муку  на  берегу  Днепра.  Владимир  нащупал  рукоять  меча,  он
расставался с ним только в постели, да и то ставил у изголовья,  напрягся,
вслушиваясь в шорохи, хрипы, дыхание стражей, чувствуя даже запахи  от  их
немытых ног.
     В третий раз крик прозвучал  совсем  рядом,  словно  кричавший  выбил
дверь терема. Тут же донеслись другие голоса,  встревоженные,  испуганные.
Владимир выдернул меч, рывком распахнул дверь, отшатнулся на случай  удара
в лицо, но увидел лишь спины убегающих стражей.
     Оба дружинника устремились в полутьму, там  лестница  снизу,  кого-то
подхватили, а  Владимир,  набегая,  ахнул:  в  их  руках  обвисал  залитый
кровью... Белоян. На голове была страшная рана, череп раскроен, один  глаз
вытек, на шее и груди глубокие раны. Увидев  бегущего  к  нему  князя,  он
прохрипел с усилием:
     -- Берегись...
     -- Чем тебя лечить? -- выкрикнул Владимир.
     -- Бере...гись, -- повторил с усилием Белоян, -- тех... двух дюжин...
     Владимир, не слушая,  кивком  отправил  одного  поднимать  тревогу  и
тащить сюда лекарей, со вторым опустил Белояна бережно на пол,  так  кровь
хлещет меньше, проживет дольше и успеет сказать больше. Из пасти струилась
кровь, красная и густая, как человеческая, только громадные клыки  торчали
грозно, по-звериному.
     Белоян прошептал:
     -- Мне уже ничем... Но я все-таки прорвал их Круг Огня... и  сжег  их
сам... Но не сумел догнать воинов...
     -- Не сдавайся! -- заорал Владимир, не слушая. -- Ты же волхв! Закрой
свои раны! Залечи себя!
     Пасть верховного волхва двигалась все  медленнее,  а  кровь  вытекала
совсем жиденькой струйкой, уже не красная, а так, сукровица.
     -- Они думали, я обессилел, сотворив жука-церковь... Дурни!.. Я сумел
отыскать настоящего жука... а заманить его не составило труда... Наелся  и
улетел... Эти жуки могут принимать любую личину... У  меня  силы  остались
для схватки, и когда они явились... От них пепел, но  тех,  простых...  не
догнал...
     -- Как тебя лечить? -- крикнул Владимир бешено.
     -- Не... могу, -- прошептали  застывающие  губы.  --  Я  все  силы...
отдал... К тому же... яд... в ранах...
     Владимир поддерживал голову Белояна, из груди волхва  рвались  хрипы,
там рокотало и лопалось, лицо исказила  судорога,  изо  рта  хлынула  алая
струйка. На глазах потрясенных и онемевших  в  беспомощности  Владимира  и
дружинников алая струйка стала черной, как деготь.
     Внезапно загрохотало.  Воздух  колыхнулся,  князя  мягко  толкнуло  в
спину. Кто-то ахнул. Он затравленно оглянулся. На том конце палаты пузырем
вздулась стена, раскалилась, от нее пахнуло жаром. Пузырь все  раздувался,
стал полупрозрачным, а в нем, словно за грязной пленкой, смутно  виднелась
человеческая фигура.
     -- Колдовство! -- вскрикнул кто-то.
     -- Берегите князя!
     -- Обереги! Обереги тащи!
     Сильные руки ухватили Владимира за плечи, он зло стряхнул, в  тот  же
миг пузырь мокро лопнул. Разлетелись рваные клочья, а в  палату  ворвалась
рослая женщина с непокрытой головой. Ее огненные волосы  были  перехвачены
на лбу широким золотым обручем с зеленым  камнем  с  крупный  орех.  Глаза
сразу отыскали распростертого Белояна. Вскрикнув, метнулась  через  палату
так стремительно, что дружинники все еще смотрели на пустое место, где она
только что была, а женщина  очутилась  рядом  с  Владимиром,  упала  возле
Белояна на колени.
     Огромные  зеленые,  как  камень  на  лбу,  глаза  не  отрывались   от
перекошенной морды Белояна. Лицо ее было смертельно бледным.
     -- Поднимите ему голову, -- велела она сорванным голосом.
     Грудь ее часто вздымалась, в глазах был дикий страх, а губы  дрожали,
будто по ним  били  пальцем.  Владимир  повернул  голову  волхва  лицом  к
потолку.
     Ее тонкие, но явно сильные пальцы, сорвали с пояса  черную  баклажку.
Владимир сунул  пальцы  в  рот  волхва,  дернул  нижнюю  челюсть.  Женщина
перевернула над раскрытым ртом баклажку. Тоненькая струйка черной жидкости
попала на черную кровь, взвился дымок, Владимир задержал  дыхание,  черная
кровь превращалась в красную!
     Белояна затрясло, Владимир обхватил могучими руками и держал изо всех
сил. Женщина вытрясла последние капли, баклажка выпала из ее пальцев.  Она
смотрела, не отрываясь, как по медвежьей морде  пробежала  судорога,  губы
задергались. Пустая глазница вздулась под тонкой кожей. С огромным усилием
приподнялись веки. В потолок уставились оба глаза, все еще налитые кровью,
но все-таки оба целые. Грудь шумно приподнялась, он  выдохнул,  выталкивая
из сердца смерть. Глаза медленно очистились.
     -- Ты... -- прохрипело в горле.
     Закашлялся, изо рта вылетел сгусток крови. Владимир все еще не дышал,
страшась поверить в чудо. Женщина поднялась с колен, теперь она  выглядела
суровой и надменной. Красивое лицо стало неподвижным.
     -- Неделю на липовом меде, -- бросила она Владимиру.
     Он кивнул,  уже  догадавшись,  кто  перед  ним.  Она  поняла  по  его
вспыхнувшим глазам, что князь уже  все  понял.  Догадались  и  дружинники.
Задвигались, вытащили мечи, у некоторых в руках заблистали топоры.
     Белоян прохрипел с натугой:
     -- Дура... Что ты наделала...
     Владимир сказал успокаивающе:
     -- Лежи-лежи. Неделю на липовом меде?.. Повезло ж дурню.  У  пчел  не
только мед, но и жала... А что она наделала?
     -- Дура, -- повторил Белоян слабеющим голосом. -- Только у  нее  была
мертвая вода... Больше ни у кого  на  свете...  Ею  можно  было  любого...
оживить ли, вернуть ли молодость... Дура...
     Владимир остро посмотрел на своего заклятого врага:
     -- Она не только это наделала.
     Глаза Белояна  закрылись,  голова  откинулась.  Дружинники  с  трудом
подняли грузное тело, понесли вчетвером из палаты. Владимир  повернулся  к
колдунье. Она выпрямилась, даже глазом  не  повела  в  сторону  обнаженных
мечей, натянутых луков.
     Владимир сказал медленно:
     -- Похоже, что и всю магию ты сожгла на такой перелет. В тебе силы не
больше, чем у мухи на морозе... Зачем?
     Она вскинула красивую  бровь.  Голос  прозвучал  совсем  спокойно,  с
насмешливой иронией:
     -- Это мой главный противник.
     -- Знаю.
     -- Разве могу, чтобы он  вот  так...  трусливо  ускользнул  от  нашей
схватки?
     Владимир покачал головой:
     -- Похоже, от тебя... не ускользнет.
     -- И никто не скажет, что я стала сильнейшей лишь  потому,  что  этот
дурак  дал  себя  побить  каким-то  двум  захудалым  магам  из   какого-то
Царьграда! А так бы я повергла его в честной схватке,  растоптала  бы  его
мощь, заставила бы упасть к моим ногам, согнула бы, заставила бы...
     Она часто дышала, глаза сверкали,  высокая  грудь  бурно  вздымалась.
Дружинники по взмаху руки князя опустили мечи, а лучники упрятали стрелы в
колчаны.
     -- У тебя еще будет такая возможность, -- сказал он напряженно.
     На  ее  красивом  лице  появилось  слабое  удивление.  Большие  глаза
отыскали черные глаза Владимира. Несколько мгновений они ломали  взглядами
друг друга, наконец она сказала насмешливо:
     -- Я вроде бы и не просила даровать мне жизнь.
     -- А я и не дарую, -- ответил он сухо.  --  Хоть  ты,  спасая  своего
врага, спасла моего друга... но для державы что  такая  мелочь,  как  наши
жизни? Твоя жизнь и свобода в неприкосновенности не потому...
     Она бросила холодно:
     -- Догадываюсь.
     -- Вот и хорошо. Возвращайся в свой чертов Искоростень... Когда-то  я
приду и сожгу его дотла, со мной будет Белоян... Тогда-то и скрестите свои
силы. Я тоже хочу, чтобы он победил тебя так, чтобы ты знала  свое  место,
женщина! И чтоб все видели, что  побеждаем  благодаря  своей  мощи,  а  не
потому, что дура сама сунула голову в петлю!.. Дать коней? Как я  понимаю,
возвратиться в том же гнилостном огне силенок не хватит?
     Она несколько долгих мгновений смотрела в его  сильное  хищное  лицо.
Взгляды скрестились, дружинники  вздрогнули,  когда  в  воздухе  вспыхнули
синеватые искорки, словно сшиблись незримые мечи.
     -- Благодарствую, -- сказала  она  медленно.  --  Честно  говоря,  не
ожидала. Но если ты уж так уверен, то я  лучше  бы  легла  спать.  К  утру
наберу сил для обратного прыжка.
     Он поморщился:
     -- Уверенность в своих силах и дурость -- не одно и то  же.  Почивай,
но только не в моем тереме! Я лучше ядовитую змею положу себе  в  постель,
чем тебя оставлю в одном доме с собой.
     Она молча взглянула в  ту  сторону,  где  четверо  дюжих  дружинников
укладывали Белояна на носилки, наспех составленные из копий. Двое чертовых
гордецов, подумал Владимир зло. Знаем мы ваши поединки.
     Сердце сжалось с такой болью, что в глазах  потемнело,  а  в  черноте
заблистали  звезды.  В  ушах  прозвучал  мелодичный  смех,  тихий   голос,
проступили нечеловечески прекрасные глаза...
     Он шумно вздохнул, видение померкло. Превозмогая себя,  бегом  догнал
Белояна, его несли медленно и  торжественно,  стараясь  не  трясти,  пошел
рядом.
     -- Что ты хотел сказать? Я же видел...
     -- Они слабее, -- прошептал Белоян. -- Но не в силе... у ромеев войск
больше, чем во всех наших княжествах вместе  взятых.  На  каждый  наш  меч
могут выставить  сотню!..  И  не  богатством  сильнее,  ибо  могут  златом
вымостить все дороги Киева, а  серебром  --  все  земли  княжества.  И  не
знаниями, ибо их маги хранят в своих библиотеках  все  записи,  начиная  с
потопа... а поговаривают, что и допотопные сохранились!
     Владимир шел рядом, хмурился:
     -- Но мы ж победили?
     -- Да, но не умом, не умом...
     -- А чем, счастьем?
     -- И не счастьем, что есть  лишь  слепая  удача,  что  мудрого  может
миновать, а дурню выпасть... Мы победили  своей...  ну,  русскостью,  если
можно так сказать.
     Белоян закусывал губы,  каждое  слово  давалось  с  трудом,  Владимир
чувствовал, что надо бы отстать, но не утерпел, переспросил:
     -- Чем-чем?
     -- Русскостью, -- повторил Белоян хриплым шепотом, он сам вслушивался
в придуманное им слово. -- Тем,  чего  нет  у  хитроумных  ромеев,  нет  у
рассчетливых германцев, нет у ко всему  обрыдлых  вепсов...  Умом  нас  не
понять... Ведь расчет магов был безошибочен! Изощренные  в  интригах,  они
сплели сложнейшую сеть, тоньше паутины и прочнее дамасской стали! Паутину,
из которой не вырваться и самым умным, самым  мудрым,  самым  талантливым.
Ибо как ни глубоко проникают мыслью волхвы  Новой  Руси,  но  царьградские
царедворцы, надо признать, умеют заглядывать дальше. За их  плечами  опыт,
которого нет у молодой Руси.
     Владимир поправил на нем плащ, дружинники чуть замедлили  шаг,  чтобы
князю поспевать рядом с его другом.
     -- Ну-ну, но почему же тогда от них только пух и перья?
     Белоян к изумлению Владимира дернул губой, устрашающе показав  клыки,
что означало слабую улыбку:
     -- Не благодаря нашей мудрости, не льсти  себе.  Но  и  не  глупости,
конечно... А благодаря тому свойству души, которое ромеям было свойственно
давно... очень давно, еще когда один из аргонавтов по имени Визант основал
маленькое городище, что разрослось до нынешнего Царьграда... Но у них  это
ушло за века, а у нас... мы сами сейчас аргонавты... В их  безукоризненных
расчетах не  было,  что  Рагдай,  оставив  женитьбу,  бросится  на  помощь
Залешанину. Не было того, что Залешанин  бросится  на  помощь  незнакомому
воину... Не было Яродуба, что получил огромные владения, но не мог вынести
смерти убитой его рукой девушки... Ратигай,  убив  отца  по  их  наущению,
должен был попасть в их власть... Они не понимают, почему смерд,  которого
ты послал, не польстился на самую красивую куртизанку Царьграда...  Им  ни
за что  не  понять  поступок  Рагдая...  Потом,  потом  я  тебе  обо  всех
расскажу...
     Он закашлялся, изо рта брызнула кровь.  Закрылся  ладонью,  пережидая
кашель. Владимир кивнул дружинникам:
     -- Отнести в малый терем. Трое пусть  охраняют  дверь...  Нет,  лучше
крыльцо. Мне чудится, что в его горнице будет и лекарь...  каких  свет  не
видывал, и охрана.
     Белоян поморщился, сказал громче, голос можно бы  назвать  смятенным,
если бы Владимир верил, что медведя может привести в смятение женщина:
     -- На сильного всегда найдется... не сегодня, так завтра, более... На
хитрого -- хитрейший, на мудрого -- мудрейший... Потому падет Царьград, он
весь на хитрости да коварстве. И мы, пока живем не по холодному уму, а  по
сердцу... пока выше всего честь и доблесть -- Руси быть и цвести!
     Владимир проводил их до лестницы:
     -- Точно?
     -- Ей жить, --  повторил  Белоян  хрипло,  его  бережно  спускали  по
ступенькам, -- пока рак не свистнет, сухая верба не зацветет.
     -- Так и сказано? -- крикнул Владимир вдогонку.
     -- Иначе... -- донесся затихающий голос, волхва уносили все ниже,  --
но суть та же. Мол, падет Русь, когда о чести забудут,  главной  ценностью
станет жизнь, даже жизнь труса и никчемы, когда торгаш станет выше витязя,
когда биться не ради чести, а денег...
     Владимир вздохнул так, словно сбросил с плеч Авзацкие горы:
     -- Значит, жить вечно!
     Слышно было, как Белоян постанывал, дружинники едва не роняли тяжелое
тело на каждой ступеньке. Потом гулко хлопнула дверь,

     Глава 50

     Конь пал, когда  Залешанин  был  в  полуверсте  от  городских  ворот.
Выкатился в пыль, ударился больно плечом, ободрав ухо.  Ногу  из  стремени
выпутать не успел, но конь на его счастье рухнул на этот бок. Прихрамывая,
бросился к воротам.
     Сзади зашипело, с  веток  поднялись,  тревожно  каркая  и  раскачивая
вершинки деревьев, черные вороны. Он услышал далекий стук, в  спину  глухо
стукнуло. Снова щит Олега спас от  пущенной  вдогонку  стрелы...  Как  они
перебрались?.. Или здесь на всякий случай тоже ждали?
     Справа череда деревьев, защищают  от  ветра,  он  проскользнул  между
стволами, помчался изо всех сил. В ночи на фоне  сияющего  звездного  неба
жутко чернели горбики могил, над каждым холмиком  стоял  либо  куст,  либо
дерево. Петляя между могил, Залешанин бежал  туда,  куда  пришел  бы  и  с
закрытыми глазами.
     Стук копыт стал реже, из-за стены деревьев донеслись голоса:
     -- Здесь его нет!
     -- И к воротам еще не успел бы...
     Сильный голос рявкнул:
     -- Тогда поищите за деревьями!
     Залешанин добежал до маленького холмика, у  изголовья  росла  высокая
стройная береза. С разбегу он обхватил ствол, прошептал:
     -- Прости меня, Березка... Но, кажется, скоро мы соединимся вновь...
     Береза тихо шелестела, его плеч и головы осторожно  коснулись  мелкие
листочки, от них пахло свежестью. Он чувствовал,  как  ветви  обнимают,  а
листочки, щекоча, гладят щеки, нос, подбородок, осторожно касаются  плотно
закрытых век. Кончики листьев сняли выкатившиеся слезы, не дав сползать по
щекам.
     Сквозь биение сердца он услышал чужие голоса совсем близко:
     -- Да нет его здесь!
     -- Кладбище, одни мертвяки в могилках...
     Третий голос крикнул торопливо:
     -- На коней и быстрее в терем Владимира! Мы догоним,  пусть  даже  во
дворе князя! Он пеший!
     Топот сапог отдалился,  послышалось  конское  ржание,  затем  конский
перестук, что отдалился и затих. Залешанин  прижался  щекой  к  белокожему
стволу:
     -- Опять ты сохранила мне  жизнь!  А  я,  сильный  и  отважный,  тебе
сохранить не сумел...
     Листья тихо шелестели. Ему послышались ласковые слова, полные любви и
нежности:
     -- Не кручинься, любимый...
     -- Моя Березонька!
     -- Я люблю тебя.
     -- Я люблю тебя, -- прошептал он. Кольнуло страхом, что  если  сердце
разорвется от боли, то черной горечью выжжет полмира. -- Я люблю тебя, моя
Единственная... И сколько жить буду, другой не замечу, не увижу.
     Листья тихо прошелестели  что-то  ласковое,  затем  ветви  поднялись,
открывая его холодному ночному миру. В небе колко смотрели  звезды,  целые
звездные рои, над некоторыми могилами поднимался  легкий  пар,  словно  из
зимних берлог. Залешанин сказал с болью:
     -- Ты отсылаешь меня?
     -- Ты знаешь... Надо идти.
     Он прижался напоследок щекой, мечтая, чтобы вот так остаться  на  всю
жизнь и  умереть  так,  но  руки  уже  крепче  сжали  белый  ствол,  спина
выпрямилась, он пошевелил губами, но в горле стоял горячий ком. Не  говоря
ни слова, оттолкнулся и побежал к темнеющей городской стене.

     Врата набежали, но остались сбоку, а потом и  позади.  Там  стояли  с
оружием, почему-то втрое больше обычного. Ворота ночью охраняют двое,  оба
наверху, а тут шестеро  или  семеро  внизу,  лунные  блики  на  обнаженных
топорах...
     Он мягко спрыгнул, затаился на миг, но месяц почти не  светит,  здесь
не царьградское небо, да и народ спит, пробежал сперва под  стеной,  затем
навстречу понеслись улицы Киева. Он ощутил, что не мешают ни щит, что  как
прирос к спине, ни длинная палица.
     Княжеский терем вырос на горе  огромный  и  грозный.  Посреди  двора,
окружен высоким забором, на воротах надежная стража. Во дворе  --  десятка
два отборных гридней, что и спят с оружием в руках. Трое на крыльце, еще с
десяток в коридорах...
     -- Сейчас ты увидишь, --  прошептал  он  ненавидяще,  --  что  твоими
богатырями мне только сапоги вытирать...
     Выждал, переводя дух, вытер пот, собрался, вогнал себя  в  то  особое
состояние духа и тела, когда видишь как бы и по бокам, и сзади, чувствуешь
кто и что задумал, еще раз глубоко вздохнул, очищая  голову  и...  побежал
через двор.
     В нужные мгновения прыгал в сторону, оказывался за спинами ничего  не
подозревающих стражей, бежал дальше, падал под ноги другим, а те  смотрели
задумчиво вдаль, едва  не  наступая  ему  на  голову,  откатывался,  полз,
прыгал, перебегал, прыгал через перила, перед  глазами  сперва  пронеслись
сени, потом одна лестница, вторая, и  наконец  третья,  последняя,  к  его
проклятой горнице!

     Дверь распахнулась от сильного  удара.  Из  глубины  палаты,  залитой
резким светом месяца, резко повернулся человек. На чисто  выбритой  голове
метнулся черный клок  волос,  похожий  на  сгусток  мрака.  На  Залешанина
взглянуло острое, как топор, лицо великого князя.

     Владимир был в своей знаменитой кольчуге  поверх  рубашки,  Залешанин
узнал ее по необычному серебристому блеску, лицо  было  злое  и  почему-то
блеснуло в  мелких  крапинках  пота.  Залешанин  увидел,  как  рука  князя
мгновенно ухватила длинный узкий меч.
     -- Кто?..
     -- Я, -- ответил Залешанин. -- Я, князь.
     -- Кто... Неужто вернулся... ты, смерд?.. Как ты сюда попал?
     -- Потому что это я, -- ответил Залешанин громче.
     Горячая кровь хлынула  в  голову,  измученное  тело  спешно  собирало
остатки  сил,  сердце  бьется,  обещая  выдержать  до  конца,   а   пальцы
подрагивают и тянутся к его палице.
     Он шагнул вперед, щит взял в левую, вроде бы подает князю,  в  то  же
время закрыл половину груди, где сердце. В  ладонь  правой  с  готовностью
скользнула рукоять палицы.
остатки сил, он ударил ножом. Разбитые  кольца  кольчуги  заскрежетали  по
     -- Да, я сумел вернуться. Вот щит, ради которого погибло столько...
     Владимир сделал осторожный шаг вперед, обнаженный меч держал в левой,
но Залешанин помнил, что князь владеет  обеими  руками  одинаково,  следил
краем  глаза,  готовый  в  любой  миг  парировать  палицей  или  закрыться
знаменитым щитом.
     В трех шагах  от  смерда  Владимир  остановился,  оба  цепко  держали
глазами  друг  друга,  оба  напружиненные  до  треска  костей,  жилы  едва
выдерживают, вот-вот лопнут.
     В коридоре прогремел тяжелый топот. Залешанин со странным облегчением
в душе ухватился за палицу. Наконец-то те  губошлепы  спохватились,  бегут
спасать князя! Да только успеют ли? Хоть у него и  лучшие  богатыри  земли
Русской но все же  дорого  придется  заплатить  за  такой  пир  в  хоромах
великого князя!
     Дверь вылетела вместе с петлями. Не успела грохнуться на пол,  как  в
палату ворвались люди с оружием, огромные  и  дико  орущие,  в  железе,  с
мечами и топорами. Залешанин глазом не успел  моргнуть,  как  всей  толпой
набросились на князя. Тот отпрыгнул, тут же в обоих руках  заблистало  два
меча, где успел взять второй, зазвенели  страшно,  высекая  короткие  злые
искры.
     Трое или четверо кинулись на Залешанина,  он  в  замешательстве  едва
успел выставить палицу, с трудом принял на нее два сильных удара,  тут  же
плечо ожгло  болью,  сильно  запекло  в  боку,  он  успел  увидеть  кровь,
взъярился,  отскочил,  давая  себе  пространство,  а  исполинская   палица
завертелась, как крылья ветряка.
     Воины наседали яростно, рубили  умело  и  сильно,  он  содрогался  от
страшных ударов, но щит  Олега  теперь  сам  дергался  навстречу,  гремело
железо, глухо стучали топоры о широкие  булатные  пластины  на  щите.  Его
палица достала одного, второго, третий отпрыгнул, зажимая разбитое  плечо.
Залешанин слышал сбоку крики и звон мечей, но головы повернуть не успевал,
на него бросились с утроенной яростью.
     Крик стоял на чужом языке, лезли  остервенело,  падали  под  ударами.
Залешанин услышал дикий хохот и яростный вскрик князя:
     -- Получил, сволочь?.. Давай другого!... Получи и ты!
     Залешанин отодвинулся вдоль стены,  крушил,  под  его  ударами  стоял
треск, звон, а кровь плескала красными струями так щедро, словно он бил по
мокрому белью. Вдруг его спина ударилась о горячее и твердое,  отшатнулся,
ощутил, что так же отшатнулся и князь, чтобы не задевать  друг  друга  при
богатырских замахах, и так некоторое время дрались молча,  дико,  повергая
страшными ударами врага на пол, усеивая убитыми и ранеными всю палату.
     В глазах на миг померкло, он отшатнулся, кончик чужого меча  едва  не
рассек лицо, но зато чиркнул по груди, оставив  длинную  рану  глубиной  в
палец. И так от потери крови в глазах темнеет, подумал он в страхе. Сейчас
вовсе свалюсь... Нет, гады, я сперва  покажу,  как  Залешанин  дерется,  а
потом еще покажу и как умирает...
     Врагов осталось всего пятеро. Трое продолжили яростный бой,  но  двое
отступили, разом вытащили из-за сапог длинные швыряльные  ножи.  Залешанин
торопливо закрывался щитом, рубил, в мучительном страхе ощутил, что сейчас
произойдет самое страшное, избежать не  получится,  слишком  долго  судьба
хранила...
     Ножи одновременно выскользнули из рук. Бросок был настолько быстрым и
сильным, что Залешанин скорее угадал направление, чем увидел: один  нож  в
князя, другой -- ему в сердце! Он  вскинул  щит,  чувствуя,  как  тот  сам
охотно дернулся вверх, закрывая от ножа, а сам  он,  понимая,  что  делает
непоправимую глупость, дичайшую и непонятную, бросился  в  сторону,  успел
ощутить сильный удар в грудь, вскрикнул от боли  и  упал  к  ногам  князя,
которого закрыл своим сердцем.
     Среди нападавших закричали разочарованно и зло. Все пятеро  бросились
на князя. Залешанин успел увидеть его дикий взор, слышал над головой  звон
мечей и доспехов, злобные крики, ругань и стоны. Князь рубился как  демон,
оба меча сверкали,  высекая  искры,  из  нападающих  то  один,  то  другой
отпрыгивали, зажимая раны, но тут же снова бросались вперед,  словно  раны
затягивались тут же.
     Борясь с темнотой в глазах, он видел, как князь рассек шолом  одному,
а рука другого, отсеченная в локте,  плюхнулась  в  сторону.  Воин  взвыл,
завертелся на месте, разбрызгивая кровь.  Залешанин  попробовал  отпихнуть
князя в сторону окна, тот вертелся как вьюн, рубился яростно и так быстро,
словно у него было дюжина  рук.  Залешанин  сцепил  челюсти  так,  что  не
разжать и Муромцу, начал вставать, опираясь на палицу. Владимир крикнул:
     -- Лежи, дурак!
     -- Хрен тебе, -- ответил Залешанин  оскорбленно,  виданное  ли  дело:
князь, рискуя жизнью, защищает раненого смерда. -- Прыгай  в  окно...  Там
найдешь коня...
     -- Сопли подбери...
     -- Прыгай!
     Он  набрал  в  грудь  воздуха,  чувствуя,  как  в   голове   начинает
проясняться, обеими руками выставил перед собой  тяжеленный  щит,  тут  же
зазвенели ножи, дротики,  лязгнул  брошенный  издали  топор,  а  Залешанин
вовремя прикрыл Владимира слева, ибо оттуда уже зашли  четверо  с  кривыми
мечами.
     Он снова прохрипел, выплевывая кровь:
     -- В окно... Прыгай в окно!..
     -- Молчи, дурак, -- рыкнул князь. Его меч  достал  наконец  одного  в
голову, скрежет железа сменился хрустом рассекаемых костей,  а  князь  уже
отражал выпады другого, рубил, пригибался,  подпрыгивал,  но  с  места  не
сходил,  Залешанина  стоптали,   он   ощутил   себя   распластанным,   как
раздавленная жаба под колесом, видел ноги с обеих сторон.
     -- В окно, -- выкрикнул он из последних сил. Из рта хлынула кровь, он
закашлялся, почти прошептал: -- Лезь в окно... Я их схвачу за  ноги...  не
успеют...
     -- Молчи, смерд, -- процедил князь.
     -- Дурак, спасайся...
     В непрестанный звон и  лязг  железа  вплелся  смертный  крик  одного,
предсмертный вскрик другого. Двое рухнули почти на Залешанина, заливая его
горячей кровью. Князь рубил, как мясник на бойне, совсем  не  по-княжески.
Воинов осталось двое, один  замахнулся  на  Залешанина,  явно  намереваясь
добить, чтобы приблизиться к князю, а второй ударил князя острием  меча  в
живот.
     Залешанин видел, что князь успел бы закрыться,  но  вместо  этого  он
стремительно выбросил свой меч вперед, как дротик,  узкое  лезвие  ударило
первого в  горло,  и  меч  чужака  обессиленно  звякнул  рядом  с  головой
Залешанина. Зато меч второго достал князя,  лезвие  вошло  в  бок,  пробив
кольчугу, почти на ширину ладони.
     Князь взревел, для замаха не было времени, его кулак метнулся вперед.
Залешанин услышал хруст костей, воин с разбитым лицом  отлетел  через  всю
палату к стене, треснулся так, что из щелей посыпался сухой мох. Залешанин
попытался  привстать,  кровь  хлестала  как  из  зарезанного  кабана,   он
завалился на бок, в глазах  то  темнело,  то  застилало  красной  пеленой.
Сквозь это красное увидел злое лицо князя, в  ушах  прогремел  ненавистный
голос:
     -- Что, дурак, вздумал кидаться под нож?.. Драться не умеешь?
     -- Пошел ты, -- прошептал Залешанин. -- Дурак ты, а не князь... Князь
бы давно к окно...
     На него часто капало теплым, кровь бежала из двух грубоких порезов на
плече и груди князя. Сам он стоял,  перекосившись,  зажимая  бок  ладонью.
Между пальцами пробивались красные струйки.
     Раздался грохот.  Часть  стены  вывалилась,  в  пролом,  царапаясь  о
торчащие острые обломки бревен, ворвались дружинники во главе с  Претичем.
В их руках были обнаженные мечи, в глазах страх и  стыд.  За  ними  вбежал
хромающий Белоян:
     -- Жив! Слава богам!
     -- Кто? -- спросил Владимир коротко.
     -- Все схвачены, -- торопливо сказал Претич. -- Кто убит, кто связан,
но все до единого... По всему Киеву!
     Владимир кивнул Белояну на раненого смерда:
     -- Сперва его.
     -- Княже...
     -- Быстрее, --  велел  Владимир.  Он  перекосился,  скрипнул  зубами,
пережидая приступ боли. -- Это же мой кровник, не видишь?
     В голосе князя звучала насмешка.  Взгляд  Белояна  упал  на  залитого
кровью Залешанина, на которого все падали тяжелые красные  капли  с  локтя
князя. Когда в глазах Залешанина очистилось снова, князь все  еще  зажимал
рану, слушал торопливый рассказ воеводы о том,  что  случилось  и  как  их
задержали заговорщики. Над собой Залешанин видел страшную  медвежью  харю.
Раны уже не жгли,  а  когда  с  усилием  повернул  голову,  кровь  взялась
корочкой, раны жутко чесались.
     -- Займись князем, -- прошептал он. -- Скажи дурню, что со  мной  уже
все хорошо...
     Князь  не  отнимал  руки  от  раны,  пока   волхв   шептал   заговор,
останавливающий кровь. Владимир,  морщась,  зажимал  бок.  Оттуда  торчала
оперенная стрела. Залешанин не видел, когда успели, и что за  стрела,  что
сумела пробить такую кольчугу. Пальцы  князя  ощупали  черенок,  Залешанин
услышал хруст, а побелевший князь отшвырнул  обломок  с  пером.  Кровь  из
потревоженной раны хлынула сильнее, он зажимал ее, в глазах не было  боли,
а только страх, что сомлеет от  потери  крови,  а  здесь  нельзя  без  его
твердой руки.
     Подбежал Претич, попытался снять кольчугу, но ту  плели-ковали  точно
по князю, прилипла, как к рыбе ее чешуя, обломок стрелы упрямо цеплялся за
край.  Залешанин  с   трудом   поднялся.   Стены   качались,   слаб,   как
новорожденный, но сумел вытащить из-за голенища нож, поддел самым кончиком
колечко возле черенка, лезвие  вошло,  как  в  теплое  коровье  масло.  Он
осторожно провел выше, расширяя разрез:
     -- Можно снимать.
     Воевода, ничему  не  удивляясь,  потащил  кольчугу  наверх,  а  глаза
Владимира расширились:
     -- Что у тебя за нож?
     Железная рубашка на  миг  закрыла  его  лицо,  воевода  с  торжеством
отшвырнул ее в руки гридням. Владимир остался в белой рубашке, весь  левый
бок  пропитался  кровью,  алые  струйки  выплескивались  из  раны,  огибая
черенок. Волхв торопливо положил обе ладони на рану, заговорил.  Залешанин
видел,  как  деревянный  колышек  медленно  полез  из  раны.  Кровь  текла
медленнее, края раны на глазах вздувались, это  выпячивал  плоть  железный
наконечник. Владимир, сцепив зубы, рванул  за  торчащий  обломок.  На  миг
открылась страшная кровавая рана,  волхв  тут  же  накрыл  ее  ладонью,  а
Владимир повторил, глядя в упор на Залешанина:
     -- Что за чертов нож у тебя?
     -- Тот самый,  --  сказал  Залешанин,  он  ответил  таким  же  прямым
взглядом, -- для  которого  твоя  кольчуга,  что  паутина...  Если  хорошо
попросишь, подарю.
     Владимир поколебался, буркнул:
     -- Не дождешься.
     Залешанин на этот раз не поверил своим ушам:
     -- Но ведь сказано же старыми волхвами,  что  если  кольчуга  Перуна,
небесный меч и нож богини Табити окажутся в одних руках...
     -- Откуда знаешь?
     -- Старик один сказал.
     -- Вот и оставь, -- отмахнулся Владимир. -- Если такой грамотный. Что
тебе еще непонятно?
     Мелькнула некстати мысль, что если бы скакнул в окно, то скорее всего
напоролся бы на копья и мечи тех, кто уже ждали там.  Опять  же  уцелел...
значит победил, повинуясь не уму... а черт знает чему, что  Белоян  назвал
русскостью, ибо остался драться над раненым смердом, такое тоже  не  могли
просчитать самые изощренные умы Царьграда!
     -- Мне тут непонятно, -- сказал Залешанин.  --  Если  клятва  дана  в
пятницу, да еще в день Чернобога...
     Взгляд Владимира скользнул в сторону, словно искал норку, но  тут  же
князь посмотрел прямо в глаза:
     -- А что такое Чернобог?.. И вообще боги? Клятвы даем себе, а от себя
не спрячешься ни на каком морском дне.
     В ушах тонко и противно звенело, но он сам чувствовал, как  ноги  уже
не подкашиваются, голос крепнет с каждым мгновением:
     -- Дурак ты, хоть и князь.
     Владимир небрежно смахнул со лба красную  струйку,  там  тоже  быстро
засыхала корочка:
     -- А ты?
     -- Что я, я не князь.
     Князь стер остатки крови, прислушиваясь к крикам во дворе.  Залешанин
косо взглянул на его лицо, вдруг  сердце  кольнуло,  ибо  в  глазах  князя
знакомая боль и нечеловеческая тоска. Тоска, у которой может  быть  только
одна, слишком понятная, причина...
     Он шагнул к  Владимиру,  тот  протестующе  мотнул  головой,  но  руки
раздвинул, обнялись, ибо так можно прятать лица,  да  не  узрит  никто  их
мокрые глаза, а пока крепкие  мужские  объятия,  пара  скупых  хлопков  по
спине: хорошо дрался! -- слезы вскипят и уйдут паром, а полосы по морде...
что ж, пот в три ручья.
     Внезапно  от  окна  раздался  хриплый  медвежий  вой.  Руки   каждого
дернулись к оружию, а Претич с готовностью  заслонил  собой  князя.  Возле
окна стоял Белоян. Облик его был страшен, словно оттуда  из  ночи  ударили
тараном между глаз.
     -- Сколько, говоришь, -- просипел он, -- у тебя жен? Семьсот?
     -- Восемьсот, -- буркнул Владимир. -- Ну и что? У Соломона тысяча.
     Рука волхва крупно дрожала:
     -- Само небо было против!.. Но вон видишь?.. Новая звезда!!!
     Претич  и  трое  дружинников  бросились  к  окну.  Владимир   спросил
враждебно:
     -- И что же?
     -- Она гласит, что тебе удастся... удастся все... и даже раньше,  чем
наберешь тысячу...
     Голос князя дрогнул,  но  в  нем  лишь  прибавилось  рыка,  чтобы  не
заметили  насколько  он  близок  к  слезам,  недостойным  мужчины,  князя,
великого князя:
     -- Все женщины мира в Той, Единственной...
     Черное небо грозно  блистало,  но  Залешанин  потрясенно  смотрел  на
человека, который доказал, что сильный духом сам зажигает и гасит звезды.

Ваша оценка:	Подпишусь под каждым словом (+3) Понравилось (+2) Нормально (+1) Посредственно (-1) Ерунда какая-то (-2) Чушь собачья (-3)
Комментарий:
Подпись:	(Чтобы комментарии всегда подписывались Вашим именем, можете зарегистрироваться в Клубе читателей)
Сайт:

Комментарии (1)