всадника оставалось в тени, черное и страшное, но Залешанин с ужасом узнал
одного из сильнейших богатырей Новой Руси: Яродуба Могучего. Даже Малвред
Сильный, по слухам, избегал вступать с ним в поединки, ибо Яродуб,
разъярившись, как пересказывали друг другу шепотом самые знающие, мог
черпать силу у всей своей родни, даже пращуры из вирия давали ему
добавочную мощь, и он с легкостью побеждал не только людей, но и крушил
голым кулаком скалы, разбивал валуны.
Конь Залешанина остановился, уловил тоску и безнадежность хозяина.
Залешанин пощупал палицу, в руках не чуял прежней мощи, а схватка с
Яродубом ужасала. Щит Олега оттягивал плечи, даже не попытался взять в
руку, бесполезно...
Яродуб ехал навстречу медленно, а когда осталось не больше десятка
шагов, сказал густым, как деготь, голосом:
-- Я знал, что ты поедешь этой дорогой.
Залешанин спросил довольно глупо:
-- Ты стал ведуном?
-- Сказали, -- ответил Яродуб.
От его голоса повеяло могильным холодом. Залешанин ощутил присутствие
смерти совсем близко, никогда еще она не касалась его краем плаща, как
сейчас, никогда еще такая дрожь не пробегала по телу.
-- Кто-то очень хорошо знает мой путь, -- сказал он, переведя взор на
Яродуба.
-- Они знают даже больше, чем ты думаешь, -- сказал Яродуб.
Голос его был ровный, как поверхность пруда,. и бесцветный, как мир
ночью. Залешанин, как завороженный, смотрел на огромную руку, что медленно
потащила из ножен непомерно длинный меч. Конь, чуя молчаливый наказ, такой
же неспешный, как и хозяин, двинулся на замученного конька Залешанина.
Залешанин пытался что-то сказать, крикнуть, что он с ним не ссорился,
стоит ли драться, но исполин надвинулся, и он ухватился за рукоять палицы,
сжал, ощущая под пальцами гладкое древко, еще не скользкое от крови.
Стыдные слова так и не пошли из горла, язык не поворачивался, и хотя
смерть уже обдала холодом, но он так и не сможет произнести такие слова
вслух. Даже, если никто не видит и не слышит. Что-то внутри нас не дает...
Яродуб надвинулся, огромный и страшный, солнце по-прежнему било ему в
спину, а Залешанину в глаза, самая невыгодная из позиций, он по-прежнему
видел только черный овал на месте лица Яродуба, в отчаянии замахнулся,
чувствуя насколько ослабел, насколько палица тяжела для его усталой
руки...
Яродуб сейчас отобьет щитом или легко парирует мечом, но тот щит
зачем-то отвел в сторону, а мечом замахнулся чересчур широко... шипастый
край палицы ударил в плечо, Залешанин в изумлении услышал скрип булатных
колец кольчуги, тут же брызнула кровь, словно ждала этого мига. Яродуб
опустил руки, огромный меч бессильно свесился справа от коня, щит слева,
голос прозвучал так же мертво:
-- Ты убил меня, Залешанин...
-- Я тебя только ранил! -- вскрикнул Залешанин в растерянности. -- Ты
чего?
-- Ты убил меня...
Он покачнулся, но пересилил себя, медленно слез с коня. Кровь текла
широким ручьем, обагряла грудь, живот, стекала за голенища сапог. Он
отшвырнул меч, щит уронил под ноги. Лицо было все еще в тени, но Залешанин
вдруг ощутил, что хоть близость смерти ощутил не зря, но пришла она не за
ним, а за этим...
-- Ты чего? -- спросил он в недоумении. -- Ты же мог убить меня!..
Даже теперь, когда ты ранен!
-- Нет, Залешанин... Я убит. Я уже два дня как мертв.
Он сел, прислонившись спиной к дереву. Теперь заходящее солнце
светило ему в глаза, Залешанин содрогнулся, ибо перед ним было лицо
мертвеца. Глаза запали, в них боль и отчаяние, что-то похожее на стыд,
даже на раскаяние.
Залешанин сказал осторожно:
-- Не знаю, что с тобой произошло... Давай я тебе перетяну рану.
Доберемся до первого же села, а там волхвы поврачуют!
Бледное лицо Яродуба не изменилось, но когда глаза опустились на
текущую из раны кровь, в них отразилось такое облегчение, что Залешанин
только стиснул челюсти. С каким ужасом столкнулся этот богатырь, что
боится смотреть на солнечный день? Что с ним стряслось, что боится жить?
-- Ладно, -- сказал он, чувствуя себя не в своей миске, -- если тебе
так зачем-то надо... Обет какой или еще что... Но если встречу твоих, что
передать?
На бледном безжизненном лице проступило нечто вроде улыбки. Залешанин
содрогнулся. Так улыбаться могла бы мертвая скала или конский череп, что
лежит десятки лет, выбеленный дождями и ветрами.
-- Моих...
-- Ну да!
-- Мои там...
Он не шелохнул и бровью, Залешанин смутно понял, что раненый хотел бы
показать наверх, если бы нашел в себе силы. Но силы его явно покинули,
хотя он, Залешанин, с такой раной дрался бы еще долго.
Вернувшись к коню, сказал оттуда:
-- Как скажешь. Я им скажу, где тебя найти.
Уже с седла он видел, как веки Яродуба медленно опустились. На
широком лице богатыря были облегчение и странное нетерпение.
Свежий ветер дохнул в лицо, Залешанин чувствовал спиной, как с каждым
конским скоком отодвигается темная стена деревьев. Там в тени остался
истекать кровью Яродуб, странно и непонятно, а здесь по глазам как дубиной
-- ослепляющие солнечные лучи, щуришься как печенег, простор, звонкая
трель жаворонка в синеве...
Конь, не успев отдохнуть подле умирающего Яродуба, все же начал
потряхивать гривой, зыркал по сторонам, на ходу срывал сочные головки
цветов. Трава хрустела под копытами совсем не сухо, копыта потемнели от
сока, эту землю распахать бы...
Он уже миновал две трети открытого пространства, когда далеко слева
заклубилось крохотное пыльное облачко. Как и водится в этих землях, лес
выдвигался клиньями в Дикую Степь, в дикие чащи степняки не заходят, но
открытыми местами могли пройти хоть до Киева, хоть еще дальше.
-- Вывози, конячка, -- прошептал он. -- Нам бы только до леса...
Измученный конь сделал вид, что несется вскачь. Залешанин соскочил на
землю, побежал, ведя в поводу. Надежда, что его могут не заметить, быстро
угасла: облачко постепенно росло. Конь бежал едва ли быстрее, морда в
пене, бока и брюхо в мыле, хрипит и стонет, как старый дед, а когда
Залешанин намерился вспрыгнуть в седло, взглянул так укоризненно, что
Залешанин побежал дальше, чувствуя, как постепенно разогревается, кровь
кипит, а сердце едва не выпрыгивает, выламывая ребра.
Когда дыхание стало вырываться со свистом, обжигая горло, он еще
бежал, но когда ноги налились свинцом, оперся на бегу о седло, прыгнул,
уцепился, едва не сполз под копыта, но кое-как взобрался, ветер срывал с
морды капли пота, но набежали другие, а сзади уже слышался дружный топот
множества копыт, далекие крики, визг,
Стена леса вырастала, раздробилась на отдельные деревья. Он успел
подумать, что если лес редок, то степняки настигнут его все равно, но если
сразу пойдут буреломы...
В спину тукнуло. Пригнулся, лишь потом сообразил, что стрела ударила
в щит Олега за спиной. Еще одна мелькнула рядом...
Вдруг конь жалобно ржанул, сбился со скока. Залешанин с мольбой
смотрел на приближающуюся стену деревьев, уже видел, куда направить коня,
как вдруг тот заржал с обидой, стал сбавлять бег. Залешанин рискнул
оглянуться.
Его настигали два десятка степняков. Кто мчался с поднятыми над
головами кривыми саблями, кто размахивал арканами, примериваясь набросить
ему на шею, но самые прыткие на ходу выхватывали стрелы, быстро стреляли,
снова хватали стрелы... Почти все летели мимо, но уже две ранили коня...
Конь рухнул в десятке шагов до леса. Залешанин скатился кубарем, это
спасло от брошенного аркана, но покатился по такой твердой земле, что боль
вышибла все мысли. Правда, был готов, что конь вот-вот падет, и,
кувыркаясь, в нужный момент вскочил, ринулся к деревьям. Сзади яростно
закричали. Земля вздрогнула, кто-то напоролся на его коня и тоже полетел
через голову, но не так удачно.
В спину дважды толкнуло, он пронесся между деревьями, прыгнул через
валежину, под следующую прополз на брюхе, вломился в чащу и без сил завис
на ветках. Сзади орали, понукали коней, послышался треск, кто-то ломился
следом. Руки и ноги налились свинцом, в голове стучали молоты, щит
оттягивал спину, а палица мешала двигаться, но он как-то продрался,
все-таки родной лес, проковылял к следующему чудовищному бурелому, выбрал
место и взял в дрожащие руки палицу.
Она показалась чудовищно тяжелой, но сердце постепенно стало
колотиться реже, дыхание выровнялось, он начал поглядывать по сторонам,
готовый дать смертный бой, ибо со спины не подойти, место удачное.
Посмотрим, смогут ли их сабли выстоять против простой вроде бы палицы...
Голоса доносились слабые, разочарованные. Он ждал долго, уши уловили
легкий стук копыт, затем все стихло. Он долго стоял, еще не веря, наконец
поверил, тут же с трудом сумел заползти в трухлявое дупло, затолкал
прошлогодними листьями дыру, сразу же впал в забытье.
Его давили, душили, по груди ходили медведи, а когда очнулся от
липкого сна, мокрый и задыхающийся, сперва слепо царапался в стенки, пока
ногами не вытолкал ворох листьев.
Свежий ночной воздух хлынул так мощно, что едва не удавил. Грудь
раздулась, как бычий пузырь на празднике, в горле запершило. Он
закашлялся, со страхом умолк и долго прислушивался, но лишь сонно
вскрикнула разбуженная птица, а с дерева сорвался прогнивший кусок коры.
Рассвет застал уже просохшим от ночного пота, даже продрогшим. Едва
глаза начали различать просветы между деревьями, побрел на север, помня
только, что Русь в той стороне. Хотя уже идет по Руси, но там не просто
Русь, а сердце Новой Руси -- земли Киева.
Мокрый, собрав на себя всю росу с трав и кустов, тащился через лес,
дрожал так, что стучали даже ребра. Над головами вяло чирикали мелкие
птахи, встают раньше царей леса, за дальними кустами рыкнул медведь,
Залешанин обошел сторонкой: сейчас не то, что медведя, зайца не поборет.
Даже, если заяц попадется не особенно крупный.
Верхушки вдруг вспыхнули, вниз побежал оранжевый огонь. Залешанин
радостно вздохнул, солнышко взошло, теперь обсохнет, согреется, а то и
птичьи яйца где найдет, сейчас же хоть кору грызи...
Попадались полянки, но были и такие, что он продирался через
буреломы, только бы не выходить на открытые места, больно уж ласковые и
приветливые с виду. То ли толстый мох над болотом, откуда, мгновенно
прорвав, могут взметнуться хищные лапы водяника, то ли земля-зыбун, злая и
коварная, кикиморам на радость...
Когда за деревьями мелькнула избушка, он сперва отпрянул, бабы-яги
только не хватало для полного счастья, долго присматривался, пока сердце
не стукнуло дробно и радостно.
Он вышел из-за деревьев, разводя руки, а когда оказался перед
избушкой, старческий голос донесся будто из-под земли:
-- Заходи, сынок.
-- Дед, -- сказал он на всякий случай, -- я свой!
-- Заходи, я тебя помню.
Он толкнул дверь, выждал, когда глаза привыкнут к полумраку,
переступил порог. В очаге слабо тлели поленья. Старик сидел за столом,
раскладывал темные комки чаги. Залешанину указал за стол напротив, тот
робко сел, с колдунами всегда не по себе, а старик спросил буднично:
-- Добыл?.. Вижу-вижу. А где второй?
Залешанин уронил голову:
-- Погиб... Если ты о Рагдае, великом витязе... Отдал жизнь, дабы я,
простой смерд, довез щит Олега Вещего.
-- За доброе дело, значит, -- определил старик. -- Да ты ешь, ешь.
Залешанин отшатнулся, ибо на столе неведомо каким образом появились
два широких блюда. На одном лежал парующий жареный гусь, коричневая
