темноте, она ощутила широкую грудь, твердую, как гранитная плита,
почувствовала запах дубленой кожи, конского пота, а уха коснулись горячие
губы:
-- Еще чуть-чуть, и мы сможем разговаривать во весь голос, смеяться
громко, не скрываясь...
Он нес ее бегом, в темноте вдали вырисовывались странные силуэты. Она
слабо забрыкалась:
-- Пусти! Я побегу сама.
-- Ты для меня ничего не весишь...
-- Пусти, -- сказала она настойчиво. -- Пусть и без батюшкиного
благословения, но волхв еще не соединил наши руки перед ликом Лели.
Он отпустил ее нехотя, дальше побежали, держась за руки. Странные
силуэты оказались простыми вербами, в ночи совсем не такие, как днем,
дальше тучи осветились изнутри, месяц проткнул рогом и выплыл наружу,
залив землю мертвым недобрым светом.
Воздух повлажнел, она еще не видела днепровского берега, но близость
воды ощутила. Она едва не падала, с такой силой он волочил за собой.
Хотела крикнуть, что уже нет надобности так мчаться, сейчас не остановят,
а утром отец и так все узнает.
-- Где обещанный волхв? -- спросила она тревожно.
-- Близко, -- пообещал он. -- Ты золото взяла?
-- И все камешки, -- ответила она, хватая воздух широко раскрытым
ртом. -- Если отец не признает тебя мужем, нам хватит на первые годы.
-- Это хорошо, -- донесся его голос. -- Правда, с моими тратами твоих
камешков всего на пару недель.
-- Что? -- не поняла она.
Он остановился, ухватил ее за плечи. В двух шагах был обрыв, далеко
внизу невидимые волны били в берег с такой силой, что земля вздрагивала.
Его суровое лицо нависло над ней, и вдруг она ощутила страх, ибо в
знакомом лице проступили черты, которых раньше не видела при солнечном
свете.
-- Ты дальше не пойдешь, -- сказал он жестко. -- Снимай свое
ожерелье, снимай кольца! Тебе все равно с ними или без них лежать на дне
Днепра! А мне не все равно.
Она отшатнулась, но его руки держали ее за плечи крепко. Сердце едва
не выпрыгивало. Она прошептала жалобно:
-- Ты... обманывал?
-- Это моя работа, -- ответил он нетерпеливо. -- Я уже двоих дур сюда
сбросил. Снимай, да побыстрее! И платье тоже.
-- Зачем тебе мое платье? -- удивилась она.
Ее руки уже медленно снимали кольца с пальцев, она морщилась, те
сидели плотно, он видел, что ему пришлось бы сдирать, разве что отрезав
пальцы.
-- Ему найдут применение, -- ответил он загадочно. Она вспомнила, как
однажды в детстве принесли окровавленное платье одной боярыни, сказав, что
ее задрал медведь. Ходили смутные слухи, что дело нечисто, зачем боярыня
ушла без слуг в лес, но потом все затихло.
Она взялась за ворот, буркнула:
-- Отвернись.
-- Что? -- не понял он.
-- Отвернись, говорю, -- сказала она упрямо. -- Негоже мужчине видеть
девушку голой. Ты еще не касался меня, и ты мне еще не муж.
Он усмехнулся надменно, сколь глупы эти варвары и недалеки, все равно
же сейчас рухнет с высоты, а как держится за свои дикие взгляды!
Отвернулся, слыша шуршание одежды, краем глаза ухватил полуобнаженное
тело, и тут же оно резко сдвинулось, он в испуге начал поворачиваться, с
ужасом чувствуя, что опоздал, в плечо ударило неожиданно сильно. Он
пошатнулся, повернулся и увидел ее прекрасное лицо, горящее гневом,
блестящие глаза.
Он невольно отступил на шаг, чтобы не упасть, отчаянно замахал руками
на краю обрыва, теряя равновесие:
-- Ты... обманула...
-- Разве? -- удивилась она. -- Вот тебе колечко!
Он инстинктивно закрыл глаза и отшатнулся, ибо она швырнула с силой
прямо в лицо, снова зашатался, со смертным ужасом чувствуя, что крохотное
колечко как раз и сбрасывает с днепровской кручи на острые камни...
-- Спаси! -- вскрикнул он жалко.
Она засмеялась, он повалился спиной в пустоту. И всю дорогу, пока
падал в черном леденящем душу ужасе вдоль обрыва, видел перед глазами ее
прекрасное лицо, слышал ее жестокий смех, такой непривычный в нежном
голосе.
Услышав глухой удар, она подошла к обрыву. Далеко внизу на камнях,
что торчали из воды, смутно белело растерзанное тело. Набежавшая волна
колыхнула, вторая сняла с камней, а третья утащила в темные волны.
Блестящие спины камней торчали из воды, как спины водяных зверей, волны
шумно разбивались о них, смывая остатки крови.
Когда она тихохонько пробралась в свой терем, на востоке заалела
полоска рассвета. Как можно тише скользнула в свою комнату. От усталости и
потрясения ноги дрожали, все тело тряслось, а в груди заледенело. Ей
чудилось, что сердце так навсегда и останется ледышкой.
Когда она торопливо ссыпала золотые монеты обратно в ларец, заморский
Петька завозился в клетке, открыл глаз. От противного скрипучего голоса
она вздрогнула:
-- Кр-р-р-р!.. Я хороший... Где ты была, хозяйка?
-- Молчи, дурак, -- прошептала она сердито.
Заморская птаха каркнула во все заморское горло:
-- Ты сама Залешанин!.. Где шлялась ночью, я тебя спрашиваю?
В соседней комнате заскрипела кровать. Сонный голос отца был похож на
рев разбуженного зимой медведя:
-- Тернинка!.. Чего там этот в перьях орет?
-- Не знаю, -- ответила она громко, а шепотом сказала умоляюще, --
молчи, а я тебя буду выпускать летать по комнатам!
-- И в саду, -- сказал попугай быстро.
-- И в саду, -- согласилась она напугано.
Ложе заскрипело громче, послышалось шлепанье босых ног. Пахнуло
ночным холодом, отец любил спать при открытом окне. В дверном проеме
появилась его могучая фигура с покатыми плечами. Волчий Хвост был в ночной
рубашке, белых портках, шумно чесал волосатую грудь. Лицо оставалось в
тени, но она чувствовала, как отец начинает наполняться злобной
подозрительностью.
-- Ну? -- рыкнул он требовательно.
Она молчала в страхе, гнев отца всегда страшен, а попугай неожиданно
заорал:
-- Кот проклятый!.. Окна не запираете!.. Ходят тут всякие, а потом
попугаи пропадают! Я велел хозяйке встать и прогнать хвостатого!
Отец пробурчал что-то насчет заморской вороны, горластой как
скоморох, повернулся и плотно закрыл за собой дверь. Она без сил посидела
несколько мгновений, заморская птаха шумно топталась по жердочке, затем
заставила себя встать и открыть дверцу.
Уговор надо держать даже перед зверем.
Еще по шагам сына она поняла, что стряслось что-то страшное. Когда
Ратигай вышел в полосу света, она всмотрелась, отшатнулась в испуге:
-- Ратигай!.. Что у тебя в руке?
Он взглянул на меч в своей руке, словно впервые увидел. С лезвия
падали густые пурпурные капли. Вздрогнул, мать смотрела не на меч, а на
эти красные капли. Они тянулись за ним от двери, рубиново красные, яркие,
кричащие.
Дрожа как в лихорадке, он торопливо бросил меч в ножны, попав с
третьего раза:
-- Я сокола убил, мама.
-- Сокола?
-- Да, -- ответил он раздраженно, глаза блуждали дико. -- Он позволил
опередить себя соколу Волчьего Хвоста!
Она прошептала в страхе:
-- У сокола кровь не такая... Ратигай! Кого ты убил?
Он в странном исступлении заходил взад-вперед по горнице, лицо было
бледно, как у мертвеца, нос заострился, а глаза спрятались во впадинах под
навесом надбровных дуг.
-- Коня убил, мама!.. Просто коня. Он не хотел скакать еще...
Она покачала головой:
-- Твой конь был стар, у него кровь так не брызгала бы... Ратигай,
сын мой... Кого ты убил?
Он ходил все быстрее и быстрее, почти бегал, но вдруг остановился
посреди комнаты. Мать вскрикнула, когда он обернулся к ней, лицо сына было
страшнее смерти.
-- Отца я убил, мама! Отца. И теперь у меня горит все внутри.
Она прошептала:
-- О, великие боги! Что же теперь? Как же нынче...
-- Я пришел лишь сменить коня, -- бросил он сдавленным голосом, на
лицо легла тень смерти. -- Я доскачу с ним до днепровской кручи... Тяжелый
доспех останется на мне, пусть русалки подивятся умелой работе кузнеца.
Мать вскрикнула в страхе:
-- Броситься в Днепр? Но что будет с твоим детинцем, сторожевыми
башнями, конюшнями, подъемными мостами, мощеными дорогами? Теперь ты
полный хозяин! Тебе водить дружину отца, тебе владеть и повелевать...
-- Пусть развеется все в пыль, -- процедил он с ненавистью. -- Ничто
не должно уцелеть, оскверненное руками отцеубийцы! Я не думал, что это так
тяжко... Когда я вбежал к нему с поднятым мечом, я был справедливым
мстителем за тебя, за твои слезы, за твою поруганную честь, но почему
теперь я чувствую, что уже не мститель, а злодей?
-- Ратигай, -- прошептала она. Глаза ее были отчаянными. Она
оглядывалась по сторонам, искала, за что зацепиться взглядом, чем
остановить его опасные мысли, повернуть, снизить, навалить как можно
быстрее мирские заботы. -- Но твой маленький сын, твои молодые жены...
Он отмахнулся, шагнул к дверям:
-- Лучше честная нищета, чем проклятый достаток.
-- Ратигай! -- вскрикнула она отчаянно, чувствуя, как все рушится,
твердый пол уходит из-под ног, а ее расчеты, вроде бы полностью сбывшиеся,
вдруг привели к неожиданному и страшному концу. -- Но что будет со мной?..
Это я, твоя мать, что кормила тебя грудью, держала тебя за ручки, когда ты
делал первый шажок!.. Что ты оставишь мне?
Он оглянулся с порога, в запавших глазах сверкнуло страшное багровое
пламя:
-- Тебе?.. Тебе оставлю свое проклятье! И да сбудется оно. За то, что
нашептала мне убить отца.
Вечером Владимир долго смотрел на залитый кровью зловещий небосвод.
Солнце спряталось за тучами, те горели темно-багровым. От них падали на
землю пурпурные лучи, заливали землю дымящейся кровью. Страшное обещалось
на земле, в воздухе дрожало нечто, туго натянутое, как тетива на крепком
луке. От двери донесся едва слышный вдох. По ту сторону должны дремать
двое, но, судя по возне и сопению, стражей тоже гнетет ночь, что должна
кончиться грозой.
-- Какая гроза, -- сказал он вслух, -- не сметет ли здесь все?
Почудился далекий крик, словно за тридевять земель вскрикнул
смертельно раненый человек. Владимир отшатнулся от окна. По горнице
полыхнуло красным, как будто вдоль терема метнулась гигантская красная
летучая мышь.
Крик повторился, теперь уже близко, словно кричавший принимал
смертную муку на берегу Днепра. Владимир нащупал рукоять меча, он
расставался с ним только в постели, да и то ставил у изголовья, напрягся,
вслушиваясь в шорохи, хрипы, дыхание стражей, чувствуя даже запахи от их
немытых ног.
В третий раз крик прозвучал совсем рядом, словно кричавший выбил
дверь терема. Тут же донеслись другие голоса, встревоженные, испуганные.
Владимир выдернул меч, рывком распахнул дверь, отшатнулся на случай удара
в лицо, но увидел лишь спины убегающих стражей.
Оба дружинника устремились в полутьму, там лестница снизу, кого-то
подхватили, а Владимир, набегая, ахнул: в их руках обвисал залитый
кровью... Белоян. На голове была страшная рана, череп раскроен, один глаз
вытек, на шее и груди глубокие раны. Увидев бегущего к нему князя, он
прохрипел с усилием:
-- Берегись...
-- Чем тебя лечить? -- выкрикнул Владимир.
-- Бере...гись, -- повторил с усилием Белоян, -- тех... двух дюжин...
Владимир, не слушая, кивком отправил одного поднимать тревогу и
тащить сюда лекарей, со вторым опустил Белояна бережно на пол, так кровь
хлещет меньше, проживет дольше и успеет сказать больше. Из пасти струилась
кровь, красная и густая, как человеческая, только громадные клыки торчали
грозно, по-звериному.
Белоян прошептал:
-- Мне уже ничем... Но я все-таки прорвал их Круг Огня... и сжег их
