хватит!
-- А коню зачем? -- не поняла Ольха.
-- Да это так говорится. У русов. Мол, подействует сразу!
Жгучий отвар, поняла Ольха со страхом. Все проест, окромя
камня. Как бы не пропекло насквозь... Хотя разве такая жизнь
лучше?
Она бережно приняла в обе ладони тяжелую нагретую телом
старухи баклажку. Пробка на удивление тоже из камня, только
красного. Притерта так плотно, что Ольха едва-едва уловила
запах -- пряный, напоминающий о темном лесе с его
муравейниками, живицей, остро пахнущими трухлявыми пнями.
-- Пить сразу?
-- Можно разбавить в воде, -- рассудила старуха. -- Дабы
губы не попечь. Но можно и сразу. Только не держи во рту, а
сразу глотай.
Ольха в нерешительности попыталась открыть пробку:
-- Туго как...
-- Это чтоб не пролилось, -- ответила старуха.
-- Бабушка, -- сказала Ольха с благодарностью, -- чем я
могу тебе заплатить? Только скажи!
-- Мне боги заплатят, -- ответила старуха строго. -- Скоро
ответ перед ними держать. Надо хоть что-то доброе успеть
сделать!
И ушла, оставив Ольху в радостном смятении.
Снизу доносился в реве голосов и лязг железа. Воеводы и
дружинники, захмелев, все чаще хватались за оружие. Одни, чтобы
показать как лихо умеют обращаться, другие вспоминали старые
обиды, третьи затевали новые ссоры, ибо что за пир без драки и
крови?
Ольха в отсутствие Ингвара проскользнула в его комнату.
Сердце колотилось, уши ловили все звуки в коридоре. Постель
скомкана, словно полночи ворочался с боку на бок, на столе
кубок с остатками вина. А на стене, завешанной толстым ковром,
холодно и загадочно блещут мечи, топоры, шестоперы, клевцы,
кинжалы... Даже мечи такие, каких отродясь не видывала: черные,
как ночь, прямые и длинные, другие же загнутые, третьи только с
одной острой стороной, а на другой как острые зубы блестят
зазубрины...
Ей показалось, что слышит шаги. Торопливо сорвала узкий
кинжал, самый неприметный, зато в ножнах на простом ремне,
подбежала к двери, но шаги приближались.
Не зная куда спрятаться, она отбежала за ложе, присела с
той стороны. Благо одеяло сползло до самого пола.
Дверь распахнулась, по шагам она узнала Ингвара. Он что-то
взял, вышел, но она долго сидела на корточках, чувствуя, как
колотится ее сердечко. Торопливо опоясалась, ножны слегка
оттянули пояс. Она вытащила кинжал, с восторгом и удивлением
оглядела узкое лезвие, черное, как ночь. Черный булат,
вспомнила рассказы бывалых воинов, а ее отец называл этот
металл черной бронзой. Вроде бы мечи из черной бронзы крепче
харалужных, только секрет этого металла погиб...
Торопливо выскользнула в коридор, пробежала на цыпочках до
своей комнаты. На поясе чувствовалась приятная тяжесть.
Остаток дня тянулся нескончаемо долго. Она уже
возненавидела это бесконечное застолье, когда только едят и
пьют, когда однообразие пытаются разукрасить драками, боем на
мечах, во пришел вечер, настала ночь, она, наконец, встала
из-за стола и, сославшись на усталость, неспешно отправилась
наверх.
Она чувствовала тяжелый взгляд Ингвара, отчего спина ее
выпрямилась гордо и надменно, а по телу пробежала невидимая для
Ингвара сладкая дрожь. Поднималась медленно, как подобает
княгине, слышалачкак притихли гуляки, и знала, что выглядит
великолепно.
В своей комнате сделала вырез на платье чуть глубже, но
так, чтобы это выглядело как бы нечаянно, добавила масла в
светильники. Вытащила из-под подушки кинжал в потертых ножнах,
прицепила к поясу. От возбуждения горели щеки. Она не находила
себе места, вставала и подбегала к двери, прислушивалась, но
когда в коридоре послышались знакомые шаги, она могла их
отличить из тысячи, то уже сидела у окна, оранжевый свет падал
на ее очень спокойное лицо.
Ингвар вошел тяжелый, огромный. Его черная тень угрожающе
заметалась по стенам. Глаза его угрюмо смотрели из-под
сдвинутых черных бровей. На лбу залегли тяжелые морщины, такие
же горькие складки прорезали лицо у рта.
-- Я не знаю, -- сказал он с порога, -- зачем это сделал
великий князь... Он считает, что...
Взгляд его упал на ее пояс. Если древлянка и родилась в
рубашке, то вряд ли на рубашке был еще и пояс с пристегнутым
кинжалом. А сейчас рукоять кинжала в скромных ножнах торчит
прямо под ее ладонью
Он оглянулся. На ковре осталось темная полоска в том
месте, где висел кинжал. Ингвар поморщился:
-- Тебе это не поможет.
Ольха ощутила, как невольно ощетинивается:
-- Да? Подойди, посмотрим.
Он сделал быстрый шаг, импульсивный, необдуманный, отвечая
на вызов, ибо без труда перехватит ее тонкую руку... Со
сдавленным проклятием остановился. Он пришел не за тем, чтобы
ссориться. Если спровоцирует, испугает или разозлит, это новая
вражда, злоба.
Дурак, сказала она про себя. Почему остановился? Боишься?
Пусть даже замахнусь, неужели не перехватишь мою руку, не
выдерешь из кулака рукоять ножа? И тогда можешь снова прижать
меня к своей груди, вопьешься горячими губами в мой рот...
Она ощутила, как кровь горячими толчками стала нагнетаться
в ее щеки, делая их пунцовыми, губы темнеют и напухают, об ее
кожу можно обжечься.
-- Я хотел сказать, -- заговорил он осторожно, его глаза
не отрывались от ее ладони, потом встретились с ее глазами, --
что у тебя есть время самой выбрать себе... за кого пойти.
-- Почему? -- спросила она.
-- Ну... я уже сделал тебе зло... -- он вспыхнул, словно
его -силой заставили признаться в слабости, -- хотя виноватым
себя не считаю. Я делаю все во благо Новой Руси!.. И если
какой-то заразе это не нравится... Словом, когда можно
уменьшить зло... или не продолжать его делать, то это по правде
русов. Прошлого не исправишь, зато можно самим строить будущее.
Князь не сказал, когда тебе надо быть замужней, но, думаю, это
можно оттянуть до праздника святого Боромира.
Она не отрывала от его лица сумрачного взора. В день
святого Боромира заканчиваются все летние работы, урожай
собран, зерно смолочено и засыпано в. амбары. Можно играть
долгие свадьбы, плясать беспечно, спать долго. Так во всех
племенах, ей объяснять не надо.
-- Ты уверен, что удастся?
-- Ну... почти, -- ответил он. -- А тогда впереди все
лето.
-- Ну что ж, -- ответила она медленно.
Ему почудилась странная нотка. Он сказал подозрительно:
-- Но все равно тебе не позволено выходить за пределы
двора. Если попытаешься, я сам с тобой разделаюсь!
-- Попробуй, -- отрезала она. -- В этот раз я не
промахнусь...
Осеклась, но слово не воробей, уже назад не воротишь, а
Ингвар, тоже мужчина, сразу и поверил, дурак. Разве можно
верить женщине, когда вот так стоит и говорит вот так?
Он засопел, отвернулся, а она подумала с раскаянием: какой
враг всякий раз за язык тянет? Ясно же, что не ударит ни мечом,
ни ножом, если попытается обнять ее снова! Даже не оттолкнет,
что самое страшное. Хотела бы, да не сумеет. Сил не будет... Но
если совсем уж честно, то разве в самом деле хотела бы
оттолкнуть?
Ингвар ушел, а она молча крикнула ему изо всех сил в
спину: дурак! Разве ты не понимаешь?
Похоже, этот дурак оказался еще и глухим.
Пир длился уже третий день. Олег каждый вечер садился на
свое место, поднимал кубок за Новую Русь, пил и ел, грохочуще
смеялся шуткам, бывал весел и беспечен. В его отсутствие
веселье не умолкало. Без князя можно и на ушах походить, а при
князе негоже взрослым мужам...
На третий день, возвращаясь от своего похода на конюшню,
Ольха на крыльце наткнулась на Асмунда. Воевода в задумчивости
ковырял в зубах, смотрел на небо. Увидев Ольху, обрадовался:
-- О, лесная лилия! Просто чудо, как все здесь при тебе
ожило!
-- При мне?
-- Разве первый раз здесь собираемся? В прошлый раз...
когда это было, ага, три года тому, то как будто на
похоронах... А сейчас все на ушах ходят!
-- Я-то при чем? -- сказала она, но слова старого воеводы
польстили. И не сказать, что делала с неохотой или через силу.
Как-то само получилось, что где-то вмешалась, а так как никто
не возразил, все кинулись выполнять, то и дальше само собой
пошло, что в этом ненавистном гнезде многое изменилось по ее
слову.
Да, не потому, что хотела что-то изменить в жилище врага,
а так получилось. Само.
Асмунд любовно погладил себя по брюху:
-- Что-то опять мой желудок рычит от голода как голодный
пес! Надо зашвырнуть в него какую-нибудь ерундишку вроде куска
мяса, пусть даже зажаренного с кровью, а потом залить это
непотребство вином, чтобы уже без спешки наброситься с ножом на
печеного кабанчика, что как издевательство над нашими чувствами
истекает соком прямо посреди стола на блюде, где по бокам
поместились еще и жареные в собственном соку перепелки...
Ольха не выдержала, рассмеялась:
-- Асмунд! А как же те два поросенка, целых кабанчика,
которых вчера для тебя лично готовили? Я сама видела!
Асмунд обидчиво пожал плечами:
-- Ты б еще сказала: в прошлом году! Ишь, вчера. Желудок
старого добра не помнит. Ему сейчас вынь да положь. Он у меня
такой... Однако меня здесь знают. Сегодня еще двух поросяшек
закололи, я сам проследил.
-- Поросяшек?
-- Да совсем крохотных. Годика по полтора не больше.
-- Да, -- съязвила Ольха, -- это ж тебе на один кутний
зуб!
-- Точно, -- обрадовался Асмунд редкому пониманию со
стороны Красивой женщины. -- Только и мяса, что под ногтями
застрянет, да в зубах. А мой желудок уже на ребра от голода
кидается!
-- Пойдем, -- сдалась Ольха. -- Я понимаю, что для него
нужен третий кабанчик. Веприк.
Место великого князя было пустым, да и бояр стало на треть
меньше, зато за другими столами народу даже прибавилось. Асмунд
усадил Ольху рядом с Ингваром, сама бы ни в жизнь не села, сам
опустился по ту сторону. Рудый не успел и рта раскрыть, как
неповоротливый с виду воевода с непостижимой ловкостью утащил
от него блюдо с непочатым гусем.
В палату ворвались, вереща дурными голосами, ряженые. Трое
в козлиных шкурах мехом наружу, на головах длинные загнутые
рога. За ними с визгом вбежали толстые размалеванные бабы, били
в бубны, разбрасывали горстями зерно. Передняя упала, на нее
повалились, бесстыдно задрали ей подол, оголив толстые белые
ягодицы, где на обеих половинках искусно были намалеваны ягоды
малины.
Студен загоготал, даже Влад сдержанно улыбнулся, лишь русы
посматривали неодобрительно. Ингвар вообще отвел глаза, Ольха
ощутила теплоту в груди. Почему он не хочет смотреть на женский
срам? Все мужики смотрят с удовольствием!
Нет, поправила она себя с удивлением. Не все. Вои Рудый
бросил взгляд, полный насмешливого пренебрежения, шепнул на ухо
Асмунду что-то веселое. Губы того дрогнули в усмешке, но густые
брови еще неодобрительно хмурились. Да и другие русы
посматривают на ряженых скорее с высокомерной брезгливостью,
чем с интересом. Мужчины, вспомнила она неожиданно определение
русов Ингваром. Мужчины, а не мужики, как у славян!
Почему-то и она ощутила некоторый, еще неосознанный стыд
за этих людей, что визжат дурными голосами и кувыркаются между
столов, пинаются и бьют друг друга по головам, делают подножки,
срывают один с другого портки и юбки. Славяне из числа старшей
дружины хохотали, даже некоторые русы посмеивались. Правда,
свысока. И не столько над самими ряжеными скоморохами, как над
теми, кто находит это забавным.
Она вдруг ощутила, что шутки ряженых ей кажутся слишком
