поплыл белый дом в два этажа -- старинный, беломраморный, с
резными луковицами и широкой балюстрадой, опоясывающей дом на
высоте второго этажа. По широкой ухоженной лужайке, с
футбольное поле размером, тоже поплыла как в замедленной съемке
на сказочном белом жеребце женщина в длинном серебристом
платье.
Всеволод судорожно вздохнул, увидев смеющиеся глаза
амазонки, ее разрумянившееся лицо. Конь замер у крыльца, хвост
и грива струились по ветру, а женщина легко процокала
каблучками вверх по лестнице, ее шарф стремительной птицей
пронесся над краем балюстрады.
Он задержал дыхание, задавливая рванувшую сердце боль.
-- Ну зачем же...-- сказал он горько. Щемило так, что чуть
не заплакал от тоски: она там, а он здесь!
А светлый чистый мир телефильма на историческую тему звал,
манил, наполнял саднящей горечью. Как часто теперь идут
инсценировки классики прошлых веков -- люди ощутили тягу к
временам устойчивым, добротным!
-- Ну почему,-- вырвалось у него,-- им бог дал, а мне
только показал?
Уже одетый, опаздывая, так и не позавтракав, зато всласть
натосковавшись о чистом и прекрасном мире и незагаженной
природе, чистом не6е, он в злобе выключил телевизор, рванув за
шнур так, что едва не выдернул вместе с розеткой.
Солнце палило вовсю, стараясь в авральную неделю августа
освоить все солнечные лучи, отпущенные на лето. Каменные ульи
накалились, от них несло жаром.
Он шел, с отвращением чувствуя, что из мегаполиса не
вырваться. Уже не старый пленочный город, ныне население
разнесено на три мегаэтажа: вверх дома и эстакадное метро, на
плоскости -- улицы и площади, внизу -- подземные переходы,
метро...
И во всех трех измерениях полно людей. Ими запружены
улицы, переулки, они давятся на перекрестках перед красным
светом, а в это время по шоссе вжикают в несколько рядов
автобусы, троллейбусы, машины -- все под завязку набитые
людьми.
В троллейбусе он застрял на площадке, не сумев продраться
в тихий угол. Жали отовсюду, он до судорог пружинил мускулы,
чтобы не раздавили.
На втором этаже всем телом, кожей, кровью ощутил чужую и
даже враждебную ему жизнь. Узкий коридор мертво сиял гладким
металлом и пластиком, под ногами звенело что-то ненатуральное,
с белых безжизненных дверей кабинетов немигающе смотрели
пластмассовые квадратики с глазами цифр.
Кабинет Романа был в носке сапожка: боковом ответвлении
коридора, и Всеволод всякий раз приближался с тайной опаской,
сворачивал по широкой дуге, чтобы не встретиться с чем-то
страшным, механическим, хотя и знал, что ничего такого в
институте нет, но уж очень неживой здесь коридор, стены,
потолок, даже воздух неживой, словно его нет вовсе!
Он стукнул в дверь, подавляя щемящее чувство
неправильности, будто уже сделал что-то нехорошее. Над самым
ухом металлический голос рявкнул:
-- Идет эксперимент. Кто и по какому делу?
-- Роман, это я,-- буркнул Всеволод. Динамик всегда
заставлял его шарахаться, нервно коситься по сторонам: не
хватало, чтобы видели, как он пугается говорящего железа.
Дверь бесшумно уползла в стену. В глубине круглого,
блещущего металлом зала горбился пульт, словно бы и без него
голова не шла кругом от циферблатов, индикаторов, сигнальных
лампочек, табло, экранов, которыми густо усыпаны стены от
потолка и до пола.
Роман поднялся, пошел навстречу. Всеволод напрягся. Он
всегда напрягался, когда Роман поворачивал к нему худое
нещадное лицо. Роман тоже был из металла, циферблатов,
конденсаторов -- даже в большей степени, чем его зал машинных
расчетов, во всяком случае, Всеволод воспринимал его именно так
и потому невольно трусил в обращении.
-- Привет-привет,-- сказал Роман первым.
Он коротко и сильно сдавил кисть, поднял и без того
вздернутый подбородок, указывая на кресло. Всеволод опустился
на пластиковое сиденье, настолько гладкое и стерильное, что
любой микроб удавился бы от тоски.
-- Ты по поводу Лены? -- спросил Роман.
Он стоял на фоне циферблатов, дисплеев, такой же четкий,
бесстрастный, острый, с туго натянутой кожей, идеально
функционирующий организм.
Всеволод потерянно ерзал, избегая взгляда энергетика. Он
ненавидел его способность ставить прямые вопросы, решать
быстро, четко, ненавидел интеллектуальное превосходство,
способность состязаться с компьютером. Озлобленно говорил себе:
"А может ли он любоваться опавшим листиком? А я могу...",--
однако в глубине души сознавал, что преимущества здесь нет, тем
более что и самому на эти опавшие листики начхать с высокого
балкона.
-- Да нет,-- пробормотал он наконец сдавленным голосом.
Озлился, вздернул подбородок, злясь, что у него не такой
квадратный, выступающий, как у Романа. Тот улыбался одними
глазами, смотрел прямо в лицо. Взгляды их встретились, и
Всеволод ощутил, как черные глаза Романа погружаются в его
светлые, подавляют, подчиняют, навязывают собственное отношение
ко всему на свете.
-- Тогда зачем же?
-- Не знаю,-- ответил Всеволод и понял, что и в самом деле
не знает, зачем пришел в этот холодный, жестокий к слабым
мир.-- Э... как ты насчет лотереек?
Роман удивился. Пожалуй, оскорбился даже:
-- За кого ты меня принимаешь? Я работаю тяжко, но не
надеюсь на дурное счастье. Все, что имею, чего достиг -- моя
заслуга! Лотерейки -- шанс для слабаков.
-- А я покупаю,-- буркнул Всеволод.
Заходящее солнце зацепилось краешком, и густой
оранжево-красный свет потек по голому металлу, оживляя его так,
что Всеволод даже приревновал, словно бы солнце растений и
зверей предало его, коснувшись мертвой враждебной жизни.
Солнечный луч рассекал зал надвое. Роман, скрестив руки,
стоял по ту сторону. Его темные глаза казались еще темнее.
-- По-моему,-- сказал Роман убежденно,-- ты пришел, чтобы
поставить точки над "и". Кстати, давно пора.
-- Да какие там точки? -- Всеволод снова сбился на
бормотание, злясь, что не может вот так в лоб говорить и
решать, а все у него через недоговорки, околичности,
рефлексии.-- Дело не в Лене вовсе... Просто тоскливо мне.
Тошно, понимаешь?
Сказал и удивился. Другому бы вовек не раскрылся, а этому,
своему удачливому сопернику, готов распахнуть нутро, словно бы
любой другой -- такой же слабый и сложный, а Роман --
бесстрастный, хотя и мощный механизм, или, на худой конец, врач
или банщик, перед которыми раздеваться не зазорно.
-- Раньше про таких говорили,-- сказал Роман медленно,--
не от мира сего...
-- Да-да,-- согласился Всеволод торопливо,-- мне только в
этом мире тоскливо...
-- А в прошлом?
-- Не был, не знаю.
-- Врешь,-- отрезал Роман убежденно.-- Бываешь... Многие
теперь там бывают. Даже я бываю, только мне там... неуютно.
-- Бываю,-- согласился Всеволод неохотно,-- но мне уютно.
Очень. А ты... Зачем?
-- Чтобы убедиться, что я прав,-- ответил Роман сухо.--
Что правда на стороне нынешнего образа жизни.
Он быстро прошелся вдоль пульта, нажимая кнопки, провел
пальцами по клавишам. Цветовая гамма чуть изменилась, на
экранах ломаные линии помчались чуть быстрее.
-- Нынешнего ли? -- усомнился Всеволод тихо.
-- Медиевист,-- сказал Роман с апломбом, словно
припечатал.-- Бегство от действительности... Поэтизация
прошлого... Все понятно.
-- Тебе всегда все понятно!
-- В твоем случае понятно. Типичнейший гуманитарий,
слабый. Мелочи таких не интересуют, прозой жизни брезгуете.
Самое малое, за что беретесь,-- это судьбы цивилизации...
Болтуны.
-- Ну-ну.
Роман резко повернулся, двигаясь, как в испанском танце.
Глаза его полыхнули черным огнем, он выбросил вперед узкую
кисть, будто намеревался пробить Всеволоду грудь.
-- Слушай! А хочешь в свое любимое прошлое попасть на
самом деле? Не в грезах, а наяву?
-- Я? Как? -- удивился Всеволод.
-- Неважно. Ты же не спрашиваешь, как делали пуговицы на
твою рубашку. Переброшу на сотню-другую лет назад, живи и
радуйся исконному-посконному...
Всеволод наконец понял, что Роман не шутит. Скорее эти
мощные ЭВМ начнут шутить, чем Роман. Волна жара накатила,
ударила в лицо, потом сердце разом сжало в ледяных тисках, оно
обречено трепыхнулось от боли и замерло, словно уже
расставалось с жизнью.
-- Это же невозможно,-- выдавил он наконец.
-- Дорогой мой, не обо всем тут же сообщается газетчикам.
Еще не знаем, к чему может привести, потому идет серия
экспериментов. Но тебя одного перебросить могу, это ткань
пространства -- времени не нарушит... Скажи просто, что
трусишь. Такие вы все, размагниченные...
Всеволод напряг ноги, удерживая дрожь.
-- Нет,-- сказал он наперекор себе,-- не трушу.
-- Не трусишь?
-- Нет. Во всяком случае, готов.
-- Тогда стань вон на ту плиту. Рискнешь?
За низенькой металлической оградой морозила воздух
отполированная глыба металла, многотонная, выкованная
полумесяцем, странно живая в мертвом зале машин. От нее пахло
энергией, словно она и была ею, только для обыденности
принявшая личину металла.
Роман смотрел серьезно. Всеволод вдруг подумал, что тому
удобно избавиться от соперника: пусть слабого и
неприспособленного, но все же в чем-то опасного -- не зря же
Лена три года держалась только с ним, хотя суперменов вроде
Романа навалом всюду.
Лицо Романа вдруг расплылось, и все в зале расплылось, а
взамен полыхнуло мягким солнцем, что приняло облик
белокаменного терема, милого балюстрадами, лепными василисками
и полканами, луковицами башенок, изогнутыми сводами,
кружальными арками... Он сверкал, как драгоценная игрушка,
вырезанная из белейшего мрамора. То был все тот же дворец,
усадьба -- как ни назови, а ко всему за высокой балюстрадой
мелькнуло длинное серебристое платье...
Он сказал с решимостью:
-- Я готов.
Роман смотрел остро, лицо закаменело.
-- Не передумаешь? Наш мир, признаю -- не мед, но получше
той жути, что была раньше! А мы солдаты своего мира. Работяги.
-- Я готов,-- повторил Всеволод нетерпеливо. Его вдруг
охватил страх, что, пока медлит, женщина в серебристом платье
уедет, исчезнет, ее увезут под венец...
-- Ты идеализируешь прошлое,-- сказал Роман нервно.--
Поэтизируешь! Там было хуже. Гораздо хуже, чем тебе кажется.
-- Во всем ли? -- спросил Всеволод саркастически. Странно,
чем больше терял уверенность этот не знающий сомнений технарь,
тем больше обретал ее он сам.
-- Не во всем,-- сказал Роман убеждающе. Лицо его
побелело, лоб заблестел, даже на верхней губе повисли капли
пота.-- Наш мир неустроенный, жестокий, но даже и такой он
лучше любой из старых эпох!
-- Скажи еще, что он -- наш.
-- Погоди,-- выкрикнул Роман.-- Разве не видишь, что мы
строим? Многое не упорядочено, но это сейчас. Будет лучше. В
двухтысячном ли, как почему-то надеются многие, или, скорее
всего, намного позже, но светлый мир наступит! Но на него нужно
работать, вкалывать! А ты... Эх! Но даже и такой наш мир в
тысячи раз лучше любого из старых!
-- Не теряй времени,-- бросил Всеволод зло.
Он перешагнул оградку, пружинисто вспрыгнул на металл.
Многотонная глыба просела под ним -- так показалось, приняла
согласно, словно застоявшийся конь, наконец-то почуявший
хозяина.
Роман медлил, взопревший, потерявший лоск. Дышал тяжело,
