громадные оводы жадно облепили плечи и спину -- там текла сукровица,
вспухли толстые рубцы. Обрин вдруг захохотал, с азартом принялся стегать
бичом:
-- За скотом надо присматривать!.. Его загрызут мухи, если не
заступиться! -- И от хохота едва не выпал из телеги.
Под ногами Олега осыпались камешки. Запах гари доносился такой,
словно капище сожгли вчера, а не месяц тому назад. Обрин с наслаждением
вытянул его во всю длину бича, прибив пару оводов. Олега перекосило от
боли, однако телега уже вытащилась на вершину Лысой горы. Обрин рявкнул,
велел остановиться. Олег рухнул без сил. Обры слезли с телеги, заговорили
-- с вершинки видно пять весей дулебов, петлю реки, две старицы и крупное
городище, где раньше жил вождь дулебов с его малой дружиной.
Олег задыхался, воздуха не хватало. В горле сипело, перед глазами
стоял красный туман. Обры что-то говорили между собой. Он слышал только
гортанные звуки, грубый жестокий смех -- странный народ, пришел неизвестно
откуда, с неслыханной жестокостью покорил дулебов -- мирное, кроткое племя
славян. Истребили старейшин, волхвов, надругались над женщинами. Не было у
обров большей потехи, чем запрячь в телегу молодых женщин и поехать к
друзьям на пир. Женщин ставили в конюшни к лошадям, только обращались
намного хуже, чем со скотом. Издевались так гадко, что даже Олег однажды
смутно удивился: что за народ славяне? Почему терпят?
Дружный хохот заставил повернуть голову. Среди обгорелых бревен,
раскиданных головешек взвилась черная пыль: поднялся упавший пьяный обрин
-- в пятнах копоти, злой. Трое хохотали, хлопали друг друга по плечам.
Четвертый, не отряхиваясь, подошел к Олегу, дал сильного пинка:
-- Поехали в село, раб!
Его друзья с готовностью забрались в телегу. Олег поспешно ухватился
за оглобли. Ноги еще дрожали от усталости, а когда взглянул вниз, сердце
похолодело. Заставят бежать вскачь, а телега тяжелая. Понесет -- костей не
соберут, ежели с разбега да на дерево.
Он почти не помнил, как и куда спускал телегу. Смутно удивился, когда
на плечи обрушился жгучий удар, а страшный голос проревел:
-- Стой, раб! Приехали.
Он без сил повалился в дорожную пыль. Мучительно ныло исполосованное
тело, кровоточащие ссадины запорошило серой пылью, оводы и слепни взвились
со злым жужжанием и тут же упали обратно, спеша захватить места на ранах.
Краем глаза видел в двух шагах бревенчатую стену, но не было сил повернуть
голову.
Обры слезли, один грубо попинал носком сапога лежащего без сил
человека:
-- Эй, раб! Теперь буду ездить на тебе.
Другой предложил веселым голосом:
-- Устрой состязание с Кроманцолегом! Клянусь кобылицей Большого
Тумана, еще так не ездил. Пусть хан выставит своего знаменитого жеребца, а
ты этого раба. Клянусь сосками небесной Кобылицы, я поставлю на раба.
Обрин оглянулся, смерил взглядом распростертого в пыли Олега -- в
темных пятнах от смешавшейся с кровью пыли. Поколебавшись, бросил жестко:
-- Эй, раб! Послезавтра побежишь против скакового жеребца. В телеге,
как и он. Если обгонит -- умрешь немедленно.
Ноги обрина исчезли из поля зрения. Олег услышал другие голоса, не
разобрал слов из-за своего хриплого дыхания, затем донеслось властное:
-- Ты пещерник, значит, смерти не боишься. Но умрут и женщины этого
села. Плохо умрут. Очень медленно и очень плохо.
Олег с трудом согнул ноги, уперся дрожащими руками в землю, встал.
Его качнуло, он стиснул зубы, удержался. Улица дергалась, перед глазами
плыло, качалось. Он повернулся, с огромным усилием потащился обратно к
стене леса, скорее чувствуя ее влажное дыхание, чем видя.
Когда пробирался через кустарник, в голове прояснилось, а перед
глазами перестали вспыхивать огненные мухи. Он заглушил боль в мышцах,
спине -- все пройдет, и боль, и жажда, и усталость. Надо отстраниться,
здесь не искать. Ведь все, что видим и чувствуем, знаем, все то, что
называем этим белым светом, -- лишь тень от Настоящего мира, в который он
вот-вот прорвется. Люди рождаются, живут и умирают в этом плоском мирке,
так и не познав Настоящего, не заглянув за край. Лишь самые стойкие из
подвижников заглянули, если верить слухам, в тот мир, обрели бессмертие,
стали богами! А он всегда был стойким. И к цели шел прямо, не отвлекался.
Его шатало, но -- силы постепенно возвращались, шаг выровнялся.
Исхлестанная спина немилосердно зудела, кровь застывала коркой, изорванная
кожа под ней стягивается в целое. Он чувствовал, как вспухшие рубцы
опускаются, рассасываются.
Он еще только подходил к поляне, когда тяжелое предчувствие заставило
ускорить шаг. Поляна вытоптана, над трупом девушки возятся с утробным
рычанием два волка. Один равнодушно взглянул, продолжая тянуть кишку из
разгрызенного живота -- пещерника оба знали -- второй злился, взрыкивал
сквозь сжатые зубы: не мог оторвать измочаленную грудь, хотя упирался
лапами изо всех сил.
Олег прошел мимо, чувствуя странное бессилие. У входа в пещеру синели
распластанные на его сушильном камне внутренности убитого лося. При его
приближении со злым жужжанием взвился рой жирных зеленых мух. Такие же
огромные толстые мухи облепили щедрую россыпь конских каштанов у входа в
пещеру. Из пещеры несет кислой вонью -- туда заходили оправляться человек
пять-шесть здоровых мужчин, судя по мощному запаху.
Олег сел на пень в сторонке от входа. Загажено, вытоптано, испакощено
-- но мудрому здесь помехи нет. Нагажено -- уберет, испорчено жилище --
проживет без оного. В этом плоском мире, тусклой тени Настоящего, его
ничто не обидит и не заденет -- он выше. Да, выше, однако тело живет пока
здесь, в одном мире с этой убитой девушкой, загаженной пещерой,
воинственными обрами, которые восхотели ездить напрямик через эту часть
заповедного леса. Если обры будут терзать его и дальше, то он не сможет
непрерывно думать об Истине, пытаться проникнуть мыслью за край!
Медленно солнце опустилось за вершины деревьев, всплыла луна, небо
потемнело, и высыпали крупные звезды. Затем луна ушла, звезды поблекли на
светлеющем небе, на востоке начала шириться сверкающая полоска, а он все
сидел -- утренние пташки принимали за огромный валун, а белка даже
пыталась грызть у него на плече сосновую шишку. Такие же тяжелые, как
валуны, мысли ворочались в голове, и Олег чувствовал странное облегчение
-- ощущение человека, который отыскал оправдание, дабы увильнуть от тяжкой
работы, ухватившись за ту, что легче.
-- Я вынужден прервать отшельничество, -- проговорил он вслух,
вслушиваясь в собственные слова. -- На время! На самое короткое время. Я
просто вынужден выйти в этот простенький мир...
Стараясь не наступать в дерьмо, он вошел в грот. Пещера была
небольшой, свод невысокий, с нависающими острыми глыбами -- ходить
приходилось втягивая голову в плечи. У левой стены было узкое каменное
ложе из огромного плоского камня. По преданию, на нем спал богатырь Скиф.
При желании можно было даже углядеть ямки от локтей, но Олег лишь
улыбнулся, когда впервые услышал такое -- он знал, как и на чем спал Скиф,
сын Колоксая, внук Таргитая.
Тяжело вздохнул, нагнулся, крепко ухватился снизу за камень. Мышцы
напряглись, кровь бросилась в лицо, страшно вздулись вены. Он хрипло
застонал, жилы трещали от натуги. Камень звучно чмокнул, отрываясь от
земли, ноги Олега обдало могильным холодом.
В последнем усилии он поднял каменное ложе, поставив на ребро. В
глубине выдолбленной в камне узкой домовины холодно блеснуло длинное
лезвие булатного меча. Рядом виднелся короткий парфянский лук,
составленный из широких костяных пластин, под ним угадывалась полоска
праха от истлевшей тетивы. В углу выдолбленной щели лежали два мотка
запасной тетивы. Олег коснулся пальцем -- рассыпались в серую пыль.
Глядясь в лезвие меча, он перво-наперво укоротил волосы. С холодного
харалуга -- в этих краях именуемого булатом, а еще севернее зовущегося
сталью, -- на него смотрело хмурое лицо исхудавшего мужчины. Без бороды он
выглядел особенно изможденным, но распиравшие кожу кости были широкими, их
опутывали сухие жилы, крепкие, как просмоленные канаты на баллистах
ромеев.
Олег вышел из пещеры, выпрямился во весь рост, а он был выше самого
рослого из обров. Грудь была широкая, как наковальня деревенского кузнеца,
а руки длинные, жилистые. Левая чуть толще, грек бы сказал, что пещерник
подолгу упражнялся с мечом, вот мясо и наросло, но даже грек не определил
бы, что пещерник одинаково владеет обеими руками. А кто определил, тот уже
никому не скажет.
Швыряльным ножом выстрогал короткое копье, насадил поржавевший
наконечник. Когда на поляну беспечно вышел молодой олень, Олег сказал
тихо:
-- Прости, брат...
Копье ударило с такой силой, что острие вышло с другой стороны. Олень
упал, забился, взрывая землю копытами и рогами. Его крупные глаза с укором
и непониманием смотрели на подходившего пещерника -- тот раньше всегда
давал ему сочные листья, гладил, говорил ласковые слова, выбирал колючки.
Олег поспешно перерезал молодому зверю горло, на глазах у него
закипали слезы. Кровь брызнула тугой струей, стебли травы протестующе
закачались, стряхивая с листьев алые капли. Волки уже затаскивали в кусты
труп девушки, но вмиг оглянулись, чуя свежую кровь, их уши поднялись.
-- Прочь, -- сказал Олег. Голос вернулся к нему после многолетнего
молчания, и волки сразу ощутили превращение мирного пещерника во что-то
другое, опасное. Один попятился, другой попытался оскалить зубы. Но Олег
тяжело шагнул к ним, и оба проворно исчезли в кустах.
-- Кажется, надо закопать, -- проговорил Олег в раздумье. -- Или
сжечь? Не помню, как принято у дулебов. И не надо говорить вслух, я не
принимал обет учить человеческой речи зверей и птиц!
В этот день он впервые за последние годы ел мясо. Голова закружилась
от непривычной сытости. Он вдруг ощутил настоящий звериный голод,
унижающий человека, тем паче пещерника. Затем вырыл яму, закопал
обезображенный труп девушки, сверху навалил камни и валежины, чтобы зверье
не растаскало человечьи кости.
Ночью он дважды просыпался, движимый непонятным голодом, ел остывшее
мясо. Рано утром развел жаркий костер, поджарил мясо на углях, наелся и
снова ощутил забытую тяжесть в желудке. В его руки и тело возвращалась
недобрая, усердно заглушаемая все эти годы сила.
ГЛАВА 2
Когда солнце поднялось высоко, он услышал далеко за деревьями
сердитые крики, женский плач и надсадный скрип старой, рассохшейся телеги.
На его изгаженную поляну одна за другой вышли женщины -- тащили телегу.
Одна была брюхатая, лицо ее побелело, она дышала с хрипами. На телеге
сидел на передке старый мужик, грузный и неповоротливый. Кнут его
постоянно щелкал, но плечи женщин пока были целы. Лишь одна захлебывалась
слезами, а через руку у плеча опускался багровый вспухший рубец.
Мужик заорал, едва завидел еще издали Олега на пороге пещеры:
-- Раб! Тебе было велено сегодня явиться к обринскому терему!
Олег медленно поднялся на ноги. Он все еще с трудом находил слова, но
слова его падали тяжелые, как валуны:
-- Иди и скажи... Я пещерник. В мирскую жизнь не вмешиваюсь. Пусть и
меня оставят в покое.
Мужик ахнул, соскочил с телеги с неожиданной для его грузного тела
легкостью. Кнутовище он держал как копье, так и попер на пещерника:
-- Ты... ты разумеешь, что глаголешь?.. Обрины здесь хозяева!.. Кто
им смеет противиться?.. Иди, а то всю нашу весь сожгут, народ изничтожат.
Иди добром, говорю...
