наполнил театр, я увидел, что она сидит вся бледная, стиснув
зубы. Я помог ей выйти из ложи,-- она качала головой, с
виноватой улыбкой порицая свой ребяческий испуг,-- и потом
расплакалась, попросилась домой. И только в карете она
успокоилась, и, прижимая комочком платок к сияющим глазам,
стала мне объяснять, как ей грустно, что завтра я уезжаю, и как
было бы нехорошо этот последний вечер провести на людях, в
опере.
А через двенадцать часов я уже сидел в вагоне, глядел в
о"но на туманное, зимнее небо, на воспаленный глазок солнца, не
отстающий от поезда, на белые поля, которые без конца
раскрывались, как исполинский лебяжий веер. В большом нерусском
городе, куда я через сутки приехал, и довелось мне высший ужас
испытать.
Началось с того, что я дурно спал три ночи сряду, а
четвертую не спал вовсе. За последние годы я отвык от
одиночества, и теперь эти одинокие ночи были для меня острым,
безвыходным страданием. В первую ночь я видел ее во сне: было
много солнца, и она сидела на постели в одной кружевной сорочке
и до упаду хохотала, не могла остановиться. И вспомнил я этот
сон совсем случайно, проходя мимо бельевого магазина,-- и когда
вспомнил, то почувствовал, как все то, что было во сне весело--
ее кружева, закинутое лицо, смех,-- теперь, наяву, страшно,-- и
никак не мог себе объяснить, почему мне так неприятен, так
отвратителен этот кружевной, хохочущий сон. Я много работал и
много курил, и все у меня было чувство, что мне нужно, как
говорится, держать себя в руках. Ночью, раздеваясь, я нарочно
посвистывал и напевал, но вдруг, как трусливый ребенок,
вздрагивал от легкого шума за спиной, от шума пиджака,
соскользнувшего со стула.
На пятый день, рано утром после бессонной ночи, я вышел
пройтись. То, что буду рассказывать дальше, мне хотелось бы
напечатать курсивом,-- даже нет, не курсивом, а каким-то новым,
невиданным шрифтом. Оттого, что я ночью не спал, во мне была
какая-то необыкновенно восприимчивая пустота. Мне казалось, что
голова у меня стеклянная, и легкая ломота в ногах тоже казалась
стеклянной. И сразу, как только я вышел на улицу... Да, вот
теперь я нашел слова. Я спешу их записать, пока они не
потускнели. Когда я вышел на улицу, я внезапно увидел мир
таким, каков он есть на самом деле. Ведь мы утешаем себя, что
мир не может без нас существовать, что он существует, поскольку
мы существуем, поскольку мы можем себе представить его. Смерть,
бесконечность, планеты -- все это страшно именно потому, что
это вне нашего представления, И вот, в тот страшный день,
когда, опустошенный бессонницей, я вышел на улицу, в случайном
городе, и увидел дома, деревья, автомобили, людей,-- душа моя
внезапно отказалась воспринимать их как нечто привычное,
человеческое. Моя связь с миром порвалась, я был сам по себе, и
мир был сам по себе,-- и в этом мире смысла не было. Я увидел
его таким, каков он есть на самом деле: я глядел на дома, и они
утратили для меня свой привычный смысл; все то, о чем мы можем
думать, глядя на дом... архитектура... такой-то стиль... внутри
комнаты такие-то... некрасивый дом... удобный дом...-- все это
скользнуло прочь, как сон, и остался только бессмысленный
облик,-- как получается бессмысленный звук, если долго
повторять, вникая в него, одно и то же обыкновеннейшее слово. И
с деревьями было то же самое, и то же самое было с людьми. Я
понял, как страшно человеческое лицо. Все -- анатомия, разность
полов, понятие ног, рук, одежды,-- полетело к черту, и передо
мной было нечто-- даже не существо, ибо существо тоже
человеческое понятие,-- а именно нечто, движущееся мимо.
Напрасно я старался пересилить ужас, напрасно вспоминал, как
однажды, в детстве, я проснулся и, прижав затылок к низкой
подушке, поднял глаза и увидал спросонья, что над решеткой
изголовья наклоняется ко мне непонятное лицо, безносое, с
черными, гусарскими усиками под самыми глазами, с зубами на лбу
-- и, вскрикнув, привстал, и- мгновенно черные усики оказались
бровями, а все лицо -- лицом моей матери, которое я сперва
увидал в перевернутом, непривычном виде. И теперь я тоже
старался привстать, дабы зримое приняло вновь свое обычное
положение, и это не удавалось мне. Напротив, чем пристальнее я
вглядывался в людей, тем бессмысленнее становился их облик.
Охваченный ужасом, я искал какой-нибудь точки опоры, исходной
мысли, чтобы, начав с нее, построить снова простой,
естественный, привычный мир, который мы знаем. Я, кажется,
сидел на скамейке в каком-то парке. Действий моих в точности не
помню. Как человеку, с которым случился на улице сердечный
припадок, нет дела до прохожих, до солнца, до красоты
старинного собора,-- а есть в нем только всепоглощающее желание
дышать,-- так и у меня было только одно желание: не сойти с
ума. Думаю, что никто никогда так не видел мира, как я видел
его в те минуты. Страшная нагота, страшная бессмыслица. Рядом
какая-то собака обнюхивала снег. Я мучительно старался понять,
что такое "собака",-- и оттого, что я так пристально на нее
смотрел, она доверчиво подползла ко мне,-- и стало мне до того
тошно, что я встал со скамьи и пошел прочь. И тогда ужас достиг
высшей точки. Я уже не боролся. Я уже был не человек, а голое
зрение, бесцельный взгляд, движущийся в бессмысленном мире. Вид
человеческого лица возбуждал во мне желание кричать.
Каким-то образом я оказался опять у входа моей гостиницы.
И тут ко мне подошел кто-то и назвал меня по имени. Он тыкал
мне в руку свернутый лоскуток. Бумажку эту я машинально
развернул. И сразу весь мой ужас прошел, я мгновенно о нем
забыл, все стало опять обыкновенным и незаметным: гостиница,
переменные отблески в стеклах вращающихся дверей, знакомое лицо
швейцара, подавшего мне телеграмму. Я стоял посредине широкой
прихожей. Прошел господин, с трубкой, в клетчатом картузе,
толкнул меня и важно извинился. Я чувствовал удивление и
большую, невыносимую, но совсем естественную, совсем
человеческую боль. В телеграмме сообщалось, что она находится
при смерти.
И пока я ехал к ней, и пока сидел у ее кровати, мне и в
голову не приходило рассуждать о том, что такое жизнь, что
такое смерть, ужасаться жизни и смерти. Женщина, которую я
любил больше всего на свете, умирала. Я видел и чувствовал
только это.
Она меня не узнала, когда я толкнулся коленом о край
постели, на которой она лежала, под огромными одеялами, на
огромных подушках,-- сама маленькая, с волосами, откинутыми со
лба, отчего стал заметен по окату виска тонкий шрам, который
она всегда скрывала под низкой волной прически. Она меня не
узнала, но я чувствовал по улыбке, раза два легко приподнявшей
уголок ее губ, что она в своем тихом бреду, в предсмертном
воображении видит меня, так что перед нею стояли двое,-- я сам,
которого она не видела, и двойник мой, который был невидим мне.
И потом я остался один,-- мой двойник умер вместе с нею.
Ее смерть спасла меня от безумия. Простое человеческое
горе так наполнило мою жизнь, что для других чувств места
больше не было. Но время идет, ее образ становится в моей душе
все совершеннее и все безжизненнее,-- и мелочи прошлого, живые,
маленькие воспоминания незаметно для меня потухают, как
потухают, один за другим, иногда по два, по три сразу, то
здесь, то там, огоньки в окнах засыпающего дома. И я знаю, что
обречен, что пережитый однажды ужас, беспомощная боязнь
существования когда-нибудь снова охватит меня, и тогда мне
спасения не будет.
Владимир Набоков. Возвращение Чорба
Супруги Келлер вышли из театра поздно. В этом спокойном
германском городе, где воздух был чуть матовый, и на реке вот
уже восьмой век поперечная зыбь слегка тушевала отраженный
собор, Вагнера давали с прохладцей, со вкусом, музыкой
накармливали до отвалу. Из театра Келлер повез жену в нарядный
кабачок, который славился своим белым вином, и только во втором
часу ночи автомобиль, легкомысленно освещенный изнутри, примчал
их по мертвым улицам к железной калитке степенного особнячка.
Келлер, старый коренастый немец, очень похожий на президента
Крюгера, первый сошел на панель, где при сером свете фонаря
шевелились петлистые тени листьев. Свет на мгновение выхватил
крахмальную грудь Келлера и капли стекляруса на платье его
жены, которая, выпростав полную ногу, в свой черед лезла из
автомобиля. В прихожей их встретила горничная и, с разбегу,
испуганным шепотом сообщила им о посещении Чорба. Пухлое, еще
свежее лицо Варвары Климовны Келлер задрожало и покраснело от
волнения:
-- Он вам сказал, что она больна?
Горничная зашептала еще шибче. Келлер толстой ладонью
погладил себя по седому бобрику, и его большое, несколько
обезьянье лицо, с длинным надгубьем и с глубокими морщинами,
по-старчески насупилось.
-- Не могу же я ждать до завтра. Мы сию минуту поедем
туда,-- тряся головой, забормотала Варвара Климовна и грузно
покружилась на месте, ловя конец вуали, которой был покрыт ее
русый парик,-- Господи Боже мой... Недаром около месяца ,не
было писем.
Келлер толчком кулака расправил складной цилиндр и
проговорил своим точным, несколько гортанным русским языком:
-- Этот человек не в своем уме. Как он смеет, если она
больна, завозить ее опять в эту гнусную гостиницу...
Но, конечно, они ошибались, думая, что дочь их больна.
Чорб так сказал горничной просто потому, что это было легче
всего выговорить. На самом деле он вернулся из-за границы один
и только теперь сообразил, что ведь придется все-таки
объяснить, как жена его погибла, и почему он ничего не писал.
Все это было очень трудно. Как объяснить. что он желал один
обладать своим горем, ничем посторонним не засоряя его и не
разделяя его ни с кем? Ему сдавалось, что ее смерть --
редчайший, почти неслыханный случай, что ничего не может быть
чище вот такой именно смерти,-- от удара электрической струи,
которая, перелитая в стекла, дает самый чистый и яркий свет.
И с тех пор, как в весенний день на белом шоссе в десяти
верстах от Ниццы она, смеясь, тронула живой провод бурей
поваленного столба,-- весь мир для Чорба сразу отшумел,
отошел,-- и даже мертвое тело ее, которое он нес на руках до
ближайшей деревни, уже казалось ему чем-то чужим и ненужным. В
Ницце, где ее должны были хоронить, неприятный чахоточный
пастор напрасно добивался от него подробностей,-- он только
вяло улыбался, целый день сидел на гальке пляжа, пересыпая из
ладони в ладонь цветные камушки,-- и внезапно, не дождавшись
похорон, поехал обратно в Германию через все те места, где в
течение свадебного путешествия они побывали вдвоем. В
Швейцарии, где они провели зиму и где доцветали теперь яблони,
он ничего не узнал, кроме гостиниц; зато в Шварц-вальде, по
которому они прошли еще осенью, холодноватая весна не мешала
воспоминанию. И так же, как на южном пляже, он старался найти
тот единственный, круглый, черный, с правильным белым пояском,
камушек, который она показывала ему накануне последней
прогулки,-- точно так же он отыскивал по пути все то, что
отметила она возгласом: особенный очерк скалы, домишко, крытый
серебристо-серыми чешуйками, черную ель и мостик над белым
потоком, и то, что было, пожалуй, роковым прообразом,-- лучевой
размах паутины в телеграфных проволоках, унизанных бисером
тумана. Она сопровождала его: быстро ступали ее высокие
