ужас",-- и он мгновенно узнал это долгое, тягучее "у" в "ужасе"
и мгновенно по этому звуку восстановил до малейших черт ту,
которая, скрытая тьмой, стала в дверях.
-- Правда,-- ни зги не видать,-- усмехнулся он и
шагнул к ней.
Она так ахнула, будто кто-то с размаху ударил ее. Он
отыскал в темноте ее руки, плечи, толкнул что-то (вероятно,
подставку для зонтиков).
-- Нет-нет-нет-- это невозможно, это невозможно...--
быстро-быстро повторяла она и куда-то пятилась.
-- Да постой же, мама, постой же,-- сказал он,-- и опять
стукнулся (на этот раз о полуоткрытую дверь, которая со звоном
захлопнулась). -- Это с ума можно сойти... Коленька, Коль... Он
целовал ее в щеки, в волосы, куда попало,-- ничего не видя в
темноте, но каким-то внутренним взором узнавая ее всю, с головы
до пят,-- и только одно было в ней новое (но и это новое
неожиданно напомнило самую глубину детства,-- когда она играла
на рояле) -- сильный, нарядный запах духов,-- словно не было
тех промежуточных лет, когда он мужал, а ока старела, и не
душилась больше, и потом так горько увядала,-- в те бедственные
годы,-- словно всего этого не было, и он из далекого изгнания
попал прямо в детство...
-- Вот -- ты. Это -- ты. Ну, вот -- ты...-- лепетала она,
мягкими губами прижимаясь к нему.-- Это хорошо... Это так
надо...
-- Да неужели нигде нет света? -- рассмеялся Николай
Степаныч.
Она толкнула какую-то дверь и проговорила взволнованным
голосом:
-- Да. Пойдем. У меня там свечи горят. -- Ну,
покажись...-- сказал он, входя в оранжевое мерцание свеч, и
жадно взглянул на мать. У нее волосы были совсем светлые,
выкрашенные в цвет соломы.
-- Ну, что же, узнаешь? -- сказала она, тяжело дыша, и
поспешно добавила: -- Да не смотри так. Рассказывай,
рассказывай! Как ты загорел... Боже мой! Да, ну же,
рассказывай!
Белокурые, подстриженные волосы... А лицо было раскрашено
с какой-то мучительной тщательностью. Но мокрая полоска слезы
разъела розовый слой, но дрожали густые от краски ресницы, но
полиловела пудра на крыльях носа... Она была в синем лоснящемся
платье с высоким воротником. И все было в ней чужое, и
беспокойное, и страшное.
-- У тебя. мама, вероятно, сегодня визиты,-- заметил
Николай Степаныч, не зная, что сказать, и энергично скинул
пальто.
Она пошла от него к столу, где что-то было нагромождено и
блестело,-- потом к нему опять, посмотрелась в зеркало,--
словно не знала, что делать.
-- Сколько лет... Боже мой! Я прямо не верю глазам. Да-да,
у меня должны быть гости. Я их отменю. Я позвоню. Я что-нибудь
сделаю. Надо отменить... Ах ты, Боже мой...
Она прижалась к нему, теребила ему рукава. -- Да
успокойся, мама, что с тобой, нельзя же так. Сядем куда-нибудь.
Скажи, как у тебя все? Как ты поживаешь?..-- И почему-то боясь
ответов на свои вопросы, он стал рассказывать о себе, ладно
прищелкивая слово к слову, попыхивая трубкой, стараясь
заговорить, обкурить свое изумление. Оказалось, что и
объявление она видела, и со стареньким журналистом встретилась,
и несколько раз писала сыну в Италию, в Каир... Теперь, после
того, как он рассмотрел ее искаженное краской лицо, ее
искусственно желтые волосы,-- ему казалось, что и голос ее уже
не тот. И. рассказывая о своих приключениях, не останавливаясь
ни на мгновение, он оглядывал наполовину освещенную, дрожащую
комнату, с плюшевой кошкой на камине, с ширмой, из-за которой
выступало изножье кровати, с Фридрихом, играющим на флейте, с
вазочками на полке, в которых прыгало, как ртуть, отражение
огней... Странствуя глазами по комнате, он рассмотрел и то, что
раньше мельком заметил,-- накрытый на двоих стол, пузатую
бутыль ликера, две высокие рюмки и огромный розовый пирог в
разноцветном кольце еще не зажженных восковых свечек.-- "...Я,
конечно, сразу выскочил,-- и что же, ты думаешь, оказалось?
Ну-ка, угадай!"-- Она как бы очнулась, испуганно посмотрела на
него (а сидела она рядом, на диване, слегка откинувшись, сжав
руками виски,-- и ее ноги отливали незнакомым блеском). "Да ты
разве не слушаешь, мама?"
-- Нет, что ты,-- я слушаю, я слушаю... И теперь он
подметил еще одно: она была странно рассеянна, словно
прислушивалась не к его словам, а к чему-то постороннему,
грозящему и неизбежному... Он продолжал свой рассказ,-- но
опять остановился, спросил:
-- Это в честь кого же,-- пирог? Очень аппетитный.-- Его
мать растерянно улыбнулась.
-- Ах, это просто так... Я говорю же тебе, что у меня
сегодня визиты.
-- Мне ужасно напомнило Петербург,-- сказал Николай
Степаныч.-- И, помнишь, ты раз ошиблась, забыла одну свечу. Мне
стукнуло десять, а свеч было только девять. Фукнула мой день
рождения. Вот был рев. А тут сколько штук?
-- Да не все ли равно!..-- крикнула она и встала, будто
хотела ему загородить стол.-- Скажи мне лучше, который час? Мне
нужно отменить, позвонить, что-нибудь сделать.
-- Четверть восьмого,-- сказал Николай Степаныч. -- Ах,
это слишком поздно! -- снова крикнула она.-- Все равно! Теперь
уж все равно...
Оба замолчали. Она опять села. А Николай Степаныч старался
себя заставить обнять ее, приласкаться к ней, спросить;
Послушай мама,-- да что с тобой случилось?
Да расскажи мне наконец... Он опять посмотрел на блестящий
стол, сосчитал свечки вокруг пирога. Их было двадцать пять
штук. Двадцать пять! А ему-то уж двадцать восемь...
-- Да не осматривай так мою комнату! -- сказала мать.--
Прямо сыщик! Ужасающая комната, я хочу переехать,-- быстро
продолжала она-- и вдруг легко ахнула: -- Постой... Что это
такое? Это ты стукнул?
-- Да,-- ответил Николай Степаныч,-- трубку выбиваю. А
скажи мне,-- у тебя есть деньги? Ты не нуждаешься?
Она стала поправлять какую-то ленточку на рукаве и
заговорила, на него не глядя...
-- Да... Ведь ты знаешь, кое-что после Генриха осталось...
Но я должна тебя предупредить,-- мне только как раз хватает на
жизнь. Ради Бога, не стучи трубкой. Я должна тебя предупредить,
что я... Что тебя... Ну, ты понимаешь, Коля, мне будет трудно
тебя содержать...
-- Эх, мамахен, куда ты загнула,-- воскликнул Николай
Степаныч (и в это мгновение, как солнце из-за облака, ударил с
потолка электрический свет).-- Ну вот,-- можно свечи тушить,--
а то сидим прямо как в склепе. Видишь ли, у меня небольшой
запасец деньжат есть,-- да и вообще я -- вольная птица...
Садись же, что ты бегаешь по комнате?
Высокая, худая, ярко-синяя, она остановилась перед ним, и
теперь, при полном свете, он увидел, как она постарела, как
упорно выступают сквозь восковой слой красок морщины на щеках и
на лбу. И эти ужасные желтые волосы!.. .
-- Ты так нагрянул,-- сказала она и, кусая губы, заглянула
в лицо маленьким часам, стоявшим на полке.-- Как снег на
голову... Они спешат. Нет, остановились. У меня сегодня
визиты,-- а вот ты приехал... С ума сойти...
-- Глупости, мама. Придут, увидят, что сын приехал, и
очень скоро испарятся. А мы еще с тобой сегодня вечерком в
какой-нибудь мюзик-холл махнем, где-нибудь поужинаем... Я, вот,
помню, видал африканский театр,-- удивительная штука, прямо
номер! Представь себе, человек пятьдесят негров, и такое,
довольно большое, ну, примерно, как...
Громкий звонок затрещал с парадной. Ольга Кирилловна,
присевшая было на ручку кресла, встрепенулась и выпрямилась.
-- Постой, я открою,-- сказал Николай Степаныч и поднялся.
Она поймала его за рукав. Лицо у нее дергалось. Звонок
осекся,-- ждал.
-- Это же, вероятно, твои визиты,-- сказал Николай
Степаныч.-- Надо открыть.
Его мать резко мотнула головой, прислушиваясь,
-- Как же так...-- начал Николай Степаныч.
Она потянула его за рукав, шепотом проговорила;
-- Не смей! Я не хочу... Не смей...
Звонок засверлил опять, на этот раз настойчиво и
раздраженно. И сверлил долго.
-- Пусти меня,-- сказал Николай Степаныч.-- Это глупо...
Если звонят, надо открыть. Чего ты боишься?
-- Не смей... Слышишь, не смей...-- повторяла она,
судорожно ловя его руки.-- Я тебя умоляю... Коля, Коля. Коля!..
Не надо!
Звонок опять осекся. Его сменил крепкий стук,--
производимый набалдашником трости, что ли.
Николай Степаныч решительно направился в переднюю. Но на
пороге комнаты мать поймала его за плечи,-- изо всех сил
старалась оттащить его и все шептала: "Не смей... Не смей...
Ради Бога!,." Еще раз грянул звонок, коротко и гневно. -- Твое
дело,-- усмехнулся Николай Степаныч и, заложив руки в карманы,
прошелся вдоль комнаты. "Кошмар -- да и только",-- подумал он и
усмехнулся опять.
Звон прекратился. Все было тихо. Звонившему, видно,
надоело, и он ушел. Николай Степаныч приблизился к столу,
осмотрел великолепный, облитый блестящим кремом пирог, двадцать
пять праздничных свечечек, две тоненьких рюмки. Рядом, словно
притаясь в тени бутылки, лежала белая картонная коробочка. Он
поднял ее, снял крышку, Внутри был новенький, довольно
безвкусным серебряный портсигар.
-- Так,-- сказал Николай Степаныч. Он обернулся-- и только
тогда заметил, что его мать, полулежа на кушетке и уткнувшись
лицом в подушку, вздрагивает от рыданий. В прежние годы он
часто видал ее плачущей,-- но тогда она плакала совсем иначе,--
сидела за столом, что ли, и, плача, не отворачивала лица,
громко сморкалась и говорила, говорила,-- а тут она рыдала так
молодо, так свободно лежала... и было что-то изящное в повороте
ее спины, в том, что одна нога в бархатном башмачке касается
пола... Прямо можно было подумать, что это плачет молодая
белокурая женщина... И платочек ее, как полагается, лежал
комочком на ковре.
Николай Степаныч, крякнув, подошел, сел рядом на край
кушетки. Крякнул опять. Его мать, скрывая лицо, заговорила в
подушку:
-- Ах, зачем ты не приехал раньше! Ну хотя бы на год
раньше... Только на год...
-- Сам не знаю,-- сказал Николай Степаныч. -- Теперь все
кончено...-- всхлипнула она, и ее светлые волосы дрогнули.--
Все кончено. Мне в мае будет пятьдесят лет. Взрослый сын
приехал к старушке матери. И зачем ты приехал... именно
теперь... именно сегодня...
Николай Степаныч надел пальто (которое, не по-европейски,
бросил просто в угол), вынул из кармана картуз и опять присел
рядом.
-- Завтра утром я покачу дальше,-- сказал он, поглаживая
мать по плечу, по синему блестящему шелку.-- Мне хочется теперь
на север,-- в Норвегию, что ли. А то на море, китов бить. Я
тебе буду писать. Так, через годок, снова встретимся, тогда,
может быть, дольше останусь. Уж ты не пеняй на меня,-- кататься
хочется!
Она быстро обхватила его, прижалась мокрой щекой к его
шее. Потом сжала ему руку и вдруг удивленно вскрикнула.
-- Пуля оттяпала,-- рассмеялся Николай Степаныч.-- Прощай,
моя хорошая.
Она потрогала гладкий обрубок пальца и осторожно его
поцеловала. Потом обняла сына, проводила его до дверей.
-- Пиши, пожалуйста, почаще... Что ты смеешься? У меня,
верно, вся пудра сошла.
И как только дверь за ним захлопнулась, она, шумя синим
платьем, кинулась к телефону.
y
Владимир Набоков. Бахман
Не так давно промелькнуло в газетах известие, что в
швейцарском городке Мариваль, в приюте св. Анжелики, умер,
миром забытый, славный пианист и композитор Бахман, Я вспомнил
по этому поводу рассказ о женщине, любившей его, переданный мне
антрепренером Заком. Вот этот рассказ.
