флигеле, в жарко натопленной плюшевой гостиной, Иван поставил
на стол аршинную елку в глиняном горшке и как раз подвязывал к
ее крестообразной макушке свечу,-- когда Слепцов, озябший,
заплаканный, с пятнами темной пыли, приставшей к щеке, пришел
из большого дома, неся деревянный ящик под мышкой. Увидя на
столе елку, он спросил рассеянно, думая о своем: -- Зачем это?
Иван, освобождая его от ящика, низким круглым голосом
ответил: -- Праздничек завтра.
-- Не надо,-- убери...-- поморщился Слепцов, и сам
подумал: "Неужто сегодня Сочельник? Как это я забыл?" Иван
мягко настаивал: -- Зеленая. Пускай постоит...
-- Пожалуйста, убери,-- повторил Слепцов и нагнулся над
принесенным ящиком. В нем он собрал вещи сына -- сачок,
бисквитную коробку с каменным коконом, расправилки, булавки в
лаковой шкатулке, синюю тетрадь. Первый лист тетради был
наполовину вырван, на торчавшем клочке осталась часть
французской диктовки. Дальше шла запись по дням, названия
пойманных бабочек и Другие заметы: "Ходил по болоту до
Боровичей...", "Сегодня идет дождь, играл в шашки с папой,
потом читал скучнейшую "Фрегат Палладу", "Чудный жаркий день.
Вечером ездил на велосипеде. В глаз попала мошка. Проезжал,
нарочно два раза, мимо ее дачи, но ее не видел..."
Слепцов поднял голову, проглотил что-то -- горячее,
огромное. О ком это сын пишет?
"Ездил, как всегда, на велосипеде", стояло дальше. "Мы
почти переглянулись. Моя прелесть, моя радость..."
-- Это немыслимо,-- прошептал Слепцов,-- я ведь никогда не
узнаю...
Он опять наклонился, жадно разбирая детский почерк,
поднимающийся, заворачивающий на полях.
"Сегодня-- первый экземпляр траурницы. Это значит-- осень.
Вечером шел дождь. Она, вероятно, уехала, а я с нею так
и не познакомился. Прощай, моя радость. Я ужасно тоскую..."
"Он ничего не говорил мне..." -- вспоминал Слепцов,
потирая ладонью лоб.
А на последней странице был рисунок пером: слон -- как
видишь его сзади,-- две толстые тумбы, углы ушей и хвостик,
Слепцов встал. Затряс головой, удерживая приступ страшных
сухих рыданий.
-- Я больше не могу...-- простонал он, растягивая
слова, и повторил еще протяжнее: -- не -- могу -- больше...
"Завтра Рождество,-- скороговоркой пронеслось у него в
голове.-- А я умру. Конечно. Это так просто. Сегодня же..."
Он вытащил платок, вытер глаза, бороду, щеки. На платке
остались темные полосы.
-- ...Смерть,-- тихо сказал Слепцов, как бы кончая длинное
предложение.
Тикали часы. На синем стекле окна теснились узоры мороза.
Открытая тетрадь сияла на столе, рядом сквозила светом кисея
сачка, блестел жестяной угол коробки. Слепцов зажмурился, и на
мгновение ему показалось, что до конца понятна, до конца
обнажена земная жизнь -- горестная до ужаса, унизительно
бесцельная, бесплодная, лишенная чудес...
И в то же мгновение щелкнуло что-то-- тонкий звук -- как
будто лопнула натянутая резина. Слепцов открыл глаза и увидел:
в бисквитной коробке торчит прорванный кокон, а по стене, над
столом, быстро ползет вверх черное сморщенное существо
величиной с мышь. Оно остановилось, вцепившись шестью черными
мохнатыми лапками в стену, и стало странно трепетать. Оно
вылупилось оттого, что изнемогающий от горя человек перенес
жестяную коробку к себе, в теплую комнату, оно вырвалось
оттого, что сквозь тугой шелк кокона проникло тепло, оно так
долго ожидало этого, так напряженно набиралось сил и вот
теперь, вырвавшись, медленно и чудесно росло. Медленно
разворачивались смятые лоскутки, бархатные бахромки, крепли,
наливаясь воздухом, веерные жилы. Оно стало крылатым незаметно,
как незаметно становится прекрасным мужающее лицо. И крылья --
еще слабые, еще влажные -- все продолжали расти, расправляться,
вот развернулись до предела, положенного им Богом,-- и на стене
уже была -- вместо комочка, вместо черной мыши,-- громадная
ночная бабочка, индийский шелкопряд, что летает, как птица, в
сумраке, вокруг фонарей Бомбея.
И тогда простертые крылья, загнутые на концах,
темно-бархатные, с четырьмя слюдяными оконцами, вздохнули в
порыве нежного, восхитительного, почти человеческого счастья.
Владимир Набоков. Сказка
Фантазия, трепет, восторг фантазии... Эрвин хорошо это
знал. В трамвае он садился всегда по правую руку.-- чтобы ближе
быть к тротуару. Ежедневно, дважды в день, в трамвае, который
вез его на службу и со службы обратно, Эрвин смотрел в окно и
набирал гарем.
Один тротуар он разрабатывал утром, когда ехал на службу,
другой -- под вечер, когда возвращался,-- и сперва один, потом
другой купался в солнце, так как солнце тоже ехало и
возвращалось. Нужно иметь в виду, что только раз за свою жизнь
Эрвин подошел на улице к женщине,-- и эта женщина тихо сказала:
"Как вам не стыдно... Подите прочь". С тех пор он избегал
разговоров с ними. Зато, отделенный от тротуара стеклом, прижав
к ребрам черный портфель и вытянув ногу в задрипанной полосатой
штанине под супротивную лавку,-- Эрвин смело, свободно смотрел
на проходивших женщин,-- и вдруг закусывал губу; это значило--
новая пленница; и тотчас он оставлял ее, и его быстрый взгляд,
прыгавший, как компасная стрелка, уже отыскивал следующую. Они
были далеко от него, и потому хмурая робость не примешивалась к
наслаждению выбора. Если же случалось, что миловидная женщина
садилась против него, он втягивал ногу из-под лавки со всеми
признаками досады-- не свойственной, впрочем, его очень юным
летам,-- и потом не мог решиться посмотреть в лицо этой
женщины,-- вот тут, в лобных костях, над бровями, так и ломило
от робости,-- словно сжимал голову железный шлем, не давал
поднять глаза,-- и какое это было облегчение, когда она
поднималась и шла к выходу. Тогда, в притворном рассеянии, он
оборачивался, хапал взглядом ее прелестный затылок, шелковые
икры,-- и приобщал ее к своему несуществующему гарему. И потом
снова лился мимо окон солнечный тротуар, и Эрвин, вытянув одну
ногу, повернув к стеклу тонкий, бледный нос, с заметной выемкой
на кончике, выбирал невольниц,-- и вот, что такое фантазия,
трепет, восторг фантазии.
Однажды в субботу, легким майским вечером, Эрвин сидел в
открытом кафе и глядел, изредка захватывая резцом нижнюю губу,
на вечерних, прохлаждавшихся прохожих. Небо было сплошь
розоватое, и в сумерках каким-то неземным огнем горели фонари,
лампочки вывесок. Высокая пожилая дама в темно-сером костюме,
тяжело играя бедрами, пройдя меж столиков и не найдя ни одного
свободного, положила большую руку в блестящей черной перчатке
на спинку пустого стула против Эрвина.
-- Да, пожалуйста,-- с легким нырком сказал Эрвин. Таких
крупных пожилых дам он не очень боялся.
Она молча села, положила на стол свою сумку --
прямоугольную, скорее похожую на небольшой черный чемоданчик, и
заказала порцию кофе с яблочным тортом. Голос у нее был густой,
хрипловатый, но приятный.
Огромное небо, налитое розоватой мутью, темнело, мигали
огни, промахнул трамвай и разрыдался райским блеском в
асфальте. И проходили женщины.
-- Хорошо бы вот эту,-- кусал губу Эрвин. И затем, через
несколько минут: -- и вот эту.
-- Что же, это можно устроить,-- сказала дама тем же
спокойным тускловатым голосом, каким говорила с лакеем.
Эрвин от изумления привстал. Дама смотрела на него в упор,
медленно расстегивая и стягивая с руки перчатку. Ее
подтушеванные глаза, как яркие поддельные камни, блестели
равнодушно и твердо, под ними взбухали темные мешочки, снятая
перчатка обнаружила большую морщинистую руку с миндалевидными,
выпуклыми, очень острыми ногтями.
-- Не удивляйтесь,-- усмехнулась дама-- и затем, с глухим
зевком, добавила: -- дело в том, что я -- черт.
Оробевший Эрвин принял было это за иносказание, но дама,
понизив голос, продолжала так:
-- Очень напрасно меня воображают в виде мужчины с рогами
да хвостом. Я только раз появилась в этом образе, и право не
знаю, чем именно этот образ заслужил такой длительный успех, Я
рождаюсь три раза в два столетия. Последний раз была корольком
в африканском захолустье. Это был отдых от более ответственных
воплощений. А ныне я госпожа Отт, три раза была замужем, довела
до самоубийства нескольких молодых людей, заставила известного
художника срисовать с фунта вестминстерское аббатство,
подговорила добродетельного семьянина -- ...впрочем, я не буду
хвастать. Как бы то ни было, я этим воплощением насытилась
вполне...
Эрвин пробормотал что-то и потянулся за шляпой, упавшей
под стол.
-- Нет, погодите,-- сказала госпожа Отт, ввертывая в
эмалевый мундштук толстую папиросу.-- Я же вам предлагаю гарем.
А если вы еще не верите в мою силу...
Видите, вон там через улицу переходит господин в
черепаховых очках. Пускай на него наскочит трамвай.
Эрвин, мигая, посмотрел на улицу. Господин в очках, дойдя
до рельс, вынул на ходу носовой платок, хотел в него чихнуть,--
и в это мгновение блеснуло, грянуло, прокатило, Люди в кафе
ахнули, повскочили с мест. Некоторые побежали через улицу.
Господин, уже без очков, сидел на асфальте. Ему помогли встать,
он качал головой, тер ладони, виновато озирался.
-- Я сказала: наскочит,-- могла сказать: раздавит,--
холодно проговорила госпожа Отт.-- Во всяком случае это пример.
Она выпустила сквозь ноздри два серых клыка дыма и опять в
упор уставилась на Эрвина.
-- Вы мне сразу понравились. Эта робость... Это смелое
воображение... Нынче мой предпоследний вечер. Положение
стареющей женщины мне порядком надоело. Да кроме того я так
накудесила на днях, что лучше поскорее из жизни выбраться. В
понедельник на рассвете предполагаю родиться в другом месте...
-- Итак, милый Эрвин,-- продолжала госпожа Отт, принимаясь
за кусок яблочного торта,-- я решила невинно поразвлечься, и
вот что я вам предлагаю: завтра, с полудня до полночи вы можете
отмечать взглядом тех женщин, которые вам нравятся, и ровно в
полночь я их всех соберу для вас в полное ваше распоряжение.
Как вы смотрите на это?
Эрвин опустил глаза и тихо произнес: -- Если все это
правда, то это большое счастье... -- Ну вот и ладно,-- сказала
госпожа Отт. -- Однако я должна поставить вам одно условие.--
продолжала она, слизывая крем с ложечки.-- Нет, не то, что вы
думаете. Я в свое время уже запаслась очаровательной душой для
следующего моего воплощения. Вашей души мне не нужно. А условие
вот какое: число ваших избранниц должно быть нечетное. Это --
непременно. Иначе я вам ничего устроить не могу. Эрвин кашлянул
и почти шепотом спросил: -- А... как же мне знать... Ну,
например, я отметил: -- что дальше?
-- Ничего,-- сказала госпожа Отт.-- Ваше чувство, ваше
желание -- уже приказ. Впрочем, для того, чтобы вы знали, что
сделка совершена, что я согласна на тот или другой выбор ваш, я
всякий раз вам дам знак: случайную улыбку самой женщины или
просто слово, сказанное в толпе.-- вы уж поймете.
-- Да, вот еще,-- сказал Эрвин, шаркая под столом
подошвами.-- Где же это будет-- ну-- происходить? У меня
комната маленькая.
-- Об этом не беспокойтесь,-- сказала госпожа Отт и,
скрипнув корсетом, встала.-- Теперь вам пора домой. Не мешает
хорошо выспаться. Я вас подвезу.
И в открытом таксомоторе, в налетающих струях темного
ветра, между звездным небом и звездным асфальтом, Эрвин
почувствовал, что счастлив чрезвычайно. Госпожа Отт сидела
очень прямо, острым углом перекинув ногу на ногу-- и в ее
