вращались картонные диски, разлетались на осколки трубки,
исчезал шарик, плясавший на тонкой струе фонтана. Ужасно... И
ужасней всего, что Таня тогда сказала так, в шутку; "А с вами
неприятно было бы драться на дуэли". Эта дуэль будет без
барьера. Антон Петрович твердо был убежден, что барьер -- это
ограда,-- из досок, что ли,-- стоя за которой, палит дуэлянт. А
теперь барьера не будет,-- никакой защиты. Двадцать шагов,
Антон Петрович, считая шаги, прошел от двери до окна.
Одиннадцать. Он вставил монокль, прикинул на глаз расстояние:
две такие, совсем небольшие комнаты. Ах, если б удалось сразу
пальнуть, сразу повалить Берга, Но он же не умеет целиться,
Промах неизбежен. Вот, скажем, разрезательный нож. Или нет,
возьмем лучше это пресс-папье. Нужно его держать так и
целиться. А может быть так, у самого лица, этак как будто лучше
видно. И в это мгновенье, держа перед собой пресс-папье,
изображавшее попугая, и поводя им туда-сюда, в это мгновенье
Антон Петрович понял, что будет убит.
Около десяти он решил лечь. Но спальня была табу. С
большим трудом он отыскал в комоде чистое постельное белье,
переодел подушку, обтянул простыней кожаную кушетку в гостиной.
Раздеваясь, он подумал: "Я в последний раз в жизни ложусь
спать". "Пустяки!"-- слабо пискнула какая-то маленькая часть
души Антона Петровича, та часть его души, которая заставила его
бросить перчатку, хлопнуть дверью, назвать Берга подлецом.
"Пустяки! -- тонким голосом сказал Антон Петрович и
спохватился: нехорошо так говорить.-- Если я буду
думать, что со мной ничего не случится, то со мной случится
самое худшее. Все в жизни всегда случается наоборот. Хорошо бы
что-нибудь на ночь почитать,-- в последний раз".
"Вот опять,-- застонал он мысленно. -- Почему последний
раз? Я в ужасном состоянии. Нужно взять себя в руки. Ах, если б
какие-нибудь были приметы. Карты". На столике рядом с кушеткой
лежала колода карт, Антон Петрович взял верхнюю: тройка бубен.
Что значит тройка бубен? Неизвестно. Дальше он вытащил по
порядку: даму бубен, восьмерку треф, туз пик. А! Вот это
нехорошо. Туз пик -- это, кажется, смерть. Но, впрочем,
глупости, суеверные глупости... Полночь. Пять минут первого.
Завтра стало сегодня. У меня сегодня дуэль.
Он вновь и вновь пробовал успокоиться. Но происходили
странные вещи: книга, которую он держал, называлась "волшебная
гора", а гора по-немецки -- Берг; он решил, что если досчитает
до трех, и на три пройдет трамвай, он будет убит,-- и так оно и
случилось: прошел трамвай. И тогда Антон Петрович сделал самое
скверное, что мог сделать человек в его положении: он решил
уяснить себе, что такое смерть. Спустя минуту такого раздумья
все потеряло смысл. Ему стало трудно дышать. Он встал, прошелся
по комнате, поглядел в окно на чистое, страшное ночное небо.
"Надо завещанье написать",-- подумал Антон Петрович. Но писать
завещанье было, так сказать, играть с огнем; это значило
мысленно похоронить себя. "Лучше всего выспаться",-- сказал он
вслух. Но как только он опускал веки, перед ним являлось злое,
веселое лицо Берга и щурило один глаз. Тогда он опять зажигал
свет, пытался читать, курил, хотя курильщиком не был.
Мгновениями он вспоминал мелочь из прошлой жизни,-- детский
пистолетик, тропинку в парке или что-нибудь такое,-- и сразу
пресекал свои воспоминания, подумав: умирающие всегда
вспоминают мелочи прошлой жизни. Этого не нужно делать. И тогда
обратное пугало его: он замечал, что о Тане не думал, что он
как бы охлажден наркотиком, нечувствителен к ее отсутствию. И
сама собой являлась мысль: я бессознательно уже простился с
жизнью, мне теперь все безразлично, раз я буду убит... И ночь
уже шла на убыль.
Около четырех он прошаркал в столовую и выпил стакан
сельтерской воды. Проходя мимо зеркала, он поглядел на свою
полосатую пижаму, на жидкие, растрепанные волосы. "У меня будет
безобразный вид, стыдно...-- подумал он.-- Но как выспаться,
как выспаться?"
Он завернулся в плед, так как заметил, что у него говорят
зубы, и сел в кресло посреди смутной, медленно бледневшей
комнаты. Как это все будет? Нужно надеть что-нибудь строгое, но
элегантное. Может быть, смокинг? Нет, это глупо. Тогда --
черный костюм... и, пожалуй, черный галстук. Черный костюм,
совсем новый. Но если будет рана,-- скажем, рана в плечо.
Костюм будет испорчен... Кровь, дырка, будут еще резать рукав.
Пустяки, ничего не будет. Надо надеть новый черный костюм. И,
когда начнется дуэль, он поднимет воротник пиджака, так,
кажется, полагается,-- чтобы не белела рубашка, что ли, или
просто потому, что по утрам сыро. Так было в одном фильме.
Затем нужно будет сохранять полное хладнокровие, говорить со
всеми вежливо и спокойно. Спасибо, я уже стрелял. Теперь ваша
очередь. Если вы не вынете папиросу изо рта, то я стрелять не
стану. Я готов продолжать. Спасибо, я уже стрелял. "Спасибо, я
уже смеялся",-- анекдот какой-то. Чепуха, не то. Значит,
все-таки, как же будет? Они приедут -- он, Митюшин и Гнушке,--
на автомобиле, оставят автомобиль на шоссе, пройдут в лес. Там
уже, вероятно, будет ждать Берг и его секунданты. Вот тут
неизвестно,-- нужно ли поклониться или нет. Может быть, хорошо
выйдет, если так, издали, сдержанно, приподнять шляпу. Потом,
вероятно, будут мерить шаги и заряжать пистолеты,-- как в
"Евгении Онегине". Что он будет делать тем временем? Да,
конечно, он где-нибудь в стороне поставит ногу на пень и будет
так -- непринужденно -- ждать. Но что если Берг станет тоже так
-- ногой на пень? Берг на это способен... Передразнить его. И
выйдет опять безобразие. Еще можно прислониться к стволу или
просто на траву сесть. Ну, там видно будет. Что-нибудь
достойное и небрежное. Теперь дальше: они оба станут на
отмеченные места. Тут-то он поднимет воротник. Пистолет возьмет
так. Секунданты начнут считать. И тогда вдруг произойдет самое
страшное, самое дикое, то, что представить себе нельзя,-- хоть
думай об этом ночи напролет, хоть живи до ста лет... Какое это
чувство, когда пуля попадает в сердце или в лоб? Боль? Тошнота?
Или просто -- бац? -- и полная тьма! А что, если какая-нибудь
отвратительная рана,-- в глаз, в живот? Нет, Берг убьет его
наповал. Тут, конечно, сосчитаны только те, которых я бил
наповал. Еще один крестик в записной книжке. Немыслимо...
В столовой часы прозвонили пять раз. Антон Петрович с
огромным трудом, дрожа и кутаясь в клетчатый плед, поднялся --
и опять задумался, и вдруг топнул ногой, как топнул Людовик,
когда сказали ему, что пора ехать на эшафот. Ничего не
поделаешь. Казнь неизбежна. Нужно пойти мыться, одеваться.
Чистое белье и новый черный костюм. И, вставляя запонки в
манжеты рубашки, Антон Петрович подумал, что вот, через два-три
часа, эта рубашка будет вся в крови, и вот тут будет дырка. Он
погладил себя по блестящим волоскам, которые спускались
тропинкой по теплой груди, и стало так страшно, что он прикрыл
ладонью глаза. С какой-то трогательной самостоятельностью все
сейчас в нем движется: пульсирует сердце, надуваются легкие,
бежит кровь, сокращаются кишки,-- и это внутреннее, мягкое,
беззащитное существо, живущее так слепо, так доверчиво, это
нежное анатомическое существо он ведет на убой... На убой! Он
крякнул, влезая в холодную, белую темноту рубашки,-- и потом
уже старался не думать ни о чем, выбирал носки, галстук,
замшевым лоскутком неловко чистил башмаки. Ища чистый платок,
он набрел на палочку румян. И, взглянув в зеркало, на свое
ужасное, бледное лицо, он осторожно повел липкой этой палочкой
по щеке. Вышло сперва еще гаже. Он лизнул палец, потер щеку,
пожалел, что никогда не посмотрел хорошенько, как мажутся дамы.
На щеках появился легкий кирпичный налет,-- ему показалось, что
так хорошо... "Ну вот, я и готов",-- сказал он, обращаясь к
зеркалу, и мучительно зевнул: зеркало залилось слезами. Быстро
двигая руками, он надушился, разложил по карманам бумаги,
платок, ключи, самопишущее перо, нацепил монокль. Жалко, что
нет хороших перчаток. Такая была новенькая пара, но левая
овдовела. Он сел в гостиной, перед письменным столом, положил
локти на стол и стал ждать, глядя то в окно, то на часы в
складной кожаной раме.
А утро было чудесное. В высокой липе, под окном,
бесновались воробьи. Голубая бархатная тень сплошь покрывала
улицу, а крыши там и сям загорались серебром. Антону Петровичу
было холодно, и невыносимо болела голова. Хорошо бы хватить
коньяку. Коньяку в доме нет. Дом уже нежилой, хозяин уезжает
навеки. Ах, пустяки. Мы требуем спокойствия. Сейчас раздастся с
парадной звонок. Нужно быть совершенно спокойным. Вот-вот --
сейчас Грянет звонок. Они уже опоздали на три минуты. Может
быть, не придут? Такое дивное летнее утро... Да, они не придут.
Это хорошо. Он подождет еще полчаса, а потом завалится спать.
Антон Петрович широко разинул рот, приготовился выдавить
цельный ком зевоты,-- хрустнуло в ушах, вздулось под небом,-- и
в этот миг загремел звонок. И судорожно проглотив недовершенный
зевок, Антон Петрович прошел в переднюю, отпер дверь, и Митюшин
и Гнушке переступили порог.
-- Пора ехать,-- сказал Митюшин, глядя в упор на Антона
Петровича. Он был в своем всегдашнем фисташкового цвета
костюме, а Гнушке надел сюртук.
-- Да, я готов,-- сказал Антон Петрович,-- я сейчас...
Он оставил их стоять в передней, метнулся в спальню и,
чтобы выиграть время, стал мыть руки, и все повторял про себя:
"Что же это такое. Боже мой, что же это такое?" Еще только пять
минут тому назад была надежда, что случится землетрясение, что
Берг умрет от разрыва сердца, что судьба вмешается,
приостановит, спасет.
-- Антон Петрович, поторопись,-- позвал Митюшин из
передней. Он быстро вытер руки и вышел к ним.
-- Да-да, я готов, идемте.
-- Нам придется поездом ехать,-- сказал Митюшин, когда они
вышли на улицу.-- А то прикатим на такси в глухой лес, да еще в
такую рань,-- может показаться подозрительным, шофер донесет.
Антон Петрович, пожалуйста, не трусь.
-- Я не трушу, какие пустяки,-- ответил Антон Петрович и
беспомощно улыбнулся.
Гнушке, который до тех пор все молчал, шумно высморкался и
деловито проговорил:
-- Доктора привезет наш противник. А дуэльных пистолетов
мы не нашли. Зато достали два одинаковых браунинга.
В таксомоторе, который должен был их везти на вокзал, они
сели так: Антон Петрович и Митюшин сзади, Гнушке спереди на
стульчике, поджав ноги. Антона Петровича одолела нервная
зевота. Ему, вероятно, мстил тот зевок, который был им
проглочен. Вот опять -- до слез. Митюшин и Гнушке были очень
серьезны, но вместе с тем казались чрезвычайно довольны собой.
-- А я превосходно выспался,-- вдруг сказал Антон
Петрович, сжав зубы и зевнув только ноздрями. Он подумал, что
бы еще сказать,-- что-нибудь непринужденное, небрежное...
-- На улицах уже много народу,-- сказал он и добавил: --
Хотя еще так рано.-- Митюшин и Гнушке молчали. Опять зевота.
Господи...
На вокзал они прикатили скоро, Антону Петровичу
показалось, что никогда он так скоро не ездил. Гнушке взял
билеты и, держа их веером, пошел вперед. Вдруг он оглянулся на
Митюшина и значительно кашлянул. У будки, где продаются
папиросы и пиво, стоял Берг. Он доставал мелочь из кармана
штанов, левую руку глубоко запустив в карман, а правой рукой
карман придерживал, как это делают англичане. Он выбрал монету
