опять внимательно скользнул глазами по лицам; глаза его
споткнулись на пустом месте посредине ряда. Тогда Бахман
захлопнул крышку, встал, вышел вперед, к самому краю эстрады,
и, закатив глаза, подняв, как балерина, согнутые руки, сделал
два-три нелепых па. Публика застыла. В глубине вспыхнул смех.
Бахман остановился, что-то проговорил, чего никто не расслышал,
и затем, широким дугообразным движением показал всему залу
кукиш.
-- Это произошло так внезапно,-- рассказывал мне Зак,--
что я просто не успел прилететь на помощь. Я столкнулся с ним,
когда после фиги -- фиги вместо фуги-- он удалялся со сцены. Я
спросил: Бахман, куда? Он сказал нехорошее слово и шмыгнул в
артистическую.
Тогда Зак сам вышел на эстраду,-- и встречен был бурей
гнева и гогота. Он выставил вперед ладонь и, добившись
молчания, твердо обещал, что концерт состоится. Когда он
вернулся в артистическую, то увидел, что Бахман, как ни в чем
не бывало, сидит у стола, и, шевеля губами, читает программку.
Зак, взглянув на присутствующих и значительно поведя
бровью, метнулся к телефону и позвонил Перовой. Он долго не мог
добиться ответа; наконец что-то щелкнуло, и донесся ее слабый
голос.
-- Приезжайте сию же минуту,-- затараторил Зак, стуча
ребром руки по телефонному фолианту,-- Бахман без вас не хочет
играть. Ужасный скандал! Публика начинает-- что вы?-- да-да,--
я же говорю: не хочет. Алло! А, черт! Разъединили...
У Перовой был сильный жар. Доктор, посетивший ее в этот
день дважды, с недоумением смотрел на ртуть, так высоко
поднявшуюся по красным ступенькам в горячем стеклянном
столбике. Повесив телефонную трубку,-- аппарат стоял у
постели,-- она, вероятно, радостно улыбнулась. Дрожа и
покачиваясь, принялась одеваться. Нестерпимо кололо в груди, но
сквозь туман и жужжанье жара звала радость. Мне почему-то
кажется, что, когда она стала натягивать чулки, шелк цеплялся
за ногти ее холодных ног. Кое-как причесавшись, запахнувшись в
коричневую шубу, она, звякая тростью, вышла, весела швейцару
кликнуть таксомотор. Черный асфальт блестел. Ручка
автомобильной дверцы была ледяная и мокрая. Всю дорогу она,
верно улыбалась смутной и счастливой улыбкой,-- и шум мотора и
шипение шин сливались с жарким жужжанием в висках. Когда
подъехала к театру, то увидела: толпы людей, открывая на ходу
сердитые зонтики, вываливаются на улицу. Ее чуть не сшибли с
ног. Протиснулась. В артистической Зак ходил взад и вперед,
хватая себя то за левую щеку, то за правую.
-- Я был в состоянии бешенства!-- рассказывал он мне.--
Пока я бился у телефона, маэстро бежал. Сказал, что идет в
уборную, и улизнул. Когда Перова приехала, я набросился на
нее,-- зачем не сидела в театре. Понимаете, я абсолютно упустил
из виду, что она больна. Спрашивает: "Так, значит, он сейчас
дома? значит, мы разъехались?" А я был в состоянии бешенства и
кричу: "Какое там, черт, дома! В кабаке. В кабаке. В кабаке!"
Потом я махнул рукой и убежал. Нужно было спасать кассира.
И Перова, дрожа и улыбаясь, поехала разыскивать Бахмана.
Она знала приблизительно, где искать его, и туда-то, в темный,
страшный квартал, повез ее удивленный шофер. Доехав до той
улицы, где, по словам Зака. накануне нашли Бахмана, она
отпустила таксомотор и, постукивая тростью, пошла по щербатой
панели, под косыми потоками черного дождя. Заходила она подряд
во все кабаки,-- взрывы грубой музыки оглушали ее, мужчины к
ней нагло поворачивались,-- она оглядывала дымное, кружащееся,
разноцветное зальце и опять выходила в хлещущую ночь. Вскоре ей
стало казаться, что она заходит все в один и тот же кабак, и
мучительная слабость легла ей на плечи. Она шла, хромая и чуть
слышно мыча, зажав в озябшей руке бирюзовую шишку трости.
Полицейский, некоторое время следивший за ней, подошел
медленными профессиональными шагами, спросил ее адрес; властно
и мягко подвел ее к черному ландо ночного извозчика. В
зловонном, ухающем сумраке ландо она потеряла сознание, к.
когда очнулась, дверца была открыта, и кучер, в блестящей,
клеенчатой накидке, концом кнутовища легонько тыкал ее в плечо.
Потом, когда она очутилась в теплом коридоре, ее охватило
чувство полного равнодушия ко всему. Она толкнула дверь своего
номера, вошла, Бахман, босой, в ночной рубахе под холмом
клетчатого одеяла, накинутого на плечи, сидел у нее на постели,
и, барабаня двумя пальцами по мраморной доске ночного столика,
ставил химическим карандашом точки на листке нотной бумаги. Он
был так поглощен этим, что не заметил, как отворилась дверь.
Перова испустила легкий, ахающий стон. Бахман встрепенулся.
Одеяло поползло с его плеча.
Я думаю, это была единственная счастливая ночь во всей
жизни Перовой. Думаю, что эти двое, полоумный музыкант и
умирающая женщина, нашли в эту ночь слова, какие не снились
величайшим поэтам мира. Когда, на следующее утро. негодующий
Зак явился в гостиницу, он нашел Бахмана, глядевшего с
восторженной тихой улыбкой на Перову, которая лежала без
сознания под клетчатым одеялом поперек широкой постели.
Неизвестно о чем думал Бахман, глядя на пылающее лицо подруги и
слушая ее судорожное дыхание; вероятно, он понимал по-своему
волнение ее тела, трепет и жар болезни, мысль о которой не
приходила ему в голову. Зак вызвал доктора. Бахман сперва
недоверчиво, с робкой улыбкой глядел на них, потом вцепился
доктору в плечо, отбежал, хлопнул себя по лбу и заметался,
лязгая зубами. Она умерла в тот же день, не приходя в сознание.
Выражение счастья так и не сошло у нее с лица. На ночном
столике Зак нашел скомканную страницу нотной бумаги, но
фиолетовые точки музыки, рассыпанные по ней, никто не мог
разобрать.
-- Я увез его сразу,-- рассказывал мне Зак,-- я боялся
приезда мужа, сами понимаете. Бедняга Бахман, он был, как
тряпочка, и все затыкал себе уши. Вскрикивал, как будто его
щекотали: "Не надо звуков, звуков не надо!.." Я не знаю,
собственно, что потрясло его так: между нами говоря, он никогда
не любил этой несчастной женщины. Как никак, она погубила его,
Бахман после похорон исчез бесследно. Теперь вы еще найдете его
имя в объявлениях пианольных фирм, но вообще-то он забыт.
Только через шесть лет нас снова столкнула судьба. На один
момент. Я ждал поезда на маленькой станции в Швейцарии. Был,
помню, роскошный вечер. Я был не один. Да,-- женщина. Но это
уже из личной оперы. И вот, представьте себе, вижу, собралась
небольшая толпа, окружила человека,-- низенького роста, в
черном пальтишке, в черной шляпе. Он совал монету в щелку
музыкального автомата и при этом плакал навзрыд. Сунет,
послушает мелкую музыку и плачет. Потом что-то испортилось.
Монета застряла. Он стал расшатывать ящик, громче заплакал,
бросил, ушел. Я узнал его сразу,-- но, понимаете, я был не
один, с дамой. кругом народ, любопытные,-- неудобно было
подойти, сказать: "Здравствуй, Бахман..."
Владимир Набоков.
Волшебник
"Как мне объясниться с тобой? - думалось ему, покуда думалось. -
Ведь это не блуд. Грубый разврат всеяден; тонкий предполагает
пресыщение. Но если и было у меня пять-шесть нормальных романов, чтО
бледная случайность их по сравнению с моим единственным пламенем? Так
как же? Не математика же восточного сластолюбия: нежность добычи обратно
пропорциональна возрасту. О нет, это для меня не степень общего, а нечто
совершенно отдельное от общего; не более драгоценное, а бесценное. Что
же тогда? Болезнь, преступность? Но совместимы ли с ними совесть и стыд,
щепетильность и страх, власть над собой и чувствительность - ибо и в
мыслях допустить не могу, что причиню боль или вызову незабываемое
отвращение. Вздор; я не растлитель. В тех ограничениях, которые ставлю
мечтанию, в тех масках, которые придумываю ему, когда, в условиях
действительности, воображаю незаметнейший метод удовлетворения страсти,
есть спасительная софистика. Я карманный вор, а не взломщик. Хотя, может
быть, на круглом острове, с маленькой Пятницей (не просто безопасность,
а права одичания, или это - порочный круг с пальмой в центре?).
Рассудком зная, что Эвфратский абрикос вреден только в консервах; что
грех неотторжим от гражданского быта; что у всех гигиен есть свои гиены;
зная, кроме того, что этот самый рассудок не прочь опошлить то, что
иначе ему не дается... Сбрасываю и поднимаюсь выше. ЧтО, если прекрасное
именно-то и доступно сквозь тонкую оболочку, то есть пока она еще не
затвердела, не заросла, не утратила аромата и мерцания, через которые
проникаешь к дрожащей звезде прекрасного? Ведь даже и в этих пределах я
изысканно разборчив: далеко не всякая школьница привлекает меня, -
сколько их на серой утренней улице, плотненьких, жиденьких, в бисере
прыщиков или в очках, - *такие* мне столь же интересны в рассуждении
любовном, как иному - сырая женщина-друг. Вообще же, независимо от
особого чувства, мне хорошо со всякими детьми, по-простому - знаю, был
бы страстным отцом в ходячем образе слова - и вот, до сих пор не могу
решить, естественное ли это дополнение или бесовское противоречие. Тут
взываю к закону степени, который отверг там, где он был оскорбителен:
часто пытался я поймать себя на переходе от одного вида нежности к
другому, от простого к особому - очень хотелось бы знать, вытесняют ли
они друг друга, надо ли все-таки разводить их по разным родам, или *то*
- редкое цветение *этого* в Иванову ночь моей темной души, - потому что,
если их два, значит, есть две красоты, и тогда приглашенная эстетика
шумно садится между двух стульев (судьба всякого дуализма). Зато
обратный путь, от особого к простому, мне немного яснее: первое как бы
вычитается в минуту его утоления, и это указывало бы на действительность
однородной суммы чувств - если бы была тут действительна применимость
арифметических правил. Странно, странно - и страннее всего, что, быть
может, под видом обсуждения диковинки я только стараюсь добиться
оправдания вины".
Так приблизительно возилась в нем мысль. По счастью, у него была
тонкая и довольно прибыльная профессия, охлаждающая ум, утоляющая
осязание, питающая зрение яркой точкой на черном бархате - тут были и
цифры, и цвета, и целые хрустальные системы, - и случалось, что месяцами
воображение сидело на цепи, едва цепью позванивая. Кроме того, к сорока
годам, довольно намучавшись бесплодным самосожжением, он научился тоску
регулировать и лицемерно примирился с мыслью, что только счастливое
стечение обстоятельств, нечаяннейшая сдача судьбы может изредка
составить минутное подобие невозможного. Он берег в памяти эти немногие
минуты с печальной благородностью (все-таки - милость) и печальной
усмешкой (все-таки - жизнь обманул). Так, еще в политехнические годы,
натаскивая по элементарной геометрии младшую сестру товарища - сонную,
бледненькую, с бархатным взглядом и двумя черными косицами, - он ни разу
к ней не притронулся, но одной близости ее шерстяного платья было
достаточно, чтобы линии начинали дрожать и таять, все передвигалось в
другое измерение тайной упругой трусцой - и снова был твердый стул,
лампа, пишущая гимназистка. Остальные удачи были в таком же лаконическом
роде: егоза с локоном на глазу, в кожаном кабинете, где он дожидался ее
отца, - колотьба в груди - "а щекотки боишься?" - или та, другая, с
пряничными лопатками, показывавшая ему в перечеркнутом углу солнечного
двора черный салат, жевавший зеленого кролика. Жалкие, торопливые
