таким, силой этого близорукого порыва образовалась пустота, ибо не могла
же досада на (случайно помешавшую) смерть сразу перейти в благодарность
за нее (основному року). Пустота между тем заполнялась предварительным
серо-человечьим содержанием - сидя на скамье в больничном саду,
успокаиваясь, готовясь к различным хлопотам, связанным с техникой
похоронного движения, он с приличной печалью пересматривал в мыслях то,
что видел только что воочию: отполированный лоб, прозрачные крылья
ноздрей с жемчужиной сбоку, эбеновый крест - всю эту ювелирную работу
смерти - между прочим презрительно дунул на хирургию и стал думать о
том, что все-таки ей было здорово хорошо под его опекой, что он походя
дал ей настоящее счастье, скрасившие последние месяцы ее прозябания, а
отсюда уже был естественен переход к признанию за умницей судьбой
прекрасного поведения и к первому сладкому содроганию крови: бирюк
надевал чепец.
Он ожидал, что они приедут на другой день к завтраку - и
действительно - звонок... но приятельница покойной особы стояла на
пороге одна (протягивая костлявые руки и недобросовестно пользуясь
сильным насморком для нужд наглядного соболезнования): ни муж, ни
"сиротка", оба лежавшие с гриппом, не могли приехать. Его разочарование
сгладилось мыслью, что так правильно - не надо портить: присутствие
девочки в этом сочетании траурных помех было бы столь же мучительно, как
был ее приезд на свадьбу, и гораздо разумнее в течение ближайших дней
покончить со всеми формальностями и основательно подготовить отчетливый
прыжок в полную безопасность. Раздражало только, что "оба": связь
болезни (словно в одной постели), связь заразы (может быть, этот пошляк,
поднимаясь за ней по крутой лестнице, любил лапать за голые ляжки).
Изображая совершенное оцепенение - что было проще всего, как знают и
уголовные, - он сидел одеревеневшим вдовцом, опустив увеличившиеся руки,
чуть шевеля губами в ответ на совет облегчить запор горя слезами, и
смотрел туманным глазом, как она сморкается (тройственный союз - это
лучше), и когда, рассеянно, но жадно занимаясь ветчиной, она говорила
такие вещи, как "По крайней мере, не долго страдала" или "Слава Богу,
что в беспамятстве", сгущенно подразумевая, что страдания и сон суть
естественный удел человека и что у червей добрые личики, а что главное
плавание на спине происходит в блаженной стратосфере, он едва не ответил
ей, что сама по себе смерть всегда была и будет похабной дурой, да
вовремя сообразил, что его утешительница может неприятно усомниться в
его способности дать отроковице религиозно-нравственное воспитание.
На похоронах народу было совсем мало (но почему-то явился один из
его прежних полуприятелей - золотых дел мастер с женой), и потом, в
обратном автомобиле, полная дама (бывшая также на его шутовской свадьбе)
говорила ему, участливо, но и внушительно (он сидел, головы не поднимая
- голова от езды колебалась), что теперь-то по крайней мере ненормальное
положение ребенка должно измениться (приятельница бывшей особы
притворилась, что смотрит на улицу) и что в отеческой заботе он
непременно найдет должное утешение, а другая (бесконечно отдаленная
родственница покойной) вмешалась и сказала: "Девчоночка-то
прехорошенькая! Придется вам смотреть в оба - и так уже не по летам
крупненькая, а годика через три так и будут липнуть молодые люди - забот
не оберетесь", - и он про себя хохотал, хохотал на пуховиках счастья.
Накануне, в ответ на новую телеграмму ("Беспокоюсь как здоровье
целую" - причем этот вписанный в бланк поцелуй был уже первым настоящим)
пришло сообщение, что у обоих жар спал, и перед отъездом восвояси все
еще сморкавшаяся женщина спросила, показывая шкатулку, может ли она
взять это для девочки (какие-то материнские мелочи заветной давности), а
затем поинтересовалась, как и что будет дальше. Только тогда, крайне
замедленным голосом, точно каждый слог был преодолением скорбной немоты,
с паузами и без всякого выражения он ей доложил, как и что будет,
поблагодарил за годовой присмотр и предупредил, что ровно через две
недели он заедет за дочерью (так и вымолвил), чтобы взять ее с собой на
юг, а оттуда, вероятно, за границу. "Да, это мудро, - ответила та с
облегчением (слегка разбавленным, будем надеяться, мыслью, что последнее
время она на питомице, вероятно, подрабатывала). - Поезжайте,
рассейтесь, ничто так не врачует горя".
Эти две недели были нужны ему для устройства своих дел - с таким
расчетом, чтобы по крайней мере год не думать о них, - а там будет
видно. Пришлось продать кое-что из собственных экземпляров. А
укладываясь, он случайно нашел в столе некогда подобранную монету (между
прочим, оказавшуюся фальшивой) и усмехнулся: талисман уже отслужил.
Когда он сел в поезд, послезавтрашний адрес все еще был как берег в
тумане зноя, предварительный символ будущей анонимности; он всего лишь
наметил, где, по пути на этот мерцающий юг, заночуют, но не считал
нужным предрешать дальнейшее новоселье. Все равно где - место украсит
босая ножка; все равно куда - только бы унести - и потеряться в лазури.
Грифы столбов пролетали со спазмами гортанной музыки. Дрожь в
перегородках вагона была как треск мощно топорщившихся крыл. Будем жить
далеко, то на холмах, то у моря, в оранжерейном тепле, где обыкновение
дикарской оголенности установится само собой, совсем одни (без
прислуги!), не видаясь ни с кем, вдвоем в вечной детской, что уже
окончательно добьет стыдливость; при этом - постоянное веселье, шалости,
утренние поцелуи, возня на общей постели, большая губка, плачущая над
четырьмя плечами, прыщущая от смеха между четырех ног, - и он думал,
блаженствуя на внутреннем припеке, о сладком союзе умышленного и
случайного, о ее эдемских открытиях, о том, сколь естественными и зараз
особыми, нашенскими ей будут вблизи казаться смешные приметы разнополых
тел - меж тем как дифференциалы изысканнейшей страсти долго останутся
для нее лишь азбукой невинных нежностей; ее будут тешить только картинки
(ручной великан, сказочный лес, мешок с кладом) да забавные последствия
любознательных прикосновений к игрушке со знакомым, никогда не скучным
фокусом. Он был убежден, что пока новизна довлеет себе и еще не
озирается, будет легко при помощи прозвищ и шуток, утверждающих
бесцельную в сущности простоту данных оригинальностей, заранее отвлечь
нормальную девочку от сопоставлений, обобщений, вопросов, на которые
что-нибудь подслушанное прежде, или сон, или первые сроки могли бы ее
подтолкнуть, так что из мира полуотвлеченностей, ей, вероятно,
полуизвестных (вроде правильного толкования самостоятельного живота
соседки, вроде школьных пристрастий к морде модного комедианта), от
всего как-либо связанного со взрослой любовью будет пока что изъят
переход к привычной действительности милых развлечений, а пристойность,
мораль не заглянут сюда по незнанию порядков и адреса.
Система подъемных мостов хороша до тех пор, покамест цветущая
пропасть сама не дотянет крепкой молодой ветви до светлицы; но именно
потому, что в первые, скажем, два года пленнице будет неведома временно
вредная для нее связь между куклой в руках и одышкой пуппенмейстера,
между сливой во рту и восторгом далекого дерева, придется быть сугубо
осторожным, не отпускать ее никуда одну, почаще менять местожительство
(идеал - миниатюрная вилла в слепом саду), зорко смотреть за тем, чтобы
не было у нее ни знакомств с другими детьми, ни случая разговориться с
фруктовщицей или поденщицей - ибо мало ли какой вольный эльф может
слететь с уст волшебной невинности - и какое чудовище чужой слух понесет
к мудрецам для рассмотра и обсуждения. А вместе с тем, в чем упрекнуть
волшебника? Он знал, что найдет в ней достаточно утех, чтобы не
расколдовать ее слишком рано, ничего в ней не отличать слишком явным
вниманием неги; играя в прогулку капуцина, не слишком упираться в иной
тупичок; он знал, что не посягнет на ее девственность в самом тесном и
розовом смысле слова, пока эволюция ласк не перейдет незаметной ступени
- дотерпит до того утра, когда она сама, еще смеясь, прислушается к
собственной отзывчивости и, уже молча, потребует совместных поисков
струны.
Воображая дальнейшие годы, он все видел ее подростком: таков был
плотский постулат; зато, ловя себя на этой предпосылке, он понимал без
труда, что если мыслимое течение времени и противоречит сейчас
бессрочной основе чувств, то постепенность очередных очарований послужит
естественным продолжением договора со счастьем, принявшим в расчет и
гибкость живой любви; что на свете этого счастья, как бы она ни
повзрослела - в семнадцать лет, в двадцать, - ее сегодняшний образ
всегда будет сквозить в ее метаморфозах, питая их прозрачные слои своим
внутренним ключом; и что именно это позволит ему, без урона или утраты,
насладиться чистым уровнем каждой из ее перемен. Она же сама,
уточнившись и удлинившись в женщину, уже никогда не будет вольна
отделить в сознании и памяти свое развитие от развития любви,
воспоминания детства от воспоминаний мужской невинности - вследствие
чего прошлое, настоящее, будущее представятся ей единым сиянием,
источник коего, как и ее самое, излучил он, живородящий любовник.
Так они будут жить - и смеяться, и читать книги, и дивиться
светящимся мухам, и говорить о цветущей темнице мира, и он будет
рассказывать, и она будет слушать, маленькая Корделия, и море поблизости
будет дышать под луной - и чрезвычайно медленно, сначала всей чуткостью
губ, затем всей их тяжестью, вплотную, все глубже, только так, в первый
раз, в твое воспаленное сердце, так, пробиваясь, так, погружаясь, между
его тающих краев...
Дама, сидящая напротив, почему-то вдруг поднялась и перешла в
другое отделение; он посмотрел на пустые свои часики - теперь уже скоро,
- и вот он уже поднимался вдоль белой стены, увенчанной ослепительными
осколками; летало множество ласточек - а встретившая его на крыльце
приятельница покойной особы объяснила ему присутствие груды золы и
обугленных бревен в углу сада тем, что ночью случился пожар - пожарные
не сразу справились с летящим пламенем, сломали молодую яблоню, и,
конечно, никто не выспался. В это время вышла она, в темном вязаном
платье (в такую жару!), с блестящим кожаным пояском и цепочкой на шее, в
длинных черных чулках, бледненькая, и в самую первую минуту ему
показалось, что она слегка подурнела, стала курносее и голенастее, - и
хмуро, быстро, с одним только чувством острой нежности к ее трауру, он
взял ее за плечо и поцеловал в теплые волосы. "Все могло вспыхнуть", -
воскликнула она, подняв розово-озаренное лицо с тенью листьев на лбу и
тараща глаза, прозрачно-жидко колеблемые отражением солнца и сада.
Она, довольная, держала его под руку, пока входили в дом следом за
громко говорившей хозяйкой - и естественность уже улетучилась, он уже
неловко сгибал свою-не-свою руку - и на пороге гостиной, в которой
гремели вошедший вперед монолог и раскрываемые ставни, он руку
высвободил и, в виде рассеянной ласки (а в действительности весь на
мгновение уйдя в крепкое с ямкой осязание), слегка похлопал ее по бедру
- беги, дескать - и вот уже садится, пристраивал трость, закуривал,
искал пепельницу, что-то отвечал - преисполненный дикого ликования.
От чайку он отказался, объяснив, что сейчас появится заказанный на
вокзале автомобиль, что туда уже погружены его чемоданы (эта
