с женой откровенен: она читала все его письма, получаемые и отправляемые,
так как была по-житейски любопытна, спрашивала о подробностях его довольно
случайных дел, связанных с аукционами картин, экспертизами, выставками, -
и потом задавала обычные свои вопросы, на которые сама отвечала. Были
очень удачные поездки за границу, в Италию, на юг Франции, были детские
болезни Ирмы, были, наконец, прекрасные, нежные вечера, когда Кречмар с
женой сидел на балконе и думал о том, как незаслуженно счастлив. И вот
после этих выдержанных лет, в расцвете тихой и мягкой жизни, близясь к
концу своего четвертого десятка, Кречмар вдруг почувствовал, что на него
надвигается то самое невероятное, сладкое, головокружительное и несколько
стыдное, что подстерегало и дразнило его с отроческих лет.
Как-то в марте (за неделю до разговора о морской свинке), Кречмар,
направляясь пешком в кафе, где должен был встретиться в десять часов
вечера с деловым знакомым, заметил, что часы у о него непостижимым образом
спешат, что теперь только половина девятого. Возвращаться домой на другой
конец города было, конечно, бессмысленно, сидеть же полтора часа в кафе,
слушать громкую музыку и, мучась, исподтишка смотреть на чужих любовниц
нимало его не прельщало. Через улицу горела красными лампочками вывеска
маленького кинематографа, обливая сладким малиновым отблеском снег.
Кречмар мельком взглянул на афишу (пожарный, несущий желтоволосую женщину)
и взял билет. К кинематографу он вообще относился серьезно и даже сам
собирался кое-что сделать в этой области - создать, например, фильму
исключительно в рембрандтовских или гойевских тонах. Как только он вошел в
бархатный сумрак зальца (первый сеанс подходил к концу), к нему быстро
скользнул круглый свет электрического фонарика, так же плавно и быстро
повел его по чуть пологой темноте. Но в ту минуту, когда фонарик
направился на билет в его руке, Кречмар заметил озаренное сбоку лицо той,
которая наводила свет, и, пока он за ней шел, смутно различал ее фигуру,
походку, чуял шелестящий ветерок. Садясь на крайнее место в одном из
средних рядов, он еще раз взглянул на нее и увидел опять, что так его
поразило, - чудесный продолговатый блеск случайно освещенного глаза и
очерк щеки, нежный, тающий, как на темных фонах у очень больших мастеров.
Она, отступив, смешалась с темнотой, и Кречмара охватили вдруг скука и
грусть. Глядеть на экран было сейчас ни к чему - все равно это было
непонятное разрешение каких-то событий, которых он еще не знал (...кто-то,
плечистый, слепо шел на пятившуюся женщину...). Было странно подумать, что
эти непонятные персонажи и непонятные действия их станут понятными и
совершенно иначе им воспринимаемыми, если он посмотрит картину с начала.
Интересно знать, вдруг подумал Кречмар, смотрят ли вообще капельдинерши на
экран или все им осточертело?
Как только замолк рояль и в зальце рассвело, он опять ее увидел: она
стояла у выхода, еще касаясь складки портьеры, которую только что
отдернула, и мимо нее, теснясь, проходили люди, уже насытившиеся световой
простоквашей. Одну руку она держала в кармане узорного передника. На лицо
ее Кречмар смотрел прямо с каким-то испугом. Прелестное, мучительно
прелестное лицо. Ничего оно не выражало, кроме, быть может, утомления. Ей
было с виду пятнадцать-шестнадцать лет.
Затем, когда зальце почти опустело и начался прилив свежих ясноглазых
людей, она несколько раз проходила совсем рядом, и вблизи она была еще
милее. Он отворачивался, смотрел по сторонам, так как было слишком
тягостно длить взгляд, направленный на нее, и ему вспомнилось, сколько раз
красота проходила мимо него и пропадала бесследно.
С полчаса он просидел в темноте, выпуклыми глазами уставившись на
экран. Она приподняла для него складку портьеры. "Взгляни!" - подумал он с
некоторым отчаянием. Ему показалось, что губы у нее легонько дрогнули. Она
опустила складку. Кречмар вышел и вступил в малиновую лужу - снег таял,
ночь была сырая, с теплым ветром.
Через три дня он не стерпел и, чувствуя стыд, раздражение и вместе с
тем какой-то смутно рокочущий восторг, отправился вновь в в "Аргус" и
опять попал к концу сеанса. Все было, как в первый раз: фонарик,
продолговатый луиниевский глаз, ветерок, темнота, потом очаровательное
движение руки, откидывающей рывком портьеру. "Дюжинный донжуан сегодня же
с ней бы познакомился", - беспомощно подумал Кречмар. На экране, одетая в
тютю, резвилась морская свинка Чипи, изображая русский балет. За этим
следовала картина из японской жизни "Когда цветут вишни". Выходя, Кречмар
хотел удостовериться, узнает ли она его.
Взгляда ее он не поймал. Шел дождь, блестел красный асфальт.
Если б он не сделал того, чего раньше не делал никогда - попытки
удержать мелькнувшую красоту, не сразу сдаться, чуть-чуть на судьбу
принажать, - если б он второй раз не пошел в "Аргус", то, быть может, ему
удалось бы осадить себя вовремя.
Теперь же было поздно. В третье свое посещение он твердо решил
улыбнуться ей, однако так забилось сердце, что он не попал в такт,
промахнулся. На другой день был к обеду его шурин, говорили как раз об
иске Горна, дочка с некрасивой жадностью пожирала шоколадный крем, жена
ставила вопросы невпопад. "Что ты, с луны, что ли, свалилась?" - сказал он
и запоздалой улыбкой попытался смягчить выказанное раздражение. После
обеда он сидел с женой рядом на широком диване, мелкими поцелуями мешал ей
рассматривать "Die Dame" и глухо про себя думал: "Какая чепуха... Ведь я
счастлив... Чего же мне еще? Никогда больше туда не пойду".
III
Ее звали Магда Петерс, и ей было вправду только шестнадцать лет. Ее
родители промышляли швейцарским делом. Отец, контуженный на войне, уже
седоватый, постоянно дергал головой и впадал по пустякам в ярость. Мать,
еще довольно молодая, но рыхлая женщина, холодного и грубого нрава, с
ладонью, всегда полной потенциальных оплеух, обычно ходила в тугом
платочке, чтобы при работе не пылились волосы, но после большой уборки
(производимой главным образом пылесосом, который остроумно совокуплялся с
лифтом) наряжалась и отправлялась через улицу в гости. Жильцы
недолюбливали ее за надменность, за деловую манеру требовать у входящего,
чтобы он вытирал ноги о мат и не ступал по мрамору (которого, впрочем,
было немного). Ей часто снилась по ночам сказочно великолепная, белая, как
сахар, лестница и маленький силуэт человека, уже дошедшего доверху, но
оставившего на каждой ступени большой черный подошвенный отпечаток, левый,
правый, левый, правый... Это был мучительный сон.
Отто, Магдин брат, был старше сестры на три года, работал теперь на
велосипедной фабрике, презрительно относился к бюргерскому республиканству
отца и, сидя в ближайшем кабаке, рассуждал о политике, опускал с громовым
стуком кулак на стол, восклицая: "Человек первым делом должен жрать, да!"
Такова была главная его аксиома - сама по себе довольно правильная.
Магда в детстве ходила в школу, и там ей было легче, чем дома, где ее
били много и зря, так что оборонительный подьем локтя был самым обычным ее
жестом. Это, впрочем, не мешало ей расти веселой и бойкой девочкой. Когда
ей было лет восемь, ее до боли ущипнул без всякой причины почтенный
старик, живший в партере. О ту пору она любила участвовать в крикливой и
бурной футбольной игре, которую затевали мальчишки посреди мостовой.
Десяти лет она научилась ездить на велосипеде брата и, голорукая, со
взлетающей черной косичкой, мчалась взад и вперед по своей улице, весело
вскрикивая, а потом останавливалась, уперевшись одной ногой в край панели
и о чем-то раздумывая. В двенадцать лет она немного угомонилась, и любимым
ее занятием сделалось стоять у двери, шептаться с дочкой угольщика о
женщинах, шлявшихся к одному из жильцов, или смотреть на прохожих,
отмечать платья и шляпы. Как-то она нашла на лестнице потрепанную сумочку,
а в сумочке мыльце с приставшим волоском и полдюжины непристойных
открыток. Как-то ее поцеловал в открытую шею один из гимназистов, еще
недавно старавшихся сбить ее с ног во время игры. Как-то, среди ночи, с
ней случилась истерика, и ее облили водой, а потом драли.
Через год она уже была чрезвычайно мила собой, носила короткое
ярко-красное платьице и была без ума от кинематографа. Появился в
супротивном доме молодой человек, кудрявый, в пестрой фуфайке, который по
вечерам облокачивался в окне на подушку и улыбался ей издали, - но скоро
он сьехал.
Впоследствии она вспоминала то время жизни с томительным и странным
чувством - эти светлые, теплые, мирные вечера, треск запираемых лавочек,
отец сидет верхом на стуле и курит трубку, поминутно дергая головой,
словно энергично отрицая что-то, мать судачит о причудах жильцов с
соседней швейцарихой ("я ему тогда сказала... он мне тогда сказал..."),
госпожа Брок возвращается домой с покупками в сетке, погодя проходит
горничная Лизбет с левреткой и двумя жесткошерстыми фоксами, похожими на
игрушки... Вечереет. Вот брат с двумя-тремя товарищами, они мимоходом
обступают ее, немного теснят, хватают за голые руки, у одного из них
глаза, как у Файта. Улица, еще освещенная низким солнцем, затихает совсем.
Только напротив двое лысых играют на балконе в карты - и слышен каждый
звук.
Ей было едва четырнадцать лет, когда, подружившись с приказчицей из
писчебумажной лавки на углу, Магда узнала, что у этой приказчицы есть
сестра натурщица - совсем молоденькая девочка, а уже недурно
зарабатывающая. У Магды появились прекрасные мечты. Каким-то образом путь
от натурщицы до фильмовой дивы показался очень коротким. В то же
приблизительно время она научилась танцевать и несколько раз посещала с
подругой заведение "Парадиз", бальный зал, где, под цимбалы и улюлюкание
джаза, пожилые мужчины делали ей весьма откровенные предложения.
Однажды она стояла на углу своей улицы; к панели, резко затормозив,
пристал несколько раз уже виденный молодой мотоциклист с зачесанными назад
бледными волосами, одетый в необыкновенную кожаную куртку, и предложил ее
покатать. Магда улыбнулась, села сзади верхом, поправила юбку и в
следующее мгновение едва не задохнулась от быстроты. Он повез ее за город
и там остановился. Был солнечный вечер, толклась мошкара. Кругом были
вереск да сосны. Мотоциклист слез и сел рядом с ней на краю дороги. Он
рассказал ей, что ездил недавно, вот так как есть, в Испанию, рассказал,
что прыгал несколько раз с парашютом. Затем он ее обнял, стал тискать и
очень мучительно целовать, и у нее было чувство, что все внутри тает и
как-то разливается. Ей вдруг сделалось нехорошо, она побледнела и
заплакала. "Можно целовать, - сказала она, - но нельзя так тормошить, у
меня голова сегодня болит, я нездорова". Мотоциклист рассердился, молча
пустил машину, довез Магду до какой-то улицы и там оставил. Домой она
вернулась пешком. Брат, видевший, как она уезжала, треснул ее кулаком по
шее да еще пнул сапогом так, что она упала и больно стукнулась о швейную
машину.
Зимой она наконец познакомилась с натурщицей, сестрой приказчицы, и с
какой-то пожилой, важной на вид дамой, у которой было малиновое родимое
пятно во всю щеку. Ее звали Левандовская. У этой Левандовской Магда и
поселилась, в комнатке для прислуги. Родители, давно корившие ее
дармоедством, были теперь довольны, что от нее освободились. Мать
находила, что всякий труд, приносящий доход, честен. Брат, который,
бывало, поговаривал не без угроз о капиталистах, покупающих дочерей
